Текст книги "Хасидские рассказы"

Автор книги: Ицхок-Лейбуш Перец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

– Чтоб его лихо знало! Нам почем знать? Живет человек за городом, чтобы быть поближе к панам, чтобы раньше других купцов везде поспеть – весь свет проглотил бы! Опасаясь кражи, он завел целую свору собак, и еврею нет туда ходу!.. Ребе Юдель, правда, приказывает служке присылать к нему по субботним и праздничным дням двух-трех бедняков-гостей к столу, но поджидать их ему некогда – его черти носят! Удирает до окончания богослужения… Стали было к нему посылать, но гости возвращались оборванные, искусанные; собаки свое дело делали, а криком помочь нельзя – двери и ставни на запоре! Перестали посылать. А богач продолжает свое: «Посылайте, говорит, побольше народу».

– Перед Пасхой обыкновенно объявляет: «Всякий, иже хощет, да приидет и ест», – ведь он грамотный!

Выслушав рассказ учителя, мы стали ждать с нетерпением исхода субботы. А Баал-Шем приказал всем нам придти послушать, как богач из Консковоли справляет пасхальную вечерю. И дождались таки. Ребе разрешил субботу. Народ собрался, богач также ждет. Ему досадно, что его вечеря шатается по чужим дворам, но он не совсем верит во все это. Сидит и играет золотой табакеркой, барабанит по ней пальцами, приговаривая: «Увидим! увидим!..» Пропели хвалебные песни ушедшей субботе. Баал-Шем, приподнявшись, приказал запереть двери и ставни. Стало нашему молодцу не по себе! Явилась даже охота дать маху. Но народ не зевает. Кто-то взял и придержал его сзади; тот, точно сноп, осел. Баал-Шем приказал потушить свечи. Потушили, стало темно. Просидели чуточку в темноте. Сижу я возле консковольского богача. И чувствую, как он весь дрожит. Староста произнес, как видно, по приказанию ребе:

– Сказание Иокеля из Консковоли, войди и дай себя услышать!

И мы сейчас же узнали голос Иокеля из Консковоли, но его голос смешался с другими! С голосами псов!

– Рабами мы были – гав-гау! У фараона во Египте – raв-гау!.. и так дальше… Иже хощет – гав-гау! Да приидет и ест! – гав-гау!

Едва зажгли свечи, Иокель из Консковоли исчез из комнаты. И больше не показывался.

Две стези, две притчи

ве стези ведут к Его Святому Имени, Который есть душа мира и суть мира.

И одна из них – стезя ума, когда смертный изощряет свой ум в Священном Писании; а вторая – стезя сердца, когда человек очищает и освящает свое сердце служением Всевышнему.

Естественным образом человек возвышается и возносится, благодаря своему уму. Умом он постигает Божье слово, которое есть закон мира, познавая план, по которому Творец создал мир из пустоты и безвидности, и чем держится мир, и что может разрушить его. Таким путем смертный и сам приобретает некоторое влияние на мировую жизнь, становясь якобы участником в делах Господа, да будет благословенно Его святое имя.

Но высокой степени может человек также достигнуть, шествуя стезею сердца, когда стремления его благи, душа добра, и в сердце горит огонь великой любви к Творцу мира, когда на нем воскуриваются благие деяния и благочестие, точно жертва на жертвеннике…

А истинное благо суждено тому, кто сочетает обе стези, ибо он раскрывает перед собою врата небес обоими ключами, удостаиваясь и великого постижения и великой любви. Но не всякому человеку это под силу.

Чаще всего люди науки, идущие стезею ума, весьма суровы, так как мудрость строга. И люди эти «мстительны и злопамятны, аки змии» и бренным словом своим сожгли бы мир – ибо кто устоит против закона?.. Подчиняясь одному лишь закону, грешный мир не просуществовал бы и единого мгновения; грешный мир нуждается также в милосердии.

А с другой стороны, тридцать шесть праведников каждого поколения – хотя их и ожидают золотые троны и венцы в обители рая, хотя без них и не держался бы мир – весьма не учены… Они знают в лучшем случай основные положения Талмуда, а то лишь одну псалтирь, а иной из них и вовсе обходится одной только благоговейной молитвой…

Главное в этих праведниках – сердце, ибо из сердца истинного праведника сияет и истекает в мир Великое, Сердечное Милосердие…

Пусть не скажет поэтому неученый человек:

– Аз есмь древо сухое; на мне не зацветут цветы ни благочестия, ни благодеяния… Сокрыт путь мой от Господа… Его Око не зрит меня, я блуждаю во тьме, и душа моя покрыта и окутана мрачным облаком…

– И не могу я спастись даже от мук геенны, так как в поучениях отцов сказано: «Не может простой человек быть праведником». Не изучая священного писания, человек-де не знает, как ему следует вести себя; не знает, что есть благодеяние, чтобы исполнить его, и что есть грех, который нужно избежать; даже не различает между добром и злом.

Это не доказательства, и в словах этих нет правды.

Так как воистину Господь взирает также на сердце. И «всякий иудей есть участник царствия небесного»: как ученый, так и неученый, знающий лишь «Слушай, Израиль!..» И врата молитвы не замкнуты даже перед немыми душами, не понимающими смысла читаемой ими молитвы и не могущими излить сердце свое пред Господом.

Так как Господь милосерден. И точно, как милосердная мать сует сосец груди своей в рот голодному ребенку при первом его крике, не ожидая, пока дитя ясно произнесет: «молоко», так и Владыка Небесный ведает, о чем просил бы умея человек, и по великому милосердию Своему исполняет его немые желания.

И Он не задерживает награды ни одного человека, думающего творить добро, если он ошибается, и добро его не есть благодеяние. И тем паче и паче, Его Любвеобильное Имя не наказывает за грех, совершенный человеком по неведению, если смертный думал совершить благодеяние.

И есть об этом две прекрасные притчи у святого Schel’oh.

И первая притча гласит так: Господь подобен царю, который владычествовал над далекой страной, замкнутой со всех сторон, удаленной на тысячи тысяч миль от других стран и жившей своими особыми обычаями и законами. Вошел однажды к царю его первый министр и, поклонившись, подал царю бумагу для собственноручной подписи или скрепления царским перстнем. Взял царь из рук министра бумагу, положил ее на стол. Сел на трон своем и, взяв в руки перо, собирался приложить свою руку к бумаге. Ибо царь, как водится в мире, верит своим слугам, а тем паче первому министру, зная, что не дадут ему подписать несправедливость.

Но царь были дальнозорок и, собираясь начертать на бумаге начальную букву своего имени заметил, что в бумаге написано: «подвергнуть казни», «ослушник царский». Царь отложил сейчас же перо и спросил:

– Кого и за что так строго покарал мой суд?

И ответил ему первый министр:

– Великий государь, виновный ослушник царской воли. Он не кланялся и не приветствовал поставленных тобою начальников, расхаживал по таким местам, по которым не смеет ступить ни одна нога – по валам твоей крепости; он ходил возле порохового погреба с огнем, хотя черным по белому написано на воротах: беречься огня. Отсюда следует, что преступник не питает уважения к великому государю, что он хотел высмотреть слабые места твоей крепости и передать ее врагам; что он собирался поджечь царские пороховые погреба…

– И все это, – прибавляет министр, – он сделал средь бела дня на глазах всего народа, точно здесь страна беззаконная и безначальная а, быть может, сделал даже назло…

Царь подумал: «Кто знает? Не сумасшедший ли он?» И спросил:

– А что говорил преступник на суде? Он к делу говорил?

Министр ответил, что это нельзя знать, потому что преступник из дальней страны, суд не понимал его речи, а он не понимал речи судей.

Тогда царь сказал первому министру:

– Человек, которого вы осудили на казнь, невинен… Зачем ему было делать назло?

– Он лишь чужеземец, не видавший никогда наших мундиров и не знающий, как одеваются наши начальники, он их поэтому не приветствовал.

– Не зная расположения нашего города, где крепость и где валы помещаются, и желая побыть наедине с душою своею, он пошел туда, куда ходить не полагается. Не умея читать нашу надпись на белой доске, он не остерегался огня!..

Устыдился первый министр и опустил глаза. А царь разорвал бумагу и приказал:

– Беги, первый министр, живее в тюрьму, сними цени с узника, прикажи его побрить и омыть, смазать благовонными маслами и одеть в лучшие одежды; выдай ему из царской казны вознаграждение за огорчение и муки, за убытки и посрамление, а потом отпусти его на волю… А если он пожелает остаться в нашей стране, пришли его ко мне, и я сам передам ему об особенностях нашего языка и об обычаях нашей страны…

Когда дело потом разобрали, оказалось, что царь был прав и суд его прав, ибо преступник был чужестранцем…

Если смертный царь – заканчивает Schel’oh – так поступает, тем паче и паче Царь Царей и Владыка Владык, Которому не надо расспрашивать и разведывать, ибо перед ним раскрыты тайники человеческого сердца, и Он читает в них, как в развернутом свитке…

Больше того, Господь мира приобщает грехи, сделанные неучем ради блага, к числу добрых дел его. Об этом святой Schel’oh также приводит притчу о царе, весьма хорошую притчу.

– Жил некогда – рассказывает святой Schel’oh – царь, не злой, как большинство царей, но добрый и милостивый. Понадобилось этому царю огня (захотел, вероятно, закурить трубку) и сказал он: «Огня»!

Один из его военачальников, приближенных к царю, от рождения ли, или от болезни какой, тугой на ухо, не расслышал хорошо царского приказа. А так как дело было на царской охоте жарким летом, и сам военачальник хотел пить, то ему померещилось, будто царь желает испить ключевой воды. И он сейчас же выбежал из царской палатки за водою.

На том месте, где охотился царь и где стояла его палатка, воды не было, – и начальник бежал, не спал, не пил, не ел три дня и три ночи, пока достиг родника.

На беду, вокруг родника расположилась шайка вооруженных разбойников. А разбойники те были чародеи, и над их головами носилась охрана из злых духов. И разбойники не дали начальнику подойти к роднику.

Но начальник имел надежду и веру в царя, и силой своей веры и надежды он разогнал злых духов. Обнажив свой меч, он внезапно напал на разбойников, охваченный усердием и любовью к царю часами боролся с ними, и после долгих трудов и опасностей одолел их и прогнал! Не омыв и не перевязав ран, полученных в бою, он тотчас набрал в шлем свежей воды; покрытый кровью, умирая от жажды, побежал к царю в палатку и в великой радости крикнул: «Великий государь, я достал воды!»

Остальные начальники, слыхавшие, как государь велел ему принести не воды, а огня, стали смеяться и глумиться над глухим военачальником. А один из начальников, человек злой, даже заметил, что глухого следует предать казни, как ослушника царской воли.

Но царь, который был милостив и благ, что сделал? Он сорвал наплечные знаки с хулителя, назвавшего ослушником верного царского слугу, и с шеи его сорвал золотую цепь, снял с его груди все ордена и медали и изгнал его из пределов своего царства.

И издал царь приказ: сейчас же созвать лучших лекарей и исцелить раны своего верного слуги.

И встав с высокого трона своего, подошел к преданному слуге, упавшему к его ногам, поднял его и поцеловал в лоб.

А прочим начальникам царь сказал так: «Чтобы верный царский слуга больше не ошибался, чтобы другие начальники над ним не издевались, я посажу его отныне выше всех прочих чинов, ближе всех к трону моему, чтобы он мог ясно слышать веления мои».

А тем паче и наипаче, – прибавляет святой Schel’oh, – Царь царей и Владыка владык, Которому не нужно ни воды, ни огня, и Который дал свои заветы людям не ради своей пользы, а лишь для блага своего Израиля, чтобы они заслужили перед Господом и обрели награду свою.

Ясно вполне, что Он милостив к слугам своим, совершившим ошибку…

И чтоб вам стала ясна эта истина, я расскажу вам несколько сказаний о немых душах, и вы убедитесь, какой степени они достигли.

Глава Псалтири, или Иоханан водонос и Орах-Хаим

ервый рассказ, который я намерен вам передать, я слыхал от своего деда, мир его праху, удостоившегося в свое время быть частым посетителем дома Орах-Хаима, который слышал об этом в присутствии многих других почтенных горожан из священных уст самого Орах-Хаима.

Началось это дело так:

Однажды утром, после утренней молитвы, Орах-Хаим сидел, по своему обыкновению, в молельне и читал какую-то книгу. Невдалеке от него сидели и тихо беседовали судьи (дел для разбора как раз не было). Несколько поодаль – ученики Орах-Хаима: один, – повторяя вчерашний урок, другой, – просматривая комментарии к сегодняшнему, третий, – читая вперед. Вдруг с улицы послышался голос: «Милостыня спасает от смерти», и звон кружки сборщика. Присутствующие произнесли: «Благословен Праведный Судия»; все знали, в чем дело. Еще до утренней молитвы двумя ударами в ворота оповестили народ, что в богадельне скончался Иоханан водонос.

Но сам Орах-Хаим изменился в лице, велел подать себе шубу и палку и сказал, что пойдет с процессией.

Понятно, что если Орах-Хаим идет, пошли и судьи; ученики также попросили позволения их сопровождать; случайные посетители, бывшие в молельне, следуют за ними. Вышли они на улицу; люди на улице увидели, кто идет, и также спешат принять участие в похоронах; закрывают лавки и идут за гробом. Кто-либо случайно посмотрит в окно синагоги завидит погребальную процессию, объявляет народу в синагоге; все закрывают книги Талмуда и бегут за носилками. Словом, весь город идет, от мала до велика.

Идут и удивляются: в чем дело?

– Покойник был, кажись, совсем простой еврей. Правда, вставал к молитве до зари; к предвечерней и вечерней молитве также приходил в синагогу. После молитвы подавал воду желавшим заниматься. Однако, за что ему такие похороны?

– Да, – вспоминают другие. – Покойник любил читать псалтирь. Но что за чтение! За бока держались от хохота… Раз ему такое слово попалось, которое он ни за что не мог произнести; катались тогда со смеху… Правда, при этом присутствовал Орах-Хаим, который рассердился и накричал…

– Еще что? Жил «трудами рук своих», никогда не прибегал к чужой помощи, но все же, за какие заслуги такие похороны?

А Орах-Хаим идет… Прошел одну улицу, другую… Ветрено, скользко, холод пробирает сквозь платье, а он между тем идет за город, кладет руку на палку носилок и несет тело на кладбище, подходит даже во время омовения… Взяв тело за простыню, помогает опускать в могилу… Взяв лопату из рук могильщика, бросает горсть земли… Слушая поминальную молитву, громко произносит «Аминь». Догадываются, что дело неспроста!

Было это в четверг. В пятницу, как водится, народ занят, готовятся к субботе; идут в баню; придя из бани, горожане попочтеннее отправляются куда-либо на чарку меда. Суббота имеет свои обязанности… Дождались, наконец, исхода субботы. Дед мой, блаженной памяти, наскоро совершил молитву на разрешение субботы, прочитал полагающиеся хвалебные песни и отправился к Орах-Хаиму. Пришел он туда не один; по дороге пристали еще некоторые горожане и ученые… Пришли, когда Орах-Хаим еще читал хвалы на исход субботы; стали ждать. Потом начались приветствия: «Доброй недели, ребе!» – «Доброй недели, хозяева!» Его супруга приготовила кое-какое угощение, сели за стол. Наконец, хозяйка ушла в свою комнату. Однако, сразу к волнующему всех вопросу не подошли – завели поэтому разговор об общинных делах. Поговорили о том, все ли учреждения в порядке, о какой-то женщине, оставленной мужем, о разводе которой шли горячие споры между знаменитыми раввинами того времени и т. д. Но так как все речи обыкновенно сводятся к смерти, то перешли, наконец, и к самому делу.

Но Орах-Хаим был мудрый еврей, он улыбнулся: раньше, мол, знал, зачем они пришли…

Они признались: «Ваша правда, ребе, уж очень нас удивило»…

И Орах-Хаим им сказал:

– Знайте, господа, что скончался еврей, обладавший чутьем узнавать ученых, таким чутьем, которым такой, как Орах-Хаим, не владеет. К тому же это был еврей, достигший большего топором в мозолистой руке, чем Орах-Хаим усилиями ума…

Все изумлены: никто и не думал, и не гадал… Орах-Хаим сам об этом никогда не заикнулся…

– Это была тайна, – говорит Орах-Хаим. – Этот еврей не желал открыться. И когда случилась нужда, при которой ему стало необходимо открыться, он взял с меня слово молчать до конца его дней.

– Еще один человек тогда был при этом, ныне также покойник, бывший судебный служка. Тот, хотя и был снаружи и мало что видел, однако должен был клятвой заверить, что он не проговорится. И клятву свою сдержал.

– Но теперь, – говорит Орах-Хаим, – нет больше тайны. И если вы хотите, я вам расскажу.

Конечно, все превратились в слух и внимание.

* * *

– Было это лет двадцать пять тому назад, – начал свой рассказ Орах-Хаим. – Как только он вступил в должность раввина в общине.

Приехав, он решил сходить к вечерней молитве в большую синагогу взглянуть, как там молятся и занимаются учением.

Пришел он к молитве; видит: к амвону подошел какой-то невзрачный еврей.

Орах-Хаим спросил: кто у амвона? Ему ответили, что это некий Иосель Двосин – весьма почтенный еврей.

Читает Иосель молитву наспех, точно мельница мелет…

Досадно стало раввину; думает: хозяин к ужину спешит; вероятно знает, что дома варится нечто очень вкусное…

И совсем было собрался Орах-Хаим постучать по своему пюпитру; но, будучи по натуре спокойным человеком, раввин решил подождать. Послышалось ему в голосе молящегося нечто необыкновенное – человек спешит, а голос его меж тем за душу хватает…

Промолчал Орах-Хаим.

К «тихой» молитве раввин обернулся к востоку лицом и увидел на стене начертанную мелом надпись: «За исцеление Иехиеля, сына Двоси». Понял раввин, почему еврей спешит с молитвой! К больному дитяти!

И он доволен тем, что сдержался и не постучал, и кается, что согрешил душою, заподозрив еврея, спешившего к больному сыну, в особой преданности миске… И вот, когда в молитве дошло до слов «Исцели нас, Господи, да исцелимся» – раввин помолился за младенца Иехиеля… И по соизволению Божию молитва достигла цели, пришла в небо в час благодатный… В ту же ночь мальчик потел, перенес благополучно кризис. Ныне он зять резника, ученый молодой человек…

После такого предисловия Орах-Хаим перешел к самому рассказу.

* * *

Кончилась вечерняя молитва. Прочитали поминальную молитву. Служка стал у амвона раздавать свечки желающим заняться учением. Народ подходит и подходит, конца не видать, не сглазить бы!

И расходятся евреи по своим местам, каждый садится за своей свечкой у своей книги Талмуда. У задней стены вокруг стола целая компания читает вместе, тесно сидят!

Возрадовалось сердце Орах-Хаима – свечки и огоньки, точно звездочки в небе; дай, Господи, во всех селениях еврейских такое!

Если бы Владыка Небесный с такою же радостью воззрел на наши свечки в синагогах, с какою радостью мы смотрим в небо на Его огоньки, хорошо было бы.

Сидит Орах-Хаим и думает так, подошел к нему служка и спрашивает, какую книгу подать.

– «Трактат о праздниках», – ответил Орах-Хаим. Он тогда готовил ответ на вопрос одного из великих ученых. Оказалось, что в синагоге книги Талмуда были размещены высоко на полке, над столом, где занималась компания. И старый служка был вынужден прервать их занятия и взбираться по лесенке… А служка почтенного возраста еврей… Кто-то помоложе хотел заменить его, но старик не пожелал уступить этой чести… И Орах-Хаим раскаивается, но пропало; он не знал, где стоят эти книги… Между тем он продолжает наблюдать вокруг себя, прислушиваться к голосам: жужжит, шумит, поет, до души добирает. Вдруг он увидел, как некий водонос (лишь потом он узнал, что его имя Иоханан), расхаживая с кувшином, подносит к пюпитрам холодную воду. Понравилось Орах-Хаиму его поведение: подойдет к пюпитру, остановится, ждет, пока изучающий заметит его и протянет руку за кружкой, не желает помешать занятиям… И всякий, беря кружку, улыбается и громко произносит славословие. А Иоханан-водонос от всего сердца отвечает: «Аминь!», прибавляя обыкновенно: «Премного благодарен!», поглядит на ученого с великой любовью и пойдет дальше.

Изумился немного Орах-Хаим поведению простого водоноса. Спрашивает, кто это. Ему ответили, что это – Иоханан-водонос. Наблюдает он дальше. И увидел какую-то странность в поведении водоноса, вероятно, никем не замеченную. Недалеко от места Орах-Хаима, у восточной стены, сидел в стороне какой-то бледный молодой человек, как потом оказалось, – отшельник; тот сидит над какой-то каббалистической книгой. Орах-Хаим, обладая хорошим зрением, издали заметил, что на обложке разрисованы знаки десяти эманаций – надо полагать, что эта книга была: «Древо жизни». И вот видит он, как Иоханан-водонос желает подойти к этому пюпитру и не может! Чем ближе он подходит к пюпитру, тем сильнее он сдерживается, точно его отталкивают! Что за диво?! Но Орах-Хаим, как осторожный человек, стал ждать дальнейшего…

Принес ему служка «Трактат о праздниках»; Орах-Хаим его задержал и спросил про каббалиста. И служка ему ответил с некоторой гордостью: «О! этот человек, ребе, наш отшельник! Великий каббалист, целые дни проводит в посте, всегда учит в уединении…» И также прибавил: «Живет он на краю города, в развалине… Оттуда ночью раздаются странные голоса и напевы… Как видно, к нему приходят учить и славу петь…»

Что было думать Орах-Хаиму? Он решил, что во время учения отшельник поднимается до такой степени святости, что простой водонос недостоин стоять в его близости, войти в соприкосновение с ним, и его отталкивает…

Пожалел Орах-Хаим – он был очень добросердечный – бедного еврея, который желает заслужить пред Господом и не может. Это раз. Во-вторых захотелось ему познакомился с отшельником, поговорить с ним об этом. Но ведь Орах-Хаим занимает важный пост и не приличествует ему подойти первому; решил он передать отшельнику через служку о своем желании говорить с ним… Едва он об этом подумал, как заметил нечто новое: Иоханан-водонос проходит мимо отшельника; отшельник, заметив его, протянул руку за кружкой, подымает глаза с мольбою. А Иоханан-водонос, почувствовав его взгляд, обернулся, будто желая подать кружку воды, но как бы оттолкнутый кем-то махнул рукою и пошел своей дорогой, а отшельник остался с протянутой рукой, точно испуганный.

А вот вслед за тем подходит другой водонос, еще более простой еврей, не прислушивающийся к произносимому благословению, не отвечающий «Аминь», глядящий на учащих без любви, человек с грубым лицом, исполняющий свое благое дело неосмысленно… И этот грубый водонос смело подходит к отшельнику, его ничто не отталкивает; наоборот, водонос останавливается, ставит кувшин на скамью и, опершись рукою на пюпитр, говорит о чем-то с отшельником; видно, спрашивает, не желает ли тот воды, и подает ему. А отшельник страшно пить хочет, движет рот навстречу кружке. Орах-Хаим не заметил даже, произнес ли отшельник славословие…

Еще больше дался он диву.

Подумал Орах-Хаим, что Иоханан за что-то сердит на отшельника. И ненависть к отшельнику борется в нем с желанием сделать благочестивое дело. Но ненависть неуча к ученому одолевает и отталкивает его всякий раз… Решил Орах-Хаим расследовать этот случай…

Но его голова занята более важными делами, и он забывает…

Через некоторое время случилось нечто другое…

Однажды в канун новомесячия Орах-Хаим пришел в синагогу слишком рано. Синагога еще пуста. Наверху, у открытого окна щебечут птички; одна стая ласточек вылетает, другая влетает; внизу, в уголке у амвона стоит Иоханан-водонос и читает Псалтирь. Прошел Орах-Хаим мимо него, тот не обратил внимания, так он углублен был в чтение. Орах-Хаим стал невдалеке и прислушивается к его неграмотному чтению. Хочется уж ему улыбнуться… Но вдруг показалось ему, будто слова, так ошибочно произносимые Иохананом, не простые слова, а живые, будто в них чувствуется жизнь… Затем ему кажется, что слова из уст Иоханана летят вверх к потолку и касаются нарисованных там музыкальных инструментов «Аллилуи» царя Давида… И инструменты, едва их слово коснется, дрожат; вот отзывается арфа, там – флейта, иногда струна скрипки, но так тихо, что лишь ухом души можно поймать этот звук… А оттуда слова вместе с тихими звуками музыки летят к окну, и стая радостных птичек летают с воли навстречу им, подхватывают их и летают с ними ввысь, к небу, и новая стая птичек является на их место за новыми словами, новыми звуками…

Не ошибается ли он? Но ухо явственно слышит звуки вверху!

Вернулся Орах-Хаим после молитвы домой и спрашивает свою супругу: кто им носит воду? Она не знает. «Разве тебе надо об этом знать?» – спрашивает она.

– Конечно! – ответил ей раввин. – Если я спрашиваю, значит, я должен знать.

Выбежала раввинша на кухню и вернулась с ответом: «некий Иоханан». Орах-Хаим тогда ей сказал:

– Когда он придет, пошли его ко мне в комнату. Мне надо с ним поговорить.

Изумилась раввинша, но расспрашивать не смеет.

Через несколько часов Орах-Хаим, сидя у себя в комнате, услыхал за спиною кашель. Он обернулся: Иоханан-водонос дожидается у дверей.

Попросил его Орах-Хаим сеть. Тот не смеет.

Тогда Орах-Хаим сказал: «Я приказываю». Тот присел на краешек стула.

– Иоханан! – начал Орах-Хаим – я слыхал твое чтение Псалтири…

Вздохнул Иоханан:

– Пусть бы я хоть грамотно читал! – Иоханан произнес эти слова так серьезно и так просто, что Орах-Хаим стал думать, что ошибся. И не знает больше, о чем ему говорить с Иохананом. Но вспомнил про случай с отшельником и спросил:

– Иоханан, что ты имеешь против отшельника, почему ты ему воды не подаешь?

Смутился Иоханан; лицо его побледнело, как мел, но он промолчал. Орах-Хаим повторил свой вопрос; тогда Иоханан сиплым голосом ответил:

– Ребе! Мне не следует говорить… Это тайна…

– А если я повелю?

– Тогда мне не останется выбора.

И Орах-Хаим сказал:

– Я приказываю тебе!

– Я подчиняюсь!

– Знайте, ребе, – начал Иоханан – что Его Святое Имя по неизреченной милости Своей даровал мне чутье опознавать ученых… Сам я в науке не смыслю, но у меня есть нюх, и я издали чую ученого, истинно ли он предан Божьей науке…

– Откуда оно взялось у тебя?

– Я с юных лет прислуживаю ученым, этот труд я возложил на себя во славу Божию… Но я все боялся, как бы не ошибиться и не служить лжеученым. Я неоднократно молил об этом Господа, и молитва моя достигла небес в час благодатный, и дано было мне чувствовать запах Священной науки… И с тех самых пор я, проходя мимо занимающихся учением, постигаю степень их преданности Слову Божию. Есть ученые, от науки которых пахнет свежеиспеченным хлебом, – эти учат, не постигая глубин своей науки…

Если кто выше стоит, его наука пахнет свежими яблоками… Иногда – полевыми цветами, иногда даже – нежными ароматами…

– А какой запах ты чувствуешь у отшельника, Иоханан?

– Запах смолы! Горящей смолы из ада…

Не поверил Орах-Хаим и промолчал. А Иоханан прибавил:

– Ребе, пожалуй, даже лучше, если вы знаете, ведь вы наш духовный пастырь… А когда вам понадобится, я сумею помочь!

Изумился Орах-Хаим его словам, а Иоханан-водонос попросил позволения пойти домой.

– Нужно расследовать, – во второй раз сказал себе Орах-Хаим и снова забыл.

* * *

Раз он вспомнил об этом и решил нарочно пойти в большую синагогу после вечерней молитвы. Пришел, когда народ сидел уже на местах, занимаясь учением. Отшельник также сидел на своем всегдашнем месте. Орах-Хаим нарочно прошел совсем близко мимо отшельника, и заметил, что тот изучает действенную каббалу… Раввин коснулся даже пюпитра – и ничего, не слышно никакого запаха…

Его это немного даже смутило:

Как так? Он, Орах-Хаим, не чувствует, тогда как Иоханан-водонос чувствует! Как это возможно? И он решил, что тут вероятно кроется ошибка.

Сел Орах-Хаим за книгу, но ученье в ум нейдет. Закрыв книгу, отправился он домой ужинать; но пища в глотку не лезет. Он лишь умыл руки и взял кусочек хлеба в рот, чтобы иметь возможность произнести славословия… Сел писать «респонз» – ответ одному ученому, но чувствует, что мысли его неясны, нездоровится как-то. Дала ему супруга каких-то домашних средств, и он, прочитав молитву на сон грядущий, лег в постель. Едва он заснул, так около полуночи, как приснился ему страшный сон:

Кто-то будит его. Он открыл глаза и видит: перед ним его отец, мир его праху. И тот сказал ему:

– Общину твою снедает огонь, а ты не тушишь его!

И исчез, произнесши эти слова.

Вскочил Орах-Хаим с кровати и, побежав к окну, увидел, как из развалины на краю города, где, по словам служки, проживает отшельник, вырывается пламя, красные языки огня, и тянется оно к городу. Затем он заметил, что один огненный язык лижет крышу синагоги, другой – большой молельни, а вокруг по крышам городских домов летят искры. Недолго длилось видение и исчезло.

Дрожь охватила Орах-Хаима.

Понял он, что это предупреждение, что в развалине совершается великий грех, что следует принять меры; но не знает какие. Вспомнил он разговор с Иохананом-водоносом и его обещание помочь при нужде. Орах-Хаим тихонько, чтобы супруга не услыхала, накинул платье и на цыпочках вышел в переднюю, где спал судебный служка. Разбудил его Орах-Хаим и спрашивает, где живет Иоханан-водонос? Пришлось три раза повторить вопрос, пока служка своим ушам и глазам поверил… Никак не верит, чтобы Орах-Хаиму в полночь понадобилось к Иоханану-водоносу. Стоит и все время глаза протирает. С трудом удалось убедить его. Служка по счастью знал жилье водоноса. Отправились они без фонаря, а ночь темная, ни зги не видать. Еле-еле нашли дом Иоханана-водоноса; подошли к окну, только хотели постучать, как открылась дверь и вышел сам Иоханан.

– Я, ребе, вас ожидал, – говорит. – Пора потушить огонь…

Видит Орах-Хаим, что тот знает…

В то же мгновение разорвалась туча в небе, и показался луч света. Увидел Орах-Хаим, что Иоханан держит топор, и спросил, зачем ему топор.

– Понадобится! – ответил Иоханан.

Пошли они к развалине, где проживал отшельник… Подошедши ближе, они все почуяли запах горящей смолы, бьющий из развалины; чем ближе они подходили, тем гуще становился запах, даже дух захватывает… Подошедши еще ближе, они услыхали странные звуки, вырывающиеся из развалины: голоса поющих женщин, музыку, топот пляшущих ног; а приблизившись еще более, увидали, как лучи света проникают через щели…

Служка задрожал всем телом от страха. Орах-Хаим, желая подкрепить его бодрость, сказал:

– Держись за конец моего пояса.

Но у служки подкосились ноги, и он упал посреди улицы.

Тогда Иоханан сказал Орах-Хаиму:

– Ребе, пусть он лежит, а мы войдем в развалину. Мы можем еще, Боже упаси, опоздать…

На вопрос Орах-Хаима, знает ли он, где дверь, Иоханан ответил:

– Мое чутье мне укажет.

Они пошли.

– А что мне там делать? – тихо спросил Орах-Хаим.

– Всякий из нас будет делать свое. Вы, ребе, будете ратоборствовать духом своим, я – топором! Вы сдерживайте лишь заклинаниями напор нечистой силы; в остальном положитесь на меня… – ответил Иоханан.