Текст книги "Хасидские рассказы"

Автор книги: Ицхок-Лейбуш Перец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Вот что хотел дьявол; отвлечь душу христианскую от экстаза в процессии… И удалось ему это.

– Посмотрите, какая красивая девушка! – воскликнул рыцарь, сын одной из благороднейших наших фамилий…

Это было уже слишком. Копьеносцы заметили и схватили ее. Дьявол даже не пробовал сопротивляться. Чисты они были тогда, очищены от грехов, и он не имел над ними власти…

И вот к какому наказанию приговорили мы дьявола, в образе еврейской девы: (Президент стал читать по бумаге),

– Привязать ее за волосы, за ее длинные дьявольские косы, к хвосту дикой лошади… Пусть лошадь бежит и влачит ее по улицам, по которым ее нога ступала вопреки нашему святому закону… Пусть ее кровь обагрит и омоет камни, которые она осквернила своими стопами…

Дикий крик радости пронесся кругом. Когда волна радости улеглась, спросили осужденную на смерть: каково ее последнее желание.

– Я прошу, – спокойно ответила она, – несколько булавок!

– Она рехнулась со страху! – решили члены магистрата.

– Нет! – спокойно и холодно ответила она. – Это и есть последняя моя воля и желание.

Желание ее было исполнено.

– Теперь, – раздался приказ президента, – вяжите ее!..

Подходят копьеносцы и дрожащими руками привязывают черные, длинные косы дочери раввина к хвосту еле сдерживаемой дикой лошади.

– Расступись! – командует президент толпе. Подымается суматоха. Народ расступается и прижимается к стенам домов. И все подымают руки, кто с нагайкой, кто с лозою, кто с платком, все готовятся гнать дикую лошадь; у всех сперло дыхание, лица горят, глаза сверкают. И в суматохе никто не замечает, как осужденная тихо наклоняется и пристегивает край одежды своей к ногам, вкалывая глубоко, глубоко в тело булавки – чтобы ее плоть не обнажилась, когда лошадь станет ее влачить по улицам…

Заметила это лишь странница-душа, витавшая над нею.

– Пустите лошадь!. – скомандовал президент. И слуги от нее отскочили. И сразу вырвалась она. И сразу грянула криком толпа. Развеваются, свистят в воздухе нагайки, лозы и платки, а дико испуганная лошадь мчится по площади, по улицам и переулкам вон, вон из города.

Но странница душа уже вытащила окровавленную булавку из ноги осужденной и поднялась ввысь.

– Всего еще один дар! – утешает ее ангел-привратник.

4. Третий дар

И опять вниз летит душа. Всего еще один дар нужен!

Но снова проходят месяцы, годы, И снова овладевают ею мрачные мысли. «Мир, – думает она, – еще более измельчал. Еще меньше люди, меньше деяния… как добрые, так и злые…»

Раз подумала она:

Если бы Господь, да будет благословенно Его имя, вздумал когда либо приостановить и в конце концов судить вселенную, как она есть, всю сразу… И с одной стороны стал бы защитник и начал бы сыпать из мешка дробинки и пылинки; а с другой – обвинитель – свои песчинки, крупинки, то много времени понадобилось бы, чтоб мешки опустели… Так много мелких дел, так много…

Но если бы мешки уже опустели, что тогда? Стрелка верно остановилась бы посередине! При таких ничтожных делах, при стольких мелочах не может быть перевеса… Откуда ему быть?

Еще соломка, еще пушинка, еще пылинка, еще песчинка…

И что сказал бы Господь? Какой приговор произнес бы?

Превратить мир снова в хаос? Нет, грехи не перевешивают благодеяния…

Спасти? Также нет: благодеяния не перевешивают грехов…

Так что же?

«Иди дальше! – сказал бы Господь – Летай опять меж адом и раем, любовью и ненавистью, слезами скорби и дымящейся кровью… меж колыбелью и могилой… Дальше, дальше!»

Но душе-страннице суждено было искупление. Из мрачных дум вывел ее бой барабанов…

Где она, когда?

Она не узнает ни места, ни времени…

Но она видит площадь перед тюрьмою.

По железным решеткам маленьких оконец играют лучи солнца… Они скользят вниз по штыкам составленных у стены ружей. У солдат в руках – прутья…

В два длинных ряда с узким проходом между рядами выстроили их: будут гнать «сквозь строй»… Кого?

Какого-то еврея в разорванной рубах на худом теле, с ермолкой на наполовину обритой голове, Вот подводят его.

За что присуждено такое наказание? Кто знает!.. Дела давних времен!.. Может быть, – за кражу? Может быть, – за грабеж или разбой. А быть может, по ложному доносу… Ведь это дело былых времен!..

А солдаты улыбаются и думают: «Зачем нас собрали и выстроили стольких? Он на полдороге свалится!»

Но вот его толкнули меж рядов. Он идет… Идет прямо, не падая, не спотыкаясь… Получает удары и выносит их…

Гнев разбирает тогда солдат! «Он все еще идет, он идет»!

И прутья свистят в воздухе, охватывая тело, точно змеи. И кровь из тощего тела брызжет и брызжет, не перестает брызгать!

– У-a! У-a!

Один солдат попал слишком высоко и сбросил ермолку с головы осужденного. Через несколько шагов еврей это замечает… Остановился, подумал и пошел обратно; он не пойдет с обнаженной головой. Он возвращается к ермолке, поднял ее, повернул назад и снова пошел – спокойный, красно-окровавленный, но с ермолкой на голове. Так он шел, пока не упал…

Когда же он упал, подлетела странница-душа, схватила ермолку, стоившую столько лишних ударов, и поднялась с нею к небесным врагам.

И третий дар также был принят.

И праведники походатайствовали за нее: врата райской обители открылись перед нею.

И с «горнего места» послышался глас:

– Истинно красивые дары, роскошно красивые… Бесполезны и тем красивы…

Искупление

асиды былых времен знали, кто такой Хаим-Иона Вительс. Достаточно сказать, что он состоял кантором у «старого» ребе. А не так-то легко допускали, как известно, к амвону у «старца», особенно в дни Нового года и Всепрощения: Хаим-Иона же читал молитвы именно в Судные дни. И воистину достоин был этой высокой чести: ученый еврей, вполне сведущий как в явных, так и в тайных науках, богобоязненный, истинно охранявший свою душу от греха, он постился и изнурял свою плоть совсем не по летам, точно старый праведник… А язык его молитв – словно жемчуг сыпались слова изо рта. И голос у него был – праведный Боже! Не слыхать таких канторов в нынешние годы!

Доподлинно известно, что у «старца» в синагоге молилось человек четыреста. Скамей и в заводе не было; все пространство синагоги было битком набито людьми. Сползет у кого-либо во время молитвы покрывало, и оправиться нельзя, протянуть руку – и не моги! Во много раз больше народу стояло во дворе. Двор же был у «старца» – не видать теперь таких дворов. Однако когда Хаим-Иона Вительс бывало запоет, точно колокол загудит. Стой хоть в самом конце двора, а в ушах однако звенит… Хаим-Иона Вительс уже шепотом зачитал, а у тебя все еще звон стоит в ушах, точно там медный шар перекатывается. Да и шепот его! Кажется, голос опустился до низшей степени, такой тихий, сладко-плачущий стал… Маленькое больное дитя, прощаясь с жизнью, обращается так тихо к матери: «Мама, спаси, помоги»!.. Но даже этот тихий, сладкий шепот был слышен всем, всем!.. Вот какой искусник был!.. Когда же Хаим-Иона Вительс запевал «Да вознесется молитва наша», казалось, стены растают! Вдобавок он был красив; великолепное лицо, точно Дух Святой сиял над ним. Одет с иголочки, хотя и не ради гордости. Всегда в шелковом кафтане, с поясом заморским и в меховой, высокой шапке, сверкавшей серебряным волосом… Борода длинная, черная, до пояса, пейсы курчавые, а по лицу разлита та же сладкая сила, что в голосе… Затем глаза на диво. Не раз, бывало, сам «старец» говорил:

– Такой человек должен сглазу бояться.

Не думайте, однако, что «старец» подразумевал обыкновенный сглаз. Старец ничего спроста, без задней мысли не говорил. Вот на что он намекал: В те времена часто случалось въедет какая-либо барыня, вдова или разводка, внезапно в городок, поймает по улице еврея, понятно, покрасивее и поздоровее, уведет силой в свои палаты и заставляет, добром или злом, согрешить.

И еврей не всегда, бывало, устоит против искушения. Барыня хотя и отпустит его по большей части на все четыре стороны, вернется еврей домой, кается, постится, исполняет все возложенные на него епитимьи, но не всегда это спасало… Вот про какой сглаз говорил «старец».

Правда, Хаим-Иона Вительс был весьма осторожен, в базарные дни, по воскресным и праздничным дням, не переступал за порог. И все же, как впоследствии оказалось, «старец» был прав…

Однажды ждали Хаим-Иону под Новый год. Он обыкновенно являлся за неделю. Потому что человек в пути, как ни остерегайся, а горло простудить может. Тем паче Хаим-Иона Вительс, который весь свой путь, больше чем в десять миль, совершал во славу Божию пешком. Вот он и приходил пораньше, чтобы успеть отдохнуть. Так делал он из года в год. И всю неделю до праздников больше молчал, расхаживал, закутав шею большим красным платком, и выпивал ежедневно чуть ли не три десятка сырых яиц.

Яйца ему доставлялись со «двора» свежие, из-под курицы. Хаим-Иона, надо вам сказать, был человек изнеженный, и не вполне свежий стол вредно отражался на его здоровье. И вот, ждут Хаима-Иону к праздникам. Всего восемь дней осталось. Проходит день, другой и третий, а Хаим-Ионы не слыхать и не видать. Стали тревожиться… Узнали, что приехал его земляк, зажиточный домохозяин, полухасид; приехал разведать, нет ли здесь праведного пути… Расспросили, где он остановился. Кинулись в гостиницу. Гость спит, храпит на всю комнату, и не разбудить его. Притащили ведро холодной воды из колодца и обдали его. Вскочил еврей, ни жив, ни мертв:

– Что хотите, злодеи?

Стали спрашивать о Хаим-Ионе.

Рассказывает еврей, и зуб на зуб у него не попадает, что Хаим-Иона Вительс уж давно вышел из дому. Перед дорогой со всеми прощался, несколько человек из нашего сословия провожали его за город до леса. У леса остановились и, как полагается, выпили. Рассказчик и сам при этом был. Еле упросил, чтоб его допустили… Затем Хаим-Иона углубился в лес, а прочие вернулись домой.

– Нет его! – говорит народ.

– Кого? – спрашивает гость.

– Что ты с ума спятил? – взъелись окружающие. – Желаешь еще ведра холодной воды? Хаим-Ионы нет!

– Он, значит, – отвечает дрожа еврей, – или заблудился, или заболел в пути, или дикий зверь…

– Заткни свою глотку! – цыкнула на него компания. Решили дать знать «старцу». Дать знать!.. Точно «старец» нуждается в том, чтоб ему давали знать. Но приличие требует, внешне все должно обстоять естественно. Притом, надо же позаботиться о канторе…

Выискали особенно приближенного человека, потому что в последние дни перед Новым Годом не всякий дерзал к «старцу» входить с долгими разговорами… Войдешь, поклонишься, произнесешь привет – и убирайся, речей заводить не моги… До самого Вербного дня. Таков был обычай. Но по такому случаю! Выискали нужного человека, и тот решился пойти. Вошел он к «старцу» в комнату. Прикрыть за собою дверь вплотную народ ему не дал. Кто-то всунул нарочно ногу. Народ стоит за дверью и прислушивается…

Слышат они: приближенный подошел; старец произнес что-то тихо; потом до них донесся конец библейского стиха: «Обременение ваше, тяжесть ваша и пререкания ваши»… Затем несколько слов об отчете души… что самый великий, как и самый малый должен дать отчет пред Новым годом в деяниях души своей… и начало притчи о царе. Самое притчу им не пришлось услыхать, потому что в последние годы свои «старец» говорил весьма тихо… Теснятся ближе к двери; видят: старик сидит, опершись головою на руку, очень усталый, (он таким был уже до самой блаженной кончины своей), большие очки на лбу, вторая рука на книге Зогара…

– Однако, – услыхали они слова старика, – что тебе нужно?

Приближенный начинает рассказывать, что Хаим-Ионы еще до сих пор нет… говорит про приезд еврея… про разговор с ним. Выслушал «старец» и молчит. Все видят, что ничего нового ему не сообщили… Затем он вздохнул; поняли, что старик огорчен. Тогда приближенный пробормотал будто про себя, но настолько громко, чтобы «старец» расслышал: «Хаим-Иона – отец семейства». «Вероятно!» – ответил старец.

– Кто же, – спросил уже без обиняков приближенный, – будет стоять пред амвоном?

А старец ответил:

– Глупец, ведь он может еще придти!

Едва он произнес эти слова, как появился сам Хаим-Иона Вительс. Толпа за дверью расступилась и дала ему дорогу. Хаим-Иона, ни с кем даже не поздоровавшись, с сияющим радостью лицом и сверкающими глазами вбежал к «старцу».

– Ребе, – воскликнул он, – Господь явил свою помощь! Я здесь!

Даже голос дрожит от радости.

Но случилось нечто такое, чего не дай Бог никогда больше.

Старец поднял голову и взглянул на Хаим-Иону острым и холодным взглядом На легкомысленнейшего из легкомысленных так не глядят. Потом встал во весь свой рост, точно дерево вдруг выросло из земли… Не отвечая на привет гостя, нарочно заложив руку за спину, он крикнул:

– Прелюбодей!

Волосы у всех дыбом стали. А Хаим-Иона Вительс, упал, точно сраженный громом..

Народ растерялся. А старец снова уселся и говорит тихим голосом

– Возьмите его, внесите в синагогу, приведите в чувство, и пусть он перед вами покается…

Так и сделали.

Когда Хаим-Иона Вительс немного пришел в себя, и его усадили на скамью, это был уж вовсе не прежний Хаим-Иона… Черен, как земля, впавшие глаза горят, как в лихорадке, или, как, упаси Боже, у одержимого бесом, а на белых губах показалась пена. Голову пришлось народу поддерживать, не то расшибся бы: так он дрожал. А когда этот человек раскрыл свои побелевшие губы и заговорил, то и голос будто другим показался.

– Добрые люди! – бормочет он просительным, за душу хватающим голосом. – Добрые люди! Я – не прелюбодей!..

Но он, оглядываясь, видит, что нет ему веры, по глазам видит. И стал он просить:

– Люди! Ведите меня к святой скинии!

Присягнуть желает. Но разве ему дадут присягать, когда «старец», явно обозвал его… И народ говорит: «Желаешь рассказывать? Рассказывай, только без присяги»…

И начал он свой рассказ. Голос его время от времени обрывается; а глаза умоляюще смотрят на народ. Он рассказывает, – Все диву дались от его рассказа.

Вышел действительно Хаим-Иона Вительс из своего города во благовремение, как ежегодно. Взяв молитвенные принадлежности и немного съестных припасов, отправился он в путь. Еврей из гостиницы правду сказал, его провожала компания, выпили на прощание, и около полудня Хаим-Иона Вительс взял вправо и пошел лесом, а компания вернулась в город… Прошел он часа полтора, остановился прочесть предвечернюю молитву. Лес ему хорошо знаком, чуть ли не каждое дерево, однако положиться на впечатление глаз при определении «востока» он не пожелал. Направился он к просеке взглянуть, куда солнце склоняется перед заходом. Вышел на дорогу между лесом и полем. Взглянул на небо и не может глаз оторвать: никогда он еще такого неба не видал, такого пылающего заката. Прямо огня полоса. Глядит он, любуется и думает о покаянии; вспомнилось пламя адское… Задумался и не слышит вовсе, что сзади катит по тяжелому песку карета… Открытая карета. В карете молодая барыня… За нею – егерь, и спереди – егерь. Кучер с тремя парами вожжей в руке – три пары лошадей цугом. Когда же Хаим-Иона их заметил, было уже поздно. Барыня успела обратить на него свое внимание.

– Стой, еврей! – крикнула она. – Стой, красавец!

И приказала остановиться.

Конечно, Хаим-Иона не стал ожидать. В миг один он снова очутился в лесу. Бежит, мчится стрелой изо всех сил… Слышит однако крики барыни… Та посылает за ним своих егерей – плохо дело! Поймают его. Решил он спрятаться. Где спрятаться?

В тех лесах водятся удивительные деревья… Высокие, здоровые деревья, и ветви отходят у них от ствола, как у прочих дерев, но – чудо Господне! – достигнув известной высоты, ветви изгибаются наподобие лука и закругленно растут книзу, иногда даже врастая глубоко в землю. Вскочил Хаим-Иона в такую кущу ветвистую, грохнулся оземь, – хорошо, что на мягкий мох упал. Но расшибись он даже, и то голоса бы не подал, и дышать боится, как бы не услыхали, что его сердце стучит. А егеря носятся взад и вперед, то приближаясь, то удаляясь, окликая друг друга: «Гоп-гоп! Гоп-гоп!» Лежит Хаим-Иона и молит про себя смятенной душой Творца миров: не вводить его в искушение… Потому что барыня, как успел он заметить, очень хороша собой, необыкновенная прелестница, сидит в открытой соболевой шубке и сверкает бриллиантами – чаровница! И молит он поэтому Господа: «Владыка Небесный, человек ли она, сила ли нечистая или неведомо кто, избави меня от ее рук!..»

А сам весь дрожит, слышит, как барыня кричит и сердится, что его все еще не нашли.

– Я, собаки, с вас шкуру сдеру, а тела псам выкину! На кол вас посажу!..

Хаим-Иона пробует успокоить себя: может быть, это она – злюка, ненавистница евреев, желает его поймать и предать мукам, в тюрьму заключить. И он рад пострадать… Лишь бы не согрешить! Владыка Небесный, лишь бы не впасть во искушение.

Но ему суждено было искушение… Увидев, что егеря не могут найти его, барыня спустила с колен собаку. Та кинулась в лес, побежала по следам и пронюхала его… Подбежали егеря, связали его веревками и отнесли барыне.

– Зачем вы связали его? – сердится та.

– Он кусается! – отвечают егеря, бросив его к ногам барыни в карету. Началось искушение.

Едва его схватили и связали, Хаим-Иона Вительс дал обет: глаз не раскрыть, даже в лицо ее не глянуть… Но довольно одного голоса женщины – Хаим-Иона чувствует, как ее голос растекается по всем его членам, как ему становится жарко во всем теле.

А барыня с егерями говорит – кричит, с ним – поет. Она сама, – говорит певуче барыня, – развяжет его, и всякое место, к которому прикоснулась веревка, расцелует… Она повезет его в свои палаты… Рай для него откроется… Велела кучеру ехать назад, а сама стала развязывать веревки на нем.

И едва прикоснется к его телу, с ее пальцев проникает в него некая ароматная теплота.

Но ведь он – Хаим-Иона Он берет себя в руки, падает к ее ногам, просит ее, умоляет. Их язык он знал…

– Барыня! Ясновельможная! Великая, сиятельная, что ты хочешь от меня?

– Я желаю твоего добра! – отвечает она. – Или я тебе не нравлюсь?

– Барыня! Ясновельможная!.. Зачем тебе надобен презренный, грязный, паршивый жид? (От самого рождения у него и прыщика на теле не бывало, но он желал вызвать презрение к себе). Разве худший твой раб, твой последний свинопас не красивее, не стройнее меня?

А та смеется:

– Нет! Красивее и прелестнее тебя нет никого!

Твое дыхание, – говорит, – жжет меня огнем! О, если бы ты свои глаза раскрыл…

А он снова ее умоляет.

– Великая, сиятельная госпожа! Я еврей. Наше Священное Писание такие дела запрещает… Не дай мне потерять мира земного и мира небесного…

Но она обещает дать ему больше двух миров…

Он снова молит ее:

– Я – еврей, я женат на еврейке, шестеро детей, сыновей у меня… Следует ли такой милостивой, великой, сиятельной госпоже отнять мужа у бедной еврейки, отца у шести еврейских детей – тебе, могущественной, богатой палатами и слугами…

А та за прежнее:

– Взгляни на меня! – чуть ли не умоляет она. А между тем едут все назад. И барыня вдруг крикнула:

– По местечку вскачь!

Догадался Хаим-Иона, что приближаются к его городку, и барыня боится, как бы он не удрал.

И он решает обязательно бежать. Открыл он глаза, чтобы взглянуть, когда удобнее будет соскочить.

– И вот тогда, – заломал он руки, – я еще раз увидел ее… Ее глаза насквозь прожгли меня…

– Однако я, – воспрянул он с внезапной силой, – одолел искусителя… Я не прелюбодей, – и голос его зазвучал тверже и тверже, – посреди базара я соскочил…

– Чудо случилось: лошади испугались чего-то и понесли в сторону… Иначе я очутился бы под колесами… А этого я и желал, к этому стремился…

И выпрямившись, с разгоревшимися глазами, Хаим-Иона поднял правую руку, как при присяге, и только собрался сказать свое слово, как послышался голос «старца».

–  Ну, а потом что случилось, потом?..

Во время исповеди Хаим-Ионы в синагогу вошел «старец».

И никто не заметил его прихода. Люди, что стояли с краю, потом, правда, говорили, что по временам чувствовали, как что-то жжет их в спину, только не хотели оборачиваться.

Но едва раздался его голос, как круг мигом разомкнулся, и старец подошел к Хаим-Ионе.

– Продолжай, продолжай! – приказал «старец».

– Потом? Что случилось потом? – удивляется испуганный Хаим-Иона Вительс. – Потом?..

Барыня в карете, может быть, это нечистая сила была, или чародейка, исчезла… Люди на базаре остались в оцепенении. Некоторые кинулись было ко мне. Я же бросился домой, запер двери, закрыл ставни, чтобы никого не видеть… Никого… Детей не было дома… Одна лишь Трайна-Белла… Увидев меня, она дико вскрикнула… Я приказал ей молчать…

– Молчи, говорю, молчи… Великое чудо! Весьма великое!..

– Что, что такое? – спросила она, пришедши в себя.

Стану я ей говорить…

Подошла Трайна-Белла ко мне, и охватила меня теплая радость. Я обнял Трайну-Беллу и стал с ней плясать, плясать и петь… Говорить я не мог… Я запел «Славу о чудесах»… Она подумала, что я рехнулся… И снова вздумала кричать, но я закрыл ей рукою рот…

– Ну, а потом? – уже мягче спросил «старец».

– Ребе! Святой наш ребе! Потом?.. Я вижу уже, что вы знаете все… Я хотел совершенно изгнать искусителя, совершенно… Я обнимал и целовал ее… Но ведь она моя супруга, законная жена… И ставни…

Но «старец» прервал его и сказал:

– Да, Хаим-Иона Вительс!.. Но, закрывши глаза, ты ту видал, ту, и в течение одного мгновения ты к той направил мысль свою… Одно мгновение… Не так ли?

Хаим-Иона Вительс от страха и печали чуть снова не обмер.

– Ребе, – говорить он, – это правда… правда… Мгновение, одно лишь мгновение…

Старец улыбнулся.

– Ты, следовательно, целое мгновение грешил мыслию… Мой кантор мгновение мыслью грешил!.. Не так ли? А мысль – душа… Кто же грешит, если не душа? Плоть грешит, что ли? Прах и тлен грешит, что ли?

Хаим-Иона Вительс бросился на колени и припал губами к туфле «старца»:

– Ребе! – воскликнул он. – Неужели не найдется искупления для меня?

«Старец» нагнулся к нему и велел ему встать, сказав:

– Глупенький! Разве ты не искупил еще своего греха?.. Ведь ради этого ты исповедался…

– А теперь – здравствуй! – и «старец» протянул ему руку.

– И хождение твое также зачтется тебе в небесах, хотя ты и ездил… Я позабочусь об этом…

Как молился Хаим-Иона в Судные дни, можете сами представить себе. В вышних мирах ликовали…

Семь лет изобилия

от повесть о том, что случилось в Турбине.

Жил некогда в Турбине носильщик, звали его Товий. И был он очень беден. Однажды, в четверг стоял он на базаре, подоткнув полы кафтана под веревку, и высматривал, откуда придет ему помощь, какой-либо заработок ради святой субботы, А кругом в лавках пусто. Никто не входил и никто не выходил. Не видать покупателей, кому бы пришлось отнести что-либо. И поднял Товий с мольбою глаза свои к небу, молча просит Господа не дать ему печальной субботы, чтобы жене его Сарре и деткам не пришлось голодать в святую субботу…

Едва помолился он, слышит: некто тянет его сзади за полу. Он обернулся и увидал перед собою немца, одетого в охотничье платье, с пером на шляпе и с зеленой оторочкой на куртке. И сказал ему немец:

– Слушай, Товий, суждены тебе семь лет изобилия, семь лет счастья, удачи и богатства. Коль пожелаешь, еще сегодня воссияет звезда твоего счастья, и раньше чем зайдет солнце, что над головою твоею, ты сможешь откупить Турбин со всеми его окрестностями. Но по окончании семи лет ты снова станешь бедняком, каким был. Если же ты желаешь, эти семь лет изобилия настанут лишь под конец жития твоего, и ты умрешь богачом.

Был же это, как потом оказалось, пророк Илия, принявший по своему обыкновению образ чужеземца. Товий же подумал, что это обыкновенный колдун, и ответил ему:

– Милый мой немец, оставь меня в покое! Я, не про тебя будь сказано, очень беден, и нечем мне справить субботу, и нечем мне заплатить за советы и труды твои.

Когда же немец не ушел и повторил свои слова раз, другой и третий, Товию запали те слова в голову, и он ответил:

– Знаешь, милый немец, если ты действительно заботишься обо мне, а не насмехаешься лишь над бедностью моею, если ты взаправду ждешь моего согласия, то я тебе вот что скажу:

– У меня в обычае о всяком предстоящем деле посоветоваться раньше со своей женой Саррой. Без ее согласия не могу я дать ясного ответа.

Немец, сказав, что очень хорошо жить в согласии с женою, предложил Товию пойти потолковать с ней, обещав подождать ответа.

Товий еще раз оглянулся: заработка не предвидится. Решил, что ничего не потеряет, если и сходит домой. Оправил он полы и пошел за город, где он проживал почти у самого поля в глиняной мазанке.

Сарра, увидев его через открытую дверь (дело было летом), выбежала к нему навстречу с великою радостью; она думала, что Товий принес почин на субботу. Но Товий сказал:

– Нет, Сарра! Господь, да будет благословенно Его имя, еще не послал мне заработка. Но ко мне явился некий немец…

И Товий передал Сарре слова немца, что суждены им семь лет изобилия, и надо решить, когда быть этим годам, сейчас или перед смертью. Сарра, недолго думая, сказала:

– Иди, дорогой муженек, и скажи немцу, что желаешь наступления семи лет изобильных сейчас.

– Почему, Сарра? – спросил изумленный Товий. – После семи лет мы ведь снова обеднеем, а обедневшему хуже жить, нежели рожденному в нищете.

– Не заботься, любезный друг мой, о грядущем. Пока бери, что дают, и скажи: «Благословен Господь ежедневно!» Притом, нужно платить за детей учителю, их прогнали из школы, и теперь они баклуши бьют, играют в песке.

Этих слов было достаточно, чтобы Товий побежал назад к немцу с твердым решением просить немедленного наступления изобильных семи лет.

И сказал ему немец:

– Подумай-ка, Товий, теперь ты здоров и силен и можешь заработать больше или меньше, как когда… Но что будет, когда ты состаришься, обеднеешь и не станет у тебя сил для труда.

Но Товий ему ответил:

– Послушай, немец! Жена моя Сарра желает наступления изобилия сейчас. Во-первых, говорит она: «Благословен Господь ежедневно», и нечего поэтому заботиться о дне грядущем; а во-вторых, детей из школы прогнали…

– Пусть так! – сказал тогда немец. – Иди домой. Раньше, чем ты войдешь туда – разбогатеешь!

Товий думал было расспросить о том, что именно будет по истечении семи лет, но немец исчез.

Товий отправился домой. А жил он, как было сказано, за городом, почти на чистом поле. Подошел он к дому, видит: дети играют за домом в песке.

И заметил, что они достают из ямки не песок, но чистое золото, настоящее червонное золото… И начались счастливые дни, семь лет изобилия…

Но время летит, как из лука стрела, и семь лет быстро минули. И немец явился объявить Товию, что семь лет миновали, и в эту ночь его золото уйдет в землю, все золото, что в доме, и даже те богатства, которые они запрятали у людей…

Пришедши, немец застал Товия, как и в первый раз, на базарной площади. Стоит Товий по-прежнему с подоткнутыми за пояс полами кафтана в ожидании заработка… И сказал ему немец: «Слушай, Товий, семь лет миновали…»

И ответил ему Товий: «Иди и скажи об этом жене моей, Сарре, потому что все богатства в эти годы были у нее на руках».

Пошли они вдвоем за город, пришли к той же глиняной мазанке и застали Сарру в старом убогом своем наряде, но с веселой улыбкой на лице.

Немец повторил ей свое известие, что семь лет их изобилия уже миновали.

Но Сарра ему ответила, что они изобилия никогда не видали, что они никогда не считали этого золота своею собственностью. Потому что собственность человек добывает трудами рук своих, а богатство, доставшееся без пота и мозолей, есть лишь дар, отданный Господом на хранение. Она из этих денег тратила лишь на обучение своих детей.

Дети учатся слову Божию, и не грех поэтому тратить на это Божьи деньги. А больше она к богатствам не прикасалась. Если же Господь ныне обрел лучшего хранителя для богатств своих, то Его святая юля принять их и передать другому.

Илия Пророк выслушал и исчез. Он передал ее ответ всевышнему суду, и всевышний суд решил, что лучшего хранителя не найти. И семь лет изобилия не прекращались до самой смерти Товия и его жены Сарры.

Страсть к нарядам

Сребршине, за Замостьем, жила некогда женщина из очень хорошего рода, дочь истинно благочестивых людей и жена хасида, по имени Баше-Гитель.

Ее супруг, добродетельный Элимелех, редко бывал дома, он торговал с Липском. А в те годы поездка в Липск была труднее, нежели ныне поездка за море, в Америку. Кроме того у него было в обычае, хоть раз в год съездить к люблинскому праведнику. Вздумалось лукавому воспользоваться временем, когда мужа нет дома, и склонить Баше-Гитель на грех.

Знает однако лукавый, что на смертный грех он ее не соблазнит. Потому что Баше-Гитель праведная женщина, знающая толк в священных книгах, и очень тщательно соблюдающая заветы, заповеданные женщинам. Решил поэтому нечистый возбудить в ней хотя бы страсть к платьям и украшениям, так как ее муж Элимелех был очень богат и давал ей щедрой рукой на домоводство.

Однако лукавый не дерзает подступить прямо к ней, понимая, что она посмеется над ним, и на позор людям выставит. Она небось знает, что наряжать и украшать нужно душу святую, а не грешную плоть, которая есть только тлен и прах, ныне прекрасна, завтра ужасна…

Поэтому принял лукавый образ духа добра, стал действовать добрыми, благочестивыми и умильными речами, будто он старается ради ее души, для Неба…

И вкладывает, по своему обыкновению, грех в самое благочестие.

– Приближается, – говорит ей лукавый, – святой праздник Пасхи, память об исходе из Египта, а Господь, да святится имя Его, благословил тебя всяким добром, поэтому следует тебе, Баше-Гитель, ради святого праздника сделать себе обнову. И заслуга тебе будет перед Господом: портной заработает на Пасху, исполнишь веление Отца Небесного: «Возрадуйся о празднике твоем». Не так ли?..

Баше-Гитель колеблется. Но лукавый ей напоминает, что сыны Израилевы перед исходом из Египта выпросили вещей серебряных, вещей золотых и одежд. Для чего? И он нашептывает ей: в честь праздника!

Она под конец соглашается, печет немного меньше мацы, заготовляет несколько меньше угощения, чуточку скупится на милостыню, и справляет себе новое платье с серебряным шитьем.

– Пятидесятница, – говорит он ей в другой раз, – еще более святой праздник, день дарования Святого Писания!

И она покупает новый жемчуг.

Наступают Кущи – она переделывает свой убрус, перешивает нагрудник, прикупает пару бриллиантов для серег…

Потом лукавый нашептывает ей, будто она пренебрегает Святой Субботой, а Суббота святее всякого праздника – Баше-Гитель старается к каждой субботе кое-что обновить, хотя бы мелочь – шелковый платок, что ли, на голову, украшеньице какое. Под Новый Год или ради вербного дня, как не купить новых белых или светло-голубых лент? Пурим – также праздник, Ханука – безусловно, такое чудо случилось!.. Затем доходит дело до платьев летом к Лаг-Беоймеру, зимою – под Новый Год в древесном царстве…