Текст книги "Хасидские рассказы"

Автор книги: Ицхок-Лейбуш Перец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Хотя мы и в изгнании, но в праздниках недостатка нет…

В ожидании же мужа, сам Бог велел жене нарядиться – праведная женщина должна искать милости в очах господина своего…

Нашлись у лукавого и другие пути. У Баше-Гитель некогда бывали трудные роды, пусть она обзаведется поэтому ниткой рубинов – прекрасное средство. Не мешает также разжиться на несколько смарагдов.

– Смарагд, как ты знаешь, – шепчет лукавый, – пробный камень для души. Если, нося такой камень, прелюбодействуют, – камень трескается; а является дурная мысль, – камень мутнеет… Впадешь, упаси Боже, во искушение, увидишь по камню, и сейчас же покаешься…

Ее Элимелех целыми месяцами в пути, имеет дело с купцами, почему бы ей не достать себе несколько амулетов, пособников мудрости? Баше-Гитель, правда, и так умна, однако от прибыли голова не болит! А как не приобресть сердолик – ведь сей драгоценный камень придает прелести, и те, что носят его, очень любимы мужьями…

Так лукавый и смутил ее.

И с каждым днем, с каждым часом она все боле погружалась и погружалась в свою страсть.

А увидев победу свою, убедившись, что Баше-Гитель теперь подобна метко брошенному камню, что катится с горы в силу первого толчка, лукавый отстранился и стал в положение наблюдателя. А Баше-Гитель продолжает свое: скупясь на милостыню, стесняя себя и детей в пище, отдавая мальчиков к более дешевым учителям, весь свой достаток тратит на украшения и наряды…

Но с нее и этого мало. Отказала домашней прислуге, не позабыв вычесть из жалованья за все поломки, случившиеся в доме, не считаясь с тем, виновата ли прислуга, или нет.

Взяла в дом, будто из жалости, бедную молоденькую сиротку, изголодавшуюся девушку, свою близкую родственницу, заявив, что жалования ей не кладет, но обещая когда-либо дать ей приданое, подарки, несколько платьев со своего плеча и даже повести ее под венец, когда случится ей суженый…

А покуда что Баше-Гитель тратит сиротское жалование на свою страсть…

Ее муж, праведный Элимелех, ни о чем не знал. И год за годом протекал, пока Баше-Гитель заболела: не может двинуть ногами.

Как видно, это было знаменье свыше, силы небесные пожелали ее спасти, и ни один лекарь не понимал, в чем заключается ее болезнь. Телом она была здорова и невредима, ела, пила и спала, как все прочие люди, на ногах не видать ни раны, ни красноты, ни пятнышка, но двинуть ими она никак не могла…

Казалось бы, что теперь самое время исцелиться ей от своей страсти. Ведь ни на улицу, ни в синагоге ей показаться нельзя. С постели не встает – зачем же ей наряды и украшения?

Для стен разве?

Но страсть так захватила Баше-Гитель в свои лапы, что она все ждет, авось сегодня-завтра встанет с постели, шьет себе поэтому все новые и новые платья и покупает всякие драгоценности. А покамест приказывает несколько раз на неделю разложить свои наряды и украшения по столам и скамьям вокруг постели и, лежа, рассматривает и любуется их видом.

Много лишней работы доставалось бедной сиротке.

Когда разложили однажды вокруг постели ее наряды, Баше-Гитель вдруг заметила, что лучшие бархатные и шелковые платья ее запятнаны напитками и кушаньями, загажены блевотинами, местами вытерты и порваны. Подняла она крик. Сбежались соседи и соседки и увидев, в чем дело, порешили, что никто не мог этого сделать, кроме сиротки. Что «тихая водица» с богобоязненным личиком, голоса которой днями не слыхать, даже редко показывающаяся на улицу, и то лишь когда ее посылают, что вот эта «тихая водица бережки подмывает», по ночам, мол, облачается в хозяйкины наряды, выкрадывается из дому и отправляется в такие места, где жрут, пьют и совершают всякие пакости… В «нынешние» годы все, мол, может статься! – (Тогда также жаловались на «нынешние» годы. Как видно, свет все хуже становится).

Сироту, не желавшую повиниться, обругали такими словами, которых не следует и из уст выпускать, а тем паче писать, били ее, искровянили, затем повели к раввину и засвидетельствовали, что так, мол, и так: никто-де другой, как она; доказательства: девушка худа и тоща при такой хорошей жизни у такой богатой хозяйки, своей родственницы… Не иначе, как она не спит по ночам, пьет и делает всякую скверну…

Сироте обрили голову для уничтожения красоты, чтобы она больше не могла вводить людей в искушение, и выгнали из города с улюлюканьем и свистом, по обычаю того времени.

* * *

Элимелеха в то время не было дома. Он находился в Люблине у праведника, не желая уезжать, пока праведник не вымолит исцеления его Баше-Гитель.

И сказал ему как-то раз праведник: «Поезжай домой и привези ее сюда». Решил он так потому, что он уже неоднократно произносил молитву об исцелении этой женщины, а молитва не была услышана, что казалось люблинскому праведнику весьма удивительным.

Порою он даже чувствовал, как молитву свергают с небес вниз на его голову. И праведник понял, что дело неспроста, что женщина согрешила великим грехом. Несколько раз он вопрошал об этом, но ему не было ответа. И догадался праведник, что ее грех такой скверный, что о нем и упоминать не желают. От Элимелеха также нельзя добиться слова. И вот люблинский праведник, умевший по лицу читать в сердцах людей, решил вызвать эту женщину, посмотреть, что на челе ее написано.

Элимелех поехал домой, нанял просторную буду и, подостлав соломы, перин да подушек, уложил больную и поехал с ней на доброй четверке лошадей в Люблин.

В Ижбице, Красноставе и еще на некоторых станциях были заготовлены свежие лошади для перепряжки, чтобы не ночевать с больною в пути и приехать в Люблин еще засветло.

Поехали.

Но после последней остановки поднялась метель, замело дороги. Заблудились они в лесу, – ни взад, ни вперед. А ночь надвигается, ни зги не видать, ни месяца, ни звезд – хоть возьми зенки в зубы и ищи дорогу… Устроить бы ночевку в лесу и дождаться рассвета, но боятся лихих людей и диких зверей. Леса в тех местах прегустые, даже днем темные, – раздолье для зверья всякого и разбойников; путешественникам грозит беда из всех углов… Как тут быть?

Вдруг они обрадовались. Издали показался огонек, огонек растет, за ним другой и третий показался – видно, корчма близка. Поехали на огонек, услыхали игру музыкантов и громкий смех. Подъехали ближе – донесся топот ног и голоса. Видно, в корчме поют, играют и пляшут! Вскоре показалась и сама корчма – окна пылают. Что за веселие такое?

Не паны ли собрались и загуляли. Опасна, правда, встреча с загулявшими панами, но все же лучше, чем с дикими зверями или разбойниками в дремучем лесу! Подъехали еще ближе к корчме, звуки доносятся явственнее: не паны гуляют – музыканты играют что-то еврейское… Шут развеселяет народ прибаутками и приглашает ж танцам!.. У Элимелеха и извозчика потемнело в глазах, руки и ноги задрожали!..

Они поняли, что здесь гульбище бесовское: в те времена, когда леса еще не были вырублены, бесы справляли свои свадьбы в заброшенных корчмах… И сказал Элимелех своей жене: «Знай, Баше-Гитель, что мы попали к нечистой силе… Помни же, ради Бога, не отвечай на их привет, не принимай их угощения, не прикасайся к ним, так как всякое общение с ними грозит гибелью». Лежит Баше-Гитель в буде, ни жива, ни мертва, и мотает головой: знает, мол… И действительно, она знала об этом из нравоучительных книг.

Между тем из корчмы повысыпали сваты и сватьи, музыканты и певцы; с горящими факелами в руках они окружили буду; подняли верх буды и просят поздравить новобрачных, посетить их свадьбу… Сваты, сватьи, жених с невестой просят ласковыми речами принять участие в их торжестве; шут говорит прибаутками и сыплет шутками, музыка играет – гул стоит в лесу. Слуги выносят на серебряных блюдах, в хрустальных и золотых чашах всякие яства и вина, подносят гостям, чуть ли не в рот суют: «Пожалуйста, угощайтесь, порадуйтесь с нами»!

Гости не отвечают ни слова.

Но вдруг Баше-Гитель заметила, что женщины – невеста, сватьи и гости – одеты в лучшие ее платья, бархатные и шелковые, заливают их вином, пачкают всякими кушаньями, треплют их и рвут. Раздосадовалась Баше-Гитель и, не сдержавшись, крикнула:

– Злодеи! Душегубы! Мои платья, мои наряды!..

Только этого бесы и ждали…

Еле живою довез Элимелех жену. По дороге она, не переставая, падала в обморок; рот скривился у нее в сторону. Смерть завитала над нею. Привезли ее и внесли в дом праведника.

Тот догадался тотчас, в чем дело, и сказал народу, что этот случай должен служить уроком всем; что еврейка, сшив себе новое платье, должна старые раздать нищим, – тем паче не следует шить наряды про запас, так как в платья, висящих без употребления, по ночам наряжаются нечистые и гуляют на своих игрищах.

Баше-Гитель, выслушав речь праведника, повинилась в своем прегрешении и смиренно приняла свой смертный приговор; она лишь молила, чтобы смерть искупила ее грех, и праведник уверил ее в этом…

Перед кончиной она подозвала мужа и, поведав ему об обиде, нанесенной невинной девушке-сироте, взяла с него слово, что он во искупление ее греха разыщет сироту и женится на ней. Пусть та станет матерью их детям…

Праведный Элимелех исполнил ее желание. По истечении семи дней он отправился на розыски.

Нашедши сироту, женился на ней, и стала она матерью его детям-сиротам. Господь благословил их брак детьми, и воспитали они своих детей на радость Богу и людям.

Опущенные глаза

1

екогда жил в нескольких милях под Прагой еврей, по имени Иехиель-Михал, арендовавший деревенскую корчму.

Помещик той деревни был не простой пан, а знаменитость – граф. И Иехиель-Михал хорошо зарабатывал, зажиточно жил и прославился в округе своей милостыней и гостеприимством. На судные дни приезжал он в Прагу и также оделял всех нищих богатой милостыней. Как человек хороший и ученый вдобавок, он пользовался уважением раввина и Рош-иешиво – главы местной семинарии. Стал он просить Рош-иешиво помолиться, чтобы Господь благословил его сыновьями. Но Рош-иешиво духом святым узрел, что не суждено этому еврею радости от детей, а если сыны не доставляют радости отцу своему, то «благо им, если не рождены они». Поэтому Рош-иешиво отказал его просьбе. Сильно опечалился Иехиель-Михал. Стал его Рош-иешиво утешать:

– Зато, Иехиель-Михал, когда Господь тебе поможет, соберешь приличное приданое, приходи ко мне, я выберу тебе из своих учеников такого зятя, который утешит твою старость.

Уехал Иехиель-Михал домой, несколько успокоенный. У него были две дочери. Стал он собирать приданое раньше для старшей, затем для младшей. «Что ж, думает он, зятья благочестивые также доставят утеху мне».

Копит он, и Господь ему в помощь. Собравши пятьсот червонцев, Иехиел-Михал сказал жене своей, Двосе:

– Пришло время выдать замуж старшую дочь нашу, Нехаму.

Двося согласилась, что он задумал дело хорошее. И они рассчитали, что триста червонцев дадут приданого, а двести червонцев потратят на платья и подарки жениху и невесте, да на расходы по свадьбе…

А столы для нищей братии поставят такие, что Прага запомнит!

Но не так скоро дело делается, как сказка сказывается. Случаются всякие помехи, то помещик пошлет куда-либо, то зимою холода стоят, метель заметает дороги, летом – дожди; в праздники христианские корчмы нельзя оставить. Словом, не так легко дело делается, а между тем, человек полагает, а Бог располагает…

2

Нехама, старшая дочь арендатора, истинно достойна жениха из пражской семинарии: девушка – золото, добрая, тихая душа. Доброта глядит из ее тихих глаз. И дает себя водить по пути истинному, исполняет, как в молитве сказано девичьей: «что батюшка велит, что матушка велит, и что все добрые, благочестивые люди, останавливающиеся в корчме, велят»… Она исполняет тщательно все заповеди женские, соблюдает все заветы еврейские, читает и понимает книги благочестивые, словом: она достойна идти под венец…

Она достойна, тогда как младшая, Малка, немного сбилась с пути праведного. Худого от нее не видать. Но что-то нехорошее в ней есть; странная она, задумчивая, замечтавшаяся; все у нее из рук валится… То опустит вниз ресницы и ходит с бледным, как мел, лицом, точно в мире заоблачном; окликнут ее – точно с того света вернули, дрожит и еле на ногах держится… А вдруг глянет на человека такими глазами, таким резким и дерзким взглядом, что тому не по себе становится!

Видно также начало дурных качеств: ее не выгнать из корчмы, особенно ночью, когда там поют, пляшут и играют. Целые ночи сидела бы и смотрела, как молодые парубки шалят с крестьянскими девушками, кружатся в вихре хоровода, и хоровод волнуется, громкие песни оглашают полную шумного разгула, дрожащую от топота и криков корчму.

Если же мать насильно уводит ее в спальную и укладывает спать в одной постели с Нехамой, Малка лежит с закрытыми глазами, ждет, пока та не уснет. Потом соскакивает босиком с кровати, несмотря на стужу, пробирается к двери и восхищенная глядит через скважину замка, через щель в дверях или в узкой перегородке. Мать застает ее и, снова прогоняя, замечает, что тело девушки горит, как в лихорадке, глаза мечут искры. Двося пугается, бежит к Иехиель-Михалу и передает ему обо всем.

– Пусть бы можно было раньше выдавать замуж младшую! – вздыхает Иехиель-Михал.

– Следовало бы спросить кого-либо! – замечает Двося.

Но всякий раз являются новые помехи, новые задержки, пока не случилось следующее:

3

У местного помещика, графа, был единственный сын. Воспитывался он в Париже, как было тогда в обычае у богатых дворян. Приезжает раз в год на короткое время, на вакации. И то его не видать тогда, он все время на полевании. Шкурки зайцев и других зверей попадают с барской кухни чуть ли не даром к Иехиель-Михалу.

И вот, случилась однажды сильная жара – огонь летал по воздуху; идет молодой барин по дороге мимо корчмы. Соскочил он с молочно-белого коня, привязал его к изгороди, вскочил в корчму и велит подать себе меду.

Подал ему Иехиель-Михал дрожащими руками стакан меда. Молодой человек поднес к губам, отпил немного и скривил рот. У его отца в погребах, вероятно, лучшие меды водятся, Бог знает, какие старые. И Иехиель-Михал, пожалуй, получил бы стаканом по голове; но молодой барин вдруг заметил белое личико Малки, сидевшей в углу корчмы с опущенным взором. Молодой граф спокойно поставил стакан и, бросив на прилавок золотой, спросил:

– Мойша, (у крупных помещиков все евреи носят имя Мойша) это твоя дочь?

Смутилось сердце Иехиель-Михала, он еле-еле выговорил: «Да. Это моя дочь». А молодой граф глядит и глядит, глаз не сводит с девушки. Назавтра он снова приехал пить мед. И то же на третий день, и на четвертый… Спрятали девушку – барин сердится, не говоря почему, лишь покручивает свои черные усики и мечет молнии взорами. Раз намекнул, что Иехиель-Михал платит мало аренды… будто пражские евреи набавляют цену…

И правда, пражские евреи давно зубы скалили на эту корчму, но старый помещик их на порог не пускал: «эка важность: живет еврей, пусть зарабатывает…» Плохо почувствовал себя Иехиель-Михал. Видит к тому же, что Малка все больше уходит в мечты. Совсем уж было собрался Иехиель-Михал поехать в Прагу посоветоваться. Но опять что-то помешало. А граф между тем является каждый день. И раз обратился внезапно к корчмарю:

– Мойша, продай мне свою дочь!

Затряслась белая борода Иехиель-Михала, в серых глазах его потемнело. А барин смеется:

– Ее звать Эстеркой? – спрашивает.

– Нет, Малкой!

– Вообрази, что она – Эстер, а ты – Мордохай, а я – Артаксеркс… Что? Ты не глупи, увенчаю короной ее главу! А ты в награду получишь корчму даром навеки, из роду в род! Ты об этом подумай!

И дает ему время на размышление.

4

Видит Иехиель-Михал, что дело плохо. Запряг ранним утром лошадей, полетел в Прагу. Заехал прямо к Рош-иешиво. Застал его за талмудом. Поздоровался и спрашивает:

– Ребе! Можно ли выдать замуж младшую дочь раньше старшей?

Положил Рош-иешиво локоть на книгу и отвечает:

– Нет, Иехиель-Михал! Не водится так в наших местах… Это вопреки еврейскому обычаю. – И напоминает ему сказание об Иакове и Лаване.

– Знаю! – говорит Иехиель-Михал. – Но при необходимости?

– А именно?

Иехиель-Михал излил перед праведником всю горечь души своей, рассказал всю правду. Задумался пражский праведник и говорит:

– Что ж, при нужде иное дело!

Рассказав праведнику про свой достаток, про накопленные пятьсот талеров, Иехиель-Михал напомнил об обещании указать жениха из учеников семинарии.

Задумался праведник, посидел молча опершись на локоть, затем, подняв голову, говорит:

– Нет, Иехиель-Михал, этого не могу!

– Почему, ребе? – спрашивает, дрожа, Иехиель-Михал: – Разве дочка моя, упаси Боже, согрешила душою? Юное дитя – юное деревцо, куда гнешь, туда и клонится…

– Боже упаси! – ответил Рош-иешиво. – Я и не говорю, что она согрешила. И не думал даже. Но дело неподходящее. Послушай, Иехиель-Михал, дочь твоя не согрешила, но… но она затронута, понимаешь ли, немножко она все-таки затронута… А главное, – продолжает Рош-иешиво, – я забочусь о твоем благе. Потому что твоя дочь требует наблюдения, наблюдения мужа, притом мужа – мирского человека, купца… Затем наблюдения свекра, свекрови… домашних… Как бы то ни было, а нужно выбить дурь из ее головы… Поэтому она должна попасть в дом… В дом, где много глаз и ушей… С лукавым, когда он забирается, надо силою бороться… Его семя, точно хрен, – посеешь однажды, а расти растет оно вечно… Ты вырываешь, а оно растет!..

– Не так ли?

Иехиель-Михалу приходится невольно согласиться.

– Поэтому, – продолжает праведник, – тщися сам, постарайся, Иехиель-Михал.

Представь себе, что я захочу быть добрым и сдержать свое слово – ведь я, действительно, тебе обещал – и вот в исполнение твоего желания дам тебе в зятья ученика из семинарии, безродного, бедного парня… Хорошо ли будет?

Что представляет собою этот паренек? Он сын науки. Он будет сидеть за книгой… Больше он ничего не знает и знать не хочет, и даже знать не должен…

Как будут жить молодые?

К себе в дом, в деревню ты ведь молодых не возьмешь?

– Конечно, нет, пока молодой граф здесь!..

– А кто знает, как долго он будет здесь? Мало ли что может ему вздуматься! Им когда что-либо бросится в глаза! Разве у них имеются другие заботы… На жизнь ему не хватает, что ли?..

Итак, к себе в дом не можешь брать. Оставишь их в Праге. Снимешь квартиру, пусть, мол, живут, а ты будешь им посылать на иждивение. Что станут делать молодые? Он, молодой, дни и ночи будет сидеть в синагоге за книгой. А она? Какие думки полезут ей в голову? Куда она унесется в мечтаниях своих?

– Правда, ребе, – соглашается сиплым голосом Иехиель-Михал, – но что же другое остается?

– То, что можно! – отвечает Рош-иешиво – А я помогу тебе, пошлю за сватом и укажу ему, куда идти… Надо, чтобы был дом с людьми, с достатком, чтобы было немного от мира сего, но по закону, а не греховно… Увидишь, с Божьей помощью!

– За то, Иехиель-Михал, – утешает его праведник, – когда ты придешь ко мне за женихом для второй своей дочери, и Господь поможет тебе скопить приданое на ее долю, ты получишь, обещаю тебе, прекрасный плод, золото…

А пока – играй свадьбу…

5

Послушался Иехиель-Михал.

По указанию Рош-иешиво и в полной тайне просватали Малку. И Малка до последней минуты не знала, зачем являлись портные и шили ей платья, зачем ее разбудили на рассвете и повезли в Прагу.

А поняв в чем дело, она также не сказала ни слова. Юная душа ее замкнулась в себе.

Что в ее сердце делалось, никто не знал; а снаружи казалось – дай Бог такое всем дщерям Израильским! – сосуд всяческих добродетелей… Она чересчур бледна, пожалуй, почему-то всегда опущены долу ее глаза – но что за беда? Раньше это приписывали девичьему стыду, а потом стали говорить: «Видно, Господь ее такой сотворил; она и без того красива! Заглядение!.. Да и вот еще! Без свекрови ни шагу не ступит, ни о чем никогда не спросит. Что поставят на стол, то и ест; что и когда подадут, то пьет; какое платье захотят, то и оденет. Чистая, тихая и красивая! А в субботние дни, когда оденет, бывало, платье из черного атласа с золотою пряжкою, украсит свою мраморно-белую шейку жемчужным ожерельем, и засверкают в ушах ее бриллиантовые серьги – женщины, бывало, останавливаются на улице, вопреки зависти, говорят: „Принцесса“»… А она – будто не про нее речь идет, выступает тихая, чистая, меж свекровью и невестками. Придя в женское отделение синагоги, станет рядом со свекровью у перегородки, опустит шелковые ресницы, откроет белой ручкой серебряные застежки молитвенника с золотым обрезом, и губы начинают дрожать, дрожать…

– Куда ты хочешь, Малка, сегодня пойти гулять? – спросят ее в будний день.

Ей все равно: куда все, туда и она… Проходя мимо выставок с драгоценностями, все останавливаются, восхищаются, она – нет. Она останавливается только из-за всех. Но глядит куда-то вдаль, в пространство…

И люди говорят:

– Зачем ей украшения, она сама – лучшее украшение!

– Молодой муж от нее и так без ума. Бережет ее, как око свое, как зеницу ока своего…

Словом, снаружи все отточено, полировано и чисто, точно прекрасный хрусталь… А внутри?

А внутри затаилась корчма с песнями, плясками и играми… В сердце, меж нею и миром, витал образ молодого графа… Едва закроет глаза, в утро ли субботнее за молитвой в синагоге, на исходе ли субботы, распевая: «Господь Авраама, Исаака», освящая ли свечи при наступлении субботы, вдруг забурлит в ней кровь, и кажется ей, будто она кружится с барином в хороводе после жнива, скачет верхом с ним, рыщет на белом, как молоко, коне по долам и лесам… Особенно, когда приближается к ней ее муж; в те минуты она, закрывая глаза, обнимает, целует кого? – молодого графа ласкает, голубит…

Муж молодой умоляет ее – он так любит ее прекрасные глаза – и вот он просит ее: «Жизнь моя, раскрой прелестные очи свои, раскрой предо мною врата своего рая!» Ни за что! Он желает иногда (молодой человек!) настоять на своем, нарочно отодвинется от нее, но она его держит в своих объятиях, точно клещами… Пугается он чего-то, хочет вырваться силою, а она его просит томным голосом:

– Барин мой! Сокол мой!..

Муж думает, что она его так сильно любит, что считает своим барином… «Деревенские речи, – проносится в его голове. – Пусть не открывает своих глаз, если стыдится!..»

6

Так жила Малка из году в год. Детей у нее не было, и жила она – не с мужем… С чем это можно сравнить?

С яблоком. Висит оно здоровое, кажись, свежее на зеленой ветке, на золотой яблоне, и кожица сверху румянится, как восток перед зарей, и свежее, словно райское, дыхание веет над ним: оно так душисто, так прелестно. Но здорова и свежа лишь кожура снаружи, а внутри уже все съедено червем.

Совершенно иначе сложилась судьба старшей дочери Иехиель-Михала Нехамы. К Иехиель-Михалу счастье повернулось спиной, и все пошло прахом…

Сыграв свадьбу в Праге, Иехиель-Михал с семьей поехал домой почти без гроша в кармане. Подъехав к рогатке деревни, он увидал, что все его имущество: кровати, столы, сундуки и скамейки из корчмы – лежит на вольном поле, и барский дворовый стоит на карауле.

Караульщик не дает ему даже в деревню въехать. Оказывается, что во время свадебных дней кто-то снял в аренду корчму, надбавив платы. И молодой граф уговорил отца согласиться… Новый еврей-арендатор уже поселился в корчме.

Жена и дочь плачут, в обморок падают. Иехиель-Михал просит караульного дать ему словом обменяться со старым барином. Караульный, взяв ружье наперевес, заявляет, что будет стрелять, он должен будет стрелять…

Знакомый крестьянин, слезы в глазах стоят; но если барин приказал, он, пожалуй, и застрелит! Видит Иехиель-Михал, что дело плохо. Поехать назад в Прагу не с чем; бедностью своею срамить младшую дочь не хочется. Забрав жену, дочь и имущество, Иехиель-Михал отправился в другую деревню, еще дальше от Праги. Получив у помещика разрешение, он открыл лавочку, оставил жену с дочерью торговать солью, хлебом и всякой мелочью, а сам отправился в свет судиться в коронном суде с помещиком за не истекший контракт, и в еврейском суде с арендатором, беззаконно выдворившим его…

Но не так скоро дело делается, как сказывается, особенно при пустом кармане. Прошло несколько лет. Иехиель-Михал проиграл процесс с помещиком и отсидел долгое время в тюрьме за судебные издержки; в еврейском суде он в конце концов выиграл, но арендатор не желал подчиниться решению суда; а пражский праведник, имевший принудительную власть, к тому времени скончался. Прага все искала да искала заместителя ему и никак не находила, – и нет судьи, и нет закона. Вернулся Иехиель-Михал домой через несколько лет, измученный, изголодавшийся, слег в постель, пролежал недели две и скончался. Жена также недолго после него протянула, и осталась Нехама сиротою, одна в деревне, точно камень у дороги. Торговля также плоха… Нечем торговать.

А молодые парубки с тех пор, как она осталась одинокой, не дают ей покоя, шутки шутят, сердятся, почему она, нищенка, жидовка, не дает подступиться к себе.

Написала она письмо в Прагу к сестре, писала раз и другой. Но сестра, как мы знаем, живет вне мира сего и писем не читает… Не получив ответа, Нехама раз ночью поднялась, закрыла опустевшую лавку и пешком выбралась из деревни; пошла на произвол Божий, авось доберется до Праги. Ведь сестра – все же не камень…

7

Отправилась она из деревни, забрав лишь котомку с хлебом. Дошла до лесу, боится ходить ночью, зверей боится. Взобралась она на первое попавшееся дерево и, сидя на ветви, стала ждать рассвета. Сидит и читает молитвы. Вдруг слышит: собаки лают. Лай приближается. Слышен топот лошадей.

Догадалась она, что где-то вблизи барская охота. Еще глубже задвинулась между ветвями. А охотники все приближаются и приближаются. Целая свора собак подбежала к дереву, лают, заливаются. Два охотника прискакали взглянуть, почему так возбужденно лают собаки. Охотники – молодые помещики – взобрались на дерево, силой стащили девушку и, разведши костер, стали ее оглядывать да осматривать. Порешили, что девушка-еврейка очень хороша собою, лишь худа больно, верно изголодалась. Стали охотники ее успокаивать: ничего, мол, худого они ей не сделают, потому что она светится во тьме, как утренняя звезда. Достаточно приодеть ее – и она засияет королевой, запахнет душистыми розами… А бедная девушка плачет, убивается. Затем она услыхала, как охотники заспорили: всякий хочет взять ее себе: его, мол, собака первая почуяла девушку… И порешили они стреляться: кто-де в живых останется, тому девица и достанется. Стали друг против друга, взяли ружья на прицел, но вдруг раздумали: лучше станут метать жребий. Вытащив жребий, счастливец взвалил девушку на лошадь и поскакал галопом к себе в поместье. Девушка лежала в глубоком обмороке…

А проснулась утром в барской палате…

8

…Пришедши в себя и увидев, что барин держит ее на своих коленях, почувствовав его объятия и поцелуи, поняла она, что пропала, что нет ей уж больше спасения. И стала просить:

– Барин, я в твоих руках… И ты слишком силен, чтобы я воспротивилась тебе, и незачем уже мне сопротивляться… Поэтому прошу только одного: сжалься надо мною и обещай мне: ты осквернил мое тело, пропало! Но не оскверни ты души моей, оставь меня при вере моей… и мыслях моих… Дай мне верить и мыслить, согласно моему желанию…

Барин, пожалуй, и не совсем понял, что она хочет, но он ее искренно полюбил, и обещал… Он подумал: «Что за беда?» Вступать с нею в брак он все равно не собирался, Он купил даже однажды у еврея в Праге молитвенник и привез ей в подарок. Взяла она радостно молитвенник, но сейчас же выпустила из рук… «Мои руки, – сказала она, – недостойны прикоснуться к святыне…»

Удивился барин, но промолчал.

И в барских палатах Нехама вела жизнь, совершенно противоположную той жизни, которую вела ее сестра в Праге. У обеих были опущены долу глаза, обе задумчивые, ушедшие в себя. Но тогда как Малка грешила душою при чистом теле, Нехама совершенно презрела свою плоть и содержала душу в чистоте…

Подойдет к ней барин, – она закроет глаза и думает: «Мать целует меня»… Мать обнимает и ласкает ее, мать учит ее святым молитвам, читает с ней: «Господь Авраама» и при этом ласкает.

Барин желает ее искренней любви.

Она искренно любит, сильно любит… мать! Она обнимает мать…

– Еще раз, матушка: «Благословен Господь»… – шепчет она… Но грешными устами своими святых слов не произносит она… В душе журчат они, там светятся они, глубоко, глубоко внутри.

9

Вечно никто не живет, и обеим сестрам не суждено было долгой жизни…

И когда их души отделились от тела, душа младшей, Малки, сплошь запятнанная грехом, вылетела черной галкой и сейчас же куда-то канула в преисподнюю… Душа же старшей. Нехамы, белая и чистая, едва освободившись от грешного тела, легко и тихо, голубем полетела вверх, к высокому небу. В райских вратах она, правда, в трепете остановилась, но Господнее милосердие явилось ей, оно открыло перед нею врата, утишило ее и осушило слезы с ее глаз.

Но обо всем этом люди на земли не знали… Пражская богачиха удостоилась пышных похорон. Над ее могилой произнесли проповедь, что обошлось довольно дорого, ее похоронили на почетном месте, среди благочестивых праведниц. И к годовому дню воздвигли на ее могиле памятник, на котором были начертаны разные добродетели…

Когда же помещик прислал в Прагу для погребения тело старшей, ни один из членов погребального братства не хотя прикоснуться к грешному телу. Пришлось для омовения употребить нанятых носильщиков; тело закутали в старый мех и похоронили где-то за забором в яме.

Человек видит только внешность.

И много времени спустя, когда значительная часть пражского кладбища отошла к городу под улицы, могильщик, раскапывая могилы, чтобы перенести останки покойников на новое кладбище, разрыл могилу Нехамы у забора и нашел там один лишь череп; больше ничего не сохранилось… А когда могильщик случайно толкнул череп ногою, тот покатился и куда-то пропал, не удостоившись погребения.

Открыв же могилу младшей, могильщик нашел Малкино тело свежим и нетленным, чуть ли не со свежей улыбкой на белом лице…

– Вот что значит: быть праведницей! – говорили люди. – Черви над ее телом не властны.

Так думают и говорят люди, видящие обыкновенно лишь поверхность, никогда не зная, что творится в человеческом сердце, что у кого происходит в душе.

Не пожелай

ак известно, всякий еврей обязан исполнить все заповеди Священного Писания. То, что ему не удается исполнить в одном воплощении, он должен восполнить в другом. И то, против чего он преступает в одном воплощении, он должен исправить в другом. Ибо душа должна возвратиться к Святому Престолу цельной, без недостатков, и чистой, без пятен. И поэтому те, которые исполняют все заповеди, изымаются из мира раньше времени, без страданий предсмертных, без мук чистилища. Великие праведники заканчивают свои мытарства одним, двумя перевоплощениями. Простой мирской человек может испытать даже сто одно воплощение. А бывают и такие, рожденные женщиной, которым суждено перевоплощаться до скончания веков, до дня всеобщего воскресения, когда запятнанная душа будет судима в долине Иосафата или Изреэль…