Текст книги "Хасидские рассказы"

Автор книги: Ицхок-Лейбуш Перец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

В нынешние годы, – простак лезет в головы! Некогда, в добрые старые годы, – впереди шел пророк Моисей, за ним, – его приближенные, за теми – старейшины, потом, – священники, левиты, а затем лишь, – народ: широкие ряды. Вот почему и сказано, что «Моисей равноценен им всем». Он шел впереди. Перед ним был лишь огненный столб, но ни одного человека!

Затем мне захотелось узнать, почему эти птицы не летят под небом в вышине, как обыкновенные птицы!

И я сделал над собой усилие, стал присматриваться, и заметил, что эти птицы почти бескрылые, хотя они и имеют вид птиц…

Миллионы составляющих задние ряды имеют лишь следы крыльев, одни лишь намеки на крылья… У птиц из передних рядов, кое-какие высохшие крылышки, маленькие и худые, как рыбьи плавники… Совсем высокопоставленные, едва-едва шевелят жесткими крылышками, вытирая ими иногда свои клювы… Да и сам царь мог бы позавидовать самому плохому, ленивому гусю… Вот почему не летают!

Не летают, и даже не ходят, а прыгают.

Ходить не могут, потому что у них птичьи ножки, худые, короткие палочки, не на что ступить.

А чем они живут? – подумал я.

Присматриваюсь и вижу: время от времени, ряд за рядом нагибает головы, бросает голодный взор на песок, пороется клювом, достает желтый листик, сгнившую виточку, растеньице, Бог весть откуда попавшее в песок… и проглатывает.

Этим живут!

Затем мне захотелось узнать, куда движутся птицы, по пути ли нам, или мне! И придется свернуть, и куда вправо или влево? Я ускорил свой шаг, достиг вершины треугольника, царя этих птиц.

А каков бы ни был царь, он все же царь; есть ли крылья, нет ли крыльев, а ему должно воздать честь.

Я остановился, произнес положенную на сей предмет хвалу, почтительно поклонился и спросил куда он ведет свою рать?

И царь мне ответил, что еще сомнительно, ведет ли он их за собою, или рать толкает его вперед. А идут они войною.

– На кого?

– На старый дом!

Я оглядываюсь, но ничего, кроме песка, не вижу. Царь птиц догадался, что означает мой взор, и сказал мне:

– Ты идешь быстрее нас, ты его раньше увидишь!

– А почему вы пошли на старый дом?

– У нас старые счеты! – ответил царь и рассказал мне такую историю:

– Старый дом, который ты увидишь раньше нас, потому что быстрее идешь, некогда был большим замком, где обитало много вельмож и дам… Хорошо им жилось, вино рекою лилось, целые быки жарились. А у леса – у свежего, зеленого леса, а некогда росшего вблизи замка – они всю дичь забирали! Но с них все было мало, песен им захотелось, и разослали они слуг по лесу, половили всех веселеньких певчих птичек, рассадили их по клеткам, пусть поют за господским обедом.

И лес онемел. И из-за тоски о своих зайцах, оленях и прочих зверях, из-за еще большей тоски о певчих птичках, весело щебетавших среди ветвей и листвы, – лес захирел, стал чахнуть и сохнуть, пока совсем не исчез в песке, из которого мы теперь достаем остатки листьев и ветвей…

Птицам в клетках не лучше жилось. Их, правда, сахаром кормили, но в тесных клетках не могли они крыльев расправить, и стали крылышки сохнуть и исчезать, как листья родного им леса…

– И мы, сказал царь, – потомки тех птиц… Взгляни на мои крылья… А я ведь их царь… У других и вовсе ничего нет! А теперь, – закончил он, – настала пора, мы идем войною на старый дом…

– Что вы с ним сделаете?

– Разрушим и разобьем его крепкие стены, по камешкам его разнесем; камешки в песок изотрем, песок – в пыль, эту пыль мы проглотим, чтобы обмануть наш голодный желудок…

– Разве вы одолеете дом?

– Стар этот дом, внутри работают наши друзья – червяки. Дни и ночи они его точат… И дом вовсе не крепок, как кажется… Теперь уж наверное… Притом, пусть он будет как крепок, пусть он морская скала, но нас ведь море, и мы его сокрушим!

– А живет кто в доме?

– Внуки прежних вельмож… Последние…

– Что вы с ними сделаете?

– To же, что с домом, в пыль превратим и проглотим. Эта пыль, быть может, нам больше пригодится, а может, и нет… Но отомстить мы должны!

– А месть, – говорит ребе Нахман, – я ненавижу, она страшит меня… И я ускорил шаги и двинулся дальше…

5. В старом доме

Не много пришлось мне пройти, чтобы увидать старый дом. Большой дом, на горе… Каменные стены, железные крыши… Но на всем лежит уже печальная печать разрушения… Гора занесена песком, стены крошатся, железо ржавое. А те, что живут в доме, этого не замечают…

И мне становится жаль их, полагающихся на камень и железо, не зная о червях, подкапывающихся изнутри, и о птицах, приходящих извне… И я спешу к старому дому, чтобы их предупредить.

Подхожу близко, вхожу, никем не задержанный, в дом, ворота и двери раскрыты; хожу из комнаты в комнату, ищу живого человека и не нахожу; тоскую по человеческому голосу, и его не слышу.

Хожу из комнаты в комнату, а одна богаче другой.

Стены увешаны портретами людей, живших, иные до потопа, другие – до вавилонского столпотворения… Но рамы издырявлены червоточцем, точно сито; портреты желты и запятнаны, лиц и не узнать.

Шелковые занавесы, шитые золотом, висят на окнах, но они изъедены и изношены, одни пряди остались…

На кипарисовых столах лежат клады: золотая и серебряная утварь и драгоценности, – но они кажутся осиротелыми, запущенными, забытыми; нет руки, которая бы их коснулась, нет глаз, которые бы наслаждались их видом…

На полу дорогие ковры, ковры с пушистой, серебряной и золотой шерстью, они проглатывают шаги, но пыльны они, и местами вытерты, гладки, как голова старого сладострастника.

И страшно и грустно мне стало на душе, и я подумал: некого спасать здесь, все здесь вымерло… Развалины остались!.. Но вдруг я услыхал голоса людей… Обрадованный, я пошел на голос и добрался до угловой комнаты…

6. В угловой комнате

Угловая – величиной с поле, у нее три больших окна.

Одно – направо, другое – налево, третье – посредине.

Но все эти окна не доставляли комнате, в самый яркий день, ни одного луча света.

Окно налево, как и среднее окно были замурованы. Оставалось одно окно, направо, но оно завешано толстым бархатным занавесом, с тяжелой золотой бахромой снизу…

С потолка свисала небольшая красная лампада, скупо озарявшая красными лучами стол посреди комнаты.

На столе лежали старинные пергаментные свитки, с красными восковыми печатями, чрезвычайно большими, удивительно рельефными… Вокруг стола стояли люди, каждый перед своим свитком и печатью – они, стоя, о чем-то совещались.

Я из почтения к ним остановился у порога, ожидая, пока меня заметят, подзовут, спросят, зачем я пришел, чтоб я мог им сказать о птичьей рати и предупредить об опасности… Никто меня однако не подзывал.

Никто меня не замечал; так увлечены они были разговором. И я невольно услышал их спор. Из совещания, нехотя подслушанного, я убедился, что нового я им ничего не скажу; они уже сами знают, и об этом таки совещаются.

И один говорит, что нужно выйти и встретить птиц силой… Надо созвать слуг и вооружить их…

Но оказывается, что жителей в доме чересчур мало, и слишком толсты они, чтобы идти на войну, а слуги давно разбежались, как крысы с дырявого судна. А другой советует: запереться, задвинуть все засовы, замкнуть все ворота и двери; пусть осаждают годами. Но и это оказывается глупым: старые замки! От времени заржавели, их не повернуть; старые засовы их и с места не сдвинуть, ни на волос.

А один говорит: пропало! Надо головы склонить и принять птиц, как дорогих гостей, пока те сами не уйдут…

Но кто знает, уйдут ли они? Куда поместить их? Чем их угостить? Вина и пищи для всех никогда не хватало.

Кто-то предложил:

– Давайте, сами птицами замаскируемся, отправимся в пустыню, присоединимся к их стае, также станем копаться в песке, питаться старой листвой, и с проклятиями ходить войной на старый дом… Лишь бы сохранить жизнь!

Но это еще глупее казалось: при всем их горе, они все же слишком жирны были, и к тому же – ни следа крыльев…

Где крылья достать?

И все стали грустны и тихи. А я между тем, осматриваясь, заметил старого седовласого человека, сидевшего в стороне и молча прислушивавшегося к чужим разговорам.

Старец был изумительно древен… Туча лежала на его изборожденном лбу, его старые глаза сверкали сталью, а по губам змеилась горькая усмешка.

И я подумал: он наверное умнее их всех – почему он молчит? Неужели так-таки ничего и придумать нельзя?

И, будто в ответ на мой мысленный вопрос, отозвался какой-то молодой человек, самый юный в собрании, и сказал:

– Можно крылья достать! Со временем все могут стать крылатыми!

– Как? Как? – раздались вопросы со всех сторон.

– Возьмите древние свитки и сожгите их… Сожгите старые пергаментные свитки, с красными восковыми печатями, раскройте окна, чтоб ветром унесло их пепел, и пусть их пыль развеет по всем концам мира!

Младший из них был каббалистом и знал, что сожжение старых свитков есть лучшее исцеление и вернейшее средство для появления крыльев, если они таятся внутри!

Молодой человек не ограничился словами; вскочив на стол, он поднес свиток к красному пламени лампады… Потянуло тонким дымом…

И другие, вижу я, следуют его примеру, также взбираются на стол, хватают дрожащими руками древние письмена и тянутся к огню – к огню, который должен их очистить от излишнего жира и дать им крылья… А остальные, не нашедши места на столе, бегут к окнам, и хотят их раскрыть…

Но в то же мгновение старец вскочил, как лев, со своего места и заревел:

– Изменники, разбойники, поджигатели!

И он выпрямился, как железный столб, и, подошедши к лампе, одним духом ее затушил… В угловой комнате стало темно…

8. Без конца

– А каков был конец этого происшествия? – спросили мы замолчавшего ребе Нахмана.

– Конец еще не наступил, – ответил ребе Нахман. – Птицы с крыльями, величиною с плавники, одними следами крыльев, и худенькими, ровно палочки, ножками, не так скоро могут добраться до старого дома.

Сказки меламеда Иехонона

(Кто дает жизнь, тот дает и на жизнь)

1. Предисловие.

оспода! Я, меламед Иехонон, хочу рассказать вам «историю».

И «история», которую я хочу вам рассказать, будет, как маленькое колесико в большом колесе рассказ, вплетенный в другой.

И обеих этих «историй» я не выдумываю из головы и не высасываю из пальца, как принято говорить; я, слава Богу, не из писак, и ни отец, ни дед, ни прадед мой никогда писателями не были.

И рассказывать я буду простыми словами, без соли и перцу, как говорят, – поэзию я ненавижу… Кто говорить правду, тому не нужно поэзии… Тот говорит просто, на материнском языке…

Еще об одном я должен предупредить: я считаю возможным, что сказки, которые буду рассказывать, покажут вам воочию, что во многих вопросах вы, господа, слишком далеко зашли; что вы слишком полагаетесь на ваши чувства; что на свете есть такие вещи, которые и не снились ни вам, ни великим мудрецам вашим… И я таки прошу вас не обижаться…

Хотите – верьте, не хотите – как хотите.

Между прочим, я хотел бы оправдаться перед людьми нашего согласия.

Нашим, может быть, досадно будет, что я выношу, будто, сор из избы, в особенности, в настоящее время, время всяких отрицателей… И благодаря этому может выйти, не дай Бог, какая-нибудь неприятность!.. И вот у меня для этих людей имеется добрая весть! Я хочу их поставить в известность, что никакого отрицания нет; это одни лишь выдумки!

Весь мир – это сама вера!

И разве может быть иначе? Мир велик, безгранично велик, бесконечен! А наш ум так мал, так крохотен, что мы похожи на человека, который темной ночью блуждает в темной и мрачной пустыне с копеечной свечкой в руках, бросающей свет не дальше носа!

Я придерживаюсь своего взгляда без веры жить невозможно! Одним разумом нельзя ограничиться. И кто думает иначе? Разве писаки, сочиняющие книжки для народа, для кухарок и горничных, выдумывающие сказки про разбойников и грабителей, про фальшивые векселя и фальшивомонетчиков – лишь бы напугать народ, лишь бы вскипятить кровь… – Вот эти-то самые писатели и выдумали отрицание, безбожие! И тоже – чтобы пугать народ – горничных, сапожников и портняг…

Правда то, что без веры нет воли! Говоря простым языком, – человек, который не верит, ничего не хочет, ничего не желает!

Такой человек – не что иное, как кусок глины, идол!

И если видишь, что у людей есть желания, и что они эти желания приносят в жертву ради других, более высоких желаний, что люди пьют, едят, устраивают себе семейный очаг, работают в поте лица, что голова их поглощена делами, – то знай, что эти люди верят! Верят, по крайней мере, в свою собственную жизнь!..

Ибо сомневаться и в этом можно! Хочешь и говоришь: ничего нет! Ступай, спорь с ним!

Общий закон: все верят! В чем же разница? Один верит, что Левафиан подают раньше, а затем дикого вола; а другой говорит, что сначала идет дикий вол, а затем уже Левафиан, как закуска. А юноша просвещенный, который не верит ни в дикого вола, ни в Левафиана, верит в эфир! А что такое эфир? Один из них мне пояснил, что эфир это – нечто, не обладающее ни телом, ни силой тела, ни душой, и ничем духовным… И не имеет никакого притяжения – нечто невесомое… Короче говоря: и «да» и «нет» вместе…

Я спросил его, видел ли он эфир?

– Нет, – ответил он, – но он верит. Одним словом – веруют.

Какая же разница? Только в том, что у каждого есть свой ребе, своя вера, – почти что – свой божок…

Все смотрят другому в рот! Все целуют: один – занавес на Скинии Завета, хоть и не знает, что творится внутри Скинии; другой – хасидскую книгу, когда она падает на землю!

А я сам видел своими глазами, как один из их компании поцеловал «Тайны Парижа»! А, как я слышал из вполне достоверного источника, – «Тайны Парижа» – страшная сказка про какого-то «Хареойну», – не про того, о котором говорится в книге Эсфири, – а написана каким-то французским дровосеком, босяком, разгуливавшим по улицам! Целовали и другие враки, которые французский враль сочинил, а виленский писака из «просвещенных» переделал на древнееврейский язык!

Господа! Я, слава Богу, много прожил на свете. Был я меламедом и в деревнях, и в местечках, и в больших городах! Уже семь лет, как я, слава Богу, состою меламедом в Варшаве и, благодаря Господа Бога, вращаюсь среди людей, знаю людей…

Я знаю миснагидов, которые возмущаются по поводу каждой хасидской мелочи; знаю хасидов, которые считают хасидов другого толка за безбожников.

Я знаю «просвещенных», много «просвещенных»: великих и маленьких, знатоков и просто писак, и много-много вольнодумцев!

Всех их я знаю! Но настоящего неверующего я еще до настоящего времени не видал!

Я даже беру на себя смелость сказать, что среди всего сонма просвещенных нет ни одного, у которого было бы нечто свое, своя система, свой взгляд. Среди всего сонма «просвещенных» я не видал даже одного, кто бы на вещи смотрел своими глазами… За исключением, может быть, двух-трех великих умов… Все остальные – вся их компания – не стоят и выеденного яйца, говорю я вам! Они тоже хасиды, только другого сорта! Они верят в своего ребе. И они поклонники своего «гения», как мы – нашего.

Я чем угодно могу поклясться, что нет у них ничего своего! Одна лишь вера в своего гения. И они подражают ему, не зная даже разницы между тем, что тот говорил обдуманно, сознательно, после долгого размышления, и серьезно, и тем, что он сказал мимоходом, или в гневе, или совсем из упорства.

Точь-в-точь как и мы, смертные, как две капли воды.

И если ко мне приходит один из этих господ и заявляет, что он неверующий – я, конечно, не стану смеяться над ним но знать-то я знаю, что он шутит, или просто хочет пыль в глаза пустить! Как раз такой обыкновенно боится ночью выйти один на улицу! А может быть, он должен так говорить, этого требует профессия! А чего только человек не делает для хлеба! Возможно также, что он просто дурень, идиот, не знающий, чего он не знает, во что надо верить!..

А раз так, то зачем нам стыдиться того, во что мы верим?!

Чем наши люди хуже просвещенных, которые только и делают, что рассказывают сказки про своих великих людей? Разве тем, что наши сказки не вымышленные? Что мы не пугаем народ разбойниками, грабителями, фальшивыми деньгами и фальшивомонетчиками! Неужели таки необходимо писать про то, чего и в помине не было?

И тем более, что я не хочу рассказать вам «историю», что случилась за тридевять земель и в Бог весть какое время, я хочу рассказать вам только то, что действительно было, здесь, в нашей Варшаве, и совсем-таки недавно!

Ба! Может прийти кто-нибудь и сказать, что не так было дело, что все это ложь.

Пусть придет, пусть посмеет! Я, слава Богу, простой меламед, не писака, Более сохрани, не мое дело лгать, и живу я не ложью!

Одним словом, история эта, – сущая правда Может, кто-нибудь явится и даст этому другое толкование? Посмотрим.

До сих пор было предисловие, а теперь начнется самый рассказ!

2.

Острота Молчальника,

царство ему небесное; достоинства моего брата, блаженной памяти; хорошее начало.

Рассказывают про Молчальника, блаженной памяти, будто его как-то раз спросили, почему он не произносит проповедей перед народом, как все праведники? И он по своему обыкновенно ответил молчанием.

Но в минуту хорошего расположения, когда пристали к нему и настаивали, он, улыбнувшись, ответил так:

– Люди, – сказал он, – удивляются мне, почему я не произношу проповедей; а я им удивляюсь, как они могут произносить проповеди. Как можно начинать и кончать чтения Божьего Слова, когда Тора не имеет ни начала, ни конца, когда она бесконечна!

– Но что же? Дело простое: люди, не зная Торы, произносят все, что им в голову приходит, начинают когда и где им угодно, и кончают когда и где им угодно! Ибо то, что они произносят, не есть бесконечность; это не Божья Тора! Это их собственная, вымышленная Тора! Но тот, кто знает Тору, тот «слов» не произносит, так как не знает, где начать и где кончить!

Возьмем пример из жизни, хотя бы из суда. Вызывают свидетеля, честного человека, который не хочет и не может говорить неправды; тот, когда предстанет перед судом, начинает издалека, с Адама, и никак не может добраться до дела; в особенности, до конца… Но тот, кто рассказывает от себя, тот заранее все распределит, говорит бойко, зная, как начать и как кончить. И рассказ его льется плавно и легко!

Это применимо и к нашему рассказу: писака, который, как говорят, высасывает из пальца, умеет начать и кончить рассказ, как и когда ему хочется, Это его собственное дело, и он поступаете с ним, как ему угодно! Хочет, делает его длинным, хочет, делает коротким… Я же рассказываю факты, как они есть, истинную историю, – и таки не знаю, откуда начать и где остановиться! «Ничто не ново под луной», – все имеет связь с предыдущим, а то с прошлым и т. д., так что не знаешь, что было раньше всего, приходится начинать от начала творения!..

Но в честь моего покойного брата Зайнвеля я начну с него…

Все, вся Францисканская улица, знает, что брат мой, блаженной памяти, был замечательный ученый и очень богобоязненный человек.

Он был вдовцом, и к старости остался один с дочерью, девицей. Броха-Лия ее звали. Жил он в нужде, заниматься у него уже сил не было, и он остался без хлеба; а дочка его, Лия; растет не по дням, а по часам, словно на дрожжах… Одним словом, – беда, да и только!.

Но господь помог. Собралось несколько богачей, все люди именитые, почтенные, дети которых учились у него, собрались и порешили, – выдать Лию замуж, а брату моему дать на дорогу, пусть едет в Палестину.

Правда, поездка не увенчалась успехом: по дороге, не про вас будь сказано, он заболел и умер; все же он имел счастье видеть Цфасс, где он скончался и с почетом был предан земле.

Раввин из Цфасса произнес прочувствованное слово. Слово это было напечатано в книге «Дорогой жемчуг», и всякий, читая ее, пальчики облизывает.

Ну, теперь, имея начало, я смогу и продолжать.

3.

Самый рассказ. – Неудача. – Беда за бедой. – Лия брошена мужем.

Милостыня, – великое дело! Но только для тех, кто дает милостыню. Но я не завидую тому, кто берет милостыню, кто, увы! должен прибегать к помощи благотворителей…

Завидую я брату моему, царство ему небесное, что он во время умер и больше горя не видал!

Ибо богачи, которые выдали бедную невесту, забыли совершенно, что Лия – дочь ученого еврея и чистая, честная душа… И выбрали жениха, не подходящего ни ее положению, ни тем более положению ее отца…

Все желание их было дать ей мужа, кормильца, раз навсегда свалить с себя это бремя!..

И сделали они это, не обдумав, как следует, – лишь бы с плеч долой…

И нашли молодчика дешево, – вхожего к адвокатам.

Многого и он не хотел; кормить жену он может – ну, и по рукам.

Сделали приданое, позвали музыкантов и устроили свадьбу.

В добрый час!

Мне, правду сказать, парень не нравился. И моя Фейга, дай Бог ей здоровья, только заметила, что до хороших ему далеко, он – не из больших редкостей. Но раз брат мой, царство ему небесное, ничего не возразил, то мы подавно молчали.

И в этом молчании немного было умного.

Не успел брат мои, царство ему небесное, уехать, как началось дело. И обнаружилось, что все не так, как должно быть!

Стороною я узнал, что семейные дела у них немного прихрамывают: ссорятся, галдят, соседи стучат в стену!

Слышал я также, что Лия не очень довольна, – муж не набожен!

А он грозит ей, что оденет немецкое платье и сам сделается адвокатом!

Притом, Моше, ее муж, говорит, что его надули, что показали ему другую, более красивую невесту; на этой он бы не женился! И платья ее не нравятся ему, – собрали, – говорит он, – какие-то старые тряпки…

– Обещали, – говорит он, – содержание, кормить меня с женой, а взамен этого показали кукиш с маслом!

И еще одну претензию он имеете: он рассчитывал на родство с богачами, на «протекцию», а они, повеселившись и покушав, как следует, на его бедной свадьбе, его на порог не пускают…

Понятно, что на первых порах я не хотел вмешаться… Те господа и жена моя Фейга не позволили… И что это – новость, что ли! Все бывает! После свадьбы, пока не привыкнут друг к другу, часто происходят недоразумения между мужем и женой…

А затем, привычка, ведь, вторая натура, – уживаются.

И действительно, я сам немало ссорился с своей Фейгой первый год после свадьбы… А затем, когда стали появляться дети, когда мы перешли на свои харчи, мы оставили эти глупости.

Я стал подыскивать себе дело… Не везло; я и стал меламедом, и ничего, слава Богу, живем, дай Бог так до ста двадцати лет!

Одним словом – я молчал! А в особенности, когда вскоре Фейга глазами указала мне на Лию, как бы говоря: понимаешь? А мне ведь пальца в рот не клади; я и подумал: добрый знак, все к добру!

А вышло шиворот-навыворот.

Он остался все тем же, чем был, даже, можно сказать, хуже чем был!

Фрукт этот обладал свойством праотца Авраама; он мало говорил и много делал; мало того, что надел немецкое платье, он стал еще по целым ночам в карты играть!

Что ни ночь, он приводит к себе целую ораву, заставляет еще Лию подавать им чай, водку, приготовить селедку и заправить ее непременно уксусом и маслом, так они есть не могут! Закусывают они только белым хлебом; черного – сохрани Боже – нельзя и подавать! И не дай Бог, если, чего-нибудь не хватает, поднимается скандал! И он еще издевается над ней! Смеется над ней при всех!

Мало того, ругает ее и проклинает!

Вижу я, что дело скверно, что нельзя больше молчать; набираюсь храбрости и отправляюсь к нему.

Прихожу и начинаю разговор, понятно, в ласковом тоне, даже с усмешкой, как это у меня в привычке. Дружелюбно, в виде шутки, замечаю ему, что если он и грешит против законов веры, то большой опасности в этом еще нет! И рассказываю ему про дела раскаявшегося грешника… И говорю ему, что заслуги предков Лии помогут ему на этом пути!.. Стоить ему только начать, сделать первый шаг по пути раскаяния!

Я обещаю ему, что приласкаю его, введу в среду своих единомышленников – хасидов. И если, Бог даст, поеду к ребе, то возьму и ею с собой, и все прочее в этом роде…

Так он чуть не лопнул со смеху!

Он высмеивает и меня и моих единомышленников, и самого ребе. Он с удовольствием уступит мне все эти блага, только бы взять у него Лию!

И при этом он употребляете такие выражения, которых и повторить нельзя.

Увидев, что нет исхода, я стал говорить более строго, Сказал ему, что хотя он и носит немецкое платье, все-таки он неуч и набитый дурак, А затем я уже совсем смело сказал ему, прямо: хочет он исправиться – хорошо, а не хочет – так он себе уготовит долгие годы муки в аду.

И он снова расхохотался! Ад, что ему ад? Словно он был там и видел, что, сохрани Боже, ада совсем нет!

А в заключение он, нахал этакий, указал мне на дверь!

Что же мне было делать?

Лия, вижу я, вся позеленела и пожелтела, слезы льет ручьем, я взял и ушел, и вызвал его к раввинскому суду.

Так он не является; я жду, долго жду…

Со временем все успокоилось! Я, по крайней мере, не слышу ничего…

А не слышу я потому, что греховодник этот строго-настрого приказал Лии, чтоб нога ее не переступала порога моего; а то смертным боем будет ее бить. Понятно, Лия, как честная женщина, делает то, что муж: велит; и вот сидит она дома и проливает слезы тайком…

Я ничего не слышу; ничего не знаю!

В это время сваливается на меня своя беда.

Жена моя, Фейга, заболела. Доктор говорит, что у нее жар, соседи говорят другое, а мне самому думается, что ее сглазили.

Дом без хозяйки, дети без матери, и без отца тоже; это было начало учебного года, а у меня не хватало еще двух-трех учеников!

Но этого мало. Мне самому еще тоже нездоровится!

От варшавских лестниц я без сил остаюсь! А тут меня гоняют со всех сторон: хозяин требует за квартиру – за две четверти не уплочено! Ревизор требует, чтоб я снял еще одну комнату для учеников. Чтоб побольше воздуху было!

Пусть меня Бог не покарает – я таки затормошился и про Лию совершенно забыл!

А когда и вспомнишь, то думаешь, раз тихо, значит, – разбойник этот раскаялся, и медовый месяц наступил!..

Просто живется ей хорошо, и она знать не хочет бедных родственников…

Но раз прихожу я домой, усталый, с опухшими, не про вас сказано, ногами – хочу я руки умыть, что-нибудь закусить и расправить свои кости, как вдруг жена моя Фейга рассказывает мне новость: Лия приходила и плакала горькими слезами; говорила, что мы настоящее разбойники, что нас не интересует ее горькая доля, что она круглая сирота и одинока, как перст. Рассказывала она, что муж ее причиняет ей невероятные страдания, что он ей кровный враг; бьет и истязает ее. Уже много раз он до крови избивал ее; из носа, из ушей лилась кровь…

Я спрашиваю у жены моей: возможно ли? Возможно ли, чтобы человек бил свою жену, тем более беременную?

И отвечает она мне, что он безумный! Моше совсем сбился с пути… На Бога он не надеется – он и кричит, что ему нечем жить, а посему он хочет, разбойник этакий, чтобы Лия сделала…

Все так делают, – говорить он.

Жены всех богачей так делают.

А она не хочет; так он бьет ее, проклинает ее страшными проклятиями, ее и ее отца.

Когда я услышал, что он проклинает брата, царство ему небесное, я вскипел! Забыл про все на свете, схватил палку; одно из двух – мне смерть или ему смерть, зарежу эту собаку! И бегу, что есть сил, задыхаюсь…

Я пришел… и увидел… Ой, что я увидел!

Дверь настежь… в комнате тьма кромешная… Молодца нашего нет.

Ни посуды, ни постели – он стащил все… А она где?

Она лежит на полу, лежит и мечется…

4.

Чудо. Жена моя Фейга и ее дела.

Меня выбрасывают и куда я иду.

Чудо большое, что у жены моей Фейги, не сглазить бы, удивительно прямой ум.

Когда я схватил палку и стал кричать, что иду убить эту собаку, жена моя Фейга очень хладнокровно отнеслась к этому… Жена моя знает, что я, слава Богу, не разбойник, что мухи на стене и то не трону. Она знает, что когда я совсем выхожу из себя, то первым долгом начинаю плакать. Уж такая привычка у меня, от гнева слезы льются у меня, как вода.

И даже то знает жена моя, что и учеников моих я тоже бью не так, как следует, и отцы их даже в обиде на меня. Я сам порою боюсь, что мало этим угождаю Богу и людям; от поры до времени пороть необходимо! А в особенности с тех пор, как один из моих учеников сбился с пути, я крепко верю, что розги необходимы…

Но не будем отклоняться в сторону!

Словом, жена моя знает, что вреда я ему не сделаю, и она поэтому спокойно сидит на кровати. Но потом, когда прошел час, другой, а меня все еще нет, она испугалась; она уже решила было, что я мерзавца этого укокошил, и что меня посадили в тюрьму!

Ну-ну! Забыла она про все хворости, забыла про детей, про дом и скарб, накинула на себя что попало и бежит меня разыскивать. Даже дверь забыла запереть за собою.

Оглядываюсь – она тут, и не успела она войти, как, взглянув, поняла все, что происходит.

Прежде всего, увидев, как я стою, разинув рот, она крикнула: дурень!

И тут же открыла дверь и закричала: «караул»! Кричит она. Появляются тотчас соседки, жена моя начала командовать, а соседки работать. И одна из соседок, по ее приказание, таки вытолкала меня за дверь…

Куда идти? На улице мокрый снег идет, ветер хлещет в лицо, закрадывается через дыры моего платья

Отправляюсь в синагогу.

В синагоге еще сидели люди, любящие после богослужения заглянуть в Талмуд.

Достал я тоже книгу.

И мне больше уж ничего не надо! Довольно с меня!

Как только я открыл книгу – так забыл и про Лию, и про мужа ее, изверга рода человеческого, забыл весь мир.

Кого бросил муж? Кто бежал? Кому трудно рожать?.

Ничего! Ничего! Ничего уж не знаю!

5.

Мои ученики. Кто мой учитель?

Какова награда за ученье. Притча о птице.

Дурные мысли и сомнения.

Когда я сам с усердием берусь за Талмуд, ученики мои, дети богатых родителей, никак этого понять не могут и спрашивают меня, неужели и мне еще надо учиться? И кто мой учитель?..

Глупцы! они совершенно не знают, что мир Божий – прекрасный учитель, что забота о насущном хлебе – хороший учитель! Бесконечные страдания – отличные учителя… Назойливая мысль, неотступно сверлящая мозг, «что кушать?» – совсем выдающийся учитель!

А они сами, ученики мои, и родители их – хозяева мои, тоже великолепные учителя… Ох, еще какие!

Все заставляет учиться.

Но какова награда за учение!

Открываю книгу – так нет мне равного.

Когда я открываю Талмуд, то чувствую, что небо открывается мне. Что Господь Бог в великой милости своей дал мне крылья, большие, широкие крылья! И я лечу на них. Я – орел Улетаю далеко, далека Не только за моря. Из этого мира я улетаю.

Из этого мира лжи, лести и тяжких страданий.

И я улетаю совсем в другой мир! В новый мир, мир, полный добра, только добра; в мир, где нет пузатых хозяев, где нет знати, невежественной знати; в мир, где нет денег, нет забот о хлебе насущном Там нет ни тяжело родящих матерей, ни голодных детей, не слышно женских голосов!