Текст книги "Хасидские рассказы"

Автор книги: Ицхок-Лейбуш Перец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

– Взгляни!

И старик указывает на маленькую черную точку с краю неба, которую лишь рыбачье око может заметить…

– Из этой точки вырастает туча…

– Я раньше вернусь, – отвечает Сатья, – мне бы только одну рыбу поймать.

И серьезнее делается лицо его старого соседа:

– У тебя жена и дета, Сатья!

– И Бог в небе! – с надеждой отвечает тот.

Сатья нынче отправляется исполнить Его завет. Он отталкивает челн и прыгает в него.

И легко, точно перышко, носится челн по морю. А море кругом колышется, тихо и так любовно нашептывая челну сказки свои, опоясывает и окутывает его кругом окатным жемчугом своим. А старый рыбак, стоя на берегу, бормочет:

– Санта Мария, Санта Мария!

Легко носится Сатьин челн по морю – ловко выбрасывает Сатья свою сеть, и тяжелей, все тяжелей она делается. С большими усилиями вытаскивает ее Сатья в челн и находит в ней водоросли, морские звезды, но ни одной рыбины…

Старый рыбак уже давно потерял челн из виду, Сатья уже в третий раз, в четвертый закидывает сеть; нелегко ее вытащить, разные морские растения вплелись в глазки ее – но ни одной рыбы…

А море колышется, раскачивается все сильнее… А на небо уже выплыло солнце, но влажен свет его – солнце заплакано… А черная точка на небесном краю вытянулась меж тем под солнцем и надвигается на него…

Уж полдень, а Сатья все плывет и плывет, все пытает и пытает счастье…

– Господь – думает он, – не желает, чтобы я в нынешнем году исполнил его завет. Надо брать назад!

И печально делается на сердце. Он, как видно, согрешил перед Богом, и Господь не желает призреть его жертвы. Сатья твердой рукой берет весло и желает повернуть челн обратно, Но в то же мгновение что-то брызнуло ему в лицо. Сатья обернулся и видит: большая золотая рыба мечется, играя по морю, бьет хвостом по воде.

Ах! Эту рыбу он должен поймать! Эту рыбу ему Господь послал, Бог, который воззрел на печаль его, на тоску, на желание его исполнить завет.

Сатья поворачивает лодку и устремляется за рыбой…

А море уже раскачалось, волны подымаются все выше и выше… Половина солнца уже закрыта тучей; одни лишь пучки белых лучей прорываются сквозь тучу… А рыба плывет по спине волн; Сатьин челн за нею, за нею… Рыба вдруг исчезла, между нею и челном вырос вал, вздутый, нагнанный ветром…

– Обманывает, дурачит меня! – думает Сатья и снова собирается повернуть назад и плыть к берегу. Но в тот же миг волна улеглась, точно она вдруг погрузилась куда-то; вот рыба подплыла уже к самому челну, глядит на Сатью большими глазами, будто умоляя: «Возьми меня! Бери меня… Исполни завет… Пусть удостоюсь я жертвою стать твоему Богу…»

Но едва Сатья поворотил челн, как рыба пропала! Новая волна набежала меж нею и челном, и снова начинает гневаться море! Не любовную песенку поет оно теперь, оно сердится: «Экая дерзость! В такую пору плавать по мне! Ступать по моим волнам!» И, словно испугавшись моря, прячется солнце за тучей… Лишь этого, как видно, ждал ветер. Он волю почуял, ринулся с яростным ревом, хлещет, точно прутьями бьет, и все больше волнует море. Море шумит и трещит, будто тысячи басов играют в утробе его, сотни барабанов в его волнах!

– Домой! Домой! – стучит Сатьино сердце. Он собрал свои сети в челн, и крепче берется за весло; изо всех сил работает; жилы на руках его вот-вот лопнут с натуги. Как скорлупка ореха, мечется челн вверх и вниз по волнам. Мрачны небеса, яростно и темно разбушевавшееся, изломанное море. А Сатья все работает веслом – домой, домой!

Вдруг он видит: нечто плывет к нему сбоку. Человеческое тело плывет, утопленник, женщина – впереди нее носятся волосы, черные волосы – у его жены такие волосы… Из-под волос показываются белые руки – у его жены такие руки… И голос взывает: Спаси! – голос его жены… матери его детей… Она, как видно, поплыла за ним на другом челне. Она тонет, она на помощь зовет… Сатья берет вправо и направляется к телу, но море не пускает! Волны подымаются меж ними, буря ревет и воет, но и в буре слышится Сатье ее голос:

– Спаси! – Помоги!.. Сатья, спаси!..

Сатья напрягает последние силы. Вот он уж со-всем близ белого пятна. Волос уже не видать, одно лишь плывущее, набухшее платье… Сейчас, кажись достанет веслом… Но вдруг между ним и женой вырастает вал, отталкивает ее в одну сторону, челн – в другую…

– Призрак! – думает Сатья, вспоминая, что так же было и с золотою рыбой. И нехотя он бросает к берегу взор и видит, что засветились уже оконца в рыбачьих хатах!

– Вечер Судного дня! – проносится в голове Сатьи, а он выпускает из рук весло.

– Делай со мною, что хочешь, Господи! – кричит он небу. – Я в этот вечер не стану грести!..

Ветер ревет; волны кидают челн в бездны; а Сатья, опустив весло, спокойно сидит и широко открытыми глазами глядит то кверху на замкнутое небо, то вниз на кипящее, пенистое море.

– Делай со мною, что хочешь, Господи! Да исполнится воля Твоя!

Вдруг вспомнил он песню хора, поддержанную органом, и начинает напевать. Эта немая душа лишь один язык знает для молитвы Господней – песню – и он запел. А небо все чернее и мрачнее становится, волны подымаются выше и выше, все резче дует ветер… Челн кидает в гору да под гору; одна волна кидает его к другой… Одна вырвала из его рук и отбросила в сторону весло; другая набегает сзади и с открытой пастью гонится за челном… Ветер ревет, как тысяча голодных волков – и в грохоте морской бури Сатья поет свою песню без слов, мотив молитвы: «Кто успокоится и кто обречен на скитание», как пел ее хор, поддержанный органом.

Волна ударила в челн. Сатья желает с песней погибнуть. Обернулся челн…

Но Сатье смерть еще не суждена…

Два белых лика, точно из тумана сплетенные, движутся, босиком, держась за руки, с распущенными волосами и светящимися глазами по поверхности вод. И едва Сатьин челн обернулся, как они подошли, подняли Сатыо и, взяв его под руки с обеих сторон, шагают с ним по волнам, точно по кочкам и грядам, ведут его под руки меж шумом ветра и смятением вод. Он смотрит и желает что-то сказать, о чем-то спросить их он хочет – но те говорят ему:

– Продолжай свою песню, Сатья! Лучше будет! Твоя песнь одолеет ярость моря!..

Они движутся с ним, и Сатья слышит, как челн движется вслед за ними. Он оборачивается – челн и сеть, и в сети попавшаяся золотая рыба.

Они подвели его к берегу и отпустили домой. Дома Сатья застал резника с супругой…

В городе случился пожар, дом резника сгорел, они пришли в гости к Сатье…

Зажарили рыбу и – обычай сохранился по-прежнему.

Клад

пать в июне месяце в одной комнатке, в четыре локтя на четыре, с женою и восемью детишками – не велико удовольствие, даже в канун субботы. И Шмерель-дровосек действительно проснулся около полуночи от жары и духоты. Он быстро умылся и, накинув на себя халатишко, выбежал босиком из сухого ада. Вышел он на улицу – тихо, все ставни закрыты, а над спящим городком простирается высокое, тихое звездное небо. Показалось Шмерелю, что теперь он наедине с Господом Богом. И он сказал, обратившись к небу. «Ну, Господи, ныне пришло время, чтобы Ты услышал меня и благословил кладом из кладов Твоих». Едва Шмерель произнес эти слова, как увидал, что впереди него бежит некий огонечек по направлению из городка. Понял Шмерель, что это клад и есть. Решил он было побежать вслед, но вспомнив, что ныне суббота и бежать нельзя, – Шмерель пошел шагом. И, как он медленно движется, так же медленно задвигался огонек, и расстояние между ним и огоньком не увеличивается и не уменьшается. Время от времени некто говорит ему в душе – «Шмерель, не будь дураком, сними халат, подпрыгни и накрой огонек!» Но Шмерель понимает, что злой дух говорит в нем. И он, действительно, снимает с себя халат, будто собираясь накрыть огонек, но назло лукавому начинает ходить еще медленней, и доволен тем, что огонек также задвигался медленней. Шмерель, идя тихо вслед за огоньком, выбрался таким образом из города. Дорога, змеясь, вьется среди полей и лугов. А расстояние между ним и огоньком все то же, не увеличиваясь и не уменьшаясь. Пусть Шмерель и бросит халатишко, он огонька не накроет. Между тем в голове его забурлили мысли: «Эх, кабы он поймал этот клад, не пришлось бы ему на старости лет быть дровосеком; у него уже и сил тех нет, что прежде. А тогда купил бы он жене место в женском отделении синагоги, был бы спокоен по субботним и праздничным дням: жена бы перестала его грызть, что ей негде приткнуться за долгой молитвой; и правда, в Новый год и Судный день у той, бедной, ноги подкашиваются; дети все силы ее повысосали! Он бы ей, пожалуй, и новое платье сшил, нитку жемчуга купил». Сыновей бы к лучшим учителям в учение отдал; для старшей дочери жениха бы сыскал. А то тащит, бедная, за матерью корзины с ягодами, некогда ей даже волосы, причесать; а косы у нее длинные, длинные, и глаза, точно у серны…

– Следовало бы клад поймать!

– Снова зашевелился, лукавый! – подумал Шмерель. – Если мне не сужден клад, так его и не будет!

В будний день он бы знал, как поступить. Будь его старший сын Янкель здесь, тот бы не сдержался… Нынешние дети! Кто знает, что они позволяют себе делать в субботний день… Да и младший не лучше. Над учителем насмехается… Учитель и ударить не смеет, рад, что у самого борода цела… Где время взять, чтобы уследить за ними? Целыми днями только и знаешь, что топор да пилу…

Шмерель вздыхает, двигаясь все дальше и дальше. Время от времени он подымает глаза к небу: Господи, Владыка Небесный! Кого желаешь испытать? Шмереля-доовосека? Если хочешь дать, так дай!

И ему кажется, будто огонек задвигался еще медленней. Но через миг Шмерель услыхал собачий лай. Он узнал по лаю, что недалеко до Высокой, первой деревни за городом, и увидел, как закачались в свежем предутреннем тумане белые пятна, крестьянские избушки деревни Высокой. Шмерель тотчас вспомнил, что достигнут предел субботнего хождения и остановился.

– Да. Здесь предел! – решил Шмерель и говорит, сам не зная кому: – Ты меня с пути не сведешь! Это не Божье дело; Бог над людьми потешаться не станет. Это дело нечистого! – Шмерель даже немного серчает на дьявола и поворачивает назад к городку; идет быстрым шагом, думая про себя: «Дома и не заикнусь об этом. Они не поверят. А если и поверят, станут смеяться надо мною. Да и зачем мне хвалиться? Творец мира ведает, – с меня довольно. А жена, пожалуй, еще станет браниться? Дети наверное – ведь бедные голы и босы! Зачем вызывать их на нарушение завета о почитании отца?..»

Нет. Он и словом не обмолвится… Он даже и Господу об этом напоминать не станет.

Если он благое этим сделал, так Господь и Сам будет помнить… И Шмерель внезапно почувствовал в себе странный, светлый покой; по всем членам разливается тихая радость. «Деньги все-таки не больше, как прах и тлен! Богатство может даже с праведного пути свести». И ему хочется благодарить Создателя за избавление от искушения. Ему хочется песню запеть. «Царь наш Небесный, Отец бестелесный», – вспоминает он песню юных лет. Но ему становится стыдно за себя, и он обрывает. Хочется вспомнить какое-нибудь молитвенное песнопение, синагогальное… Вдруг он замечает, как огонек, оставленный им позади, снова очутился впереди него и. медленно движется к городу, к городу… И расстояние между ним и огоньком не увеличивается и не уменьшается, будто огонек и он, оба совершают субботнюю прогулку… Шмерель тихо радуется и следит за огоньком. Небо бледнеет, звездочки меркнут и гаснут, восток алеет, будто узкая, красная речка разлилась вдоль небесного края, А огонек, все двигаясь к городу, вступает на его улицу. Вот уж и избушка Шмереля. Дверь в избушку открыта; он, как видно, забыл закрыть ее за собою. И огонек заходит в его избушку! Шмерель, следуя за ним, видит, как огонек залез под кровать. Все кругом спят… Шмерель тихо подходит к кровати, нагибается и видит: огонек, точно волчок, вертится под кроватью на одном месте.

Снял Шмерель халат и, бросив его под кровать, накрыл огонек… Никто не слышит. Между тем в комнату прокрался уже через щель в ставне золотой утренний луч.

Шмерель присел на кровать и дал обет, в течение субботнего дня никому ни словом об этом не обмолвиться, ни полсловом, а то еще люди согрешат против святой субботы… Жена, пожалуй, не сдержится; а сынки уж наверное – нет. Сейчас же захотят пересчитать, сию же минуту узнать, сколько им Бог послал. И вскоре тайна выскочит из дома, и пойдут разговоры в синагоге, в молельне, по улицам о богатстве Шмереля… О судьбе и счастье… И никто не станет молиться, песни Божии петь как следует. Введет он в грех свою семью и полгорода. Нет, он и уст не раскроет… Шмерель, вытянувшись на постели, притворяется спящим…

И в награду за благочестие Господь призрел на него.

После разрешительной молитвы на исходе субботы Шмерель подлез под кровать и, приподняв халатишко, нашел мешок с тысячами тысяч червонцев, не сосчитать, мешок еле уместился под кроватью.

Шмерель стал богачом из богачей. И в довольстве провел остаток дней своих.

Но жена часто, бывало, на радостях его попрекает:

– Господи, как-то у человека хватает духу такой долгий летний день молчать, даже родной жене слова не сказать, единого слова… А я тогда, – вспоминает она, – при вечерней молитве «Отцу Авраама», – так плакала, столько плакала… В доме ни гроша не было…

Шмерель, улыбаясь, успокаивает ее:

– Кто знает? Быть может, в ответ на твою молитву Господь над нами смиловался.

Выкуп пленных

расоту, думаете, вы выдумали? Прежние поколения, думаете, и не понимали красоты? Больно вы самоуверенны. Всегда люди знали, что этот свет также что-либо да значит. Но не все достойны владеть и этим, и тем светом, а искушение велико. Ходишь по катку, легко оступиться.

Но жил некогда еврей, по имени Цемах, совсем еще молодой человек и получил он богатое наследство, так тот действительно сумел устроить свой дом – дай Бог всем евреям не хуже. Выстроил хоромы; узорчатые потолки, крашеные стены; мебель разная, шелком и бархатом обитая. Подогарники красные, точно зеркало блестели! Хрустальные канделябры, искусные лампады по стенам; на косяках священные надписи на пергаменте в окладах из чистого серебра с золотою отделкою… И кущу построил он себе бревенчатую с резьбою из кипарисового дерева. По стенам – ковры домотканые, на них яблоки райские развешены, гранаты и пальмовые ветви, каждый год свежие ради праздника. Дом – рай земной. И жена у него была замечательная – не налюбоваться, хоть портреты с нее пиши… Однако они и о Боге не забывали, Она, красавица, имела свою горницу просторную, называлась эта горница зеркальною, так как вокруг стен были большие шлифованные зеркала. В этой горнице стояли прялки и пяльцы. Каждый день, кроме суббот да праздников, хозяйка созывала сюда сирот со всего города и учила их прясть шерсть и лен, плести кружева и вышивать серебром и золотом. У хозяйки была ручка благодатная, и искусницей была она, и вдобавок умная и истинно скромная. И вот, бывало, она за работой на ум наставляет девушек, ласковыми словами поучает их добру, умными речами указывает им пути благочестивые. И в этом видела женщина свое назначение и службу свою перед Богом. А у Цемаха была своя Божья служба. В Царстве Польском тогда разруха была. Одного короля изгнали, другого еще не избрали; а в междуцарение всякий человек поступает по своей воли и правде. Всякий шлагбаум тогда – граница, всякое поместье – особое царство, всякий пан – король, у которого водились свое войско и крепости. Злых панов не искать стать, – и им раздолье, они бушуют, а больше всего достается при этом, как уже испокон веков положено, нашему брату – сынам Израиля… Плохо приходилось корчмарям, факторам, арендаторам. За слово наперекор – плети, за неплатеж в срок аренды – тюрьма, оденут на ноги колодки и бросят с женою и детьми в сырую, темную яму… И вот Цемах занимался выкупом таких пленных. Разъезжал по селам с кошелем червонцев и освобождал колодников.

Однажды, зимою дело было, в снежную метель вбегает к Цемаху учитель из деревни, занимавшийся с детьми арендатора. Еле дыша от страха, с глазами, чуть из ставиц не вылезшими, с пеной у рта рассказывает, что рано утром панские парубки ворвались к арендатору, одели на арендатора и жену его колодки, забрали всю семью и бросили в тюрьму. Сам учитель только чудом спасся. Его также хотели забрать, но он, выбив окно, выскочил и полем удрал. Парубок бросил в него поленом и попал в ногу, и теперь еще кровь течет. Послали за лекарем для учителя, а Цемах тотчас велел запрячь лошадей, накинул бобровую шубу и, не забыв захватить кошелек с червонцами, прочитал краткую молитву перед дорогой и поехал… Что было думать Цемаху? Арендатор не заплатил к сроку аренды! Вбежал он к пану – его впускают, на то он и Цемах, у него всегда дела с паном. Цемаху не до долгих разговоров!.. Арендатор с семьей пока могут замерзнут в яме мороз трещит, стекла в узорах!

Цемах только спросил: «Ясный пане, сколько следует аренды»?

Но пан улыбнулся из-под усов, злые огоньки зазмеились в глазищах его, и он ответил, что ему ничего не следует от арендатора… Разве за долги он бы его в яму посадил? Екнуло сердце Цемаха, и он спросил:

– Ясный пане, он оскорбил тебя, худое слово сказал?

– Он бы тогда давно на сосне болтался!

– В чем же дело, ясный пане, в чем дело? – И сердце у Цемаха стучит, точно у убийцы.

– Ничего, – говорит пан. – Но я знаю, что у вас есть Писание, и в нем 613 заветов. Все заветы исполнить вы не в состоянии, и каждый еврей выбирает себе один завет, за который он готов пожертвовать всем. Слыхал я, что ты возложил на себя выкуп пленников; слыхал я также, что у тебя жена – красавица, которая красотой превосходит всех панн и панненок. И вот я хочу, чтобы ты выкупил моих пленников, а за выкуп требую: позволь мне пробыть час наедине с твоей женой! Насилия над ней я не совершу.

Цемах и отвечать не стал, выбежал вон; забыв даже про лошадей, пешком побежал с панского двора. Бежит он мимо панской тюрьмы; сторожевые крестьяне расхаживают вокруг тюрьмы с косами в руках; а из тюрьмы доносится крик и плач. Один крестьянин переложил косу из правой руки в левую и правым рукавом утирает слезы.

– Пане Цемах, – говорит, – экая жалость! Одно дитятко уже замерзло.

Забрало Цемаха за сердце, побежал он назад к пану: если тот не станет насильничать, то все в руце Божией. Сани стоят запряжены. Накинул на себя пан медвежью шубу и выбежал на двор. Цемах семенит за ним. Пан уселся в сани, схватил Цемаха, который все еще колебался, словно дитя малое, усадил рядом с собою и толкнул в спину кучера: «Трогай!»

Остывшие лошади разом рванули и исчезли в снежной дали. Скачут, точно черти их носят… Приехали. Цемах впустил пана в особую горницу, а сам отправился через коридор в комнату жены. Дверь открыта. Жена стоит между сиротками, ласково говорит с ними, учит их. Вызвал Цемах жену в коридор и, плача, рассказал ей, что случилось; потом указал ей на горницу, в которой ждет ее пан. Не дождавшись ее ответа, Цемах присел, ему стало дурно, и он упал в обморок…

Придя в себя, Цемах никак не мог вспомнить, что здесь случилось такое, почему он сидит в коридоре, такой усталый, весь покрытый холодным потом. Открыл он глаза, осмотрелся, потом услыхал голос пана из горницы. Цемах вспомнил все.

Он вскочил и побежал к двери. Дверь заперта. Цемах, нагнувшись, посмотрел через замочную скважину.

Видит: жена сидит на софе, пан – подле нее в кресле; на столе стоит угощение. Пан держит ее руки в своих. Вот он приближает ее руки к своим губам. Ужас объял Цемаха, отпрянул он от дверей; начинает бегать по коридору. Бежит он мимо девичьей. Дверь открыта. И вот он видит: его жена сидит меж девушками и учит их; глаза ее сияют мудростью и скромностью. «Что здесь такое? Привидение?!» Бежит Цемах снова к замочной скважине в панской горнице, видит: та сидит, склонившись к пану, ее голова на его плече; пан обнимает ее, приближает свои опьяненные дьявольской страстью глаза к ее бледному лицу, свои бесстыжие усы к ее губам… Ужас снова охватывает Цемаха, он опять бежит к девичьей, – видит жену свою среди девушек-сирот, видит ее воочию, слышит ее голос, жадно внимает ее мудрым речам:

– Еврейская дочь, – слышит он, как она учит сироток, – должна быть чиста, как хрусталь, как Святое Писание…

Но до ушей его доносится шум из той комнаты. Что-то его подымает и кидает туда. Она сидит уже на коленях у пана, обнимает обнаженной рукою его красную шею, и рот ко рту приближается, губы – к губам, звон поцелуя раздается… Снова Цемаха как сумасшедшего, отбрасывает от двери; он бежит назад, и уже издали доносится до него сладкозвучный голос жены из зеркальной горницы:

– Еврейская дочь должна быть тиха, как голубица, чиста, как зеркало без рамы…

Закружилась голова у бедного Цемаха; упал он, обливаясь потом, на стул и впал в забытье…

Когда час свидания прошел, он снова пришел в себя. Пан вышел из горницы; Цемах заметил лишь красный затылок в дверях, да и тот сейчас же скрылся. И вспомнилось Цемаху все, он хочет вскочить; но сияя сладкой скромностью, вышла к нему из зеркальной горницы жена, тихо приблизившись, положила руку на его лоб и сказала:

– Милость Божия за выкуп пленников!

И он ей ответил:

– За обучение сирот…

Цемах понял, что небо явило им свою помощь – наслало на охваченного страстью пана умопомрачение…

Брачная чета, или Сарра Бас-Товим^[15]

1

ассказ, который я вам намерен передать, – весьма удивительная история и к тому же – истинная правда. Ни в какой книге вы этой истории не найдете, ни в какой градской летописи она не записана; я получил ее по изустному преданию из очень благочестивого источника…

Произошла эта история в давние времена, когда еще не было стольких городов и деревень, и лес тянулся без конца. Случилось это происшествие в Моравской земле. Еврейские общины там были редки, евреи рассеяны семьями по деревням, разбросаны по лесам, не слыша годами слова священного, молитвы общественной, кроме как в Судные дни, когда стар и млад стягивались в далекие города.

Жил в ту пору у некоего графа в поместье еврей-арендатор. Заработков до отвала; еврей пятьсот коров доит графских. Да и своих коров значительное число. Погреба его полны сыром да маслом; чердак ломится от хлеба, льна и кожи; бумажник за пазухой раздается в толщину; узелок арендаторши также пухнет; и сын у них растет здоровый, славный, точно юное деревце в лесу.

А все же однажды в зимнюю ночь арендатор сидел за восковой свечкой над счетами, пожевывая конец седоватой бороды и наморщив лоб, как при тяжелой заботе; сидит и смотрит отуманенными глазами в окошко.

– Не греши, муженек, – вывел его из раздумья голос арендаторши. Она вошла из другой комнаты. Она заглянула только что в комнату спящего сына, отчего ее лицо просияло.

– Слышишь? Я наклонилась к нему… Щечки румяны, точно свежая утренняя заря, а дыхание спокойно, тихо и пахнет свежими яблоками…

– Об этом-то я и печалюсь, – ответил ей арендатор. – Живем мы в деревне, далеко от еврейской общины; а годы проходят, годы летят. Где же нам взять невесту для нашего сына, как бы его просватать?

– Господь поможет! – утешает его супруга. – Он нас и до сих пор не оставлял Своей милостью…

– В том-то и дело, – возразил ей арендатор. – Потребна Божья помощь. А за какие заслуги? Человек я неученый, в священную книгу не заглядываю, среди евреев не живу; один лишь завет могу соблюсти – завет гостеприимства. А теперь взгляни, – он указал ей рукою на окно, – выпал снег, все дороги занесло, тропинки замело; дни и недели пройдут, и ни единый гость под нашу кровлю не заглянет…

Он поднялся и вышел взглянуть, что делается на дворе, а жена принялась стлать постели. Арендатор замешкался. Жена, соскучившись по нем, оставила постели, подошла к окну и стала стучать пухлыми пальцами по стеклу.

На стекла замерзли, и стук неясен. Накинув на себя платок, арендаторша вышла к мужу за дверь. Удивилась она: муж не слышит даже ее шагов, не оборачивается, стоит и почему-то пристально глядит на дорогу в лес.

Она также стала следить в том направлении. Видят они оба, как по занесенной снегом дороге движется из лесу женская фигура, в высоком наглавнике и турецкой шали. Шаль лишь накинута на плечи, точно ради красоты, будто нынче теплая летняя ночь; женщина вовсе не кутается в шаль, а концы, точно крылья, свободно развеваются вправо и влево… И женщина вовсе не идет по снегу, а будто плывет над ним; ее нога не оступается, не погружается в снег, даже не оставляет по себе следа.

Изумленные они оба глядят, пока женщина, приблизившись к ним, спросила: не может ли она отдохнуть часок под их кровлей…

Наши старики от вопроса пришли немного в себя, переглянулись и с большою радостью повели гостью в дом. Господь дал им возможность исполнить завет гостеприимства! Собираются они согреть молока для гостьи; хозяйка бежит к шкафу и широко раскрывает его, желает вынуть лучшие кушанья и напитки, варенья сладкие и наливки. Но чудесная гостья на все отвечает отказом.

– Нет! она, мол, ничего не отведает, ни к чему не прикоснется; ей это не нужно; она желает лишь немного отдохнуть, так как послана по весьма важному делу… Хозяйка слушается, зажигает еще одну восковую свечу и проводит гостью в особую горницу. Указывает ей там на широкую кровать, оправляет постель, как снег, мягкую, подушки пуховые, легкое, теплое одеяло…

– Если вам не угодно покушать или испить, то спите во здравье.

Но женщина говорит, что спать не будет, она лишь отдохнет, так как ей, предстоит далекий путь. Хозяйка желает ее оставить одну в горнице, но та ее задержала, и спрашивает, сколько следует за ночлег. Она, мол, тихонько уйдет, будить никого не станет, и желательно ей расплатиться сейчас.

Обиженная, с горькою болью в сердце отпрянула хозяйка. Денег она не возьмет ни за что… Это единственный Божий завет, который они могут соблюсти в деревне. В награду за это Господь посылает им милость Свою.

– Надеюсь, – прибавила она с глубокой надеждой, – что впредь также не оставит…

Женщина улыбнулась и спросила:

– Разве вам чего-либо не хватает? Разве вы еще что-либо от Господа просите?

– Боже упаси!. – Мы, – я и муж мой, хваля Бога, здоровы, сын наш наверное… И заработок, слава Богу, вполне достаточный… Теперь лишь о невесте забота…

И стала хозяйка рассказывать о сыне, которому исполняется семнадцать лет; живут, мол, в деревне, далеко от общины…

– Что же вы предпринимаете по этому поводу?

– Надеемся на Господа, молим Его Святое Имя… Муж на свой лад, она, мол, на свой лад… Всякие молитвы читает, все моления благочестивые почти наизусть выучила, все сдадкосердечные моления Сарры Бас-Товим… Одну она особенно часто твердит, слезами своими пропитала ее, это – молитву о брачной чете…

– Господь поможет, – улыбнулась женщина… – Я уверена, – улыбнулась она снова… – И вот вам знак. Денег за ночлег вы не берете, так получите подарок от меня невесте вашего сына…

Так говоря, она вытащила из-под турецкой шали подарок: пару золотых туфелек, расшитых жемчугом… Блеснули они в глазах хозяйки, а женщина, сунув ей туфельки в руку, произнесла:

– Подарок от Сарры Бас-Товим. – И исчезла…

Арендатор, не понимая, почему жена так засиделась у гостьи, постучался в дверь и не получил ответа. Испуганный, он открыл дверь и увидал, как жена стоит посреди комнаты с разинутым ртом, широко раскрытыми глазами, с золотыми туфельками в руках…

2

В то же время, в той же моравской земле, но на много, много миль расстояния от арендатора, даже не зная о нем, проживал в густом лесу еврей угольщик. Снял в лесу курную избушку и кучену у графа и жег уголь. Этот еврей был беден, и труд его был весьма тяжелый. Приходится собирать перестой и сушь в лесу; летом – засохшие ветви; зимою – треснувшую от мороза кору; после каждой непогоды – опаленные молнией, сломанные ветром деревья, все это относить к кучене и сжигать на уголь. Домой приходит поздним вечером усталый, черный…

Но Господь благословил его славной дочкою (еврей был вдовцом); выходит она, радостная, всякий раз ему навстречу; помогает ему умыться и переодеться, с любовной улыбкой подает ему кушать и пить, стелет старательно постель для отца.

Не спится старику, – а с тех пор, как он овдовел, это случается весьма часто – девушка зажигает лучину, или в светлые ночи становится против луны у окна и читает вслух свои «священные» книги на разговорно-еврейском языке. Мать научила ее чтению, оставила ей в наследство: «Z’enoh ur’enoh, Kaw-haioschor», моления Сарры Бас-Товим… И читает их девушка вслух… Он, простой еврей, прислушивается, пока глаза не слипаются; и кажется ему, будто то читает мать девушки, и он спокойно засыпает, убаюканный сладкими звуками и святыми словами…

Попадается девице иной раз на уста мягкосердечное моление, моление еврейской матери о счастливом браке для дочери своей…

– «Воззри, Добрый, Сердечный Боже, на милую, славную дочь мою и пошли ей суженого, честного, благочестивого»… Девушка догадывается, о чем идет речь, обрывает, собирается начать другую молитву. Но отец просит ее:

– Нет, доченька милая, нет… Продолжай читать… Вложи святые слова в мои уста, дай мне помолить Господа за тебя… Сердце у меня, доченька, полное, но человек я простой, слов у меня не хватает…

Она должна слушаться и читает дальше и дальше. Как ароматное масло, разливается моление; давно уснул уже отец – она не замечает; тот храпит – она не слышит и читает… И вдруг в ее девичьем сердце пробуждается непонятная грусть, сиротская душа о чем-то затосковала… Стучит сердечко, детские голубые глаза заволакиваются туманным облачком, и голосок дрожит, дрожит, увлажняется скрытыми слезами…

Между тем открывается дверь, и в ней показывается чудесное привидение… В высоком наглазнике и турецкой шали. Глаза светятся так ласково благодушно, а морщинистое лицо сияет…

– Отец! – хочет девушка разбудить отца, но старушка прикладывает палец к устам. Девушка замолкает и стоит, точно очарованная сладким сном, Старушка подводит ее к столу, усаживается и, протягивая руки, привлекает девушку к своей груди…

– Не пугайся, девочка! – говорит старушка. – Я – Сарра Бас-Товим… Ты читала мои моления. Ныне тихая ночь, и я на тихом ложе своем услыхала сладкий твой голос. И пришла я к тебе, принесла тебе подарок…

И старушка вынула из-под шали подарок.

– Смотри, дорогое дитя… Вот кусок бархата стриженного для мешочка… И клубок шелковых ниток всяких цветов для вышивания мешочка… Вот нити серебряные, вот немного золотых, а вот блестки золотые да серебряные… Смотри, учись, как вышивают, доченька, как украшают… Крепче держи иголку, быстрее двигай пальчиками…

– Видишь, вот щит царя Давида, а вот расцветают цветочки… Свежие, как летом в лесу… Будет мешочек для молитвенных тефилин… Шей подарок для суженого твоего… Подарок такой же, какой любимая мать твоя подарила милому отцу твоему…