Текст книги "Глубокие раны"
Автор книги: Heлe Нойхаус
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)
– О, в самом деле? Я еще никогда не встречалась с настоящим писателем. – Пия бросила на него восхищенный взгляд, пойманный им с удовлетворением, которое нельзя было не заметить. – Что же вы пишете?
– Прежде всего, романы, – расплывчато ответил Риттер. Он положил ногу на ногу и безуспешно пытался создать впечатление полного спокойствия. Его взгляд постоянно обращался к мобильному телефону, который лежал на столе рядом с пепельницей.
– Нам рассказали, что ваше расставание с фрау доктором Кальтензее произошло не по обоюдному согласию, как вы это нам рисуете, – сказал Боденштайн. – Почему вы на самом деле были уволены после несчастного случая на мельнице?
Риттер не ответил. Его кадык ходил вверх-вниз. Неужели он действительно предполагал, что полиция столь наивна?
– Предметом вашей ссоры, которая привела к вашему досрочному увольнению, был якобы ящик с таинственным содержимым. Что вы можете об этом сказать?
– Все это глупая болтовня, – Томас сделал пренебрежительный жест. – Вся семья ревностно относилась к нашим хорошим отношениям с Верой. Я был для них как бельмо на глазу, так как они опасались, что я могу оказывать на нее слишком большое влияние. Наше расставание было полюбовным.
Это звучало настолько убедительно, что, если бы не совершенно иначе описанная фрау Моорманн картина происшедшего, Пия ни капли не усомнилась бы в его утверждении.
– Так что все-таки за история с этим исчезнувшим ящиком? – Боденштайн сделал глоток кофе.
Пия увидела короткую вспышку в глазах Риттера. Его пальцы беспрерывно теребили пачку с сигаретами. Больше всего Кирххоф хотелось забрать ее у него. Томас заразил ее своей нервозностью.
– Не имею представления, – ответил он. – Это верно, что из хранилища на мельнице исчез ящик. Но я его никогда в глаза не видел и не знаю, что с ним случилось.
У молодой девушки за буфетной стойкой неожиданно выскользнула из рук стопка тарелок, и фарфор с грохотом упал на гранитный пол. Риттер вздрогнул, как будто в него выстрелили; лицо его побелело, как снег. С нервами у него, кажется, было не все в порядке.
– У вас есть предположение, что могло быть в этом ящике? – поинтересовался Боденштайн.
Томас глубоко вздохнул и покачал головой. Он совершенно очевидно лгал. Но почему? То ли он чего-то стыдился, то ли не хотел давать им повод для подозрений? Без сомнений, Вера его подставила. Унижение из-за досрочного увольнения у всех на глазах тяжело переносится любым мужчиной, не утратившим самоуважения.
– Какой у вас автомобиль? – неожиданно сменила тему Пия.
– Почему вы спрашиваете? – Риттер сердито посмотрел на нее, хотел достать из пачки следующую сигарету, но пачка была пуста.
– Чистое любопытство, – Пия полезла в сумку и положила на стол начатую пачку «Мальборо». – Пожалуйста, угощайтесь.
Риттер на какое-то время замешкался, потом взял сигарету.
– У моей жены «БМВ Z3». Я время от времени пользуюсь им.
– В том числе в прошлый четверг?
– Возможно. – Риттер щелкнул своей зажигалкой и глубоко вдохнул дым в легкие. – Почему вы этим интересуетесь?
Пия быстро переглянулась с шефом и решила рискнуть. А вдруг Риттер и был человеком на спортивном автомобиле?
– Вас видели вместе с Робертом Ватковяком, – сказала она, надеясь, что попала в точку. – Что вы с ним обсуждали?
Риттер едва заметно вздрогнул, и это подсказало Пие, что она оказалась права.
– Зачем вам это знать? – спросил он с опаской и тем самым подтвердил ее предположение.
– Вы были, возможно, последним, кто разговаривал с Ватковяком, – сказала Кирххоф. – На данный момент мы исходим из того, что именно он является убийцей Гольдберга, Шнайдера и Аниты Фрингс. Может быть, вы уже знаете, что в прошлые выходные он покончил с собой, приняв большую дозу медикаментов.
Она заметила, как на лице Риттера промелькнуло облегчение.
– Я слышал об этом. – Он выпустил дым из ноздрей. – Но я к этому не имею никакого отношения. Роберт позвонил мне. У него опять были проблемы. Раньше я достаточно часто выручал его по поручению Веры, поэтому он думал, что я смогу помочь ему и в этот раз. Но я не мог этого сделать.
– И чтобы это сказать ему, вы два часа просидели с ним в кафе-мороженом? Я вам не верю.
– Но это было именно так, – упорствовал Риттер.
– Накануне того дня, когда был убит Гольдберг, вы были у него в Келькхайме. Зачем вы приезжали к нему?
– Я часто навещал его, – не моргнув солгал Томас, при этом смотря Пие прямо в глаза. – И совершенно не помню, о чем мы говорили с ним в тот вечер.
– Вы лжете нам вот уже четверть часа, – констатировала Пия. – Почему? Вам есть что скрывать?
– Я не лгу, – возразил Риттер. – И мне нечего скрывать.
– Почему вы не можете нам просто сказать, зачем в действительности приезжали к Гольдбергу и о чем говорили с Ватковяком?
– Потому что я этого не помню, – попытался оправдаться Риттер. – Это было что-то незначительное.
– Кстати, вы знаете Маркуса Новака? – вмешался Боденштайн.
– Новака? Реставратора? Лишь мимолетно. Я однажды с ним встречался. Почему вас это интересует?
– Странно. – Пия вынула из кармана блокнот. – Здесь, кажется, каждый знает другого лишь мимолетно… – Она пролистала пару страниц назад. – Ах да, вот: его жена рассказала нам, что вы и профессор Кальтензее после несчастного случая на мельнице и вашего неожиданного увольнения неоднократно бывали у Маркуса Новака в офисе. Причем сидели там часами.
Она заметила неловкость Риттера, которую ему не удалось скрыть. С высокомерием мужчины, который считал себя умнее большей части окружающих, в частности полиции, Томас совершенно недооценил достоинства Пии и осознавал это. Он взглянул на часы и решил применить традиционный ход.
– К сожалению, я должен идти, – сказал он с вынужденной улыбкой на лице. – У меня важная встреча в редакции.
– Конечно, – кивнула Пия. – Не смеем вас больше задерживать. Мы поинтересуемся у фрау доктора Кальтензее истинной причиной вашего увольнения. Возможно, у нее есть свое предположение о том, что вы могли обсуждать с господином Ватковяком и господином Гольдбергом.
Улыбка застыла на лице Риттера, но он ничего не ответил. Пия положила перед ним свою визитную карточку.
– Позвоните нам, если вдруг вспомните правду.
– Как вам пришло в голову, что мужчиной в кафе-мороженом мог быть Риттер? – спросил Боденштайн, когда они шли к своей машине по Пальмовому саду.
– Интуиция, – Пия пожала плечами. – Риттер – подходящий тип для спортивного автомобиля.
Некоторое время они молча шли рядом.
– Почему он нам так лгал? Я не могу себе представить, чтобы Вера Кальтензее могла неожиданно выгнать своего ассистента, проработавшего у нее восемнадцать лет и так много знавшего о ней, из-за какого-то исчезнувшего ящика. За этим кроется нечто большее.
– Но кто может это знать? – стал размышлять Боденштайн.
– Элард Кальтензее, – предположила Пия. – Так или иначе, нам придется навестить его еще раз. В его спальне, непосредственно у кровати, стоит именно пропавший ящик.
– Откуда вы знаете, чтостоит в спальне Эларда Кальтензее? – Оливер остановился и, наморщив лоб, посмотрел на Пию. – И почему вы не сказали об этом раньше?
– Мне это пришло в голову только в мастерской в Мюленхофе, – стала оправдываться Пия. – А сейчас я это говорю.
Они вышли из Пальмового сада и перешли Сисмейерштрассе. Боденштайн, нажав кнопку дистанционного управления, открыл центральный замок автомобиля. Пия уже взялась за ручку двери автомобиля со стороны пассажирского места, когда ее взгляд упал на дом на противоположной стороне улицы. Это был один из аристократических домов городской постройки XIX века с тщательно отреставрированным фасадом эпохи грюндерства. Шикарные квартиры в таких старинных домах высоко ценятся на рынке недвижимости.
– Посмотрите туда. Не наш ли это «лживый барон»?
Боденштайн повернул голову.
– В самом деле, это он.
Риттер, зажав свой мобильный телефон между ухом и плечом, манипулировал связкой ключей у почтовых ящиков дома. Затем он, продолжая разговаривать, открыл дверь дома и исчез внутри здания. Оливер закрыл дверцу машины. Они перешли улицу и стали исследовать таблички на почтовых ящиках.
– Так, редакции газеты здесь нет. – Пия побарабанила по одной из латунных табличек. – Но здесь живет некто по имени М. Кальтензее. Что это может означать?
Боденштайн поднял голову и посмотрел на верхнюю часть фасада.
– Мы это выясним. А сейчас поедем к вашему любимому подозреваемому.
Фридрих Мюллер-Мансфельд был худощавым мужчиной высокого роста с белоснежным венком волос вокруг лысины, покрытой пигментными пятнами, и длинным морщинистым лицом с глазами, окаймленными красными кругами, которые неестественно увеличивали толстые стекла его старомодных очков. Прошлым субботним утром он ездил к своей дочери на Боденское озеро и вернулся только накануне вечером. Его имя было одним из последних в длинном списке постояльцев и сотрудников пансионата «Таунусблик», и Катрин Фахингер не питала особых надежд на то, что она узнает от него нечто большее, чем от предыдущих трехсот двенадцати человек. Она вежливо задавала пожилому господину обычные рутинные вопросы. В течение семи лет он жил дверь в дверь с Анитой Фрингс и был глубоко потрясен, когда узнал о насильственной смерти своей соседки.
– Я видел ее вечером, накануне моего отъезда, – сказал он хриплым, дрожащим голосом. – Она была в довольно хорошем настроении.
Мюллер-Мансфельд обхватил левой рукой свое правое запястье, но тремор давал себя знать.
– Паркинсон, – пояснил он. – В основном у меня все нормально, но поездка была для меня все же утомительной.
– Я вас долго не задержу, – дружелюбно сказала Фахингер.
– О, задерживайте меня сколько угодно. – В его светлых глазах блеснуло обаяние пожилого человека. – Это приятное событие – поговорить с такой милой молодой дамой, не так ли? Ведь здесь обитают только старые перечницы.
Катрин улыбнулась.
– Хорошо. Итак, вы видели фрау Фрингс еще вечером 3 мая. Она была одна или ее кто-нибудь сопровождал?
– Одна она вряд ли могла бы передвигаться. Здесь была суматоха, в парке устроили представление на открытом воздухе. С ней был этот мужчина, который постоянно ее навещал.
Фахингер насторожилась.
– Вы можете вспомнить, в котором часу примерно это было?
– Конечно. У меня паркинсон, а не альцгеймер.
Это, должно быть, была шутка, но так как его лицо оставалось недвижимым, Фахингер это не сразу поняла.
– Вы знаете, я из Восточного Берлина, – сказал Мюллер-Мансфельд. – Я был профессором прикладной физики в Гумбольдтском университете. При Третьем рейхе я не мог работать по своей профессии, так как симпатизировал коммунистам, поэтому я много лет жил за границей, а потом перебрался с семьей в ГДР, где у нас все было нормально.
– Понятно, – вежливо сказала Катрин, впрочем, не совсем понимая, к чему клонит пожилой господин.
– Конечно, я знал всю партийную верхушку СЕПГ [27]27
Социалистическая единая партия Германии, правившая в ГДР.
[Закрыть]лично, хотя не могу утверждать, что они мне были особенно симпатичны. Но я, наконец, мог заниматься исследовательской работой, все остальное не имело для меня значения. Муж Аниты Александр работал в Министерстве государственной безопасности, он был офицером особого резерва и отвечал за секретные сделки по обеспечению валютных поступлений…
Фахингер выпрямилась и пристально посмотрела на мужчину.
– Вы и раньше знали фрау Фрингс?
– Да, разве я этого не сказал? – Мюллер-Мансфельд на какое-то время задумался, потом пожал плечами. – Собственно говоря, я знал ее мужа. Александр Фрингс во время воины был офицером абвера в отделе «Иностранные армии Востока» и приближенным генерала Райнхарда Гелена… возможно, вам что-то говорит это имя.
Катрин покачала головой. Она лихорадочно делала записи и досадовала, что забыла на письменном столе свой диктофон.
– Будучи офицером абвера, Фрингс был прекрасным знатоком русских. А после того, как в мае 45-го Гелен и весь его отдел сдались американцам, их присоединили к организации-предшественнику ЦРУ. Позже, получив безоговорочную санкцию США, Гелен учредил «Организацию Гелена», которая впоследствии была преобразована в Федеральную разведывательную службу. – Мюллер-Мансфельд хрипло засмеялся, потом его смех перешел в кашель. Через некоторое время он продолжил говорить. – В течение самого короткого времени убежденные нацисты превратились в убежденных демократов. Фрингс не поехал вместе с ними в Америку, а предпочел остаться в советской оккупированной зоне. Также с санкции и ведома американцев он устроился в Министерство государственной безопасности и стал отвечать за обеспечение валютных поступлений для ГДР, он продолжал контактировать с Корпусом контрразведки, в дальнейшем – с ЦРУ и «Организацией Гелена» в Германии.
– Откуда вы все это знаете? – удивилась Фахингер.
– Мне 89 лет, – ответил старик. – Я очень многое видел и слышал в своей жизни и почти столько же забыл. Но Александр Фрингс произвел на меня большое впечатление. Он бегло говорил на шести или семи языках, был умным и образованным человеком и вел игру на обеих сторонах. Он был офицером управления, отвечающим за подготовку бесчисленных шпионов, отправляемых на Восток. Мог в любое время ездить на Запад, был знаком с высокопоставленными западными политиками и всеми наиболее важными руководителями в области экономики. Его друзьями прежде всего были лоббисты оружия. – Мюллер-Мансфельд сделал паузу и задумчиво потер свое костлявое запястье. – Но что Фрингс нашел в Аните с точки зрения внешности, я до сих пор не могу понять.
– Почему?
– Она была холодная, как лед, бабенка, – ответил Мюллер-Мансфельд. – Рассказывали, что Анита работала надзирательницей в концентрационном лагере Равенсбрюк. Она опасалась бежать на Запад, чтобы там ее случайно не опознали бывшие узники. В 1945 году в Дрездене она познакомилась с Фрингсом, и тот, имея тогда контакты с американцами и русскими, женившись на ней, смог защитить ее от уголовного преследования. Обретя новое имя, Анита отказалась от своих «коричневых» убеждений и также сделала карьеру в Министерстве государственной безопасности. Но, тем не менее… – Мюллер-Мансфельд ехидно хихикнул, – за ее слабость к западным товарам она получила в Вандлитце тайное прозвище «Мисс Америка», которое ее ужасно злило.
– Что вы можете рассказать о мужчине, который был у нее в тот вечер? – спросила Фахингер.
– У Аниты нередко бывали гости. Часто заезжала подруга ее юности Вера, и иногда также господин профессор.
Катрин набралась терпения и ждала, пока пожилой господин пороется в своих воспоминаниях и дрожащей рукой поднесет ко рту стакан с водой.
– Они называли себя «четыре мушкетера», – он опять хрипло засмеялся, и в его голосе слышалась насмешка. – Два раза в год они встречались в Цюрихе, даже после того, как Анита и Вера похоронили своих мужей.
– Кто называл себя «четыре мушкетера»? – переспросила Катрин Фахингер в замешательстве.
– Четверо старых друзей с давних времен. Они ведь знали друг друга еще с детства – Анита, Вера, Оскар и Ганс.
– Оскар и Ганс?
– Торговец оружием и его адъютант из финансового ведомства.
– Гольдберг и Шнайдер? – Фахингер взволнованно наклонилась вперед. – Вы их тоже знали?
Глаза Фридриха Мюллер-Мансфельда весело заискрились.
– Вы представить себе не можете, какими долгими могут быть дни в доме престарелых, даже если живешь в таких шикарных и комфортных условиях, как здесь. Анита любила рассказывать. У нее не было родственников, а ко мне она испытывала доверие. В конце концов, я тоже был одним из тех… Она была изысканной, но уже давно не такой хитрой, как ее подруга Вера. Эта дама – тертый калач. Она преуспела, если учесть, что когда-то была простой девочкой из Восточной Пруссии.
Он опять задумчиво потер костяшки пальцев.
– На прошлой неделе Анита была очень взволнована. Почему – об этом она мне ничего не говорила. Но у нее были постоянные гости. Сын Веры, тот, у которого лысая голова, был здесь несколько раз, а также его сестра-политик. Они часами сидели с Анитой внизу, в кафетерии. И «котик» приходил регулярно. Он возил ее на кресле по территории…
– «Котик»?
– Так она его называла, молодого человека.
Катрин Фахингер спрашивала себя, что с точки зрения 89-летнего человека может означать «молодой»?
– Как он выглядел? – спросила она.
– Гм. Темные глаза. Худощавый. Среднего роста. Обычное лицо. Идеальный шпион, не так ли? – Мюллер-Мансфельд улыбнулся. – Или швейцарский банкир.
– И он был у нее также в пятницу вечером? – спросила Катрин терпеливо, хотя от волнения ее била внутренняя дрожь. Боденштайн будет доволен.
– Да. – Мюллер-Мансфельд кивнул.
Фахингер достала из кармана свой мобильный телефон и стала искать фотографию Маркуса Новака, которую ей полчаса назад прислал Остерманн.
– Это не тот человек? – Она подала старику свой мобильный телефон. Тот сдвинул очки на лоб и поднес дисплей вплотную к глазам.
– Нет, это не он. Но этого я тоже видел. Думаю, это было даже в тот же вечер. – Мюллер-Мансфельд задумчиво наморщил лоб. – Да, вспомнил, – сказал он наконец. – Это было в четверг, примерно в половине одиннадцатого. Театральное представление как раз закончилось, и я пошел к лифту. Он стоял в фойе, как будто кого-то ждал. Мне бросилось в глаза, что парень нервничал. Постоянно смотрел на часы.
– И вы совершенно уверены, что речь идет именно об этом человеке? – хотела убедиться Фахингер, беря свой мобильный телефон.
– На сто процентов. У меня хорошая память на лица.
После того как Боденштайн и Пия не застали профессора Кальтензее в Доме искусств, они поехали назад в комиссариат. Остерманн встретил их новостью о том, что прокурор счел основания недостаточно убедительными, чтобы дать разрешение на проведение криминально-технического исследования автомобилей Новака.
– При этом Новак во время убийства находился на месте обнаружения трупа! – сказала нервно Пия. – Кроме того, один из его автомобилей видели перед домом Шнайдера.
Боденштайн налил себе чашку кофе.
– Есть новости из больницы? – поинтересовался он. С раннего утра перед дверью палаты Новака дежурил полицейский, который фиксировал каждого посетителя и время визита.
– Утром там была его жена, – ответил Остерманн. – В обед приходили его мать и один из сотрудников.
– Это все? – Пия была разочарована. Дело вперед не продвинулось.
– Зато я получил массу информации о фирме KMF. – Остерманн стал рыться в своих документах, пока не нашел нужную папку. – Ойген Кальтензее в тридцатые годы одним неделикатным, но в те времена популярным способом завладел фирмой своего шефа-еврея, когда тот, распознав приметы времени, покинул со своей семьей Германию. Он использовал изобретения прежнего владельца для оборонной промышленности, распространил их на Востоке и заработал состояние. Как поставщик вермахта, Кальтензее был членом НСДАП и одним из крупных спекулянтов, нажившихся на военных поставках.
– Откуда ты это знаешь? – перебила восхищенная Пия своего коллегу.
– Был процесс, – ответил Остерманн. – Бывший владелец-еврей Йозеф Штайн после войны потребовал вернуть ему фирму. Будто бы Кальтензее подписал заявление, что в случае возвращения Штайна он должен вернуть фирму ему. Конечно, это заявление не нашли, было заключено мировое соглашение, и Штайн получил доли в фирме. Все это тогда громко освещалось в прессе, так как, хотя Кальтензее на своих восточных предприятиях, по достоверным сведениям, эксплуатировал узников концентрационных лагерей, с него сняли вину и он не был осужден.
Остерманн довольно улыбнулся.
– Я нашел бывшего прокуриста [28]28
Прокурист – доверенное лицо физического или юридического лица, имеющее полномочия на совершение сделок при сохранении права собственника на контроль за их исполнением.
[Закрыть]фирмы KFM. Пять лет тому назад он вышел на пенсию и не очень хорошо отзывался о Вере и Зигберте Кальтензее, так как они его довольно бесцеремонно уволили. Мужчина досконально знает всю эту лавочку и рассказал мне все в мельчайших подробностях. В середине восьмидесятых годов фирма обанкротилась, что привело к тяжелым последствиям. Вера и Зигберт хотели иметь большее влияние и начали плести интриги против Ойгена Кальтензее, который в ответ на это изменил структуру фирмы. Он составил новый устав компании и распределил голосующие доли по собственному усмотрению между отдельными членами семьи и друзьями. Фатальное решение, которое вызвало конфликт в семье, продолжающийся до сегодняшнего дня. Зигберт и Вера получили по двадцать процентов, Элард, Ютта, Шнайдер и Анита Фрингс – по десять процентов, Гольдберг – одиннадцать процентов, Роберт Ватковяк – пять процентов и дама по имени Катарина Шмунк – четыре процента. Прежде чем Кальтензее смог повторно изменить этот устав, он споткнулся на лестнице в подвале и упал вниз, сломав себе шею.
В этот момент зажужжал мобильный телефон Боденштайна. Это была Катарина Фахингер.
– Шеф, у меня хорошие новости! – воскликнула она.
Оливер сделал Остерманну знак, чтобы тот минуту подождал, и стал вслушиваться во взволнованный голос своей самой юной сотрудницы.
– Очень хорошо, фрау Фахингер, – сказал он наконец, закончил разговор, поднял глаза и довольно усмехнулся. – Теперь мы получим ордер на арест Новака и постановление на обыск в его фирме и квартире.
23 августа 1942. Этот день я не забуду никогда в своей жизни! Я стала тетей! Какое волнительное событие! Сегодня вечером, в четверть одиннадцатого, Викки родила здорового мальчика – и я при этом присутствовала! Все произошло очень быстро, хотя я всегда думала, что это длится часами. Война уже так далеко, но так близко! Элард не получил фронтовой отпуск, он в России, и мама весь день молится, чтобы с ним ничего не случилось, не в этот день! После обеда у Викки начались родовые схватки. Папа послал Швиндерке в Добен за фрау Вермин, но она не смогла прийти. У жены крестьянина Крупски в Розенгартене уже два дня продолжались схватки, а ей уже почти сорок! Викки вела себя очень мужественно. Я восхищаюсь ею! Это было страшно и одновременно восхитительно! Мама, Эдда, я и фрау Эндрикат справились с этим и без фрау Вермин. Папа открыл бутылку шампанского, и они выпили вместе с Эндрикатом – два деда! Они были уже достаточно навеселе, когда мама показала им ребенка. Я тоже подержала его на руках. Это кажется удивительным, когда представляешь себе, что из этого существа с крохотными ручками и ножками когда-то вырастет высокий, сильный мужчина! Викки назвала его в честь моего и своего папы – Хайнрих Арно Элард, хотя Эдда сказала, что, по крайней мере, второе его имя должно быть Адольф. По этому поводу два деда выдавили от умиления пару слезинок и опустошили еще одну бутылку шампанского. Когда фрау Вермин наконец пришла, Викки уже покормила ребенка, фрау Эндрикат его вымыла и запеленала. А я буду крестной! Ах, жизнь приносит столько волнений! Маленький Хайнрих Арно Элард оставался совершенно равнодушным, когда папа на полном серьезе объяснял ему, что однажды он станет хозяином поместья Лауенбург, и потом он плюнул ему на плечо. Как мы смеялись! Чудесный день, почти как было раньше! Как только Элард получит отпуск, мы устроим крестины. А скоро будет и свадьба! Тогда Викки действительно станет моей сестрой, хотя мы уже сейчас стали лучшими подругами, каких только можно себе представить…
Томас Риттер наклеил желтый листок между страницами дневника и потер воспаленные глаза. Это было невероятно! При чтении он погрузился в давно ушедший мир, мир молодой девушки, которая, оберегаемая от всего, выросла в большом родительском поместье на Мазурах. Одни эти дневники уже содержали материал для прекрасного романа, реквием по потерянной Восточной Пруссии, ничуть не хуже, чем Арно Сурмински или Зигфрид Ленц. Молодая Вера подробно и очень внимательно описывала страну и людей и политическую ситуацию с точки зрения дочери владельца поместья, родители которой потеряли двоих сыновей на Первой мировой войне и с тех пор уединились в восточно-прусском поместье. Они критически подходили к Гитлеру и нацистам, но все же терпеливо отнеслись к тому, что Вера и ее подруги Эдда и Викки вступили в Союз немецких девушек. Очень увлекательно описаны поездка молодых девушек с их группой, представлявшей Союз, на Олимпийские игры в Берлин, пребывание Веры в швейцарском интернате для девочек, где ей так недоставало ее подруги Викки. Когда началась война, старший брат Веры Элард воевал в люфтваффе и, благодаря своим успехам, быстро сделал карьеру. Особенно трогательным было развитие любовных отношений Эларда и Викки, дочери управляющего поместьем Эндриката.
Почему только Вера была так решительно против того, чтобы в первых главах своей биографии рассказать о юношеских годах, проведенных ею в Восточной Пруссии? В конце концов, она не сделала ничего, за что могла бы стыдиться, за исключением, может быть, своего участия в Союзе немецких девушек. Но именно в поместье, где все знали друг друга, в те времена было совершенно невозможно выйти из Союза, не обретя неприятности. Риттер читал все дальше и постепенно понимал, почему эти воспоминания Вера скорее сожгла бы, нежели допустила, чтобы они попали в руки кого-то постороннего. На фоне того, что Томас узнал в прошлую пятницу, эти дневники являли собой взрывчатку в чистом виде. В процессе чтения он постоянно делал записи и мысленно переделывал первые главы своей рукописи.
В дневнике 1942 года Риттер нашел доказательство. Когда он прочитал описание 23 августа 1942-го – дня, когда Гитлер впервые начал бомбардировку Сталинграда, – сразу включил Интернет и нашел там краткую биографию Эларда Кальтензее.
– Этого не может быть, – пробормотал Томас, пристально смотря в экран своего лэптопа.
Здесь было написано, что Элард родился 23 августа 1943 года. Было ли возможно, чтобы Вера в тот же день, год спустя после рождения своего племянника, сама родила сына? Риттер нашел дневник 1943 года и пролистал его до августа.
Хайни исполнился год! Такой маленький, очаровательный малыш, что хочется его съесть! Он уже даже может ходить…Он пролистал пару страниц назад, потом пару страниц вперед. В июле Вера вернулась из Швейцарии в родительское поместье и провела там лето, которое было омрачено смертью Вальтера, старшего брата ее подруги Викки Эндрикат, погибшего в Сталинграде. Ни слова о каком-то мужчине в жизни Веры, не говоря уже о беременности! Нет сомнений, что Элард Кальтензее – это тот самый мальчик Хайнрих Арно Элард, который родился 23 августа 1942 года. Но почему в его биографии в качестве года рождения значится 1943 год? Элард из тщеславия убавил себе один год?
Риттер испуганно вздрогнул, когда зажужжал его мобильный телефон. Марлен озабоченно поинтересовалась, где он находится. Было уже начало одиннадцатого. В голове Томаса роились мысли, он не мог сейчас просто все прервать!
– Я приеду позже, дорогая, – сказал он и постарался придать своему голосу оттенок сожаления. – Ты ведь знаешь, у меня завтра срок сдачи. Я приеду, как только смогу, но ты меня не жди. Иди спокойно спать.
Как только разговор закончился, Риттер придвинул к себе лэптоп и начал набирать на клавиатуре предложения, которые сформулировал в голове еще при чтении дневников. При этом он улыбался. Если ему удастся подкрепить свое подозрение прочными доказательствами, то Катарина и ее коллеги по издательству, без сомнения, получат желаемую сенсацию.
– Итак, Новак был в четверг вечером в пансионате «Таунусблик», – сказал Боденштайн, после того как он передал Остерманну и Пие содержание разговора Катрин Фахингер с соседом Аниты Фрингс, проживающим в пансионате в квартире напротив.
– И это вряд ли было связано с театральным представлением, – заметила Пия.
– Расскажите поподробнее о KMF, – попросил Оливер Остерманна.
Вера Кальтензее безумствовала от ярости, когда при вскрытии завещания после смерти ее мужа был зачитан новый устав фирмы. Она напрасно пыталась оспорить устав, потом хотела выкупить доли у Гольдберга, Шнайдера и Фрингс, но в соответствии с уставом это было невозможно.
– К слову сказать, Эларда Кальтензее тогда заподозрили в том, что это он столкнул с лестницы своего отчима, с которым они никогда не понимали друг друга, – сказал Остерманн. – Позднее все списали на несчастный случай, и производство по делу было прекращено. – Кай посмотрел в свой блокнот. – Вера Кальтензее никак не могла примириться с тем, что на каждую запланированную сделку она теперь должна была просить согласия у своих старых друзей, приемного сына Роберта и у подруги своей дочери, но, благодаря содействию Гольдберга, ей удалось стать внештатным консулом Республики Суринам, заручиться правами на месторождения бокситов в Суринаме и таким образом проникнуть непосредственно в алюминиевый бизнес. Она не хотела быть больше только поставщиком. Через несколько лет она продала эти права американской компании «Алкоа», [29]29
«Алкоа» – американская металлургическая компания, третий в мире по величине производитель алюминия.
[Закрыть]и KMF стала лидером на мировом рынке шнековых экструдеров для обработки алюминия. Дочерние компании, которые управляют реальным капиталом, находятся в Швейцарии, Лихтенштейне, на Британских Виргинских островах, в Гибралтаре, Монако и бог знает где еще. Они практически не платят налогов.
– Герман Шнайдер имел отношение к этим сделкам? – спросила Пия. Казалось, что постепенно вся история вместе с добытыми ею сведениями начинает складываться, как пазл. Все имело значение, которое вытекало из общей картины.
– Да, – кивнул Остерманн. – Он был консультантом швейцарского отделения KMF.
– А что сейчас с долями фирмы? – поинтересовался Боденштайн.
– Вот именно. – Кай выпрямился. – Теперь главное: согласно уставу компании, доли не переходят по наследству и не подлежат продаже, а в случае смерти владельца переходят к управляющему фирмы. И эта оговорка могла быть серьезным мотивом для четырех наших убийств.
– Почему вы так решили?
– Согласно оценке ревизоров, фирма KMF стоит четыреста миллионов евро, – сказал Остерманн. – Одна английская рейдерская фирма предлагает двойную цену от настоящей рыночной стоимости. Вы легко можете подсчитать, что это означает в отношении отдельных долей участия.
Оливер и Пия быстро переглянулись.
– Управляющим фирмы KMF является Зигберт Кальтензее, – сказал Боденштайн. – Так что после смерти Гольдберга, Шнайдера, Ватковяка и фрау Фрингс он получит их доли.
– Вот так. – Остерманн положил свой блокнот на письменный стол и торжествующе посмотрел на присутствующих. – И если восемьсот миллионов евро не являются мотивом преступления, то больше мне ничего не приходит в голову.
На какое-то время наступила полная тишина.
– Здесь я должен с вами согласиться, – сухо заметил Боденштайн. – Зигберт Кальтензее до сего времени не мог ни продать фирму, ни передать ее на биржу – для этого у него не было контрольного пакета акций. Теперь все выглядит совершенно по-другому: если я правильно посчитал, у него сейчас 55 процентов долевого участия, включая его собственные двадцать.
