Текст книги "Глубокие раны"
Автор книги: Heлe Нойхаус
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
– Его любовные интрижки с девушками, которые почти вдвое моложе его, постепенно становятся для него все более обременительными, – заметила она с едкой ухмылкой. – В конце концов, он уже не юноша.
– У Эларда сейчас кризис смысла, – объяснил Зигберт Кальтензее. – Вы должны быть снисходительны к его поведению. После его увольнения полгода назад он впал в депрессию.
Боденштайн наблюдал за братом и сестрой, и ему казалось, что, несмотря на разницу в возрасте, они были очень близки друг с другом. Зигберта Кальтензее было довольно сложно охарактеризовать. Внимательный, почти гипертрофированно вежливый, он не демонстрировал своего отношения к старшему брату.
– Когда вы узнали о смерти фрау Фрингс? – спросил Оливер.
– Элард позвонил мне около половины одиннадцатого. – При воспоминании об этом Зигберт наморщил лоб. – Я был по делам в Стокгольме и ближайшим рейсом сразу вылетел домой.
Его сестра села на стул, достала из кармана блейзера пачку сигарет и закурила, глубоко затянувшись.
– Дурная привычка, – подмигнула она заговорщически Боденштайну. – Только не выдавайте меня моим избирателям. Или моей матери.
– Обещаю, – кивнул Оливер, усмехнувшись.
Зигберт Кальтензее налил себе бурбон и предложил также Боденштайну, но тот вновь отказался.
– А мне Элард прислал эсэмэску, – сказала Ютта. – Я была на пленарном заседании и поэтому переключила мобильный телефон на режим «без звука».
Боденштайн подошел к столику, на котором стояли семейные фотографии в серебряных рамках.
– Вы уже подозреваете кого-нибудь в совершении этих трех убийств? – поинтересовался Зигберт.
Оливер покачал головой.
– К сожалению, нет, – сказал он. – Вы хорошо знали все троих. Кто мог быть заинтересован в их смерти?
– Абсолютно никто, – ответила Ютта и затянулась сигаретой. – Они не обидели ни одну человеческую душу. Я, правда, знала дядю Йосси уже как старого человека, но он всегда был очень добр ко мне. Никогда не забывал привезти мне какой-нибудь подарок. – Рассеянно улыбнулась. – Ты помнишь седло гаучо, Берти? – спросила она своего брата, который скорчил гримасу при упоминании этого детского прозвища. – Я думаю, мне было восемь или девять лет, и я вряд ли могла поднять эту штуковину. Но жертвой был мой пони…
– Тебе было десять лет. – Зигберт поправил свою младшую сестру с дружеской симпатией. – И первый, кто тебя пронес на этом седле через гостиную, был я.
– Точно. Мой взрослый брат делал все, что я хотела.
Ударение было сделано на слове «все». Ютта выпустила сигаретный дым через нос и одарила Боденштайна улыбкой, в которой тот уловил нечто большее, чем обычное любопытство. Ему стало невольно жарко.
– Иногда, – добавила она, не спуская с него глаз, – я могу оказывать влияние на мужчин.
– Йосси Гольдберг был очень внимательным, дружелюбным человеком, – сказал Зигберт, подойдя с бокалом бурбона в руке к Ютте.
Брат и сестра попеременно что-то рассказывали и характеризовали Гольдберга и Шнайдера совершенно иначе, нежели это делал Элард. Все звучало совершенно естественно, и тем не менее Боденштайн ощущал себя зрителем на театральном спектакле.
– Герман и его жена были очень приятными людьми. – Ютта раздавила сигарету в пепельнице. – Правда. Я их очень любила. С Анитой я познакомилась только в конце восьмидесятых годов. Я была очень удивлена, когда мой отец одарил ее долей в своей фирме. О ней я вам, к сожалению, не смогу вообще ничего сказать.
Она встала.
– Анита была самой давней подругой матери, – добавил Зигберт Кальтензее. – Они познакомились, когда были еще маленькими девочками, и никогда не теряли контакт, хотя Анита до воссоединения жила в ГДР.
– Понятно. – Боденштайн взял одну из фотографий в рамке и стал ее задумчиво рассматривать.
– Это свадебная фотография моих родителей. – Ютта подошла к нему, взяла другую фотографию. – А здесь… ой, Берти, ты знал, что мама вставила эту фотографию в рамку?
Она весело усмехнулась, ее брат тоже улыбнулся.
– Это было после выпускных экзаменов Эларда, – объяснил он. – Я эту фотографию терпеть не могу.
Боденштайн догадывался почему. На фотографии Эларду Кальтензее было лет восемнадцать. Он был высокий, стройный и прекрасно выглядел. А вот его младший брат на фотографии казался полной свинкой с редкими бесцветными волосами и толстыми щеками.
– Это я в день своего семнадцатилетия, – Ютта указала на следующую фотографию и мельком сбоку посмотрела на Боденштайна. – Ужасно худая. Мама тогда притащила меня к врачу, так как думала, что у меня истощение. Но, к сожалению, я к этому не склонна.
Она обеими руками провела по своим бедрам, на которых Боденштайн не увидел ничего лишнего, и хихикнула. С удивлением он обнаружил, что этим случайным жестом ей удалось привлечь его интерес к ее телу, как будто она знала, чтоон рисовал себе при взгляде на нее. Пока Боденштайн еще обдумывал, сделала ли она это обдуманно, дама указала на другую фотографию. Ютта и молодая женщина с черными волосами – обеим лет по двадцать пять – улыбались в камеру.
– Моя лучшая подруга Катарина, – объяснила она. – Это Кати и я в Риме. Все называли нас «близнецами», так как мы были неразлучны.
Боденштайн рассматривал снимок. Подруга Ютты выглядела как фотомодель. По сравнению с ней Ютта тех времен выглядела как серая мышь. Боденштайн ткнул пальцем на другую фотографию, на которой молодая Ютта была изображена с мужчиной примерно ее возраста.
– Кто это рядом с вами? – поинтересовался он.
– Роберт, – ответила Ютта. Она стояла так близко к нему, что он мог ощущать аромат ее духов и легкий запах сигаретного дыма. – Мы полные ровесники, я лишь на один день старше его. Это всегда очень обижало маму.
– Почему?
– А вы подумайте. – Она посмотрела на Оливера; ее лицо было так близко от него, что в ее голубых глазах он мог увидеть темные крапинки. – Мой отец практически в один и тот же день обрюхатил ее и другую женщину.
Откровенное упоминание этого столь интимного обстоятельства смутило Боденштайна. Казалось, что она это заметила и двусмысленно улыбнулась.
– Роберта я считаю более других способным совершить преступление, – сказал Зигберт. – Я знаю, что он постоянно клянчил деньги у нашей матери и ее друзей, даже после того, как я запретил ему появляться в нашем доме.
Ютта поставила на место фотографии в рамках.
– Он совсем опустился, – подтвердила она с сожалением. – С тех пор как был выпущен из тюрьмы, так и не приобрел постоянного места жительства. Очень печально, что он зашел так далеко, при этом у него были все шансы избежать этого.
– Когда вы разговаривали с ним в последний раз? – спросил Боденштайн.
Брат с сестрой задумчиво переглянулись.
– Достаточно давно, – ответила Ютта.
– Я думаю, это было во время моей последней избирательной кампании. У нас был стенд в пешеходной зоне в Бад-Зодене, и он там неожиданно появился. Я его сначала даже не узнала.
– И он даже не попросил у тебя денег? – фыркнул презрительно Зигберт. – Ему всегда нужны были только деньги, деньги, деньги. Я его больше ни разу не видел с тех пор, как выгнал его. Я думаю, он понял, что от меня больше ничего не получит.
– У нас отобрали дело по расследованию убийства Гольдберга, – сказал Боденштайн. – А сегодня квартира фрау Фрингс была полностью очищена, прежде чем мы успели там все осмотреть.
Брат и сестра Кальтензее посмотрели на него, явно удивившись тому, что он резко сменил тему.
– Для чего кому-то понадобилось очищать квартиру? – спросил Зигберт.
– У меня создается впечатление, что кто-то хочет воспрепятствовать нашему расследованию.
– Почему же?
– Н-да. Это главный вопрос. Я этого не знаю.
– Гм, – Ютта задумчиво посмотрела на него. – Анита, правда, не была богатой, но у нее имелись некоторые драгоценности. Может быть, это сделали люди из пансионата. У Аниты не было детей, и они наверняка это знали.
Боденштайн и сам подумал об этом вскользь. Но для этого не нужно было бы вычищать всю квартиру, вплоть до мебели.
– Это не могло быть случайностью, что все трое были убиты одним и тем же способом, – продолжила Ютта свои размышления. – У дяди Йосси наверняка была бурная жизнь, в течение которой он приобрел себе не только друзей. Но дядя Герман? Или Анита? Я этого не могу понять.
– Что остается для нас полной загадкой, так это число, которое преступник оставил на всех трех местах его преступлений. 1–6–1–4–5. Мне кажется, что это какое-то указание. Но на что?
В этот момент дверь открылась. Ютта испуганно вздрогнула, когда в дверном проеме появился Моорманн.
– Вы не могли постучать? – прикрикнула она на него.
– Прошу прощения, – садовник вежливо кивнул Боденштайну, но его лошадиное лицо не выражало никаких эмоций. – Милостивой госпоже стало хуже. Я только хотел проинформировать вас, прежде чем вызывать «Скорую помощь».
– Спасибо, Моорманн, – сказал Зигберт. – Мы сейчас поднимемся наверх.
Тот чуть заметно поклонился и исчез.
– Прошу меня извинить, – лицо Кальтензее вдруг стало очень озабоченным. Он достал из внутреннего кармана пиджака свою визитную карточку и подал ее Боденштайну. – Если у вас будут вопросы, позвоните мне.
– Конечно. Передайте вашей маме мои пожелания скорейшего выздоровления.
– Спасибо. Ты идешь, Ютта?
– Да. Сейчас. – Она подождала, пока уйдет ее брат, затем нервными пальцами вытащила из пачки сигарету. – Этот Моорманн просто ужасен! – Ее лицо было совершенно бледным. Она глубоко затянулась. – Этот старый шпион ходит беззвучно по всему дому и каждый раз пугает меня до смерти!
Боденштайн удивился. Ютта выросла в этом доме и наверняка с самого детства привыкла к деликатному персоналу.
Они прошли через холл к входной двери. Ютта с подозрением огляделась.
– К слову сказать, есть еще кое-кто, с кем вам следует поговорить, – сказала она, понизив голос. – Томас Риттер, бывший ассистент моей матери. Я считаю, что он способен на все.
Боденштайн рассеянно шел к своему автомобилю. Элард Кальтензее не любил ни свою мать, ни брата, ни сестру, которые снисходительно отвечали на его антипатию. Почему тогда он жил в Мюленхофе? Зигберт и Ютта Кальтензее вели себя вежливо и услужливо и, не колеблясь, отвечали на все его вопросы, но и их, казалось, как ни странно, не особенно тронуло жестокое убийство троих стариков, которых они якобы очень уважали. Что-то во время разговора с обоими Кальтензее его насторожило, но что?
Спустились сумерки. Зашуршали дождевальные установки, орошая сочную зелень огромных газонов. И здесь Оливеру кое-что пришло в голову. Это было лишь одно придаточное предложение, сказанное Юттой, но оно могло иметь чрезвычайно важное значение.
Суббота, 5 мая 2007 года
Боденштайн смотрел на склеенные бумажные полоски, которые ему вручила Пия Кирххоф, и скептически слушал ее объяснения по поводу того, как она добыла этот доказательный материал. Они стояли перед входной дверью его дома, за которой царила лихорадочная суматоха. В этой фазе расследования Оливер, собственно говоря, не мог позволить себе ни одного выходного дня, но это неизбежно привело бы к семейному кризису средней тяжести, если бы он в день крещения своей младшей дочери поехал в комиссариат.
– Нам надо обязательно поговорить с Верой Кальтензее, – настаивала Пия. – Она должна поподробнее рассказать нам об этих трех жертвах. А вдруг убийства будут продолжаться и дальше?
Боденштайн кивнул. Он вспомнил о том, что сказал Элард Кальтензее. Моя мать считает, что может быть следующей.
– Кроме того, я совершенно уверена, что это она распорядилась очистить квартиру Аниты Фрингс. Мне бы очень хотелось знать, почему?
– Вероятно, у фрау Фрингс была та же тайна, что у Гольдберга и Шнайдера, – предположил Боденштайн. – Но, к сожалению, о разговоре с ней пока мы должны забыть – я только что разговаривал по телефону с ее дочерью, и она сказала мне, что врач «Скорой помощи» еще вчера вечером отправил Веру в больницу. Она с нервным срывом лежит в закрытом психиатрическом отделении.
– Глупости. У нее не тот тип, при котором возможен нервный срыв. – Пия покачала головой. – Она решила исчезнуть, потому что ситуация стала для нее критической.
– Я не уверен, что Вера Кальтензее причастна к этому. – Боденштайн задумчиво почесал голову.
– Кто же тогда? – спросила Пия. – Если бы речь шла о Гольдберге, то это мог бы быть его сын, а возможно, американская секретная служба, которая не хотела, чтобы хоть что-то стало известно об этом человеке. Но в отношении старой женщины? Что же ей скрывать?
– Мы где-то ошибаемся, – сказал Оливер. – Возможно, решение значительно банальнее, чем мы предполагаем. Это число, например, может быть ложным следом, который преступник оставляет, чтобы нас запутать. Остерманн в любом случае должен найти более подробную информацию о предприятии KMF. Ютта Кальтензее вчера упоминала о каких-то долях участия, которые ее отец переписал на Аниту Фрингс.
Вчера после своего визита в Мюленхоф Боденштайн позвонил Пие и вкратце рассказал ей, какие противоречивые сведения о характерах Гольдберга и Шнайдера получил от брата и сестры Кальтензее. Правда, он умолчал еще о том, что Ютта позвонила ему поздним вечером. Он сам еще не понял, как следует расценивать этот звонок.
– Вы думаете, что речь шла о деньгах?
– В широком смысле – возможно. – Боденштайн нерешительно пожал плечами. – В завершение Ютта посоветовала мне поговорить с прежним ассистентом ее матери. Это мы должны непременно сделать – хотя бы для того, чтобы увидеть семью Кальтензее под другим углом зрения.
– Оʼкей, – кивнула Пия. – Я займусь сейчас наследием Шнайдера. Может быть, найду какую-нибудь зацепку.
Она хотела уже идти, как вдруг, кажется, что-то вспомнила. Достала из своей сумки какую-то коробочку и протянула ее Боденштайну.
– Это для Софи, – сказала она и улыбнулась. – С наилучшими пожеланиями от отдела К-2.
Всю первую половину дня Пия перелопачивала горы папок и документов, которые были изъяты в доме Шнайдера, а Остерманн тем временем пытался всеми ему доступными средствами добыть информацию о предприятии Кальтензее KMF, как распорядился Боденштайн.
Было около полудня, когда Пия, несколько разочарованная, оторвалась от работы.
– Этот тип хранил в своем подвале документы половины финансового ведомства, – вздохнула она. – И я спрашиваю себя – почему?
– Может быть, эти документы принесли ему верную дружбу семейства Кальтензее и других, – предположил Остерманн.
– Что ты имеешь в виду? Шантаж?
– Например, – Остерманн снял очки и большим и указательным пальцем потер глаза. – Может быть, это было средством давления. Подумай только о платежах компании KMF на швейцарский счет Шнайдера.
– Я не знаю, – усомнилась Пия. – Во всяком случае, не думаю, что эти документы являлись мотивом убийства. – Она с хлопком закрыла одну из папок и бросила ее на пол к другим документам. – Тебе удалось что-нибудь найти?
– Немало. – Остерманн зажал заушник своих очков между зубами и стал рыться в куче бумаг, пока не нашел нужный лист. – KMF – группа предприятий, разбросанных по всему миру, с общим числом сотрудников свыше 3000, с представительствами в 169 странах, которая объединяет примерно тридцать смешанных компаний. Председателем правления является Зигберт Кальтензее. Концерн имеет 40 процентов собственного капитала.
– Чем они вообще занимаются?
– Они производят профильные прессы для обработки алюминия. Основатель фирмы изобрел первичный вариант этих прессов, с помощью которых алюминий можно формовать в различные профили. KMF до сего времени имеет патент на эти прессы и на все связанные с этим новые разработки… – Он поднялся со своего места за письменным столом. – Я голоден. Давай я пойду куплю нам дёнер-кебаб?
– Да, это было бы здорово.
Пия занялась следующей коробкой. Коллеги из службы по обеспечению сохранности следов снабдили ее надписью «Содержимое шкафа внизу слева», и в ней было несколько коробок из-под обуви, тщательно перевязанных шпагатом. В первой находились различные предметы, связанные с воспоминаниями о всевозможных поездках – бортовые карты круизного судна, почтовые открытки с мотивами экзотических стран, танцевальная карта, [24]24
Карта, на которой участница танцевального бала может указывать своих партнеров в отдельных танцах на данном вечере.
[Закрыть]меню, приглашения на крестины, свадьбы, дни рождения, похороны, а также прочие предметы, сохраняемые как память, которые ни для кого, кроме Шнайдера, не представляли собой ценности. Во второй коробке помещались аккуратно связанные, написанные от руки письма. Пия разрезала шнурок и взяла одно из писем. Оно было написано 14 марта 1941 года.
Дорогой сын, —с трудом разбирала она старомодный почерк с выцветшими буквами, – мы надеемся и молимся каждый день, чтобы у тебя все было хорошо и чтобы ты был здоров и однажды вернулся к нам. Здесь все так же мирно, как всегда, все идет своим чередом, и едва ли можно поверить, что кругом война!
Далее шел рассказ о знакомых и соседях, о повседневной жизни, которая могла интересовать получателя письма. На письме стояла подпись – «мама».
Пия наугад брала письма из стопки – мать Шнайдера, похоже, не ленилась писать. Одно письмо было даже в конверте. В качестве отправителя было указано: Кэте Калльвайт, Штайнорт, округ Ангербург.Пия пристально смотрела на конверт, который был адресован Гансу Калльвайту. Эти письма были не от матери Шнайдера! Но почему тогда он их сохранил? Смутное воспоминание шевельнулось в ней, но Кирххоф не могла его уловить. Она продолжала читать письма. Вернулся Остерманн; он принес дёнер-кебаб с мясом высшего сорта и овечьим сыром, который Пия положила на стол рядом с собой, не притрагиваясь к нему. Остерманн начал есть, и вскоре во всей переговорной установился запах как в палатке по продаже дёнера.
26 июня 1941 года Кэте Калльвайт писала своему сыну: Шлагетер из замка рассказал отцу, что целое крыло замка было конфисковано для Риббентропа и его людей. Он сказал, что это как-то связано со строительной площадкой «Аскания» под Герлитцем…Следующий пассаж был зачеркнут цензурой. …К нам приезжал твой друг Оскар и передал от тебя привет. Он сказал, что теперь часто будет бывать в этих местах и попытается нас регулярно навещать…
Пия остановилась. Вера Кальтензее утверждала, что Шнайдер был старым другом ее умершего мужа, но Элард сказал на это только: «тогда это верно» – и странно посмотрел на свою мать. А бабушка Мирьям помнила, что лже-Гольдберга раньше звали Отто или Оскар.
– Что это за письма? – спросил Остерманн, продолжая жевать.
Пия еще раз вернулась к последнему письму.
– …к нам приезжал твой друг Оскар… – прочитала она. Ее сердце начало взволнованно колотиться. Неужели она приблизилась к тайне? – Герман Шнайдер сохранил примерно двести писем от Кэте Калльвайт из Восточной Пруссии, и у меня возникает вопрос: почему, – сказала Пия и задумчиво потерла кончик носа. – Он якобы родился в Вуппертале и учился там в школе, но эти письма были отправлены из Восточной Пруссии.
– И что ты думаешь? – Остерманн вытер рот тыльной стороной руки и стал рыться в ящике своего стола в поисках бумажного полотенца.
– То, что и Шнайдер изменил свои личные данные. Лже-Гольдберга на самом деле звали Оскар, и он учился в юнкерской школе СС в Бад-Тёльце. – Пия подняла глаза. – И этот Оскар опять же был другом Ганса Калльвайта из Штайнорта в Восточной Пруссии, корреспонденцию которого мы нашли в шкафу Германа Шнайдера.
Она вытащила клавиатуру и мышку своего компьютера, ввела в «Гугл» ключевые слова, которые обнаружила в письмах – «Восточная Пруссия» и «Штайнорт», «Риббентроп» и «Аскания» – и нашла весьма информативную страницу о бывшей Восточной Пруссии. Почти на целый час углубилась она в историю и географию потерянной страны и, к своему стыду, вынуждена была констатировать, насколько бедными были ее знания в области недавнего прошлого Германии. Строительная площадка объекта «Вольфшанце», главной ставки Гитлера на Востоке, получила секретный код «Химические заводы Аскания», и никто из местного населения представления не имел, что в действительности происходило в густых Мазурских лесах, недалеко от деревушки Гёрлитц в округе Растенбург. Министр иностранных дел фон Риббентроп летом 1941 года, когда Гитлер переехал в ставку «Вольфшанце», действительно конфисковал крыло замка Штайнорт, принадлежавшего семье Лендорф, для себя и своего штаба. Кэте Калльвайт из Штайнорта имела какое-то отношение к замку – возможно, она там работала горничной, – и в своих письмах сообщала своему сыну будничные сплетни и новости. Пия невольно содрогнулась, представив себе, как женщина шестьдесят пять лет тому назад, сидя за столом в кухне, писала это письмо своему сыну на фронт. Кирххоф выписала из Интернета пару ключевых слов и соответствующие источники информации, взяла телефон и набрала номер мобильного телефона Мирьям.
– Как я могу получить какую-нибудь информацию о погибших немецких солдатах? – спросила она у подруги после краткого приветствия.
– Например, через Службу по уходу за могилами погибших воинов, – ответила Мирьям. – Что конкретно тебе нужно? Ах да, я должна тебя предупредить: наш разговор может тебе дорого обойтись. Я со вчерашнего вечера нахожусь в Польше.
– Да что ты? Что ты там делаешь?
– Эта история с Гольдбергом не дает мне покоя, – сказала Мирьям. – Я подумала, что, может быть, разузнаю что-нибудь на месте.
На какой-то момент Пия потеряла дар речи.
– А где ты? – спросила она.
– Я в Венгожево, – ответила Мирьям, – в бывшем Ангербурге на Мауерзее. [25]25
Озеро в Восточной Пруссии, ныне озеро Мамры на территории Польши.
[Закрыть]Настоящий Гольдберг здесь родился. Знание польского языка иногда имеет свои преимущества. Бургомистр сам открыл мне городской архив.
– С ума можно сойти! – Пия усмехнулась. – Тогда успехов тебе! И спасибо за совет.
Она шарила по Интернету, пока не остановилась на сайте под названием Weltkriegsopfer.de. [26]26
Weltkriegsopfer (нем.) – жертвы Мировой войны.
[Закрыть]Там имелась ссылка на «поиск могил» онлайн. Кирххоф ввела полное имя погибшего Германа Шнайдера, а также дату и место его рождения. В ожидании ответа она пристально смотрела на монитор. Через несколько секунд Пия с изумлением прочитала, что Герман Людвиг Шнайдер, родившийся 2 марта 1921 года в Вуппертале, кавалер Рыцарского креста, старший лейтенант и командир 6-й эскадрильи 400-го истребительного авиаполка, погиб 24 декабря 1944 года в воздушном бою под Хаузен-Обераула. Он летал на истребителе «Фокке-Вульф» FW 190A8. Его останки были захоронены на главном кладбище в Вуппертале.
– Этого не может быть! – воскликнула Пия и рассказала Остерманну о том, что она только что прочитала. – Настоящий Герман Шнайдер мертв уже пятьдесят три года!
– Герман Шнайдер – идеальный псевдоним. Распространенная фамилия. – Остерманн наморщил лоб. – Если бы я захотел изменить свои личные данные, я бы тоже выбрал для себя самую неброскую фамилию.
– Точно. – Пия кивнула. – Но откуда наш Шнайдер взял данные настоящего Шнайдера?
– Может быть, они были знакомы, служили в одной воинской части… Когда нашему Шнайдеру после войны потребовалось изменить личные данные, он вспомнил о своем погибшем друге и взял его имя.
– Но как же семья настоящего Шнайдера?
– Они давно похоронили своего Шнайдера, и на этом дело для них было закончено.
– Но это ведь слишком легко выяснить, – усомнилась Пия. – Я нашла его в течение нескольких секунд.
– Ты должна перенестись в те времена, – возразил Остерманн. – Война закончилась, кругом царит хаос. Мужчина в гражданской одежде, не имея документов, является в официальные органы оккупационных властей и утверждает, что его зовут Герман Шнайдер. Возможно, он даже достал военный билет настоящего Германа. Кто знает? Шестьдесят лет тому назад невозможно было предвидеть, что однажды по компьютеру в течение пары секунд можно будет добыть информацию, для получения которой раньше потребовались бы детектив, большое везение, куча денег, времени и случайностей. Я бы совершенно точно так же воспользовался бы личными данными какого-нибудь знакомого, о котором что-то знаю. Только из осторожности. Кроме того, я бы постарался держаться в стороне от внимания общественности. Наш Шнайдер это и делал. Всю свою жизнь он оставался воплощением самой скромности.
– Непостижимо. – Пия делала некоторые записи. – Тогда нам надо искать Ганса Калльвайта из Штайнорта в Восточной Пруссии. Штайнорт располагается недалеко от Ангербурга, откуда родом настоящий Гольдберг. И если твоя теория верна, то лже-Гольдберг – Оскар – действительно мог быть тем, кто знал настоящего Гольдберга.
– Верно. – Остерманн бросил алчный взгляд на остывший дёнер-кебаб Пии, который лежал на ее письменном столе. – Ты будешь есть?
– Нет. – Пия отрицательно покачала головой. – Угощайся.
Остерманн не заставил себя упрашивать дважды.
Пия уже опять погрузилась в Интернет. Анита и Вера были подругами, лже-Шнайдер – Ганс Калльвайт – и лже-Гольдберг – Оскар – также. Не прошло и трех минут, как на мониторе появилась краткая биография Веры Кальтензее.
Родилась 14 июля 1922 года в Лауенбург-ам-Добензее, —читала Кирххоф. – Родители: барон Хайнрих Элард фон Цойдлитц-Лауенбург и баронесса Герта фон Цойдлитц-Лауенбург, урожденная фон Папе. Братья и сестры: Генрих (1898–1917), Мейнгард (1899–1917), Элард (1917, пропал без вести в январе 1945 года). Бежавшая в январе 1945 года оставшаяся часть семьи погибла при налете русских войск на колонну беженцев из Лауенбурга.
Пия опять вернулась на страницу с информацией о Восточной Пруссии, ввела «Лауенбург» и нашла ссылку на местечко под названием Доба-ам-Добензее, вблизи которого находились руины бывшего замка семьи Цойдлитц-Лауенбург.
– Вера Кальтензее и Анита Фрингс жили в том же месте в Восточной Пруссии, что и лже-Гольдберг и лже-Шнайдер, – сказала Пия своему коллеге. – И, конечно, все четверо знали друг друга с давних пор.
– Может быть. – Остерманн уперся локтями в письменный стол и посмотрел на Пию. – Но почему они сделали из этого такую тайну?
– Хороший вопрос. – Пия грызла свою шариковую ручку. Затем, какое-то время поразмышляв, взяла мобильный телефон и еще раз позвонила Мирьям. Через несколько секунд подруга ответила.
– У тебя есть с собой ручка? – спросила Пия. – Если уж ты занимаешься поисками, наведи справки о Гансе Калльвайте из Штайнорта и Аните Марии Виллумат.
Франкфуртский Дом искусств, один из первых адресов среди музеев национального и международного современного искусства, располагался в исторической Ратуше, непосредственно на площади Рёмерберг. Пия подумала, насколько непрактичен оказался ее внедорожник в городе субботним вечером. Все места в паркингах вокруг Рёмерберга и исторического здания Главного отделения полиции были заняты, и не было никаких шансов найти свободное место для неуклюжего «Ниссана». В конце концов, потеряв последние нервы, Кирххоф поехала прямо на большую площадь перед франкфуртской Ратушей. Не прошло и двух минут, как появились две женщины-полицейские из специальной службы, осуществляющей контроль за парковкой автомобилей, и дали ей знак немедленно убрать автомобиль. Пия вышла из машины и предъявила дамам удостоверение и полицейский жетон.
– Он настоящий? – недоверчиво спросила одна из них, и Пия мысленно представила себе, как дама вгрызается в жетон, чтобы проверить, не сделан ли он из шоколада.
– Разумеется, настоящий, – сказала она нетерпеливо.
– Вы не представляете, что нам здесь только не предъявляют! – Женщина вернула ей удостоверение и жетон. – Если бы мы все это сохраняли, можно было бы открыть собственный музей.
– Я здесь ненадолго, – уверила Пия женщин и направилась в Дом искусств, который в субботу во второй половине дня, конечно, был открыт.
Сама Кирххоф не особенно разбиралась в современном искусстве и была удивлена, увидев, как много народу толпилось в фойе, в выставочных залах и на лестницах, чтобы полюбоваться произведениями чилийского художника и скульптора, имя которого Пия до сего времени никогда не слышала. Кафе на первом этаже Дома искусств также было битком набито. Пия огляделась и почувствовала себя настоящей невеждой. Ни одно из имен художников на проспектах и флаерах не было ей знакомо даже отдаленно, и она спрашивала себя, чтовидели все эти люди в кляксах и штрихах.
Пия попросила молодую даму у информационного стенда сообщить профессору Кальтензее о своем визите и решила скоротать время ожидания, листая брошюру с программой Франкфуртского Дома искусств. Кроме так называемого «современного искусства» во всех формах, Фонд Ойгена Кальтензее, которому также принадлежала и недвижимость, поддерживал молодых и талантливых музыкантов и актеров. На одном из верхних этажей размещался даже собственный концертный зал фонда, а также жилые и рабочие помещения, которые на определенное время предоставлялись в распоряжение отечественным и зарубежным деятелям искусств. Учитывая репутацию профессора Кальтензее, речь преимущественно шла, видимо, о юных деятелях искусств женского пола, которые с физической точки зрения нравились директору Дома искусств.
В тот момент, когда Пия об этом подумала, она увидела Эларда Кальтензее, спускающегося по лестнице. Недавно в Мюленхофе этот мужчина не произвел на нее особого впечатления, но сегодня он выглядел совершенно иначе. С головы до ног Элард был одет во все черное, как священник или маг, – мрачный впечатляющий образ, перед которым почтительно расступилась толпа.
– Добрый день, фрау Кирххоф. – Он остановился перед ней и без улыбки протянул ей руку. – Извините, пожалуйста, что заставил вас ждать.
– Ничего страшного. Спасибо, что вы так быстро нашли для меня время, – ответила Пия.
На близком расстоянии Элард Кальтензее и сегодня выглядел уставшим. Под его покрасневшими глазами лежали темные круги, ввалившиеся щеки покрывала трехдневная щетина. У Пии создалось впечатление, что он оделся для роли, которая его больше не радовала.
– Давайте поднимемся в мою квартиру, – сказал он.
Кирххоф с любопытством последовала за ним вверх по скрипучей лестнице на четвертый этаж. Об этой квартире на мансардном этаже дома уже несколько лет во франкфуртском обществе ходили самые дикие слухи. Якобы здесь проходили развратные вечеринки, тайком перешептывались о пьяных и кокаиновых оргиях с участием знаменитых гостей города из мира искусства и политики. Кальтензее открыл дверь и вежливо пропустил Пию вперед. В этот момент зазвонил его мобильный телефон.
– Извините меня. – Он остановился на лестнице. – Я сейчас приду.
Квартира была наполнена сумеречным светом. Пия огляделась в большом помещении с открытыми потолочными балками и потертым дощатым полом. Перед окнами, которые доходили до пола, стоял вычурный письменный стол из темного красного дерева, на поверхности которого громоздились груды книг и каталогов. В углу зиял открытый камин с покрытым сажей жерлом, перед ним вокруг низкого деревянного столика размещался гарнитур мягкой мебели, обитый кожей. Стены казались свежевыкрашенными. Они были ослепительно-белыми и пустыми, за исключением двух чрезмерно больших фотографий в рамках, на одной из которых был изображен обнаженный мужчина со спины, а на другой – глаза и рот, нос и подбородок, закрытые растопыренными пальцами.
