Текст книги "Глубокие раны"
Автор книги: Heлe Нойхаус
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)
Неле Нойхаус
Глубокие раны
Анне посвящаю
Эта книга – роман.
Все персонажи и сюжет являются вымышленными.
Пролог
Никто из членов семьи не понял принятого им решения на закате жизни уехать в Германию, и меньше всего – он сам. Совершенно неожиданно он почувствовал, что не хочет умирать в стране, в которой на протяжении шестидесяти лет чувствовал себя так комфортно. Он тосковал по немецким газетам, по звуку немецкой речи. Давид Гольдберг покидал Германию не по собственной воле. Тогда, в 1945 году, это было жизненно необходимо, и он добился всего, что помогло ему компенсировать потерю Родины. Но теперь не осталось больше ничего, что удерживало бы его в Америке. Вскоре после смерти Сары, с которой минуло уже почти двадцать лет, он купил дом недалеко от Франкфурта, чтобы не останавливаться в неизвестных гостиницах, когда он приезжал в Германию по каким-то делам или просто к друзьям.
Гольдберг глубоко вздохнул, глядя в большое панорамное окно на отроги Таунуса, которые под лучами заходящего солнца окрашивались в золотой цвет. Он едва мог представить себе лицо Сары. Шестьдесят лет, прожитые им в США, как будто полностью стерлись из его памяти, и ему требовались определенные усилия, чтобы вспомнить даже имена своих внуков. Зато все острее становились его воспоминания о жизни до отъезда в Америку, которая осталась в далеком прошлом. Порой, когда он пробуждался от неглубокого сна, ему приходилось в течение нескольких минут собираться с мыслями, чтобы понять, где он находится. Затем Гольдберг с отвращением рассматривал свои узловатые трясущиеся старческие руки с покрытой струпьями и усеянной пигментными пятнами кожей. То, что он дожил до глубокой старости, казалось ему не милостью, а скорее вздором. К счастью, судьба была к нему благосклонна, и он не превратился в беспомощного, требующего постоянного ухода старика, у которого при разговоре изо рта течет слюна, что не миновало многих из его друзей и коллег, которым не посчастливилось своевременно умереть от инфаркта. У него было крепкое телосложение, что постоянно удивляло его врачей. Несмотря на преклонный возраст, Гольдберг был абсолютно невосприимчив к большинству возрастных явлений, что он объяснял железной дисциплиной, с которой преодолевал любое жизненное испытание. Он никогда не позволял себе распускаться и до сих пор безупречно одевался и следил за своей внешностью. Гольдберга охватывал ужас при воспоминании о его последнем безрадостном визите в дом престарелых. Вид стариков, которые в халатах и домашних тапочках, с растрепанными волосами и пустыми взглядами шаркали мимо него, как духи из иного мира, или просто бессмысленно сидели вокруг, вызывал у него отвращение. Многие из них были моложе его, но он стал бы возражать, если бы его к ним приравняли.
– Господин Гольдберг!
Давид вздрогнул и повернул голову. В дверном проеме стояла обслуживающая его дама, о присутствии которой он иногда забывал, как, впрочем, и ее имя. Как же ее зовут? Эльвира, Эдит… неважно. Его семья настояла на том, чтобы он жил не один, и наняла для него эту женщину. Пяти кандидаткам Гольдберг дал отвод. Он не хотел жить под одной крышей с какой-нибудь полькой или азиаткой; кроме того, для него имела значение внешность. Эта же сразу ему понравилась – высокая, энергичная блондинка. Она была немкой и имела образование экономки и медицинской сестры. «На всякий случай», – сказал старший сын Гольдберга Заль. Он наверняка платил этой женщине королевскую зарплату, так как она безропотно терпела его капризы и, не моргнув глазом, устраняла следы его прогрессирующей немощи.
Женщина подошла к его креслу и испытующе посмотрела на него. Гольдберг ответил на ее взгляд. На ее лице был макияж, вырез на блузке открывал верхнюю часть груди, которая порою была предметом его грез. Куда она ходила? Был ли у нее приятель, с которым она встречалась свободными вечерами? Ей не больше сорока, и она очень привлекательна. Но Давид не хотел ни о чем ее расспрашивать, не хотел никаких доверительных отношений.
– Ничего, если я сейчас уйду? – В ее голосе слышалась легкая нотка нетерпения. – Вам больше ничего не нужно? Я приготовила вам ужин, и лекарства, и…
Гольдберг прервал ее движением руки. Она порою носилась с ним, как с отсталым ребенком.
– Идите, – сказал он коротко, – я справлюсь.
– Завтра утром я приду в половине восьмого.
В этом он не сомневался. Немецкая пунктуальность.
– Ваш темный костюм на завтра я уже погладила, и рубашку тоже.
– Да, да, спасибо.
– Включить сигнализацию?
– Нет, я сам ее потом включу. Идите. Желаю хорошо повеселиться!
– Спасибо. – Это звучало странно. Он еще никогда не желал ей хорошо повеселиться.
Гольдберг слышал, как застучали каблуки ее туфель по мраморному полу холла, затем тяжелая дверь защелкнулась. Солнце уже исчезло за вершинами Таунуса, смеркалось. С угрюмым выражением лица Давид смотрел в окно. Там, с той стороны окна, миллионы молодых людей отправлялись на свидания, предавались беззаботным удовольствиям. Когда-то раньше и он был в их числе – мужчина с привлекательной внешностью, состоятельный, пользующийся влиянием. Им восторгались. В возрасте Эльвиры… или Эдит… он не задумывался о стариках, которые из-за причиняющих боль костей постоянно сидели, зябко поеживаясь, в своих креслах, чтобы с шерстяным пледом на пораженных артритом коленях встретить последнее значительное событие в своей жизни – смерть. Невероятно, что это также коснулось и его. Сейчас Давид стал таким же ископаемым, архаизмом из седой старины, как и многие его друзья, знакомые и коллеги, которые уже давно его в этом опередили. В этом мире оставались еще три человека, с которыми он мог поговорить о былом и которые еще помнили его молодым и крепким.
Звон дверного колокольчика вырвал его из глубины мыслей. Разве уже половина девятого? Возможно. Она всегда была пунктуальной, точно как эта Эдит… или Эльвира. Гольдберг, подавляя стон, поднялся с кресла. Перед завтрашним торжеством по случаю ее дня рождения она хотела еще раз срочно поговорить с ним с глазу на глаз. Едва ли можно было поверить, что ей тоже уже восемьдесят пять, этой малышке.
Затекшими ногами Давид прошел через гостиную и холл, бросил быстрый взгляд в зеркало рядом с дверью и провел руками по все еще довольно густым седым волосам. Даже несмотря на то, что он знал, что она будет с ним ссориться, он был рад ее видеть. Он был рад этому всегда. Она была основной причиной, по которой он вернулся в Германию. С улыбкой на лице он открыл дверь.
Суббота, 28 апреля 2007 года
Оливер фон Боденштайн снял кастрюлю с горячим молоком с плиты, всыпал в нее две ложки какао-порошка и налил дымящийся напиток в кофейник. На время кормления грудью Козима отказалась от своего любимого кофе, и он иногда проявлял солидарность с ней. Горячее какао тоже было совсем недурным напитком. Его взгляд встретился со взглядом Розали, и он ухмыльнулся, когда увидел критическое выражение лица своей девятнадцатилетней дочери.
– Это как минимум две тысячи калорий, – сказала она и наморщила нос. – Как вы только можете такое пить?
– Видишь, что только не сделаешь из любви к своим детям, – ответил он.
– От кофе я бы точно никогда не отказалась, – уверила она и демонстративно сделала глоток из своей чашки.
– Подожди. – Боденштайн достал из шкафа две фарфоровые чашки и поставил их рядом с кофейником с какао на поднос. Козима еще раз легла после того, как малышка подняла ее с постели еще в пять утра.
Вся их жизнь полностью изменилась с рождением в декабре прошлого года Софии Габриэлы. Первый испуг от новости, что Козима и он еще раз станут родителями, сначала сменился счастливым предвкушением радости, а затем – некоторой тревогой. Лоренцу было двадцать три, а Розали – девятнадцать. Они уже давно были взрослыми и закончили учебу. А что, если еще раз пройти все сначала? Были ли он и Козима вообще готовы на это? Будет ли здоровым ребенок? Но тайные тревоги Боденштайна оказались необоснованными. Практически до последнего дня перед родами Козима занималась своей работой. Положительный результат исследования околоплодных вод подтвердился при рождении Софии: малышка была совершенно здоровой. И сейчас, спустя пять месяцев, Козима опять ежедневно ездила в офис и всегда брала с собой ребенка, усаживая его в машине на детское сиденье. «Собственно говоря, – думал Оливер, – все было на сей раз намного проще, чем с Лоренцем и Розали». Правда, тогда они были более молодыми и здоровыми, но у них было мало денег, и жили они в маленькой квартире. Кроме того, он чувствовал: Козима страдала от того, что была вынуждена оставить свою страстно любимую профессию телерепортера.
– Почему ты так рано встала? – спросил Оливер свою старшую дочь. – Сегодня ведь суббота.
– Я должна быть в девять часов в замке, – ответила Розали. – У нас сегодня колоссальное мероприятие. Прием с шампанским, а потом меню из пяти смен блюд для пятидесяти трех гостей. Одна из бабушкиных подруг празднует у нас свое 85-летие.
– Понятно.
Розали после выпускных экзаменов прошлым летом не захотела поступать в университет и пошла в ученицы повара в фешенебельный ресторан брата Боденштайна, Квентина, и его невестки Марии-Луизы. К удивлению родителей, Розали была полностью увлечена своим новым делом. Она не жаловалась ни на работу в неурочное время, ни на своего слишком строгого и вспыльчивого шефа. Козима подозревала, что именно этот темпераментный «звездный» повар Жан-Ив Сент-Клер был истинной причиной решения Розали.
– Они как минимум десять раз меняли последовательность подачи блюд, подбор вин и число гостей, – Розали поставила свою чашку из-под кофе в моечную машину. – Интересно, что им еще придет в голову?
Зазвонил телефон. Звонок субботним утром в половине девятого, как правило, не предвещал ничего хорошего. Розали подошла к телефону и через некоторое время вернулась в кухню с телефонной трубкой.
– Это тебя, папа, – сказала она, передав ему трубку и махнув рукой на прощанье.
Боденштайн вздохнул. Из прогулки по Таунусу и уютного обеда с Козимой и Софией явно ничего не получится. Его опасения подтвердились, когда он услышал напряженный голос комиссара уголовной полиции Пии Кирххоф.
– У нас труп. Я знаю, что сегодня мое дежурство, но, может быть, вы могли бы ненадолго приехать сюда, шеф? Мужчина был важной птицей, кроме того, американцем.
Это было очень похоже на испорченные выходные.
– Где это? – спросил коротко Боденштайн.
– Недалеко от вас, в Келькхайме. Дроссельвег, 39 а. Давид Гольдберг. Его домработница обнаружила тело сегодня утром в половине восьмого.
Боденштайн обещал поторопиться. Затем он принес Козиме какао и сообщил неприятные новости.
– Трупы по выходным надо запретить, – пробормотала Козима и сладко зевнула.
Оливер улыбнулся. Еще никогда за двадцать четыре года их совместной жизни его жена не выражала свое недовольство, если ему неожиданно нужно было уехать и из-за этого рушились все планы наступившего дня.
Козима села и взяла чашку.
– Спасибо. Куда ты должен ехать?
Боденштайн достал из шкафа рубашку.
– На Дроссельвег. Я мог бы вообще-то пойти и пешком. Имя мужчины – Гольдберг, и он – американец. Пия Кирххоф опасается, что могут возникнуть проблемы.
– Гольдберг, – задумалась Козима и наморщила, размышляя, лоб. – Я где-то совсем недавно слышала это имя. Но не могу вспомнить где.
– Как говорят, он был важной персоной. – Оливер завязал синий галстук с узором и надел пиджак.
– Ах да, я вспомнила, – сказала Козима, – это была фрау Шёнермарк из цветочного магазина! Ее муж через день доставляет Гольдбергу свежие цветы. Этот человек переехал сюда полгода тому назад; до того он жил здесь только от случая к случаю, когда приезжал в Германию. Она сказала, что слышала, будто он был советником президента Рейгана.
– Да, но тогда он должен быть в преклонном возрасте.
Боденштайн наклонился к жене и поцеловал ее в щеку. Его мысли были уже о том, что его ждет. Всякий раз, когда его вызывали на место обнаружения трупа, им овладевало это странное состояние подавленности с учащенным сердцебиением, которое исчезало, как только он видел труп.
– Да, он был довольно старым человеком, – Козима рассеянно отхлебнула еще теплое какао. – Но здесь есть что-то еще…
Кроме него и священника с двумя заспанными алтарниками, на мессу в церковь Святого Леонарда пришли еще несколько пожилых женщин, которых так рано явиться на службу заставил или страх перед приближающимся концом, или перспектива очередного пустого и одинокого дня. Они расселись разбросанно в передней трети нефа на жестких деревянных скамейках и прислушивались к монотонному голосу священника, который то и дело украдкой зевал.
Маркус Новак, сидевший на последней скамье, опустился на колени и опустошенным взглядом смотрел перед собой. В эту церковь в центре Франкфурта его привел случай. Здесь его никто не знал, и втайне он надеялся, что утешительно-доверительное чинопоследование Святой Мессы вернет ему душевное равновесие, но этого не произошло. Скорее наоборот. Но как мог он ожидать такого после того, как годами не бывал в церкви? Ему казалось, что каждый, глядя на него, понимает, чтоон сделал прошлой ночью. Это был не тот грех, в котором исповедуешься священнику и который можно искупить, прочитав десять раз «Отче наш». Он не был достоин сидеть здесь и надеяться на Божье прощение, так как его раскаяние не было искренним. Кровь ударила ему в лицо, и он закрыл глаза, когда подумал о том, какое получил удовлетворение, как его это опьянило и осчастливило. Маркус все еще видел перед собой его лицо, как он посмотрел на него и затем опустился перед ним на колени. Боже мой! Как он только мог это сделать? Новак положил голову на сложенные руки и почувствовал, как по его небритой щеке побежала слеза, когда он осознал все произошедшее. Никогда больше его жизнь не станет прежней. Маркус прикусил губу, открыл глаза и стал рассматривать свои руки с некоторым чувством отвращения. За тысячу лет он не смог бы смыть свою вину. Но самым ужасным было то, что он опять совершил бы это, если бы только представилась подходящая возможность. Если бы его жена, дети или родители узнали об этом, они никогда бы его не простили. Он так глубоко вздохнул, что две из сидящих в передних рядах пожилых женщин обернулись и с удивлением на него посмотрели. Маркус быстро вновь опустил голову на руки и стал проклинать свою совесть, которая сделала его пленником взращенных в нем представлений о морали. Но как мог он их извратить? Этому не будет прощения до тех пор, пока он искренне не раскается в содеянном. Без покаяния нет наказания – и нет прощения.
Старый мужчина стоял на коленях на сверкающем, как зеркало, мраморном полу в холле дома на расстоянии не более трех метров от входной двери. Верхняя часть его туловища была наклонена вперед, голова лежала в луже свернувшейся крови. Боденштайн не мог представить, как выглядело его лицо или то, что от него осталось. Смертельная пуля вошла в затылок. Маленькое темное отверстие казалось почти незаметным. На выходе пуля, напротив, причинила значительные повреждения. Кровью и мозговым веществом было забрызгано все помещение, шелковые обои со скромным рисунком, дверная коробка, картины и большое венецианское зеркало рядом с входной дверью.
– Доброе утро, шеф, – Пия Кирххоф вышла из двери с передней стороны холла.
Уже почти два года она работала в команде отдела К-2 Региональной уголовной полиции Хофхайма. И хотя Пия всегда была типичным «жаворонком», этим утром она выглядела довольно заспанной. Боденштайн догадывался почему, но удержался от замечания и кивнул ей.
– Кто его обнаружил?
– Его домработница. Она вчера вечером не работала и пришла в дом сегодня утром около половины восьмого.
Прибыли коллеги-криминалисты из технического отдела; оставаясь у двери, бросили быстрый взгляд на труп и, выйдя на улицу, стали надевать одноразовые комбинезоны и бахилы.
– Господин главный комиссар! – крикнул один из мужчин, и Боденштайн повернулся к двери. – Здесь лежит мобильник. – Правой рукой, облаченной в перчатку, мужчина вытащил из цветника рядом с входной дверью мобильный телефон.
– Упакуйте его, – сказал Оливер. – Может быть, нам повезет и мобильник окажется собственностью убийцы.
Он обернулся. Луч солнца, падавший через дверной проем, отразился в большом зеркале, и оно вдруг прямо-таки засверкало. Боденштайн оторопел.
– Вы это видели? – Пия подошла ближе. Она заплела свои светлые волосы в две косы и даже не накрасила глаза – верный признак того, что она сегодня утром очень спешила.
Оливер указал на зеркало. Среди брызг крови было написано какое-то число. Пия прищурила глаза и стала внимательно рассматривать пять цифр.
– 1–6–1–4–5. Что это означает?
– Не имею ни малейшего представления, – ответил Боденштайн и осторожно, чтобы не нарушить следы, прошел мимо трупа. Он не сразу вошел в кухню, а осмотрел помещения, которые примыкали к зоне входа и холла.
Дом представлял собой бунгало, которое в действительности оказалось просторнее, чем выглядело снаружи. Обстановка была старомодной. Громоздкая мебель в стиле эпохи грюндерства, [1]1
То есть период 50-х—70 гг. XIX в.
[Закрыть]орех и дуб с резьбой. В гостиной на полу, поверх коврового покрытия бежевого цвета, лежали выцветшие персидские ковры.
– У него, похоже, были гости, – Пия указала на журнальный столик, на мраморной поверхности которого стояли два бокала и бутылка красного вина; рядом находилась белая фарфоровая вазочка с косточками от оливок. – Входная дверь не повреждена, при первом поверхностном осмотре следов взлома не обнаружено. Может быть, он еще что-то пил со своим убийцей?
Боденштайн подошел к низкому журнальному столику, наклонился вперед и прищурил глаза, чтобы прочитать этикетку на бутылке вина.
– Безумие. – Он уже протянул руку, чтобы взять бутылку, но вовремя вспомнил, что на его руках не было перчаток.
– Что такое? – спросила Пия. Оливер выпрямился.
– Это «Шато Петрюс» 1993 года, – ответил он, глядя благоговейно на невзрачную бутылку зеленого цвета с такой престижной в мире вин красной надписью в центре этикетки. – Эта бутылка стоит примерно столько же, сколько небольшой автомобиль.
– Уму непостижимо.
Боденштайн не знал, имела ли в виду его коллега тех сумасшедших, которые тратят такие шальные деньги на бутылку вина, или тот факт, что жертва перед своей смертью – возможно, даже вместе со своим убийцей – пила такой драгоценный напиток.
– Что нам известно о погибшем? – спросил Оливер после того, как определил, что бутылка была наполовину пуста. Он испытывал откровенное сожаление при мысли о том, что оставшееся вино без особых церемоний будет вылито в раковину, прежде чем бутылка попадет в лабораторию.
– Гольдберг жил здесь с октября прошлого года, – сказала Пия. – Он выходец из Германии, но более шестидесяти лет жил в США и, должно быть, являлся довольно важной фигурой. Домработница говорит, что у него очень состоятельная семья.
– Он жил один? Он ведь был довольно старым человеком.
– Девяносто два года, но он был довольно крепким. У домработницы есть квартира в партерном этаже. Два раза в неделю по вечерам она не работает – один раз в субботу, а другой день определяет сама.
– Гольдберг был евреем? – Боденштайн внимательно осматривал гостиную и, будто в подтверждение, взгляд его остановился на бронзовом семисвечнике, который стоял на столике. Свечи в меноре не были зажжены.
Они вошли в кухню, которая в отличие от остальной части дома была светлой и современной.
– Это Ева Штрёбель, – представила Пия женщину, которая сидела за кухонным столом и поднялась при их появлении. – Домработница господина Гольдберга.
Ева была высокого роста, и, несмотря на низкие каблуки, ей пришлось лишь едва поднять голову, чтобы посмотреть в глаза Боденштайну. Он подал ей руку, разглядывая при этом ее бледное лицо, на котором отчетливо отразился испуг. Ева Штрёбель рассказала, что семь месяцев назад была нанята сыном погибшего Залем Гольдбергом в качестве домработницы для его отца. С тех пор она жила в квартире в партерном этаже, заботилась о старике и вела его домашнее хозяйство. Гольдберг был достаточно самостоятельным, отличался живым умом и невероятной дисциплиной. Он придавал большое значение упорядоченному образу жизни и трехразовому питанию. Из дома выходил очень редко. Ее отношения с хозяином носили дистанцированный характер, но были вполне добрыми.
– У него часто бывали гости? – поинтересовалась Пия.
– Не часто, но случались, – ответила Ева Штрёбель. – Один раз в месяц из Америки приезжал его сын и оставался на два-три дня. Кроме того, время от времени его навещали знакомые, но в основном вечером. Их имен я не знаю, потому что господин Гольдберг никогда не представлял мне своих гостей.
– Вчера вечером он тоже кого-то ждал? В гостиной на столе стоят два бокала и бутылка красного вина.
– Значит, здесь действительно кто-то был, – сказала домработница. – Я не покупала вино, а в доме его не было.
– Вы можете сказать, пропало ли что-нибудь?
– Я еще не смотрела. Когда я пришла в дом и… и увидела господина Гольдберга, я позвонила в полицию и ждала перед дверью. – Ева сделала неопределенное движение рукой. – Я имею в виду, что здесь все было в крови. И я поняла, что уже ничем не смогу помочь.
– Вы поступили совершенно правильно. – Боденштайн дружески улыбнулся ей. – Не беспокойтесь об этом. Когда вы ушли вчера вечером из дома?
– Около восьми. Я еще приготовила ему ужин и его лекарства.
– А когда вернулись? – спросила Пия.
– Сегодня утром, около семи. Господин Гольдберг любил пунктуальность.
Боденштайн кивнул. Затем он вспомнил о цифрах на зеркале.
– Вам говорит что-то число 16145? – спросил он.
Домработница удивленно посмотрела на него и покачала головой.
В холле послышались громкие голоса. Оливер повернулся к двери и увидел, что явился доктор Хеннинг Кирххоф собственной персоной – заместитель руководителя Центра судебной медицины во Франкфурте и бывший муж его коллеги. Раньше, во времена его работы в отделе К-2 во Франкфурте, Боденштайн часто и с удовольствием работал вместе с Кирххофом. Хеннинг был корифеем в своей профессии, блистательным ученым, почти с фанатичным отношением к работе. Кроме того, он являлся одним из немногих специалистов в Германии по судебной антропологии. Если выяснится, что Гольдберг при жизни был действительно важной персоной, то общественный и политический интерес значительно увеличит давление на отдел К-2. Тем лучше, что осмотр трупа и вскрытие будет проводить такой признанный специалист, как Кирххоф.
Боденштайн настаивал бы на вскрытии даже в том случае, если бы причина смерти была очевидной и однозначной.
– Привет, Хеннинг, – услышал Оливер позади себя голос Пии. – Спасибо, что пришел сразу.
– Твое желание для меня приказ. – Кирххоф сел на корточки рядом с трупом Гольдберга и стал его внимательно осматривать. – Дружище пережил войну и Освенцим, чтобы быть убитым в собственном доме. Невероятно.
– Ты знал его? – Пия, казалось, была удивлена.
– Не лично. – Хеннинг поднял глаза. – Но во Франкфурте его высоко ценили не только в еврейской общине. Если я не ошибаюсь, он был важным человеком в Вашингтоне и в течение нескольких десятков лет являлся советником в Белом доме, был даже членом Национального совета безопасности. Имел отношение к оборонной промышленности. Кроме того, много сделал для примирения Германии с Израилем.
– Откуда тебе это известно? – услышал Боденштайн недоверчивый голос своей коллеги. – Ты, наверное, быстро навел о нем справки через «Гугл», чтобы произвести на нас впечатление?
Кирххоф поднялся и обиженно посмотрел на нее.
– Нет. Я где-то об этом читал, и у меня это отложилось в памяти.
Это Пия вполне допускала. Ее бывший муж обладал фотографической памятью и недюжинным интеллектом, но в межличностном отношении, напротив, имел некоторые вопиющие слабости, был циником и мизантропом.
Кирххоф отошел в сторону, чтобы сотрудник отдела криминалистической техники мог сделать необходимые фотоснимки места преступления. Пия обратила его внимание на число на зеркале.
– Гм. – Хеннинг стал рассматривать пять цифр, максимально приблизившись к зеркалу.
– Что бы это могло означать? – спросила Пия. – Должно быть, написал убийца?
– Предположительно, – подтвердил доктор. – Кто-то написал их на крови, пока она была свежей. Но что они означают, я не имею ни малейшего представления. Вам следовало бы забрать зеркало с собой и провести исследование. – Вновь повернулся к трупу и вскользь заметил: – Ах, да, Боденштайн. Я не слышу вашего вопроса относительно времени наступления смерти.
– Обычно я спрашиваю об этом не ранее чем через десять минут, – ответил сухо Боденштайн. – При всем уважении к вам, ясновидцем я вас все же не считаю.
– Я бы стал утверждать, что ориентировочно смерть наступила минут в двадцать двенадцатого.
Оливер и Пия ошеломленно посмотрели на него.
– Стекло на его наручных часах раскололось, – Хеннинг указал на кистевой сустав на левой руке убитого, – и часы остановились. Н-да, поднимется сильная шумиха, когда станет известно, что Гольдберг был убит.
«Это слишком мягко сказано», – подумал Боденштайн. Перспектива того, что обсуждение случившегося в антисемитских кругах может сделать расследование центром интереса общественности, его совсем не радовала.
Моменты, в которые Томас Риттер чувствовал себя свиньей, всегда быстро проходили. Цель, в конце концов, оправдывает средства. Как и прежде, Марлен считала, что это было чистой случайностью, что в тот ноябрьский день он зашел в бистро в «Гёте-пассаж», где она всегда обедала. Второй раз они «случайно» встретились перед врачебным кабинетом психотерапевта в Эшерсхайме на Ландштрассе, где она по четвергам в 19:30 проходила тренинг по балансировке своего гандикапа. [2]2
Гандикап – зд.состояние, при котором сочетание физических, умственных, психологических и/или социальных качеств или процессов затрудняет приспособление человека, не позволяя ему достичь оптимального уровня развития и функционирования.
[Закрыть]Вообще-то Томас настроился на длительные ухаживания, но все произошло на удивление быстро. Он пригласил Марлен на ужин в бистро «Эрно», хотя этот широкий жест значительно превосходил его финансовые возможности и угрожающе сократил щедрый аванс издательства. Он осторожно выяснил, насколько она осведомлена о его настоящем положении. К счастью, Марлен не имела об этом ни малейшего представления и была лишь рада встрече со старым знакомым. Она всегда была индивидуалисткой; потеря нижней части бедра и протез сделали ее еще более скрытной. После шампанского Томас заказал умопомрачительный «Помероль Шато лʼЭглиз Клине» 1994 года, который стоил примерно столько же, сколько он должен был своему арендодателю. Риттер ловко подвел ее к тому, что она стала рассказывать о себе. Женщины любят говорить о себе, в том числе и одинокая Марлен. Он узнал о ее работе в должности библиотекаря в одном крупном немецком банке и о ее безмерном разочаровании, когда она выяснила, что у ее мужа есть женщина, с которой у них двое детей. После следующих двух бокалов красного вина Марлен потеряла всякую сдержанность. Если бы она знала, сколько всего ему раскрывает язык ее тела, то наверняка устыдилась бы. Марлен изголодалась по любви, вниманию и нежности, и позднее, во время десерта, к которому она едва притронулась, он знал, что уже этим вечером она окажется с ним в постели. Томас терпеливо ждал, когда она первой проявит инициативу. И действительно, спустя час это случилось. Ее признание в том, что она влюблена в него уже пятнадцать лет, которое она задыхаясь прошептала ему, не было для него неожиданным. Раньше, когда он бывал в доме Кальтензее, он часто видел ее, любимую внучку своей бабушки, и делал ей комплименты, которые ей не приходилось слышать ни от кого другого. И этим он еще тогда завоевал ее сердце, как будто предполагал, что ему это однажды понадобится.
Ее квартира – сто пятьдесят квадратных метров в здании старого стиля, с лепным потолком и паркетным полом, в аристократическом Вест-энде Франкфурта – была яркой и болезненной для него демонстрацией того, что он потерял из-за конфликта с семьей Кальтензее. Он поклялся себе вернуть все, что они у него отняли, и даже больше.
Это было полгода назад.
Риттер планировал свою месть с дальновидностью и большим терпением, и сейчас посевы дали всходы. Он повернулся на спину и лениво потянулся. В находящейся рядом ванной комнате третий раз подряд зашумела спускаемая в унитазе вода. Марлен часто тошнило по утрам, но в течение дня она чувствовала себя вполне прилично, так что ее беременность пока никто не замечал.
– С тобой все в порядке, дорогая? – крикнул он, подавляя довольную ухмылку.
Для женщины с острым умом Марлен на удивление легко дала себя обвести вокруг пальца. Она понятия не имела, что сразу после первой ночи любви он заменил ее противозачаточные таблетки на простое плацебо. [3]3
Плацебо – вещество без явных лечебных свойств, используемое в качестве лекарственного средства, лечебный эффект которого связан с верой самого пациента в действенность препарата.
[Закрыть]
Когда однажды вечером месяца три назад Томас пришел домой, она сидела в кухне, зареванная и страшная, а перед ней на столе лежал положительный тест на беременность. Это было как «шестерка» в лото с дополнительным числом. Только одно представление о том, как она будет неистовствовать, если выяснится, что именно онпоспособствовал беременности своей возлюбленной принцессы, было для Риттера чистейшим афродизиаком. Он подхватил Марлен на руки, сначала несколько смутив ее, а затем приведя в полный восторг, и, наконец, овладел ею на кухонном столе.
Марлен вернулась из ванной, бледная, но с улыбкой на лице. Она пробралась под одеяло и прижалась к нему. И хотя в нос ему ударил запах рвотных масс, он крепче прижал ее к себе.
– Ты уверена, что хочешь этого?
– Конечно, – ответила она серьезно. – Если ты, конечно, не против жениться на одной из семейства Кальтензее.
Вероятно, она в самом деле не говорила ни с кем из своих домочадцев ни о нем, ни о своем положении. Какая порядочная девушка! Послезавтра, в понедельник, без четверти десять они должны быть в отделе ЗАГС в Рёмере, и самое позднее в десять Томас официально станет членом семьи, которую ненавидел всем сердцем. О, как он рад тому, что теперь будет иметь дело с ними как законный супруг Марлен! Под действием его излюбленных фантазий Риттер почувствовал невольный наплыв полового возбуждения. Марлен это заметила и захихикала.
– Нам надо поторопиться, – прошептала она. – Не позднее чем через час я должна быть у бабушки, и с ней…
Томас прервал ее фразу поцелуем. К черту бабушку! Скоро, скоро, скоро это произойдет, день мести совсем близок! Но они объявят об этом официально только тогда, когда у Марлен действительно будет большой живот.
– Я люблю тебя, – прошептал он без малейшего зазрения совести. – Ты сводишь меня с ума.
Доктор Вера Кальтензее сидела в окружении своих сыновей Эларда и Зигберта на почетном месте в центре роскошно накрытого стола в большом зале замка Боденштайн и мечтала только о том, чтобы этот день рождения поскорее завершился. Само собой разумеется, ее приглашение приняли без исключения все члены семьи, но для нее это не имело особого значения, так как именно тех двоих мужчин, в обществе которых она с радостью бы отметила этот день, не было среди гостей. И Вера сама была в этом виновата. С одним из них она только вчера поссорилась из-за пустяка, и он повел себя как мальчишка, который затаил обиду, и не пришел сегодня на торжество. Другого она вычеркнула из своей жизни год тому назад. Разочарование коварным поведением Томаса Риттера после восемнадцати лет доверительного сотрудничества все еще причиняло ей боль, как открытая рана. Вера не хотела признаваться в этом себе самой, но в моменты самопознания понимала, что эта боль носила характер настоящих любовных страданий. Такое было неприлично в ее возрасте, но, однако, это было. Томас в течение восемнадцати лет был самым близким ей человеком, ее секретарем, ее советчиком, ее другом, но, к сожалению, он никогда не был ее любовником. Едва ли ей так недоставало кого-либо из мужчин, случившихся в ее жизни, как этого маленького предателя. Иначе, в конечном счете, его нельзя было назвать. За свою долгую жизнь Вера убедилась, что утверждение «незаменимых нет» ошибочно. Любого заменить не так просто, а Томаса – невозможно. Лишь изредка Вера позволяла себе мыслями возвращаться в прошлое. Сегодня, в свой восемьдесят пятый день рождения, она решила, что имеет полное право хотя бы коротко вспомнить всех тех, кто в течение этого времени оставлял ее. С некоторыми спутниками жизни она расставалась с легким сердцем, с другими было тяжелее. Вера глубоко вздохнула.
