Текст книги "Князь Тавриды. Потемкин на Дунае"

Автор книги: Григорий Данилевский

Соавторы: Николай Гейнце
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

– Я твердо решила уехать, князь… Я хорошо обдумала. Мы не можем больше жить вместе.

– Да, конечно, я возбуждаю в вас отвращение, – сказал он глухим голосом. – Это понятно. Вы меня никогда не любили, а теперь вы меня ненавидите за то, что я убил вашего любовника.

Княгиня задрожала, глаза ее блеснули, но она не ответила ничего.

Она внутренне поклялась не защищаться ни одним словом.

– Вы мне не отвечаете?

– Это правда, я вас не люблю, – сказала она наконец. – Я не скажу, чтобы вы в меня вселяли ненависть, но мне жутко около вас… Я вас боюсь.

– Если вы уедете, то никогда не увидите вашего сына.

– Я это знаю.

– И это вас не удерживает?

– Нет…

– Могу я спросить вас хотя, куда вы едете?

– В мое имение, в Смоленскую губернию.

– Если вы так настойчиво решили, я вас не задерживаю.

Князь вышел.

В этот же день вечером княгиня выехала из Петербурга.

XIII

ВЕЩИЙ СОН

Как громом среди ясного, безоблачного неба был поражен Григорий Александрович Потемкин при известии о смерти своего друга и посланника Костогорова.

Он хорошо понял, что за полицейским протоколом о самоубийстве Евгения Ивановича скрывается целая потрясающая жизненная драма, разыгравшаяся в необитаемом домике на 10–й линии Васильевского острова.

В своем пылком воображении Потемкин легко и подробно нарисовал себе почти близкую к истине картину появления оскорбленного мужа в момент разговора Костогорова с княгиней Святозаровой.

Но каким образом князь узнал о месте и времени этого свидания?

Интрига графини Переметьевой стала ясна Григорию Александровичу. Устройство этого свидания было местью со стороны отвергнутой невесты князя Святозарова. Григорий Александрович знал подробности сватовства князя в Москве – она и уведомила князя, она и направила орудие смерти на голову несчастного Костогорова, получившего пулю в сердце, предназначенную для него, Потемкина.

Григорий Александрович вздрогнул и невольно перекрестился.

Он был спасен положительно чудом.

Графиня Клавдия Афанасьевна своим змеиным языком сумела раздуть в неудержимое пламя тлевшую в его сердце искру любви к Зинаиде Сергеевне, и он не только решил идти на свидание с ней, но даже умолял графиню ускорить его; он заранее рисовал себе одну соблазнительнее другой картины из этого будущего свидания.

Несколько дней перед тем провел он почти в лихорадочном состоянии; несколько ночей без сна. В ночь под роковую субботу он также не мог сомкнуть глаз почти до рассвета, но утомленный организм взял свое, и под утро Григорий Александрович забылся тревожным сном.

Вдруг… Он ясно не мог припомнить, было ли это во сне или в полубодрственном состоянии, он увидал себя перенесенным в Москву, в келью архиерея Амвросия. Ему представилась та же обстановка свиданья с богоугодным старцем, какая была перед отъездом его в Петербург более двух лет тому назад.

– Не ходи, сын мой, оставайся, на погибель себе и ей идешь… – явственно услышал он голос Амвросия.

Три раза повторил старец эту фразу.

Потемкин проснулся или, лучше сказать, очнулся от этого кошмара, обливаясь холодным потом.

«На погибель себе и ей идешь…» – звучали в его ушах слова, слышанные во сне.

Они дали толчок другому направлению его мыслей.

Он начал рассуждать.

Это самое верное лекарство для влюбленных.

К каким последствиям могло привести в счастливом случае это свидание? Сделаться любовником княгини. Жить постоянно под страхом светского скандала. Каждую минуту на самом деле готовить гибель себе и ей! То чувство, которое он питал к ней в своем сердце, было первой чистой юношеской любовью, далеко не жаждущей обладания. Ему даже показалось, что обладание ею низведет ее с того пьедестала, на котором она стояла в его воображении, поклонение заменится страстью, кумир будет повержен на землю.

Он вспомнил, кроме этого, другой образ, виденный им недавно в Петергофе, лучезарный образ величественной, гениальной женщины, в руках которой находились судьбы России и милостивая улыбка которой была, быть может, для него преддверием почестей, славы, кипучей деятельности на пользу дорогого отечества, возвышения к ступеням трона великой монархини.

В нем проснулось честолюбивое чувство.

Петергофский образ заслонил собой образ московский.

«На погибель себе и ей идешь!» – снова прозвучали в ушах слова его вещего сна.

Он сидел раздетый на кровати в маленькой петербургской квартирке на Морской улице. Он жил в ней вместе со своим приятелем, Евгением Ивановичем Костогоровым, и даже их кровати стояли рядом.

Он познакомился с Костогоровым вскоре после приезда из Москвы, и через месяц–два они стали друзьями и даже из экономии поселились на одной квартире.

«Попрошу Костогорова… – думал Григорий Александрович, смотря на спавшего крепким сном Евгения Ивановича. – Писать неудобно, не ехать совсем и заставить ее понапрасну ждать еще неудобнее; пусть он съездит и деликатно, нежно, – он это умеет, – объяснит ей все горькие последствия мгновенного счастья…»

Спавший Евгений Иванович Костогоров был в своем роде человек примечательный.

Круглый сирота и уроженец Петербургской губернии, он потерял своих родителей, которых Он был единственным сыном, в раннем детстве, воспитывался в Петербурге у своего троюродного дяди, который умер лет за пять до времени нашего рассказа, и Евгений Иванович остался совершенно одиноким.

Всегда ровный характером, мягкий, обходительный, готовый на услугу, он был кумиром солдат и любимцем товарищей. Была, впрочем, одна странная черта в его характере. Несмотря на обходительность и услужливость, он умел держать не только товарищей, но и начальство в почтительном отдалении, внушая им чувство уважения, препятствовавшее сближению, и в особенности тем отношениям, которые известны под метким прозвищем амикошонства [5]5
  Чрезмерная фамильярность, бесцеремонность в обращении.


[Закрыть].

Сам он тоже держал себя в стороне от всех, но эта наклонность к уединению, эти старания избегать шумных компаний объяснялись добродушно знавшими его людьми созерцательностью его характера, его набожностью, действительно сильно развитою, и нисколько не оскорбляли товарищей, по–прежнему относящихся к нему со смешанным чувством любви и уважения.

С Григорием Александровичем свело Костогорова именно это чувство набожности. Только что готовившийся поступить в монахи, уйти от мира и его соблазнов, попавший в полк чуть ли не прямо из монастырской кельи, Потемкин, конечно, представлял из себя находку для Евгения Ивановича. Они очень скоро сделались приятелями, а затем и друзьями.

Этому способствовало и еще одно драгоценное свойство в характере Потемкина: он не любил, как он выражался, рыться в чужой душе, он предоставлял человеку высказаться самому, но никогда не расспрашивал.

Люди же с характером, как у Костогорова, страстно желают высказаться, но высказаться по своей воле, так как малейшее поползновение узнать что‑нибудь от них пугает их, и они уходят в самих себя, как улитка в свою раковину.

К этому‑то Костогорову и решил обратиться с просьбой заменить его на свиданье с княгиней Григорий Александрович.

Он припомнил теперь, как охотно и быстро согласился Евгений Иванович исполнить его просьбу, оказавшуюся роковой, несмотря на то что Потемкин не сказал ему даже имени дамы, с которой ему придется иметь объяснение.

В общих чертах лишь передал он своему другу историю своей любви и возникновение мысли о назначенном свиданье.

О причине, заставившей его отказаться ехать самому, Григорий Александрович умолчал.

Один Потемкин знал тайну смерти несчастного Костогорова. Все остальные, знавшие покойного, как на причину его самоубийства указывали на странности, обнаруживаемые при его жизни, и посмертная записка умершего – эта последняя, как это ни странно, чисто христианская ложь являлась в их глазах неопровержимым документом.

Найденный в саду пистолет, разряженный на оба дула, в другое время мог вызвать на размышление, так как являлось крайне странным, что самоубийца пускает в себя разом две пули и бросает в сад орудие самоубийства. Роскошь отделки пистолета могла вызвать соображение о непринадлежности его покойному, человеку бедному, жившему незначительным доходом с маленького имения в Петербургской губернии.

Соображения эти, впрочем, не пришли почему‑то в голову тем, кому следовало.

Евгений Иванович Костогоров был признан самоубийцей и, как таковой, при строгости тогдашних духовных властей, был лишен церковного погребения.

Товарищи покойного, в числе которых был и бледный как смерть Потемкин, проводили тело Костогорова за черту Смоленского кладбища [16] и, неотпетое, опустили в одинокую среди поля могилу.

Григорий Александрович вернулся с похорон разбитым и нравственно, и физически.

Он разделся и в течение целой недели, сказавшись нездоровым, не выходил из комнаты. Это был первый припадок хандры, потом преследовавшей его всю жизнь.

Образ покойного Костогорова как живой стоял перед ним, и Потемкин с рыданиями падал ничком на подушку, не смея по целым часам поднять головы.

Видение исчезало, и на смену появлялось перед Григорием Александровичем смеющееся, злобное лицо графини Клавдии Афанасьевны Переметьевой.

Потемкин в бессильной злобе сжимал кулаки.

Злоба была действительно бессильна, так как на другой день после «самоубийства» Костогорова графиня уехала из Петербурга, как говорят, в Москву, к своей матери, об опасной болезни которой она получила будто бы известие.

Отвратительный демонический образ графини сменялся печальным обликом княгини Зинаиды Сергеевны.

У Потемкина останавливалось сердце.

Только теперь, когда на любимую им женщину обрушилось несчастье, он понял, как действительно сильно он любил ее, как действительно сильно он любит ее и теперь.

С каким неземным наслаждением он припал бы к ее коленям и вместе с ней выплакал их общее горе, созданное их разлукой.

Зачем, зачем он предоставил Костогорову право умереть у ее ног?

Это право было его – он отдал его.

Он стал завидовать лежавшему в одинокой могиле.

«Видеться с ней? – мелькнуло в уме. – Нет! Никогда!»

Между ним и ею лежал труп его друга.

XIV

СТРАШНЫЙ ЗАМЫСЕЛ

Вскоре в великосветских гостиных Петербурга распространилась весть об отъезде в свое родовое имение княгини Зинаиды Сергеевны Святозаровой.

Светская сплетня сделала свое дело, и имя княгини и ее странный, таинственный отъезд начали сопоставлять с не менее таинственным почти бегством из Петербурга графини Переметьевой и странно совпавшим с этими двумя эпизодами самоубийством офицера в необитаемом доме покойной графини Переметьевой.

Смерть графа Петра Антоновича Переметьева, происшедшая от апоплексического удара, поразившего старика через какую‑нибудь неделю после отъезда его молодой жены, подлила масла в огонь, и светские россказни обо всех этих происшествиях приобрели почти легендарную окраску.

Мы не будем рассказывать эти подчас довольно пошлые вариации светских сплетен, так как все они были далеки от той истины, которую мы, по праву бытописателя, открыли перед нашими читателями, скажем лишь, что эти толки заняли около месяца, срок громадный для скучающих одним и тем же известием и жаждущих новизны светских кумушек.

Отметим лишь один светский пересказ происшедшего, не лишенный благородно–рыцарской, романтической подкладки. Говорили, что покойный Костогоров влюбил в себя обеих задушевных подруг – княгиню Святозарову и графиню Переметьеву, и они обе назначили ему свидание в домике на Васильевском острове, чтобы он окончательно выбрал одну из них.

Костогоров, со своей стороны также влюбленный в обеих, не мог решиться, кому отдать предпочтение, и, чтобы не принадлежать ни той, ни другой, покончил с собой, пустив себе в сердце две пули, дабы убить в нем обе любви.

Князь Святозаров и граф Переметьев, узнав о коварстве своих жен, выгнали их из своих домов. Граф не перенес удара и умер; князь же отдался всецело воспитанию своего сына Василия, запершись у себя дома даже от близких друзей.

Известие об отъезде княгини Святозаровой достигло наконец и Григория Александровича Потемкина.

Чутким сердцем понял он, в связи с рассказом о жизни княгини, слышанным им от графини Переметьевой, всю разыгравшуюся семейную драму в доме князя Святозарова.

Из воспоминаний своего самого раннего детства он знал, что такое ревность необузданного мужчины. Его отец Александр Васильевич был человек гордый, порою необузданный и не стеснявшийся в своих желаниях, насколько это позволяло ему его положение. Так, при живой еще первой жене он женился на второй – Дарье Васильевне, урожденной Скуратовой, и всю свою жизнь мучил ее своими ревнивыми подозрениями.

Григорий Александрович вспомнил, сколько раз обливала эта несчастная женщина прижатую к ее груди его белокурую головку горячими слезами несправедливой обиды.

Выдержала ли бы она, если бы ревнивец–деспот вскоре не умер.

Потемкин старался узнать, куда именно уехала княгиня Святозарова, и, узнав, что ее родовое именье находится по соседству с маленьким именьицем его матери, тотчас отписал ей, прося постараться завести знакомство с княгиней и отписывать ему, что бы с ее сиятельством ни приключилось, держа в секрете это его поручение.

Мать Григория Александровича Дарья Васильевна, жившая безвыездно в своем именьице, скоро ответила на эту просьбу сына полным согласием, а затем описала и первое посещение ею княгини, которая приняла ее «милостиво и ласково» и показалась ей «сущим ангелом».

Вскоре пришло и второе письмо, в котором Дарья Васильевна уже прямо хвасталась пред сыном своей близостью к княгине Святозаровой. «Взяла она меня, старуху, к себе в дружество», – писала она и в доказательство приводила то обстоятельство, что княгиня поведала ей, что «она уже четвертый месяц как беременна». «Как она, голубушка, радуется, сына‑то у ней муж–изверг отнял, Господь же милосердный посылает ей другое детище как утешение», – кончала это письмо Дарья Васильевна.

На самом деле, когда княгиня узнала, что она готовится вторично быть матерью, невыразимая радость наполнила ее сердце.

У ней отняли первого ребенка, но Господь ее вознаградил, сжалившись над ней.

На коленях она благодарила Бога за это счастье.

Перед ней открывалась новая жизнь. Наступившая пустота будет наполнена, она будет жить для своего дорогого ребенка, она прольет на него всю теперь поневоле скрытую нежность своего любвеобильного сердца.

Она в первый раз плакала от радости. Ее посетила мысль о муже:

«Если бы он теперь приехал, я бы открыла ему свои объятия, я бы рассказала ему всю правду, я бы полюбила его – отца моего дорогого будущего детища…»

На другой же день она написала ему письмо.

«Господь меня не оставил. Он нас разлучил, но Он дает каждому из нас по ребенку, через пять месяцев я сделаюсь снова матерью», – написала она между прочим.

Она хотела прибавить: «Приезжай, я хочу забыть все, что произошло, я тебе докажу свою невиновность, и мы еще будем счастливы», но проснувшаяся снова в ее сердце гордость помешала ей написать эти строки.

Письмо княгини в том виде, в каком оно было написано, возбудило в князе Андрее Павловиче снова лишь сомнение и ревность.

Известие о беременности жены поразило его так сильно, что он чуть было не сошел с ума.

Несчастный рассчитывал время с самыми мучительными подробностями, и по его расчету выходило, что этот ребенок не его.

Это убеждение укрепилось в его уме.

Он оставил письмо жены без ответа, нанес ей таким образом новое оскорбление.

Она поняла, что между ней и ее мужем – все кончено.

Князь между тем в муках своих страшных сомнений не имел покоя ни днем ни ночью.

Всего более возмущало его то обстоятельство, что этот незаконный ребенок в один прекрасный день явится на свет, – к довершению удара, это будет сын, – под его именем и обкрадет его любимого сына, возьмет его титул и половину наследства.

Этого он не мог допустить ни в каком случае.

Но как?

Для достижения этого необходимо было одно, чтобы этот ребенок исчез.

Это был единственный выход.

Но нельзя же стереть ребенка с метрического свидетельства – значит, он не должен был иметь метрического свидетельства.

Но как это сделать?

Над этой‑то думой князь проводил бессонные ночи.

Наконец в голове его созрел план, который показался ему самым удачным.

Ребенка необходимо украсть тотчас после его рождения и подкинуть кому‑нибудь, как незаконного.

Он позвал в кабинет своего камердинера Степана Сидорова, которого все в доме, начиная с самого князя, называли сокращенно Сидорыч.

Это сокращение не было унизительно, а, напротив, указывало на некоторое почтение к близкому к барину слуге.

Сидорыч был однолеток графа и когда‑то товарищ его детских игр. Он боготворил графа и готов был за него идти буквально в огонь и воду.

Второе он даже доказал на деле, спасши тонувшего князя, когда еще последний был мальчиком.

Эта услуга, в связи с привычкой, сделала то, что Сидорыч стал необходимым для князя человеком, поверенным его сокровенных тайн, даже советчиком.

Он был человеком природного ума и, находясь постоянно при князе, даже вкусил от образованности, хотя очень поверхностно.

Впрочем, и образование самого князя не было особенно глубоким.

– Сидорыч, – сказал ему князь, – я знаю, что ты мне предан, ты доказывал мне это не раз, я за это платил тебе своей откровенностью. Чего я не мог тебе сказать, ты, вероятно, догадывался сам. Таким образом, ты знаешь все мои тайны, даже семейные… Сегодня я должен тебе дать очень важное поручение, которое будет новым доказательством моего к тебе доверия… Но раньше я должен быть вполне уверен, что ты готов мне слепо повиноваться.

– Вы знаете, ваше сиятельство, что на меня можно положиться! – просто отвечал Степан.

– Хорошо, так слушай! Княгиня, ты знаешь, беременна…

Камердинер почтительно наклонил голову в знак того, что это обстоятельство ему известно.

– Через каких‑нибудь два–три месяца у нее родится ребенок.

– Ваше сиятельство так любите детей, что, конечно, это доставит вам большую радость! – заметил Степан полупочтительно–полуфамильярно.

Нельзя было определить, звучала ли в его голосе ирония, или же он совершенно искренно произнес эту фразу.

Глаза князя Андрея Павловича сверкнули гневом.

– У меня только один ребенок… Тот, который родится, – не мой, я его не признаю и никогда не признаю.

Степан в ужасе отступил на несколько шагов.

Князь подошел к нему ближе и сдавленным шепотом заговорил.

Слуга почтительно слушал, но видимо было, что речь князя производила на него страшное впечатление.

Он становился все бледнее и бледнее.

– Понял? – спросил его князь.

– Понял! Слушаю–с! – таким же сдавленным шепотом произнес Степан и, шатаясь, вышел из княжеского кабинета.

XV

ПРИ ДВОРЕ

Успокоившись за судьбу уехавшей княгини и зная, что мать не преминет исполнить его просьбу и будет сообщать обо всем, что случится с любимой им женщиной, Григорий Александрович перестал хандрить и бросился в водоворот придворной жизни.

Быть может, он старался забыться, а быть может, ко двору его влекло пробудившееся со всей силой честолюбие.

Кроме чина подпоручика гвардии, шестисот душ крестьян молодой Потемкин был сделан камер–юнкером.

Мечты честолюбца исполнялись: первый самый трудный шаг был сделан. Он стал известен государыне, которая невольно обратила внимание на величественного конногвардейца, образованного и остроумного.

В первые годы царствования Екатерины жизнь при дворе была непрерывной цепью удовольствий.

Увеселения были распределены по дням: в воскресенье назначался бал во дворце, в понедельник – французская комедия, во вторник – отдых, в среду – русская комедия, в четверг – трагедия или французская опера, причем в этот день гости могли являться в масках, чтобы из театра прямо ехать на вольный маскарад.

Собрания при дворе разделялись на большие, средние и малые.

На первые приглашались все первые особы двора, иностранные министры, на средние – одни только лица, пользовавшиеся особенным благоволением государыни. На малые собрания – лица, близкие к государыне.

Но последних гостей обязывали отрешиться от всякого этикета. Самой государыней были написаны в этом смысле правила, выставленные в рамке под занавеской.

Правила эти были следующие: 1) оставить все чины вне дверей, равномерно как и шляпы, а наипаче шпаги; 2) местничество и спесь оставить тоже у дверей; 3) быть веселым, однако же ничего не портить, не ломать, не грызть; 4) садиться, стоять, ходить, как заблагорассудится, не смотря ни на кого; 5) говорить умеренно и не очень громко, дабы у прочих головы не заболели; б) спорить без сердца и горячности; 7) не вздыхать и не зевать; 8) во всех затеях другим не препятствовать; 9) кушать сладко и вкусно, а пить с умеренностью, дабы всякий мог найти свои ноги для выхода из дверей; 10) сору из избы не выносить, а что войдет в одно ухо, то бы вышло в другое прежде, нежели выступит из дверей. Если кто против выше писанного проступился, то, по доказательству двух свидетелей, должен выпить стакан воды, не исключая дам, и прочесть страничку «Телемахиды» [17]; а кто против трех статей провинился, тот повинен выучить шесть строк из «Телемахиды» наизусть. А если кто против десяти проступится, того более не впускать.

При входе висели следующие строки, написанные государыней:

Asseyez vous, si vous voulez,

Ou il vous plaira

Sans qu’on vous le repete cent fois [6]6
  Садитесь, если хотите, и там, где вам понравится.
  Мы не будем повторять это сто раз ( фр.).


[Закрыть].

Григорий Александрович был принят сперва на средние, а затем и на малые собрания при дворе.

Государыня оказывала ему свое благоволение. Ей нравились в нем ум, находчивость и смелость.

Он выказывал эти качества очень часто.

Однажды императрица обратилась к нему с каким‑то вопросом на французском языке, и он отвечал ей по–русски.

Один из присутствовавших при этом знатных сановников заметил Потемкину, что подданный обязан отвечать своему государю на том языке, на котором ему задали вопрос.

Григорий Александрович, ни на минуту не смутившись, ответил:

– А я, напротив, думаю, что подданный должен ответствовать своему государю на том языке, на котором вернее может мысли свои объяснить: русский же язык я учу с малолетства…

В другой раз императрица играла в карты с Григорием Орловым. Григорий Александрович подошел к столу, оперся на него рукою и стал смотреть в карты государыни.

Орлов шепнул ему, чтобы он отошел.

– Оставьте его, – заметила государыня, – он вам не мешает.

Распространенное мнение о том, что возвышение Потемкина произошло почти с баснословной быстротою, далеко не верно.

Первые годы его служебной карьеры были из весьма заурядных, и повышение шло довольно обыкновенными шагами.

Будущему «великолепному князю Тавриды» приходилось в это время занимать неподходящие должности и делать страшные скачки от одного дела к другому.

Сперва он занимал казначейскую должность и надзирал за шитьем казенных мундиров; затем заседал за обер–прокурорским столом в Святейшем Синоде, «дабы слушанием, читанием и собственным сочинением текущих резолюций навыкал быть способным и искусным к сему месту», – как сказано в указе Синоду.

Занимая эту должность, он продолжал состоять в военной службе.

Вскоре, кроме того, Потемкин был отправлен курьером в Стокгольм для извещения русского посла, графа Остермана, о совершившейся перемене в правлении.

Там, между прочим, один из шведских вельмож, показывая королевский дворец, ввел его в залу, где хранились трофеи и знамена, отнятые у русских.

– Посмотрите, какое множество знаков славы и чести наши предки отняли у ваших! – сказал вельможа.

– А наши, – отвечал Потемкин, – отняли у ваших еще больше городов, которыми и теперь владеют.

Этот полный достоинства ответ молодого офицера не замедлил сделаться известным при петербургском дворе и в высшем свете.

Государыне особенно понравился этот ответ, и она была одна из ревностных распространительниц его в обществе.

Звезда Потемкина восходила, но восходила не по капризу фортуны–женщины, а в силу на самом деле выдающегося ума и способностей, в которых зоркий глаз повелительницы Севера, славившейся уменьем выбирать людей, усмотрел задатки будущего полезного государственного деятеля.

Служебные занятия у способного и сметливого Потемкина не отнимали много времени.

Свободное время он всецело посвящал двору и свету.

Высшее общество Петербурга в описываемое нами время отличалось широким гостеприимством, и каждый небогатый дворянин мог весь год не иметь своего стола, каждый день меняя дома знакомых и незнакомых.

Таких открытых домов, не считая в гвардейских полках, было множество.

Первыми аристократическими домами тогда в Петербурге признавались царские чертоги следующих сановников: графа Разумовского, князя Голицына, вице–канцлера Остермана, князя Репнина, графов Салтыкова, Шувалова, Брюса, Строганова, Панина, двух Нарышкиных, Марьи Павловны Нарышкиной.

Приемы у этих вельмож бывали почти ежедневно; на вечерах у них гремела музыка, толпа слуг в галунах [7]7
  Знаки различия на форменной одежде.


[Закрыть]суетилась с утра до вечера.

Григорий Александрович, в котором принимала участие сама императрица, конечно, был во всех этих домах желанным гостем.

Он был на дружеской ноге с братьями Орловыми, из которых Григорий не называл его иначе как тезкой.

Впрочем, отношения этих знаменитых братьев, Алексея и Григория [18], к Потемкину не были искренни.

Они, как умные люди, предвидели его возвышение, в душе завидовали ему и втайне интриговали.

Много нашептывалось о молодом камер–юнкере государыне, и это нашептывание было несколько раз причиной временного невнимания императрицы к своему будущему знаменитому подданному–другу.

По странной иронии судьбы, Григорий Орлов первый способствовал приглашению Григория Александровича в интимный кружок императрицы.

Потемкин обладал удивительною способностью подделываться под чужой голос, чем нередко забавлялся Григорий Орлов.

Последний как‑то в разговоре с императрицей передал ей об этих «передразниваниях» молодого офицера.

Екатерина пожелала поближе познакомиться с забавником.

Спрошенный о чем‑то государыней, Потемкин отвечал ей ее же голосом и выговором, чем до слез рассмешил ее.

Так проводил жизнь в Петербурге молодой екатерининский орленок, еще не расправивший как следует крылья, чтобы воспарить ввысь к поднебесью и затмить всех орлов ее царствованья, включая и братьев Орловых.

Среди великолепного екатерининского двора, среди вихря светских удовольствий, сменяющихся одно за другим как бы в волшебном калейдоскопе, Григорий Александрович ни на минуту не забывал отдаленного села Смоленской губернии, где жила отшельницей его первая, святая, незабываемая любовь – княгиня Зинаида Сергеевна Святозарова.

С волнением распечатывал он еженедельно получаемые им от матери письма, всегда пространные, в которых словоохотливая старушка шаг за шагом описывала жизнь сиятельной затворницы – «ангела–княгинюшки».

Последнее из этих писем принесло роковое известие.

XVI

СООБЩНИК

Время появления на свет второго ребенка князя Святозарова приближалось.

Камердинер князя Степан, которого мы оставили ушедшим неровною походкою из кабинета князя Андрея Павловича, знал в общих чертах судьбу, приготовленную его барином этому имеющему появиться на свет существу.

Добряк по натуре, он дрожал при мысли, что на его долю выпало исполнить это страшное дело.

Он был горячо предан своему барину и ставил своим долгом слепо ему повиноваться, но в этом случае душа его возмущалась и в его сердце происходила тяжелая борьба.

Исход ее был, однако, в пользу князя Андрея Павловича.

Сидорыч не нашел в своей холопской душе достаточно силы, чтобы открыто протестовать против замыслов его сиятельства и честно и прямо отказаться от возложенного на него гнусного поручения.

Он примирился с необходимостью и, как утопающий хватается за соломинку, схватился за мысль, что, может быть, эта чаша пройдет мимо него.

Вскоре он был снова позван в кабинет к князю.

Предчувствуя тему предстоящего разговора, он явился бледный, трепещущий.

Это после описанного нами разговора князя со своим камердинером было уже чуть ли не третье совещание сообщников.

Князю Святозарову, казалось, доставляло наслаждение Г растравлять рану своего сердца, умышленно бередя ее.

Разговор с единственным человеком, с которым князь мог говорить о своем несчастии, со Степаном, вследствие этого был всегда со стороны князя рассчитанно–продолжительным.

Он то начинал в подробности рассказывать Степану историю своей женитьбы, своей любви к жене и к первому ребенку, ее холодность, ее отчужденность от него, то старался выпытать у него, что он сам знает и думает по поводу его семейного разлада.

Так было и на этот раз.

– Разве ты не знаешь причины, почему княгиня уехала из Петербурга? – спросил, между прочим, Андрей Павлович, пристально смотря на стоявшего перед ним Сидорыча.

– Если ваше сиятельство настаиваете, то я отвечу вам правду – я догадался…

– Тогда, значит, ты знаешь, что жена меня обесчестила.

Степан печально наклонил голову.

– Да! – продолжал князь глухим голосом. – Несчастная имела любовника.

– Вы рассчитались с ним, ваше сиятельство…

– А, ты и это знаешь!..

– Да.

– В таком случае, ты хорошо понимаешь, что ребенок, который должен родиться, не имеет права носить имя князей Святозаровых.

Степан снова испуганно вскинул глаза на своего барина.

– Это не мой ребенок! – выкрикнул уже много раз повторенную им фразу князь.

– Если ваше сиятельство мне позволит… – вставил Сидорыч.

– Говори.

– Я думаю, что ваше сиятельство можете ошибаться.

– Я не ошибаюсь… Но к делу… Итак, ты берешься исполнить мое поручение?..

Степан вздрогнул, но тотчас пересилил себя и с трудом выговорил:

– Для вашего сиятельства я на все готов.

– Слушай же… Необходимо украсть ребенка прежде, нежели его успеют окрестить, а затем надо скрыть его…

– Ваше сиятельство! – только произнес Степан.

– Могу я на тебя рассчитывать или нет? – спросил князь, нахмурив брови.

– Конечно, но…

– Ну?

– То, что ваше сиятельство хочет предпринять, так серьезно…

– Я это знаю, но это необходимо… Я должен это сделать для моего сына.

– Ваше сиятельство подумали о последствиях, которые будут после исчезновения ребенка?..

– Конечно.

– И ваше сиятельство не боится?..

– Я ничего не боюсь, кроме этого незаконного ребенка…

– Но как же исполнить это дело, у вашего сиятельства, вероятно, уже составлен план…

– План… план… – схватился за голову князь. – Никакого определенного плана, надо просто похитить ребенка, пока его еще не крестили, пока он без имени… вот и все…

– Похитить… легко сказать.

– А еще легче исполнить! – с раздражением воскликнул князь. – С помощью этого можно исполнить все, если только человек не глуп как пробка…

Андрей Павлович выдвинул один из ящиков шифоньерки, у которой стоял, и стал кидать из него на письменный стол объемистые пачки крупных ассигнаций.