Текст книги "Князь Тавриды. Потемкин на Дунае"

Автор книги: Григорий Данилевский

Соавторы: Николай Гейнце
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)

Вскоре этот штаб–офицер со своим батальоном был удален из‑под Очакова под предлогом усиления корпуса Суворова, охранявшего Херсон и Кинбурн.

Осада между тем все тянулась.

Но наконец дальше медлить было нельзя.

В Петербурге недоброжелатели князя громко говорили о его промахах и сама императрица высказывала неудовольствие.

Надо было решиться на штурм Очакова, и Потемкин решился.

Это было 6 декабря 1788 года.

Стоял сильный мороз, и кровь, лившаяся из ран, моментально застывала.

Так говорит преданье.

Начался приступ.

Турки сопротивлялись с отчаянным упорством, но ничем не могли удержать победоносного русского солдата. Битва была страшная и кровопролитная.

В недалеком расстоянии от места сражения на батарее сидел, подперев голову рукой, генерал с одной звездой на груди.

Тревожное ожидание отражалось на его лице.

Он обращал свой унылый взор то к небу, то к месту битвы.

Ядра со страшным свистом летали вокруг него, в нескольких шагах от него лопнула граната и осыпала его землею, но он даже не двинулся с места, а продолжал, вздыхая, произносить:

– Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Вдруг взор его, как бы прикованный, остановился на одном пункте… Русские мундиры показались на городских валах.

– Ура! Ура! – раскатилось вдали.

От валов до бастионов был один шаг, русские овладели ими.

Очаков был взят.

– Тебе, Бога хвалим! – громким голосом воскликнул генерал и осенил себя истовым крестным знамением.

Генерал этот был – сам Потемкин.

Он тотчас же отправил донесение императрице и вскоре получил орден Святого великомученика и победоносца Георгия первого класса и шпагу, украшенную алмазами, в шестьдесят тысяч рублей.

Все офицеры, бывшие при взятии Очакова, получили золотые кресты, а нижние чины – серебряные медали на Георгиевской орденской ленте.

В числе отчаянно дравшихся под стенами Очакова был и наш знакомец – Щегловский, уже ранее пожалованный золотой саблей и капитанским чином за храбрость и орденом Святого Георгия за взятие в плен турецкого паши.

За долгое сопротивление город был предан на три дня в добычу победителям.

Десятка два солдат от отрада Щегловского возвратились к нему с мешками золота и, поощренные удачей, отправились снова на поиски.

Несколько раз возвращались они с сокровищами, но раз пошли и не вернулись более.

Василий Романович должен был вскоре выступить, взять сокровища не было возможности, да и была опасно.

Завалив землянку с серебром и золотом, он покинул Очаков.

Он уже более не возвращался туда никогда, и неизвестно, сохранился ли этот скрытый им клад.

К фельдмаршалу в числе пленных был приведен очаковский комендант сераскир Гусейн–паша.

Потемкин гневно сказал ему:

– Твоему упорству мы обязаны этим кровопролитием.

– Оставь напрасные упреки, – отвечал Гусейн, – я исполнил свой долг, как ты твой, – судьба решила дело.

Взятие Очакова произвело потрясающее впечатление не только в Петербурге и Константинополе, но и во всей Европе.

III

ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН

Очаков пал.

Добыча была громадна. На долю Потемкина, между прочим, достался изумруд величиной с куриное яйцо.

Он послал его в подарок государыне.

Как мы уже говорили, Григорий Александрович сам сознавал необходимость решительных действий и, желая поднести ключи Очакова императрице в день ее тезоименитства, назначил днем штурма 24 ноября.

К этому дню, однако, не успели окончить все приготовления, и штурм был отложен до 6 декабря.

Войска узнали о намерении главнокомандующего с восторгом. Солдаты, встречаясь между собой, обнимались и поздравляли друг друга.

Интересен приказ, отданный князем по армии 1 декабря 1788 года:

«Истоща все способы к преодолению упорства неприятельского и преклонения его к сдаче осажденной нами крепости, принужденным я себя нахожу употребить наконец последние меры. Я решился брать ее приступом и на сих днях, с помощью Божиею, приведу оный в действо. Представляя себе торжество и неустрашимость войска российского и противуполагая оным крайность, в которой находится гарнизон очаковский, весьма умалившийся от погибших во время осады, изнуренный болезнями и терпящий нужду, ожидаю я с полной надеждой благополучного успеха. Я ласкаюсь увидеть тут отличные опыты похвального рвения, с которым всякий воин устремится исполнить свой долг. Таковым подвигом, распространяя славу оружия российского, учиним мы себя достойными названия, которое имеет армия, мною предводимая; мне же останется только хвалиться честью, что я имею начальствовать столь храбрым воинством. Да дарует Всевышний благополучное окончание».

Приступ продолжался всего час с четвертью.

Мы уже знаем, что русские солдаты не щадили никого, кроме женщин и детей, озлобленные долгим ожиданием и отчаянным сопротивлением.

Наполненный трупами Очаков представлял страшное зрелище.

Не было возможности похоронить их, а потому трупы, вывезенные на лиман, оставались там до весны, когда и стали добычей подводного царства Черного моря.

Трофеи победителей состояли из 310 пушек и мортир и 180 знамен.

Число пленных простиралось до 283 офицеров и 4000 солдат.

Число убитых с неприятельской стороны превышало 10000 человек.

С нашей стороны было убито и ранено 150 штаб– и обер–офицеров и свыше 3000 нижних чинов.

Взятие Очакова было для России тем важно, что оно открыло для нее свободное плавание по всему Днепру, обеспечило плавание по Черному морю и обуздало турок и татар, утвердив владычество России в Малой Татарии и в Крыму.

Взятие этой крепости, кроме того, способствовало утверждению спокойствия в этом крае и даровало средство к приведению его посредством земледелия и торговли в цветущее состояние.

Действия Украинской армии были сравнительно ничтожны. Румянцев, недовольный предпочтением, оказываемым Потемкину, провел все лето в бесплодных переходах по Молдавии и ограничился сдачей Хотина и занятием Ясс.

Австрийцы потерпели во всех своих предприятиях полнейшую неудачу, император Иосиф, лично предводительствовавший армией, был разбит турками и, возвратясь в столицу, помышлял уже не о победах, а о защите собственных владений.

Григорий Александрович лично распоряжался расстановкой армии по зимним квартирам в Очакове и Молдавии, а конницы за Днестром.

В это время небольшой отряд турецких пленных был отправлен под присмотром турецкого чиновника в Яссы.

Дорогой пленники, по наущению чиновника, бросились на сопровождавший их слабый конвой казаков, разбили его и пустились в бегство, но вскоре были пойманы и приведены в Главную квартиру.

Потемкин потребовал к себе турецкого чиновника и сделал ему грозный выговор.

– Как бы поступил верховный визирь с русскими, если бы они сделали то же самое, что и ты? – спросил он.

– Верховный наш начальник велел бы отрубить голову русскому чиновнику, – трепещущим голосом отвечал турок.

– А я… я прощаю тебя… – сказал Григорий Александрович.

Турок упал к ногам великодушного главнокомандующего.

Не только отдав все распоряжения, но и убедившись в их точном исполнении, светлейший отправился в Петербург, куда призывала его императрица, обрадованная взятием Очакова оправдавшим ее надежды на «друга и ученика».

Он пристыдил своих врагов.

«За ушки взяв обеими руками, – писала государыня Григорию Александровичу, – мысленно целую тебя, друг мой сердечный… Всем ты рты закрыл, и сим благополучным случаем доставляется тебе еще раз случай оказать великодушие ложно и ветрено тебя осуждающим».

Екатерина вызывала его в Петербург для совещания о плане будущей кампании и о делах со Швецией, которая, пользуясь затруднениями России на юге, объявила нам тоже войну.

Светлейший по дороге заехал в Херсон и там прожил около двух недель для распоряжений по части кораблестроения.

В числе многочисленной свиты, сопровождавшей победителя, были знакомый наш Василий Романович Щегловский я молодой поставщик армии первой гильдии купец Яковкин.

Щегловский лично испросил у князя позволение ехать с ним в Петербург для свидания с родными.

– С родными ли?.. – подозрительно спросил его Потемкин.

– Только с родными, Ваша светлость, – отвечал Василий Романович, делая ударение на первом слове.

– Хорошо, поезжай, но смотри, только с родными…

– Слово офицера, ваша светлость… – сказал князь.

– Хорошо, говорю, поезжай, но если…

Светлейший не договорил и вышел из приемной.

История другого спутника князя, Яковкина, является чрезвычайно интересной.

Его отец был тот самый петербургский торговец, который, если не забыл читатель, был «кормилец гвардии», отпускавший в долг солдатам и офицерам незатейливые товары своей лавочки.

В числе его должников был, как мы знаем, в молодости и Потемкин.

Вскоре после отъезда Потемкина в Новороссийский край для приготовления к встрече государыни старый Яковкин, не получая уплаты от множества должников, совершенно проторговался и обанкротился.

Заимодавцы, рассмотрев его счеты, признали его должником несостоятельным и посадили в тюрьму.

Сын Яковкина – юноша восемнадцати лет, предвидя беду, с согласия своего отца скрылся, имея в кармане всего семнадцать рублей.

Тщетно кредиторы отыскивали его – он проводил где день, где ночь и потом приютился у раскольников, в одной из белорусских губерний.

Вследствие просьбы кредиторов, правительство присудило отдать старика Яковкина, еще стройного и ловкого, в солдаты. Ему забрили лоб и определили на службу в полевые полки.

В то время когда отец тянул тяжелую солдатскую лямку, сыну его часто приходило на мысль явиться к светлейшему князю и получить с него должок, простиравшийся до пятисот рублей.

«Но как осмелиться беспокоить могущественнейшего из вельмож? Да и допустят ли к нему?» – раздумывал молодой Яковкин.

Однако до Яковкина стали доходить слухи, что светлейший очень милостив к простому народу и солдатам, допускает их к себе без замедления и что только одни высшие чины не смеют войти к нему без доклада, а простого человека адъютанты берут за руку и прямо вводят к князю.

Слухи эти хотя и были преувеличены, но заключали в себе значительную долю правды.

Они ободрили Яковкина, он решился и, помолившись Богу, пустился пешком в армию к Очакову.

Здесь он отыскал знакомого маркитанта, расспросил его, когда, как и через кого можно достигнуть до светлейшего, и, подучив подробное наставление, явился в княжескую ставку и, доложив о себе адъютанту, был приведен к Григорию Александровичу.

– Кто такой? Что тебе нужно от меня?

Яковкин задрожал. Сердце его замерло, он упал на колени и трепещущим голосом сказал:

– Я Яковкин, сын бывшего мелочного торговца в Петербурге.

Потемкин задумался.

Это имя, этот человек напомнили ему былое, давно прошедшее.

Опустив голову, он, по обыкновению, грыз ногти, а потом вдруг весело улыбнулся и сказал:

– А, теперь только я вспомнил тебя – тогда еще мальчика, и отца твоего – честного человека. Встань! Ну, как поживает твой старик?

– Давно не видал его, ваша светлость, он отдан в военную службу по приговору заимодавцем.

Яковкин рассказал все, как было.

– Вы глупы оба, – заметил князь, – почему он не писал ко мне? Почему ты тогда же не явился? А!.. В каком полку твой старик?

– В Нижегородском пехотном полку служит солдатом, ваша светлость. А я, отец ты мой, не смел явиться к тебе, опасался… Да наконец услышал от одного проезжего офицера, что ты, государь милостивый, принимаешь милостиво всех нас, бедных, решился и вот пришел к тебе, отец мой! Не оставь и меня, и отца моего…

Яковкин снова упал на колени перед светлейшим.

– Встань! Встань! – сказал князь и, обратясь к адъютанту, добавил: – Баур! Возьми его на свои руки! Одень и все, все ему. Да, кажется, я должен отцу твоему, Яковкин?

– Так, ваша светлость, было малое толико!

– А сколько? Ведь я согрешил, забыл и что должен‑то был.

– Да четыреста девяносто пять рублей двадцать одну копейку с деньгой.

– Ну, хорошо. Ступай теперь. После увидимся.

Яковкин опять бросился в ноги князю и со слезами благодарил его.

Через несколько дней Яковкин был вымыт, выхолен и одет щегольски в кафтан из тонкого сукна, подпоясан шелковым кушаком, в козловых сапогах с напуском и рубашке тонкого александрийского полотна с косым, обложенным позументом [12]12
  Шитая золотом или серебром тесьма для украшения одежды, мебели.


[Закрыть], воротом, на котором блестела золотая запонка с крупным бриллиантом.

В таком виде он был представлен князю Бауром.

– А, господин Яковкин, здравствуй! – весело встретил его Потемкин. – Да ты сделался молодцом.

Яковкин упал на колени.

– Ваша светлость, да наградит же вас Господь Бог! От милости твоей я не знаю, жив ли я или мертвый? Вот третий день я как во сне, живу словно в раю. О, спасибо же вам, отец родной!

Князь был в духе и разговорился с молодым человеком.

Узнав, что он умеет хорошо читать и писать, знает арифметику и мастерски считает на счетах, Григорий Александрович спросил его:

– Скажи‑ка мне, Яковкин, не хочешь ли ты быть поставщиком всего нужного в полевые лазареты для больных моей армии?

– Ваша светлость, да у меня не только лошади с повозкой, но и кнутовища нет, а рад бы душой служить вашей светлости, – ответил Яковкин, не поняв вопроса.

– Не то, – возразил князь, – ты не понял, Василий Степанович, – обратился он к Попову, – старого поставщика долой, расчесть, он испортился, а Яковкина на его место, он первой гильдии купец здешней губернии. Растолкуй ему, в чем дело. Для первых оборотов дать ему денег взаймы, дать и все способы. Все бумаги, приготовить и представить ко мне. Ну, Яковкин! Теперь ты главный подрядчик. Поздравляю!.. Э, Василий Степанович! А что о старике?

– Писано, ваша светлость, – отвечал Попов, – к полковому командиру, чтобы он произвел его в сержанты, имел к нему особенное внимание и об исполнении донес вашей светлости.

– Хорошо, – сказал Григорий Александрович, – да не забудь: через шесть месяцев он аудитор с заслугой на подпоручий чин. Вот, – продолжал князь, обращаясь к Яковкину, – и отец твой сержант, а после будет и офицер.

Яковкин залился слезами и осыпал поцелуями ноги князя.

Он честно повел порученное ему дело и вскоре разбогател с легкой руки светлейшего.

Его‑то и вез с собою в Петербург Григорий Александрович на побывку и для свиданья с отцом, которого князь перевел в петербургский гарнизон.

IV

ТРИУМФ

Едва ли триумфы полководцев классической древности были более великолепны, нежели триумф светлейшего князя Григория Александровича Потемкина при его возвращении в Петербург после взятия Очакова.

В пространственном отношении он, несомненно, превосходил их всех, так как это было триумфальное шествие по всей России…….

Во всех попутных городах в ожидании светлейшего триумфатора звонили в колокола, стреляли из пушек, зажигали роскошные иллюминации.

Жители и все власти, начиная с губернатора до мелких чиновников, выходили далеко на дорогу для встречи князя и с трепетом ждали этого земного полубога.

Григорий Александрович, одетый в дорожный, но роскошный костюм: в бархатных широких сапогах, в венгерке, крытой малиновым бархатом, с собольей опушкой, в большой шубе, крытой шелком, с белой шалью вокруг шеи и дорогой собольей шапкой на голове, проходил мимо этой раззолоченной раболепной толпы, как Голиаф [47] между пигмеями, часто даже кивком головы не отвечая чуть не на земные поклоны.

Его, пресыщенного и наградами, и почестями, не радовали эти торжества встречи, эти знаки поклонения, эти доказательства его могущества и власти.

Совершенные им дела он не считал своими – он их исключительно приписывал Богу.

Князь, как мы уже имели случай заметить, был очень набожен и не приступал ни к какому делу без молитвы. Любимым предметом его бесед было богословие, которое он изучил очень основательно.

Великолепные храмы, построенные им на Юге России, и богатые вклады, пожертвованные разным монастырям, до сих пор служат памятниками его набожности.

Относя все свои успехи и удачи Промыслу Божию, он видел в них лишь проявление особенной к себе милости и благоволения Господа.

Ещё недавно, в бытность князя в Новогеоргиевске было получено известие о первой морской победе принца Нассау–Зигена над турками:

– Это произошло по воле Божьей, – сказал Григорий Александрович окружающим. – Посмотрите на эту церковь, я соорудил ее во имя Святого Георгия, моего покровителя, и сражение под Кинбурном случилось на другой день его праздника.

Вскоре принц Нассау прислал донесение еще о двух новых победах своих.

– Не правду ли я говорил, – радостно воскликнул князь, – что Господь меня не оставляет. Вот еще доказательство тому. Я избалованное дитя небес.

Сообщая Суворову об удачных морских действиях принца Нассау, Григорий Александрович писал:

«Мой друг сердечный, любезный друг! Лодки бьют корабли, пушки заграждают течение реки. Христос посреди нас! Боже! Дай найти Тебя в Очакове!»

Во время осады Очакова князь однажды сказал принцу де Линю:

– Не хотите ли посмотреть пробу новых мортир. Я приказал приехать за мной шлюпке, чтобы отвезти на корабль, где будут производиться опыты.

Де Линь согласился, и они отправились на лиман, но, к удивлению, не нашли там ни одной лодки.

Приказание князя почему‑то не было исполнено.

Делать нечего, пришлось остаться на берегу и смотреть издали на опыты.

Они удались прекрасно.

В эту минуту появилось несколько неприятельских судов.

На корабле поспешно начали готовиться к обороне, но второпях забыли о порохе, насыпанном на палубе и покрытом только парусом.

При первых же выстрелах порох вспыхнул и корабль вместе с экипажем взлетел на воздух на глазах Потемкина и де Линя.

– То же самое воспоследовало бы и с нами, – уверенно, с набожным видом сказал он принцу, – если бы Небо не оказывало мне особенной милости и не пеклось денно и нощно о моем сохранении.

Таким безусловно и глубоко верующим человеком был князь Григорий Александрович.

В столицу Потемкин прибыл вечером 4 февраля 1789 года. Дорога от Царского Села до Петербурга была роскошно иллюминирована. Иллюминация, в ожидании князя, горела по вечерам целую неделю. Мраморные ворота были украшены арматурами и стихами из оды Петрова «На покорение Очакова», выбранными самой императрицей:

Ты с блеском внидешь в храм Софии!

Екатерина была совершенно уверена в дальнейших успехах Потемкина.

– Он будет в нынешнем году в Царь–граде! – сказала она Храповицкому [48] после получения известия о падении Очакова.

О, пали, пали – с звуком, с треском

Пешец и всадник, конь и флот!

И сам – со громким верным плеском

Очаков – силы их оплот

Расторглись крепки днесь заклепны.

Сам Буг и Днепр хвалу рекут,

Струи Днепра великолепны

Шумнее в море потекут.

Несметные толпы ликующего народа сопровождали торжественный поезд победителя до самого Петербурга.

Григорий Александрович остановился в Эрмитаже.

Мысль создать Эрмитаж явилась у государыни совершенно случайно.

В 1766 году, проходя через кладовую Зимнего дворца, в комнате верхнего этажа императрица нечаянно обратила внимание на большую картину, изображающую «Снятие со Креста».

Картина эта после кончины императрицы Елизаветы была перенесена сюда из ее комнаты.

Екатерина долго любовалась ею, и здесь у нее родилась мысль завести у себя картинную галерею.

Вскоре она повелела собрать все лучшие картины, находившиеся в других дворцах, а также приказала своим министрам и агентам при иностранных дворах скупать за границей хорошие картины и присылать к ней.

Таким образом были приобретены в течение нескольких лет известные богатые картинные коллекции принца Конде, графов Брюля и Бодуэна, берлинского купца Гоцковского, лорда Гаугтона и еще много других.

Кроме покупок императрица заказала лучшим художникам снять копию с ложи Рафаэля [49].

К собранию картин императрица присоединила коллекцию античных мраморов, приобретенных в Риме, купила также все мраморные статуи у известного в то время мецената Ив. Ив. Шувалова; затем государыня приобрела у принца Орлеанского богатейшую коллекцию разных камней, античных гемм и стала покупать найденные в раскопках древности: монеты, кубки, оружие и прочее.

Положив основание художественной части Эрмитажа, государыня избрала его местом отдохновения в часы, свободные от государственных занятий.

Здесь она делила свой досуг в беседе с Дидро, Гриммом, Сегюром, принцем де Линь, Потемкиным, Шуваловым, Строгановым и многими другими остроумнейшими людьми своего времени.

Эрмитажем, собственно, называлась уединенная комната, где теперь хранятся эскизы и рисунки Рафаэля и других великих художников.

Она‑то и дала имя всему зданию.

Из этой комнаты был выход в так называемую «Алмазную комнату», в которой по приказанию императрицы были собраны из всех дворцов и кладовых и из московской Оружейной палаты разные редкости из финифти и филиграна, агата, яшмы и других драгоценных камней.

Тут поместили все домашние уборы русских царей и бывшие у них в употреблении вещи: часы, табакерки, кувшины, зеркала, бокалы, ножи, вилки, цепочки, солонки, чайные приборы, перья, букеты.

Здесь хранились, между прочим, филигранные туалеты царевны Софьи Алексеевны и царицы Евдокии Лукьяновны; хрустальный кубок императрицы Анны Иоанновны; серебряная пудреница Елизаветы Петровны; золотая финифтяная чарочка царя Михаила Федоровича; часы, служившие шагомером царю Алексею Михайловичу; модель скромного домика, в котором обитал Петр Великий в Саардаме; кукла, одетая по–голландски – копия с хозяйки этого домика; изображения Полтавской битвы и морского сражения при Гангуте, высеченные резцом Петра; табакерки, игольник и наперсток работы Екатерины.

Впоследствии эта достопримечательности были расставлены по галереям Эрмитажа.

Первою из этих галерей считалась та, которая примыкала к южной части висячего сада.

Все три галереи были со сводами и имели около трех сажен ширины и четыре вышины.

Окна выходили только в сад.

Из первой галереи выстроен в своде переход через переулок в придворную церковь Зимнего дворца.

Вторая галерея, западная, примыкала к застройке флигеля, через который государыня из внутренних покоев ходила в Эрмитаж.

По обеим сторонам дверей находились вазы из белого прозрачного мрамора с барельефами, на подножках цветного мрамора, в четыре фута [13]13
  Фут – единица длины в системе русских мер; равен 0,3048 м.


[Закрыть]вышины.

Подле них стояли два женских портрета в восточных нарядах, в подвижных рамах.

Они были сделаны на императорской шпалерной фабрике.

В третьей, восточной, галерее были еще такие же две вазы.

В последней комнате все стены и промежутки между окон были покрыты картинами.

Окруженный с трех сторон галереями, а с северной залом Эрмитажа, висячий сад имел вид продолговатого четырехугольника около двадцати пяти сажен длины и двенадцати сажен ширины.

Своды были покрыты землей на три фута, так что сад имел такую же вышину, как пол в галереях.

Сад был покрыт дерном, а между роскошными рядами прекрасных березок шли дорожки, посыпанные песком.

В конце каждой из них стояли статуи из белого мрамора работы Фальконе на подножьях из дикого камня.

В северной части сада была устроена высокая оранжерея с галереей вверху.

В эхом зимнем саду содержалось множество попугаев и редких птиц, обезьян, морских свинок, кроликов и других заморских и наших зверьков.

От галереи, с восточной стороны, шли комнаты, в одной из которых стоял бюст Вольтера в натуральную величину из красноватого мрамора, на столбе из дикого камня.

В прилегающих к этим и другим комнатам стояло еще несколько бюстов Вольтера: один из фарфора, другой из бронзы, сделанные с оригинала Гудоном.

Все эти комнаты были украшены бронзовыми группами из жизни Древней Греции и Рима.

Подле угольной комнаты к оранжерее находился зал, вместо стены с одной стороны были громадные окна в сад; рядом с залом была столовая комната.

Пол здесь состоял из двух квадратов, которые вынимались, и из них поднимались и опускались посредством особого механизма два накрытых стола на шесть приборов.

Императрица здесь обедала без присутствия слуг.

В этой комнате стояли два бюста работы Шубина: графа Румянцева и графа Шереметева [50].

Из этой комнаты шла арка ко второму дворцу Эрмитажа.

В первой овальной зале этого дворца со сводами и высокой галереей, поддерживаемой тринадцатью столбами, никаких украшений не было.

Висели только два рисунка с изображением цветов, писанные великой княгинею Марией Федоровной [51], и несколько географических карт.

В небольшой угловой комнате за этим залом сохранялся токарный станок Петра Великого и разные выточенные им работы из слоновой кости.

Рядом, в овальной комнате, стоял большой бильярд и маленькая «фортуна».

Стены этой комнаты были увешаны картинами.

В небольшой комнате, «диванной», рядом с бильярдной, стоял драгоценный столик из разноцветных камней, а в углах бюсты адмиралов: гр. А. Г. Орлова и В. Я. Чичагова.

В соседней комнате находились две драгоценные вазы: одна из стекла аметистового цвета, а другая фарфоровая, с тонкой живописью.

Тут же было одно из первых и древнейших фортепьяно с флейтами.

В комнате рядом помещались две мраморные группы и большой фарфоровый сосуд на круглом пьедестале, в четыре фута вышины, из голубого состава, работы Кенига.

В следующем, полукруглом зале находилось изображение римских императоров Иосифа и Леопольда и бюст князя Потемкина–Таврического.

Уборная императрицы кроме обыкновенной мебели имела следующие редкости: играющие часы работы Рентгена, бюсты Цицерона и Вольтера, античное изображение Дианы с собакой из слоновой кости, античный стол, горку из уральских драгоценных камней с каскадами из аквамаринов.

В следующем, большом зале висело шесть хрустальных люстр и были расположены разные китайские редкости.

Первая комната, на восточной стороне, по каналу, вела к лестнице главного входа в Эрмитаж, сделанной из одноцветного камня; напротив нее был переход через канал в придворный театр.

В комнате перед проходом построен был греческий храм, в котором стояло изображение из мрамору «Амур и Психея».

Далее, во всю длину по каналу, шли «ложи Рафаэля», расписанные фресками.

Затем следовали кабинеты минералогические и императорская картинная галерея и скульптурных и античных мраморов [14]14
  См.: Пыляев М. И. Старый Петербург.


[Закрыть].

Таков был Эрмитаж при его основательнице, императрице Екатерине.

Потемкину было отведено помещение во втором дворце.

Императрица, желая особенно почтить его, предупредила его представление и сама первая посетила его.

Своеручно возложила она на князя орден Святого Александра Невского, прикрепленный к драгоценному солитеру [15]15
  Крупный бриллиант, вправленный в перстень, брошь.


[Закрыть], и подарила сто тысяч рублей.

Через несколько дней, при утверждении доклада о наградах за очаковский штурм, государыня приказала выбить медаль с изображением князя и пожаловала ему, «в вящее доказательство своей справедливости к благоразумному предводительствованию им Екатеринославской армией», фельдмаршальский жезл, украшенный лаврами и алмазами, и золотую шпагу, тоже с алмазами и с надписью: «Командующему Екатеринославскою сухопутною и морского силою, успехами увенчанному».

Шпага была поднесена Григорию Александровичу на большом золотом блюде, имевшем надпись: «Командующему Екатеринославскою сухопутною и морскою силою и строителю военных судов».

При дворе и у вельмож начались балы и праздники. Все наперерыв старались представлять зрелища, которыми можно было бы польстить честолюбию светлейшего фельдмаршала.

Главнейшие подвиги его, а особенно очаковский приступ, были представлены в танцах, музыке и фейерверках.

Все искусства соединились для прославления подвигов победоносного полководца.

Потемкин снова совершенно заслонил своей колоссальной фигурой мелкую придворную толпу, которая буквально пресмыкалась у его ног.

V

СМОТРИТЕЛЬ ПАМЯТНИКА

Снова разной формы и цвета экипажи стали запружать каждый день в приемные часы светлейшего Миллионную улицу.

Снова массивные двери дворца то и дело отворялись, впуская всякого рода и звания людей, имевших надобность во властном вельможе.

А надобность, эту имели очень многие.

Иные ехали благодарить за оказанное покровительство, другие искали заступничества сильной руки Потемкина, те надеялись получить теплое местечко, а те шли на горячую головомойку.

Большинство же торчало в его приемной лишь для того, чтобы обратить на себя взимание случайного человека, выказать ему лицемерное почтение, принести, дань далеко не искреннего уважения, преклониться кумиру со злобной завистью.

Григорий Александрович хорошо знал настроение большинства этой низкопоклонничающей знати, которая еще так недавно старалась обнести его перед государыней всевозможной клеветой, а теперь ползала перед ним в прахе и тем же подлым языком готова была лизать его ноги, а потому и не очень церемонился со своими гостями, заставляя их по целым часам дожидаться в его приемной и по неделям ловить его взгляд.

В один из таких дней, в самый разгар княжеского приема, к роскошному подъезду дворца, робко озираясь, нерешительной походкой подошел дряхлый старик с косичкою, выглядывавшей из‑под порыжевшей шляпы духовного фасона, в нагольном полушубке, сильно потертом, и с высокой палкой в руках, одетых в рукавицы.

Обут старик был в валенки, обшитые кожей, сильно пообившеюся.

В подъезде то и дело сновали разодетые сановники и военные генералы, а отворявший дверь швейцар в расшитой золотом ливрее показался пришедшему важнее и строже всех этих приезжающих.

Старик остановился в сторонке и растерянным, боязливым взглядом стал смотреть на роскошные двери, охраняемые таким знатным господином, изредка своими подслеповатыми, слезящимися глазами решаясь взглянуть на последнего.

Седенькая, жиденькая бородка старичка мерно покачивалась, указывая на нерешительное раздумье ее обладателя.

С час времени простоял старик неподвижно, пока наконец не обратил на себя внимания важного на вид, но добродушного швейцара.

– Ты чего, дедушка, тут на ветру мерзнешь, ходь сюда, в подъезд, здесь не дует.

– Разве дозволено… – тихо, как бы про себя сказал старик и робко подошел к подъезду.

– Ты кого ждешь, што ли, дедушка? – спросил швейцар.

– Поспросить думал во дворце, может, знают, где живет Григорий Александрович, может, твоя милость знает…

– Какой Григорий Александрович?

– Потемкин.

– Его светлость?

– Уж не знаю, милый человек, как его здесь величают… А по мне так Гриша.

– Гриша!.. Поди ж ты какой… Первого, можно сказать, после матушки царицы вельможу, а он – Гриша…

– Первого… не врешь?.. – вскинул удивленный взгляд на швейцара старик.

– Конечно же первого… Да ты, брат, откуда взялся?..

– Из Смоленской губернии, родименький, из села Чижева, дьячок я тамошний… вот кто…

– Как же тебе светлейший‑то доводится, что он для тебя Гриша…

– Доводиться‑то никак не доводится, а грамоте я его обучал мальчонком, за уши, бывало, дирал, за милую душу, хлестко дирал, ленив да строптив был, постреленок…

Старик улыбнулся беззубым ртом, весь отдавшись воспоминаниям прошлого.