Текст книги "Князь Тавриды. Потемкин на Дунае"

Автор книги: Григорий Данилевский

Соавторы: Николай Гейнце
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

Постоянно вращавшийся в обществе, участник всевозможных пикников и кутежей, он вдруг стал по нескольку вечеров подряд просиживать дома, поднимаясь наверх к матери.

Хотя последней это было очень приятно, но показалось подозрительным.

Чуткое сердце матери забило тревогу.

Тем более что в этом домоседстве сына княгиня видела далеко не желание проводить вечера в ее обществе, а причина его лежала в какой‑то тихой грусти, с некоторых пор охватившей все существо этого так недавно жизнерадостного молодого человека.

Бывая с матерью, князь Василий то задумчиво ходил из угла в угол по мягкому ковру ее гостиной, то сидел, смотря куда‑то вдаль, в Видимую ему одному только точку, и нередко совершенно невпопад отвечал на вопросы княгини.

– Что с тобой, Василий? – не раз восклицала Зинаида Сергеевна.

– Ничего, maman, так, я задумался…

– О чем?

Князь Василий давал объяснение, но оно явно оказывалось деланным и ничуть не успокаивало встревоженную мать.

Она стала доискиваться причины такого странного настроения ее единственного сына.

Из некоторых отрывочных фраз, которыми сын перекидывался при ней с посещавшими его товарищами, княгиня догадалась, что эти товарищи знают более ее внутреннюю жизнь сына.

К одному из них, а именно к графу Сандомирскому, она и решилась обратиться с расспросами.

В приемный день княгини он приехал с визитом ранее всех.

Они были вдвоем в гостиной.

Княгине показалось, что это был самый удобный момент для достижения намеченной ею цели.

– Много веселитесь, граф? – спросила она с напускной веселостью.

– Нельзя пожаловаться, нынешний сезон очень оживлен, особенно благодаря приезду светлейшего, который, кстати сказать, на днях снова уезжает…

– В армию?

– Да, он, видимо, серьезно задался мыслью выгнать турок из Европы и занять Константинополь.

– Мне кажется это мечтой…

– Для Потемкина сама мечта – действительность.

Граф Сандомирский после разнесшегося по Петербургу известия, что Григорий Александрович поцеловал руку у польского короля, сделался его горячим поклонником.

– Вы думаете? – рассеянно спросила княгиня, досадуя, что разговор, начатый ею, принимает другое направление.

– Не думаю, а убежден… У него в несколько часов строят корабли, в несколько дней созидают дворцы, в несколько недель вырастают города среди безлюдных степей. Это волшебник, княгиня. Это – гений! – восторженно говорил граф.

– Говорят… Я слышала… – заметила княгиня. – Но я потому спросила вас, веселитесь ли вы, – заспешила она, как бы боясь, что панегирист светлейшего князя снова переведет разговор на него, – что Василий чуть ли не по целым неделям вечерами не выходит из дома и… скучает…

Граф засмеялся.

Зинаида Сергеевна вперила в него беспокойно–удивленный взгляд.

– Василий – это другое дело… Ему не до светских развлечений… – со смехом заметил Владислав Нарциссович.

– Почему?

– Разве вы не знаете… Он влюблен…

– Влюблен… В кого?

– Виноват, графиня, но я не смею… Я, со своей стороны, по дружбе моей к нему, делал все возможное, чтобы представить ему всю неприглядность такого выбора, но, вы знаете, влюбленные – это безумцы.

Княгиня побледнела.

– Граф… вы… не можете… или, как вы говорите… не смеете… сказать, в кого влюблен мой сын… – дрожащим голосом, с расстановкой сказала княгиня. – Кто же она?

– Княгиня… – начал было Сандомирский.

– Мы одни, граф… Вы говорите не в гостиной, не с княгиней Святозаровой, вы говорите с матерью о ее сыне… Прошу вас… умоляю… назовите мне ее…

В голосе Зинаиды Сергеевны послышались слезы.

– Извольте, княгиня, тем более что это на самом деле серьезно, и, быть может, вы сумеете его образумить… Будете в этом смысле счастливее меня…

– Кто же она, кто?

– Гречанка… Потемкинская затворница… Жар–птица… Одна из его бесчисленных… но, кажется, самая любимая…

– Ах!..

Княгиня нервно вскрикнула и откинулась на спинку кресла.

С ней сделалась легкая дурнота.

Флакон с солями, всегда находившийся на столике, у которого сидела княгиня, был любезно подан ей графом.

Она поднесла его к носу и усиленно вдохнула.

Несмотря на замкнутую жизнь, княгине было известно о существовании в Петербурге прекрасной гречанки.

Она считала ее просто кокоткой.

Известие, что ее сын, князь Святозаров, влюблен в эту женщину, с таким даже не двусмысленным положением в обществе, окончательно ошеломило Зинаиду Сергеевну.

«Это хуже самоубийства… Это позор!» – мелькнуло в ее голове.

– Благодарю вас, граф, – необычайной силой воли взяла себя в руки княгиня, – вы мне этим открытием оказали большую услугу… Я постараюсь спасти его от этого рокового увлечения.

– Дай Бог, чтобы вам удалось… Мне не удалось… – деланно грустным тоном сказал граф и через несколько минут стал откланиваться.

Княгиня протянула ему руку, которую он почтительно поцеловал.

«Совершенно неожиданно устроил хорошее дельце… Княгиня его приструнит… Перестанет он набивать голову этой дуре разными сентиментальностями и позволять себя ей водить за нос… Только мешает другим… Ни себе, ни людям… Лежит собака на сене, сама не ест и другим не дает… Так, кажется, говорит русская пословица…»

Таковы были мысли спускавшегося с лестницы дома Святозаровых графа Сандомирского.

Его лицо выражало полное удовольствие.

Он сам усиленно ухаживал за Калисфенией Николаевной и считал ее затянувшийся платонический роман со Святозаровым главным препятствием для осуществления своих далеко не платонических целей.

Он надеялся, что княгиня прекратит этот глупый роман ее сына с содержанкой князя Потемкина.

Тогда дорога к сердцу или, лучше сказать, в будуар красавицы будет для него открыта.

«Удастся ли княгине?.. – возник в его уме тревожный вопрос. – Это, конечно, в ее же интересах… она сумеет…» – утешал он самого себя.

В подъезде он встретился с несколькими только что приехавшими визитерами.

Княгиня Зинаида Сергеевна вынесла стоически мытарства приемных часов.

Она старалась быть приветливой и любезной, старалась поддерживать разговор, когда думы ее были совсем не о том, о чем говорили с ней ее светские знакомые.

Наконец гостиная опустела.

Княгиня удалилась в свой кабинет.

«Что делать?» – восстал в ее голове роковой вопрос.

Она вспоминала о более чем любезном приеме, оказанном ей Григорием Александровичем Потемкиным, и о спасении им карьеры ее сына.

В ее голове мелькнула мысль.

«Он, один он и теперь может спасти его… Он сумеет его образумить… Это волшебник… Это гений…» – вспоминались ей слова графа Сандомирского.

Поехать завтра к нему… Нет… Он взял с нее слово, что она напишет ему, когда он ей понадобится…

Княгиня села к письменному столу.

Через несколько минут записка была написана.

Княгиня дернула сонетку.

Вошел лакей.

– Это письмо сегодня же отправить во дворец… Его светлости князю Потемкину.

Лакей бережно взял письмо и, произнесши стереотипное: «Слушаю–с, ваше сиятельство», – удалился.

Княгиня снова осталась одна и задумалась.

«Сын сказал ей, что и сегодня вечером он будет дома и зайдет к ней… – начала размышлять она. – Поговорить с ним… Нет… Нет, он даже не должен знать, что она получила сведения. Он будет допытываться от кого… Догадается… Это поведет к ссоре между ним и графом… Граф такой милый… Она и князю Григорию Александровичу скажет завтра, чтобы он действовал от себя… ведь она… его…»

Сердце княгини почему‑то вдруг болезненно сжалось.

Перед ней встал образ белокурого юноши Григория Потемкина там, в далекой Москве и в далекие от настоящего годы.

Княгиня ходила в это время по кабинету и как‑то инстинктивно приблизилась к зеркалу.

Отражение показало ей, что она еще очень моложава.

Несмотря на то что ей уже было далеко за сорок лет, княгиня замечательно сохранилась.

Свежий цвет лица и почти юношеский взгляд голубых глаз делали то, что ей можно было дать лет тридцать с небольшим.

Она порывисто отошла от зеркала.

Грустная полуулыбка, появившаяся на ее губах, говорила красноречиво, что она решила отрицательно какую‑то льстившую ее женскому самолюбию мысль.

Она стала ожидать сына.

Первый раз в жизни ей захотелось, чтобы он не пришел.

Желание ее исполнилось.

Князь Василий провел вечер вне дома.

На другой день часов около трех великолепный, известный всему тогдашнему Петербургу экипаж светлейшего остановился у подъезда дома Святозаровых.

Князь был аккуратен и явился в назначенный княгиней час.

Зинаида Сергеевна встретила его в зале.

Они прошли в угловую маленькую гостиную, находившуюся рядом с будуаром княгини.

Княгиня спустила портьеру и жестом указала князю на одно из стоявших кресел.

Григорий Александрович сел.

Княгиня опустилась на противоположное кресло.

– Прежде всего, княгиня, благодарю вас за память и исполнение вами слова написать мне, когда я вам понадоблюсь… А затем, что вам угодно?

– Ваша светлость, мне так совестно…

– Прошу вас, без чинов, кажется, мы слишком старые знакомые.

Сбиваясь и даже краснея, начала княгиня рассказ о несчастной любви ее сына к гречанке, к Мазараки, как, путаясь, называла княгиня Калисфению Николаевну.

– Вы одни, князь, можете помочь мне его образумить так, чтобы он не знал, что это идет от меня… Поговорите с ним, пугните его вашей властью, делайте, что хотите, только спасите его…

– Это уже не просьба, княгиня, тут обоюдный интерес… Он действует против меня… – заключил князь.

Княгиня вскинула на него испуганный взгляд.

– Успокойтесь, княгиня, я пошутил, – эта девочка, которой я когда‑то от скуки заинтересовался, кружит, как мне известно, головы многим из нашей молодежи, но не так серьезно, как вы рассказываете относительно князя Василия. Впрочем, он молод и, быть может, любит в первый раз.

Григорий Александрович вздохнул.

Княгиня вся вспыхнула.

– Но выбор из неудачных, – продолжал светлейший.

Княгиня горько улыбнулась.

– Во всяком случае, я сумею излечить его от этой дури, простите за выражение, княгиня.

– Именно дури… – улыбнулась Зинаида Сергеевна. – Значит, вы обещаете, и я спокойна…

Княгиня протянула Григорию Александровичу руку.

Он поклонился и поцеловал ее.

Этот поцелуй был дольше, чем этого требовал светский этикет, но Зинаида Сергеевна не отнимала руки.

– Положитесь на меня… Он даст мне слово позабыть ее и сдержит, – сказал князь.

– Я заранее благодарю вас… Вы во второй раз спасете его, – взволнованно сказала княгиня.

– Успокойтесь, все будет! хорошо… Я на днях повидаюсь с ним…

Князь встал и, снова поцеловав руку хозяйки, уехал.

Действительно, через несколько дней князь был вызван к Потемкину.

Светлейший принял его запросто, в спальне.

– А, соперник! – встретил он вошедшего князя Василия совершенно неожиданным для последнего возгласом.

Князь Святозаров вспыхнул и затем побледнел.

– Не годится князю Святозарову делать то, что заставляет его краснеть…

Князь стоял потупивши глаза.

Это странное начало разговора положительно поставило его в тупик.

Он долго не мог понять, серьезно ли говорит светлейший или шутит.

– Я выручил тебя в трудную минуту и избавил от козней, которые тебе готовил Безбородко, а ты вместо благодарности вздумал отбивать у меня любовницу.

– Ваша светлость…

– Что, ваша светлость, разве, я не прав! От меня ничто не укроется… Жениться, кажется, князю Святозарову на любовнице Потемкина не приходится… А ведь я и женю… Это убьет твою мать. Слышишь… женю… Это светский скандал… Похуже, чем дело Безбородко…

Князь молчал.

Да и что он мог возразить. Потемкин был прав. Он ведь знал, что Калисфения его содержанка. Ухаживая за ней, он совершал кражу.

– Ты сядь, чего ты стоишь… В ногах правды нет!.. – вдруг крикнул светлейший, лежавший на постели, и указал рукой на стоявшее около него кресло.

Князь Василий Андреевич машинально опустился на него.

– А ты не робей уж так, я ведь шучу. Я также, брат, не прочь поухаживать и за замужними, но если муж мне друг, да еще оказал мне услугу… никогда… И тебе не советую… нехорошо… Честь прежде всего… а потом… женщина…

– Простите, ваша светлость, – пробормотал князь Василий.

– Чего простить, я не сержусь. Сказал по душе… Моя – не трожь… и весь сказ…

– Не буду…

– Честное слово?..

– Честное слово!

– Ну, вот и шабаш… давай руку… верю… А то ведь женил бы… что хорошего.

Рука князя Святозарова утонула в широкой длани светлейшего.

– Приезжай сегодня ко мне вечером… Я тебе не таких красавиц покажу, как та, черномазая, лучше…

Князь Василий понял, что аудиенция кончилась, и откланялся.

Он окончательно пришел в себя только в своем кабинете.

XII

РАСКАЯНИЕ

Прошло около двух недель.

Зинаида Сергеевна Святозарова сравнительно успокоилась за своего сына.

Урок, данный ему Потемкиным, – какой именно, княгиня не знала, – видимо, пошел впрок.

Она реже видела его задумчивым, он снова вернулся в товарищеский круг и завертелся по–прежнему в столичном омуте.

Это радовало княгиню.

Из двух зол надо было выбирать меньшее.

«Слава Богу, он позабыл ее! Вот было бы несчастье… Позор… Светский скандал», – мысленно говорила себе Зинаида Сергеевна.

Была ли она права совершенно, покажет будущее.

Пока что, повторяем, она успокоилась и отдалась снова исключительно благотворительности.

Жизнь ее, словом, вошла в свою обычную колею.

Княгиня в этот период своей жизни вставала и ложилась рано.

Был десятый час утра, когда ей доложили, что ее желают видеть две странницы.

Доклад этот сам по себе не представлял ничего особенного, так как по утрам к княгине ходила масса разного рода и звания людей, кто за пособием, кто поблагодарить за оказанное благодеяние, кто с вынутой «за здравие ангела–княгинюшки» просфирой, а кто с образком, освященным в дальних монастырях у мощей святых угодников Божьих.

Княгиня приказала провести вошедших в приемную и попросить обождать.

Зинаида Сергеевна сидела в своем уютном кабинете и была занята просмотром суточного рапорта смотрительницы ее богадельни, чем она занималась внимательно каждое утро.

Княгиня не ограничивалась отведением помещения для нашедших в ее богадельне приют старушек и предоставлении им полного содержания, она внимательно следила за их жизнью, за их нуждами и старалась предупредить последние, дабы они ни духовно, ни физически ни в чем не терпели недостатка.

Старушки при попечении княгини жили, по народному выражению, «как у Христа за пазухой».

Покончив с рапортом и сделав надлежащие пометки, она занялась корреспонденцией, которая каждое утро составляла довольно объемистую пачку.

Она сплошь состояла из просительных и благодарственных писем.

В иных эти оба содержания смешивались.

Надо заметить, что к одному из окон, выходящих во двор княжеского дома, был приделан большой деревянный ящик с разрезом для опускания писем и прошений.

Туда бедняки имели право с утра до вечера опускать их, хорошо зная, что наутро ангел–княгинюшка собственноручно их распечатает, развернет, прочтет и наконец положит милостивое решение.

При ящике состоял один из слуг, на обязанности которого лежало ранним утром выбирать накопившуюся за сутки корреспонденцию и всю целиком класть на письменный стол в кабинете княгини.

Княгиня действительно сама распечатывала письма, внимательно читала их и клала на каждое собственноручную резолюцию.

Особо назначенный конторщик приводил эти резолюции в исполнение.

На этот раз писем было сравнительно немного, и княгиня в какой‑нибудь час покончила с ними и позвонила.

Вошел дожидавшийся в соседней комнате конторщик и почтительно принял из рук Зинаиды Сергеевны просмотренную ею корреспонденцию.

Княгиня вышла в приемную.

Увидев входящую Зинаиду Сергеевну, две женщины, одетые по–дорожному, с котомками за плечами, встали со стульев, сидя на которых, видимо, до этого времени мирно беседовали, отвесили низкие поясные поклоны.

Княгиня пристальным взглядом окинула обеих странниц.

Этим взглядом она обыкновенно изучала приходящих к ней лиц, и первые ее впечатления никогда ее не обманывали.

«Обведет это тебя глазками, точно всю душу высмотрит! – говорили о ней обращавшиеся к ней бедняки. – И соврал бы ей, грешным делом, да язык не поворачивается; чуешь, сердцем чуешь, что ей, ангелу, ведомо, с горем ты тяжелым пришел али с нуждишкой выдуманной, от безделья да праздношатайства».

Одна из женщин была старуха, другая помоложе.

Лицо последней показалось знакомо Зинаиде Сергеевне.

– Аннушка… ты? – произнесла княгиня после некоторого размышления.

– Я, матушка, ваше сиятельство, я самая… – дрожащим голосом отвечала Анна Филатьевна.

– Что с тобой, ты так изменилась… тебя узнать нельзя… и этот наряд… Что это значит?.. – забросала ее вопросами княгиня.

Галочкина действительно страшно изменилась, особенно за время, которое ее не видала княгиня Святозарова, а она не видала ее более года, да и ранее Аннушка лишь изредка посещала свою бывшую госпожу, которой она была так много обязана и которой она отплатила такой черной неблагодарностью.

Анне Филатьевне было, по ее собственному выражению, «нож вострый» ходить к княгине, особенно после, вероятно, не забытого читателями разговора со Степаном Сидоровичем в кондитерской Мазараки.

Этот разговор навел ее на грустные мысли, он разбудил ее задремавшую совесть. Анна Филатьевна все реже и реже стала появляться в княжеском доме.

Изменилась Анна Филатьевна даже за тот сравнительно короткий промежуток времени, который промчался с тех пор, как она раздала последние заложенные у ее мужа вещи и решила продать дом, а затем уже и пуститься в странствование по святым местам.

Она страшно похудела и совершенно поседела.

Кожа на лице повисла морщинами, и с него исчезло прежнее самодовольное выражение сытости.

Глаза, уже далеко не заплывшие, а скорее навыкате, сделались больше, и в них появилось какое‑то щемящее душу отражение безысходного горя и перенесенного или, лучше сказать, переносимого страдания.

– Хозяина оне, матушка, ваше сиятельство, только надысь похоронили… – отвечала Анфиса, видя, что дрожащая, как осиновый лист, Анна Филатьевна не в силах более произнести слова.

– Муж у ней умер?.. – с соболезнованием переспросила княгиня.

– Так точно, ваше сиятельство, приказал долго жить Виктор Сергеевич…

– От чего?.. – как‑то растерянно спросила Зинаида Сергеевна.

Она только теперь заметила тяжелое душевное состояние своей бывшей горничной, и оно вдруг страшно взволновало ее.

– От болезни, матушка, ваше сиятельство, от болезни, месяца с два грудью промаялся… и недавно Богу душу и отдал… – отвечала Анфиса.

– Чахоткой?

– Так точно, ваше сиятельство.

– С чего же ты, Аннушка, уж так убиваешься, все под Богом ходим, в животе и в смерти Бог волен, я ведь вот тоже мужа потеряла, еще страшней было, да не прогневала Господа ропотом… – обратилась Зинаида Сергеевна снова к Анне Филатьевне.

Та молчала.

– И куда же ты это собралась… Ведь у тебя дом, хозяйство…

– Продала она, матушка, ваше сиятельство, и дом, и все продала…

– Продала, зачем?

– Так ей от Господа свыше указание было… – таинственно заметила Анфиса.

Княгиня окинула ее подозрительным взглядом.

– Какое указание? Куда же она дела деньги?..

– По церквам да по монастырям раздала на помин души покойничка… Виктор Сергеевич, царство ему небесное, не тем будь помянут, закладами занимался, так все залоги даром раздала… Деньги же, что за дом выручила, с собой несем, по святым местам да по дальним монастырям бедным раздадим… – продолжала старуха.

Зинаида Сергеевна поняла, что говорившая чужда в этом деле корыстных целей.

У княгини прежде всего мелькнула эта мысль.

Она навидалась разного рода странниц.

Мысленно укорила она себя за нехорошую мысль о ближнем и, видя, что Аннушка стоит перед ней с остановившимся взглядом, видимо ничего не понимая из совершающегося вокруг нее, уже более мягко обратилась к Анфисе:

– Так неужели, матушка, она так безумно любила своего мужа?

Старуха еще не успела ответить, как Анна Филатьевна совершенно неожиданно, как сноп, ничком повалилась к ногам Зинаиды Сергеевны.

Княгиня сперва испуганно отступила, а затем стремительно нагнулась, чтобы поднять лежавшую.

– Аннушка, Аннушка, что с тобой, что с тобой?.. – растерянно бормотала Зинаида Сергеевна, тормоша ее за плечо.

– Не замай ее… ваше сиятельство… пусть полежит, совесть ей не дозволяет смотреть вам в очи, ваше сиятельство, вот она к ногам и припала, прощенья, значит, вымолить хочет.

– Почему же ей совесть не дозволяет… в чем ей у меня просить прощенья? – выпрямилась княгиня, бросив удивленно–вопросительный взгляд на Анфису.

– Говорила она, что не сможет покаяться вашему сиятельству, и впрямь не смогла… Придется мне за нее поведать ее грех незамолимый против вас, княгинюшка.

Анна Филатьевна при этих словах старухи поднялась с пола, но продолжала стоять на коленях, опустивши низко свою голову.

– Какой грех, говори, что такое? – нетерпеливо спросила княгиня.

– Жила она у вас в деревне, как вы на сносях были, ваше сиятельство, – медленно начала Анфиса и вдруг остановилась…

– Ну, ну…

– Родили вы в те поры мальчика.

Зинаида Сергеевна вся превратилась в слух и даже наклонилась вперед всем корпусом.

Глаза ее были широко открыты.

– Камердинер покойного князя, супруга вашего, подкупил ее, окаянную, подменить ребенка на мертвую девочку, что родила судомойка вашей соседки… Потемкиной…

Княгиня слабо вскрикнула. Ноги у нее подкосились, и она медленно сперва села на пол, а потом опрокинулась навзничь.

На этот крик вбежала прислуга и понесла бесчувственную княгиню в ее спальню.

Этот же крик привел в сознание и Анну Филатьевну. Она вскочила на ноги.

– Ишь, болезная, как ее сразу скрутило… – заметила Анфиса.

– Но надо ей рассказать все… все… Ведь Степан Сидорыч сказал, что он, ребеночек этот, у Потемкиной.

– Другой раз зайти надо будет… к вечеру… Пойдем‑ка в лавру, помолимся…

– Ее сиятельство просит вас обеих к себе в спальню… – вернула горничная уже было выходящих из приемной женщин.

– Пришла в себя, значит, голубушка…

– Ее сиятельство лежит в постели… – бросила на них суровый взгляд служанка.

Она, как и вся прислуга в доме, боготворила Зинаиду Сергеевну и считала этих неизвестных ей богомолок причиной дурноты княгини.

Горничная пошла вперед.

Анфиса и Анна Филатьевна послушно последовали за ней.

Княгиня, уже раздетая, лежала в постели.

– Говори, Аннушка, говори… Что сделано, то не вернешь… Я много страдала, все вынесла… и это вынесу… Где он, где мой сын… Вот о ком написал мой муж перед смертью.

Голос Зинаиды Сергеевны прерывался.

Анна Филатьевна, облегченная исповедью за нее Анфисы, тоже прерывающимся голосом рассказала подробности происшествия в Несвицком, не умолчав и о том, что сынок княгини был отдан Степаном Сидоровичем Потемкиной.

– Простите меня, ваше сиятельство, простите окаянную, всю остатнюю жизнь буду замаливать грех свой перед Господом, только коли вы не простите, не простит меня и Он, милосердный.

– Бог простит тебя, а я прощаю…

Княгиня протянула ей руку.

Та припала к ней долгим поцелуем и облила ее всю горячими слезами.

– Не плачь… молись… за себя… и за меня… Это меня тоже Господь наказал за гордость.

Княгиня вспомнила свое поведение относительно мужа после убийства им Костогорова.

Дрожь пробежала по ней.

– Вот она, матушка, ваше сиятельство, и надумала иудины‑то деньги эти, с которых они и жить почали, все раздать бедным да по святим местам, а самой для Бога потрудиться со мной вместе странствиями, – вставила слово Анфиса.

– Простите, простите меня, окаянную! – плакала, припав к руке княгини, Аннушка.

– Прощаю, прощаю… Идите, помолитесь за меня…

Обе женщины вышли.

Зинаида Сергеевна некоторое время была в каком‑то оцепенении.

– Она знает, где он… Знает, наверное, и ее сын… – высказала она вслух свою мысль и дернула за сонетку, висевшую у кровати.

– Одеваться! – сказала она вошедшей горничной. – Да сперва вели заложить карету.

Та удивленно посмотрела на барыню, но тотчас же отправилась исполнять приказание.

Через каких‑нибудь четверть часа княгиня была уже в Аничковом дворце, но, увы, к Дарье Васильевне ее не допустили.

Старуха Потемкина была больна и лежала в постели.

Зинаида Сергеевна приказала ехать в Зимний дворец.

Там ей сообщили, что его светлость накануне выехал из Петербурга в Новороссию.

Княгиня села в карету и зарыдала.

Лакей отдал приказание кучеру ехать домой.

Выплакавшись, она несколько успокоилась и стала соображать.

– Написать… он ответит… – решила она.

Тотчас же по приезде домой она села писать письмо Григорию Александровичу Потемкину.

Она решила отправить его с нарочным вдогонку за светлейшим князем.

XIII

СДАЧА БЕНДЕР

5 мая 1789 года Григорий Александрович Потемкин уехал из Петербурга к своей победоносной армии.

За это кратковременное пребывание его в столице он ко всему приложил свою могучую и искусную руку.

Она отразилась на ходе дел со Швецией, Польшей и Пруссией.

Его влияние на императрицу и доверие последней к нему ярче всего выразилось в том факте, что Потемкину были поручены обе армии: Украинская и Екатеринославская, и он явился, таким образом, полководцем всех военных сил на Юге и Юго–Западе.

Предводитель Украинской армии граф Румянцев–Задунайский, считая себя несправедливо обиженным, удалился в свою малороссийскую деревню.

Григорий Александрович получил для продолжения кампании шесть миллионов рублей.

Постоянно усиливавшаяся неприязнь поляков, сочувствовавших Турции и в силу этого отказавшихся доставлять провиант для Украинской армии, принудила его избрать главным театром своих действий не Подолию, а Бессарабию: он решился наступать по кратчайшей и удобнейшей для него операционной линии и от Ольвиополя к Нижнему Днестру и задался целью овладеть Бендерами и Аккерманом.

Сообразно с этим планом князь разделил вверенные ему войска, численность которых превосходила 150000 человек, на две части.

Одна, состоявшая из трех дивизий, под личным его предводительством, сосредоточилась у Ольвиополя; другая же, из двух дивизий и Таврического корпуса, под начальством генерал–аншефа князя Репнина, расположилась на реке Пруте.

Кроме того, дивизия Суворова была направлена к Бырладу для поддержания сообщения с австрийцами, которые занимали небольшим отрядом принца Кобургского Молдавию и собирали свои армии в Кроации, Славонии и Баннате, намереваясь двинуться к Белграду.

Намерение неприятеля было, видимо, стараться возвратить себе Очаков и овладеть Крымом.

Начало военных действий замедлилось в силу непредвиденных случайностей.

Растянутое расположение Екатеринославской армии и бури, свирепствовавшие на Днепре, не позволяли собрать ее к Ольвиополю ранее конца июня. Истощение молдаванских магазинов и сильное разлитие Прута, сорвавшего все устроенные на нем мосты и затопившего дороги, задержали Репнина в Молдавии.

В это же самое время умер султан Абдул–Гамид и его место занял юный Селим III.

Князь Потемкин, далеко не уклонявшийся от мирных переговоров с турками, считал за лучшее выждать, какой оборот примут дела в Константинополе вследствие перемены правительства.

Во время этого вынужденного обстоятельством бездействия Григорий Александрович заложил при устье Ингула, недалеко от Очакова, новый портовый город с верфью и назвал его Николаевом, в память святителя, в день которого был взят Очаков.

В половине июня великий визирь, получив повеление нового султана начать наступательные действия, перешел Дунай и направил 25–тысячный корпус на Фокшаны, чтобы вытеснить австрийцев из Молдавии.

Русские войска, стоявшие в Бырладе, поспешили на помощь к австрийским и соединенными силами разбили турок близ Фокшан.

Великий визирь, взбешенный неудачею, двинулся сам с 90–тысячной армией против союзников, а для отвлечения оттуда главных сил Потемкина велел сераскиру Гасан–паше выступить с 30000 из Измаила к Лапушне.

Обе эти армии потерпели полное поражение.

Суворов вместе с австрийцами разбил визиря наголову при Рымнике, а князь Репнин сераскира при Сальче.

Начало этой кампаний было, таким образом, много счастливее начала первой.

Эти победы русских повлекли за собой сдачу турецких крепостей на Днестре.

Потемкин почти без боя занял 14 сентября замок Гаджи–бей, где впоследствии была выстроена Одесса, 23–го – укрепление Паланку, 30–го – крепость Аккерман.

Интересна подробность взятия последнего.

Григорий Александрович послал сказать начальствовавшему в нем паше, чтобы он сдался без кровопролития.

Ответ, по мнению Потемкина, мог быть только удовлетворительным, а потому в ожидании его был приготовлен великолепный обед, к которому были Приглашены генералитет и все почетные особы, принадлежавшие к свите светлейшего.

По расчету Потемкина, парламентер должен был явиться к самому обеду.

Однако же он не явился.

Князь сел за стол в дурном расположении духа, ничего не ел, грыз, по своему обыкновению, ногти, и беспрестанно спрашивал, не едет ли посланник.

Обед оканчивался, и нетерпение светлейшего возрастало.

Наконец вбежал адъютант с известием, что парламентер едет.

– Скорей, скорей, сюда его! – воскликнул Григорий Александрович.

Через несколько минут в ставку вошел запыхавшийся офицер и подал князю письмо.

Распечатать и развернуть его было для князя делом одной минуты, но вот беда – оно было написано по–турецки.

Новый взрыв нетерпения.

– Скорей переводчика!.. – вскрикнул Потемкин.

Переводчик явился.

– На, читай и говори скорей, сдается крепость или нет?

Переводчик начал читать письмо, прочел раз, другой, оборачивает его, вертит перед глазами, но не говорит ни слова.

– Да говори же скорей, сдается крепость или нет! – загремел князь.

– А как вашей светлости доложить? – хладнокровно ответил переводчик. – Я сам в толк не возьму…

– Как так?

– Да изволите видеть, в турецком языке есть слова, имеющие двойное значение: утвердительное и отрицательное, смотря по тому, бывает поставлена над ним точка или нет…

– Ну, так что же?

– В этом письме есть именно такое слово. Если над ним поставлена точка, то крепость не сдается, но если эту точку насидела муха, то на сдачу крепости паша согласен.

– Ну, разумеется, насидела муха! – воскликнул Григорий Александрович и тут же соскоблил точку столовым ножом, приказал подать шампанское и первый провозгласил тост за здоровье императрицы.

Крепость Аккерман действительно сдалась, но только через двое суток, когда паше были обещаны подарки.

Донесение же государыне о сдаче этой крепости было между тем послано в тот же самый день, когда Потемкин соскоблил точку, будто бы насиженную мухой.

После взятия Аккермана Потемкин двинулся на Бендеры.

Во время этого движения в авангарде произошла ночью небольшая стычка.

Григорий Александрович, услышав перестрелку, немедленно сел на лошадь и поехал вперед.

Дорогой он встретил партию казаков, из которых один, весь в крови, шел пешком и во все горло пел песни.

Князь остановился, подозвал к себе казака и спросил его, что с ним случилось.