Текст книги "Князь Тавриды. Потемкин на Дунае"

Автор книги: Григорий Данилевский

Соавторы: Николай Гейнце
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)

Князь дико захохотал.

«А быть может, он, этот мой сын, умер не тогда, а потом… – одну минуту подумал Андрей Павлович. – Нет, он жив, жив… Он растет где‑нибудь под чужим именем… Потемкин знает где и не нынче–завтра выведет его публично перед отцом страшной, грозной, живой уликой».

Андрей Павлович затрепетал.

Что сын его жив, он был почему‑то глубоко уверен.

Где же выход из этого положения? Что делать? Что делать? – ломал себе голову князь.

Он не находил в своем уме ответа на эти вопросы.

Выхода не было.

– Смерть! – шепнул в ухо Андрея Павловича какой‑то голос.

– Смерть! – повторил князь вслух и как‑то вдруг весь успокоился.

Смерть в представлении Святозарова на самом деле была единственным и лучшим выходом.

Она разрушит все планы Потемкина.

Честь фамилии Святозаровых будет сохранена, и это историческое имя перейдет незапятнанным к потомству, к его сыну Василию, и даже к этому, ко второму, если Потемкин возвратит его княгине.

Не будет же он глумиться над когда‑то любимой им женщиной и над самого себя наказавшим преступником, над мертвым?

Как ни было нелестно мнение князя Андрея Павловича о Григории Александровиче, но он разрешил эти вопросы отрицательно.

«А быть может, тогда он сам, при своем могуществе, выведет его в люди под другой фамилией, и даже княгиня не будет знать гнусного поступка мужа… – думал Святозаров. – Нет, она должна знать… Тогда, когда он будет в могиле… Она простит… Она ангел…»

Князь Андрей Павлович зарыдал.

– Да, да… смерть… – повторил он, заставив себя успокоиться и движением головы сбрасывая с ресниц последние слезы, а быть может, и отгоняя и иные мысли. – Это возмездие…

Ему пришли на память слова Христа, обращенные к апостолу Петру:

«Вложи меч в ножны. Подъявший меч от меча погибнет…»

И он, князь, – убийца Костогорова, должен стать самоубийцей.

Таков божественный закон возмездия.

Князь встал с кресла, несколько раз прошелся по кабинету, повторяя:

– Да, да, смерть, смерть…

Он подошел к тому же шифоньеру и, вынув из кармана ключи, открыл тот же ящик, откуда около пятнадцати лет тому назад вынул пистолет, которым он убил мнимого любовника своей жены – Костогорова.

Пистолет был заменен новым.

Андрей Павлович тщательно зарядил его, затем запер ящик и положил ключ в карман.

С пистолетом в руках он возвратился к письменному столу и сел в кресло.

Положив оружие, он достал два листа бумаги и начал писать.

Писал он недолго.

Это были два письма, Он их запечатал гербовой печатью и надписал адреса.

Затем он снова взял в руки пистолет и задумался.

В его уме, видимо, происходила борьба между желанием жить и необходимостью умереть.

Так, по крайней мере, можно было судить по его последним словам:

– Нет, смерть… только смерть!..

Он приложил дуло пистолета к виску.

Прикосновение металла к виску заставило его вздрогнуть.

Он почувствовал, что рука его трясется.

Он отнял пистолет от виска и направил его в рот.

Блеснул огонек.

Раздался выстрел.

Князя Андрея Павловича Святозарова не стало.

Его туловище с раздробленной головой грузно упало на одну сторону кресла.

Окровавленный мозг обрызгал кругом ковер и мебель.

Смерть была, конечно, моментальная.

В этот самый момент княгиня Зинаида Сергеевна, которой доложили о беседе князя со Степаном, об отправке последнего в больницу и о том, что князь после разговора со своим камердинером заперся в кабинете и не велел себя беспокоить, шла узнать у мужа, что случилось.

Она была уже в двух шагах от двери кабинета, когда раздался выстрел.

Как подкошенная, княгиня упала без чувств на пол.

Сбежавшаяся прислуга бережно отнесла ее в спальню, и пока горничная приводила ее в чувство, камердинер и лакеи бросились к дверям кабинета.

Они оказались запертыми.

Тотчас же было послано за полицией.

Когда в ее присутствии двери были отперты слесарем, глазам вошедших представилась уже описанная нами ужасная картина.

Все судебно–полицейские формальности и даже панихиды – князь был признан лишившим себя жизни в помрачении ума – были совершены в отсутствие княгини Зинаиды Сергеевны, с которой то и дело происходили истерические припадки.

Она лежала у себя в спальне и почти ни на шаг не отпускала от себя сына, который, впрочем, присутствовал на одной панихиде. Мальчик был поражен смертью отца и плакал навзрыд.

Лишь ко дню похорон княгиня несколько оправилась и в слезах проводила своего мужа в место вечного его успокоения, в фамильный склеп на кладбище Александро–Невской лавры.

С кладбища привезли ее домой снова без чувств.

Весть о самоубийстве князя Андрея Павловича Святозарова с быстротой молнии облетела Петербург и заняла на несколько дней праздные умы столичного великосветского круга.

Высказывались предположения, делались сопоставления.

Припоминали историю самоубийства Костогорова и разрыва между супругами, продолжавшегося более года.

До истины, конечно, никто не додумался.

Григорий Александрович Потемкин при получении известия о самоубийстве князя Андрея Павловича произнес только одно слово, не понятое никем из окружающих князя, кроме разве, отчасти, его матери.

Это слово было: «возмездие».

На письменном столе покойного князя Святозарова найдено было два запечатанных письма, на одном из которых стоял короткий адрес «полиции», а другое адресовано было на имя княгини Зинаиды Сергеевны.

В первом письме было только несколько строк:

«В смерти моей прошу никого не винить. Я застрелился сам. Князь Андрей Святозаров».

Только по прошествии шести недель, когда княгиня несколько успокоилась от постигшего ее горя, ей решились отдать предсмертное письмо мужа.

В нем было всего две строки, но эти строки заставили несчастную женщину побледнеть как полотно и впиться в них жадными глазами.

В письме стояло:

«Наш сын жив, прощай. Твой Андрей Святозаров».

Что могло значить это письмо? – вот вопрос, который возник в уме взволнованной княгини.

– «Наш сын жив», – повторила она слова письма. – Ну да, конечно, он жив, если он говорит о Васе. Но о ком же другом он мог говорить… Другого сына у меня не было… была дочь… она умерла… Что же это значит?..

«Быть может, Степан Сидоров, так как с ним последним говорил князь перед смертью, может что‑нибудь разъяснить по этому поводу?» – подумала она.

Княгиня бережно спрятала письмо в потайной ящик своей шифоньерки и послала справиться в больницу о здоровье Степана Сидорова.

Ей доставили справку, что он умер в день похорон князя Андрея Павловича.

Если в письме была тайна, то он унес ее в могилу.

Княгиня долго ломала голову над тем, что могло означать это странное, короткое письмо.

– Покойный просто хотел сказать вам, что у вас есть сын, который будет служить утешением в безвременной утрате мужа, – заметила княгине одна из ее немногочисленных светских приятельниц, которой она доверила эту тайну.

Эта приятельница была умнейшая женщина описываемого нами времени – Дашкова.

Княгиня Зинаида Сергеевна успокоилась этим объяснением.

XV

ЖЕНЩИНА–ПРЕЗИДЕНТ

Упомянутая нами приятельница княгини Святозаровой княгиня Екатерина Романовна Дашкова [34] является, как мы уже сказали, одной из выдающихся женщин екатерининского времени и вполне заслуживает отдельной характеристики, хотя и играет в нашем повествовании второстепенную роль.

Дочь генерал–аншефа графа Романа Ларионовича Воронцова, она родилась в 1743 году, следовательно, в момент нашего рассказа ей было под сорок лет.

Не отличаясь красотой, она еще в ранней молодости обнаружила замечательный ум и живое воображение.

На пятнадцатом году она вышла замуж за молодого князя Дашкова, но брак этот не был счастлив.

При восшествии на престол императрицы Екатерины она оказала ей много важных услуг, за что и получила звание статс–дамы ордена Святой Екатерины и пользовалась некоторое время нежной дружбой государыни.

В описываемое нами время эти отношения ее со двором были порваны вследствие ее гордого и чересчур честолюбивого характера.

Она только временно наезжала в Петербург и жила все время за границей, где занималась образованием своего единственного сына.

Во время катастрофы с князем Святозаровым она только что прибыла из‑за границы и, проведя в столице несколько месяцев, много способствовала смягчению тяжести обрушившегося на княгиню Зинаиду Сергеевну несчастья.

Екатерина Романовна уехала уже тогда, когда княгиня почти совершенно успокоилась!

– О, как мне жаль расставаться с тобой! – воскликнула княгиня Святозарова, прощаясь с Дашковой. – Если бы ты вернулась сюда совсем…

– Может быть… может быть… – утешила ее княгиня Екатерина Романовна.

Дашкова действительно вернулась совсем через три года.

В то время княгиня Зинаида Сергеевна уже жила вся одной любовью к своему сыну Васе, молодому, блестящему гвардейскому офицеру.

Прошлое было забыто – время излечивает всякое горе.

С разъясненным Дашковой смыслом посмертной записки мужа княгиня Зинаида Сергеевна согласилась совершенно, – она на самом деле нашла утешение в сыне, заставившее забыть ее безвременную и страшную кончину мужа.

В судьбе же княгини Екатерины Романовны произошел тоже поворот к лучшему.

Она снова вошла в милость к императрице.

Наступил 1782 год.

Императрица, высоко ценя замечательные дарования и литературные труды Дашковой, решила назначить ее директором императорской Академии наук

На одном из придворных балов государыня высказала Екатерине Романовне это свое решение.

Княгиня была поражена необычайностью для женщины такого назначения и не ответила ничего.

Императрица повторила ей свое предложение занять это место, причем отозвалась об ее трудах и дарованиях в самых лестных выражениях.

– Простите меня, ваше величество, – отвечала Екатерина Романовна, – но я не должна принимать на себя такой обязанности, которую не в состоянии исполнить.

– Почему же не в состоянии… Ах, я и забыла, ты ведь гордячка…

– При чем тут гордость, ваше величество?

– А разве ты забыла изречение: уничижение паче гордости…

– Тут этого нет, ваше величество, тут только есть искреннее сознание своей непригодности к такому ответственному посту…

– Пустяки, я тебя знаю лучше, чем ты сама, и надеюсь на тебя более, чем ты на себя…

– Назначьте меня директором над прачками, ваше величество, – заметила серьезно княгиня Дашкова, – и вы увидите, с какою ревностью я буду вам служить. Я не посвящена в тайны этого ремесла, но ошибка, могущая произойти от этого, ничего не значит в сравнении с теми вредными последствиями, которые повлечет за собой каждый промах, сделанный директором Академии наук…

– Повторяю, пустяки… Сколько директоров Академии наук были гораздо менее способными и достойными занимать эту должность, чем ты.

– Тем хуже для этих господ, – возразила Екатерина Романовна, – они так мало уважали самих себя, что взялись за дело, которое выполнить не могли…

– Хорошо, хорошо, – сказала императрица, – оставим теперь этот разговор; впрочем, твой отказ еще больше убедил меня, что лучшего выбора я не могла сделать.

Княгиня, сильно взволнованная, едва дождавшись окончания бала, поспешила домой и тотчас же села писать императрице.

Надеясь на великодушие государыни, Екатерина Романовна в своей записке высказала, между прочим, следующие мысли:

«Частная жизнь коронованной особы может и не появляться на страницах истории; но такой небывалый еще выбор лица для государственной должности непременно подвергнет ее осуждению: сама природа, сотворив княгиню женщиной, в то же время отказала ей в возможности сделаться директором Академии наук. Чувствуя свою неспособность, она сама не захочет быть членом какого‑либо ученого общества, даже и в Риме, где можно приобрести это достоинство за несколько дукатов».

Пробило полночь, когда записка была готова.

Императрицу, конечно, нельзя было тревожить в такое позднее время, но Екатерина Романовна нашла невозможным провести ночь в таком несносном положении и отправилась к Григорию Александровичу Потемкину, у которого никогда прежде не бывала.

Князь был в постели, но княгиня настойчиво потребовала, чтобы ему о ней доложили, так как она приехала по неотложно важному делу.

Григорий Александрович встал, оделся и очень любезно принял неожиданную гостью.

Екатерина Романовна передала ему свой разговор с императрицей.

– Я уже слышал об этом от ее величества, – сказал Потемкин, – и знаю хорошо ее намерение. Она решила непременно поставить Академию наук под ваше руководство.

– Принять на себя такую должность, – перебила княгиня, – значило бы с моей стороны поступить против совести. Вот письмо к ее величеству, заключающее в себе решительный отказ. Прочтите, князь, я хочу потом запечатать его и передать в ваши руки с тем, чтобы завтра поутру вы вручили его государыне.

Григорий Александрович пробежал бумагу и, не отвечая ни слова, разорвал ее на мелкие куски.

Екатерина Романовна вспыхнула.

– Это уж слишком, ваша светлость! Как осмелились вы разорвать письмо, адресованное на высочайшее имя.

– Успокойтесь, княгиня, – сказал светлейший, – и выслушайте меня. Никто не сомневается в вашей преданности императрице. Почему же вы хотите огорчать ее и заставить отказаться от плана, которым она исключительно и с любовью занимается в последнее время. Если вы непременно хотите остаться при своем намерении, в таком случае вот перо, бумага и чернила, – описываемый разговор происходил в кабинете князя, – напишите то же самое еще раз. Но, поверьте мне, поступая против, вашего желания, я, однако, действую как человек, который заботится о ваших интересах. Скажу более, ее величество, предлагая вам эту должность, может быть, имеет в виду удержать вас в Петербурге и доставить повод к более частым и непосредственным сношениям с нею.

Григорий Александрович сумел искусно затронуть самолюбие Екатерины Романовны.

Она обещала написать более умеренное письмо и прислать его со своим камердинером к князю, который дал слово на следующее утро передать его государыне.

Вернувшись домой, княгиня Дашкова снова принялась за письмо.

Оно было готово к шести часам утра и отправлено к Потемкину.

В то же утро княгиня получила чрезвычайно любезную записку императрицы и копию с указа, уже посланного в сенат, о назначении ее директором Академии наук.

Выбор императрицы оказался на самом деле чрезвычайно удачным.

Екатерина Романовна Дашкова много сделала для русской науки. Писала оригинальные переводные статьи и издавала в 1783 году журнал под названием «Собеседник любителей русского слова».

Вскоре после назначения директором Академии наук княгиня Дашкова выработала план Российской академии, энергично принялась за ее устройство и сделана была ее президентом.

Такова была чуть ли не единственная приятельница княгини Святозаровой.

Дружба между Святозаровой и Дашковой объяснялась сходством характеров обеих женщин.

Княгиня Зинаида Сергеевна в лице Дашковой преклонялась перед своим идеалом гордой, самостоятельной женщины, а Екатерина Романовна видела в ней друга, с полуслова разделяющего ее взгляды и мнения.

Екатерина Романовна отдыхала душой около княгини Зинаиды Сергеевны и за это платила ей сердечным сочувствием.

Княгиня же Святозарова нашла в Дашковой друга, которому открыла свою наболевшую душу.

Она рассказала ей всю свою жизнь, не скрывая ничего.

Княгине Дашковой были известны и юношеский роман ее подруги с Потемкиным, гнусная интрига графини Переметьевой, убийство Костогорова, разрыв с мужем, рождение ребенка – девочки и примирение.

Искренняя исповедь княгини произошла уже после смерти князя Андрея Павловича и истолкования княгиней Екатериной Романовной предсмертного письма покойного.

Быть может, если бы Зинаида Сергеевна рассказала подробно всю свою жизнь ранее, Дашкова бы воздержалась от такого авторитетного толкования письма самоубийцы–князя.

Проницательную и вдумчивую Екатерину Романовну поразила в рассказе–исповеди княгини Святозаровой, во–первых, странность рождения совершенно здоровой женщиной мертвого ребенка, когда, по уверению Зинаиды Сергеевны, ею были приняты все меры предосторожности и не было ни физических, ни нравственных причин для смерти ребенка в утробе матери, что шло в совершенный разрез с прочно установленной медицинской наукой теорией о необычайной живучести плода.

Некоторые совершенно незначащие фразы покойного князя Святозарова, сказанные им его жене после примирения, которые княгиня Зинаида Сергеевна запомнила и передала Дашковой, в связи со странными отношениями князя Андрея Павловича к своему камердинеру, за каких‑нибудь полчаса до смерти беседовавшему со своим бывшим барином, – все это привело Екатерину Романовну к догадке, что рождение княгиней Святозаровой мертвой девочки – очень странно и таинственно.

В чем заключалась эта тайна, Дашкова, конечно, могла догадываться только приблизительно.

Смысл фразы посмертного письма князя Святозарова: «Наш сын жив», не мог, при таких обстоятельствах, быть истолкован так категорически, как его сделала Екатерина Романовна, не знавшая ранее подробностей.

Говорится ли в письме о сыне Василии? – вот вопрос, который восставал теперь в уме княгини Дашковой, и она, по совести, не могла бы теперь разрешить его отрицательно, хотя у нее не было никаких оснований полагать, что у князя и княгини Святозаровых был другой сын, который считался последней умершим, а, по сведениям князя, был жив.

Зная, однако, что первое толкование письма покойного мужа совершенно удовлетворило княгиню Зинаиду Сергеевну, Дашкова даже намеком не позволила себе заронить сомнение в сердце успокоившейся женщины, своего друга.

Рассказ Зинаиды Сергеевны о ее сближении во время жизни в Несвицком с Дарьей Васильевной Потемкиной, редкое посещение ею княгини здесь и постоянное о ней со стороны старухи, казалось бы прежде беспричинное, соболезнование, не вызываемое в такой мере рождением мертвого ребенка, – так, по крайней мере, думала Екатерина Романовна, – давали последней в руки нить к некоторому разъяснению мучившего ее вопроса, и она ухватилась за эту нить, поистине Ариаднину [35], которая, быть может, была способна вывести ее из лабиринта тайны, которая окружала прошлое княгини Зинаиды Сергеевны.

Дашкова воспользовалась первым удобным случаем и сделала визит Дарье Васильевне Потемкиной.

Конечно, не с первого слова заговорила она с последней о княгине Святозаровой и ее жизни в Смоленской губернии.

С присущим ей умом и тактом, стороной, осторожно старалась Екатерина Романовна выпытать у Потемкиной все, что та знает о рождении Зинаидой Сергеевной мертвой дочери.

Но в данном случае можно было к обеим дамам всецело применить пословицу: «Нашла коса на камень».

Осторожная Дарья Васильевна отделывалась ничего не говорящими, короткими ответами.

Дашкова от нее так ничего и не добилась.

Она вынесла только из этого разговора впечатление, что тайна на самом деле существует и что Дарья Васильевна посвящена в нее.

Разъяснение этой тайны для Дашковой предстояло в будущем

XVI

ПЛЕМЯННИЦЫ

Занятый осуществлением своих колоссальных проектов и разрешением государственных дел выдающейся важности и бесчисленными романическими интригами, светлейший князь Григорий Александрович не забывал заботиться и об устройстве судьбы своих любимых племянниц – сестер Энгельгардт.

Мы оставили их балованными, «нагуливающими тело» девушками, жившими вместе со своею бабушкой Дарьей Васильевной Потемкиной в роскошном помещении Аничкового дворца.

Три из них, Александра, Варвара и Надежда, были уже взрослыми девушками, когда по вызову дяди прибыли в Петербург, лишь младшей, Кате, шел в то время двенадцатый год.

Робко и недоверчиво смотрела провинциальная дикарка на новую, пышную обстановку и не скоро свыклась с тем положением, в котором она так неожиданно очутилась.

За прошедший десяток лет много изменилось.

Старшая, Александра, и вторая, Варвара, за это время вышли замуж, первая – за графа Ксаверия Браницкого, а Варвара Васильевна – за князя Голицына.

Катя выросла и своей красотой затмила всех своих сестер. В 1781 году и она, как ее сестры, была назначена фрейлиной.

Махнув пока рукой на третью свою племянницу, «Надежду безнадежную», Григорий Александрович позаботился найти поскорее жениха распустившейся подобно роскошному цветку красавице Кате.

Пример девической жизни трех старших племянниц заставил даже не отличавшегося особенно строгими правилами князя торопиться.

Достойный жених был найден.

Это был граф Павел Мартынович Скавронский.

Потомок Карла Скавронского, латыша–крестьянина, родного брата императрицы Екатерины I, в девицах Марты Скавронской [36], имел в гербе три розы, напоминавшие о трех сестрах Скавронских, «жаворонок» по–латышски – «Skawronek», так как от этого слова произошла их фамилия, и двуглавые русские орлы, в данном случае не только по правилам геральдики, свидетельствовавшие об особенном благоволении государя к подданному, но и заявлявшие о родстве Скавронских с императорским домом.

Сын графа Мартына Карловича Скавронского, генерал–аншефа, обер–гофмейстера и Андреевского кавалера времен Елизаветы, и баронессы Марии Николаевны Строгоновой, богатейшей женщины тогдашней России, граф Павел Мартынович от отца и матери получил два громадных миллионных состояния.

Молодой Скавронский был уже по рождению и богат, и знатен.

В младенчестве «го пеленали андреевскими лентами с плеча императрицы, в детстве и юности тщательно воспитывали, по обычаю того времени, под руководством иностранцев–гувернеров, и из него вышел блестящий молодой человек, в котором никто бы не мог узнать родного внука латышского крестьянина.

Природа, впрочем, не наделила его особенным умом. В нем была только одна неудержимая страсть – к вокальной музыке.

Он воображал себя выдающимся певцом, прекрасным музыкантом и талантливым композитором.

С летами эта страсть развивалась все сильнее и наконец перешла в чудачество, близкое к помешательству.

Находя оценку своим музыкальным дарованиям со стороны соотечественников недостаточной, граф решился надолго покинуть свое неблагодарное отечество и поехал искать себе известность и славу певца и музыканта за границу.

Оставшись двадцати двух лет от роду полным распорядителем богатств родителей, граф Павел Мартынович начал свое артистическое турне по Италии, этой стране красоты и мелодии по преимуществу.

Жажда к артистической славе усилилась там у него еще более.

Живя поочередно то в Милане, то во Флоренции, то в Венеции, граф Скавронский был окружен певцами и музыкантами, жившими на его счет буквально «припеваючи».

Он то и дело сочинял разные музыкальные пьесы и даже оперы и, тратя большие деньги, ставил последние на сценах главных итальянских городов.

Произведения эти оказывались ниже всякой критики.

Несмотря на это, знаменитые певцы и примадонны за большие суммы и дорогие подарки разучивали и распевали оперы графа.

Составленная прислужниками и прихлебателями сиятельного композитора клика заглушала своими восторженными аплодисментами свистки и шиканья неподкупленной части публики.

Окружавшие графа льстецы превозносили до небес его композиторский талант и этим еще более подбивали меломана–графа продолжать выгодные для них свои артистические сумасбродства.

Он верил этим похвалам, принимая их как дань неподдельного восторга и удивления его композиторскому гению, а долетавшие порою до его слуха свистки, шиканья и насмешки, а также беспощадные отзывы неподкупленных газет считал делом злобной зависти и интрига.

Увивавшиеся около него лица поддакивали ему в этом.

Страсть к музыке дошла наконец у графа до того, что прислуга не смела с ним разговаривать иначе как речитативом.

Выездной лакей–итальянец, приготовившись по нотам, написанным его господином, приятным тенором докладывал графу, что карета его сиятельства подана.

Метрдотель графа – француз торжественной кантатой извещал его сиятельство и его гостей, что подано кушать.

Кучер, привезенный из России, осведомлялся о приказании барина сильным певучим басом, оканчивая свои вопросы и ответы густой октавой.

Для торжественных случаев у графской прислуги имелись и арии, и хоры, так что бывавшие у чудака Скавронского обеды и ужины, казалось, происходили не в роскошном его палаццо, а на оперной сцене.

Со своей стороны, хозяин отдавал свои приказания прислуге в музыкальной форме; гости, чтобы угодить ему, вели с ним разговор в виде вокальных импровизаций.

В числе лиц, неразлучных с графом в его музыкально–артистических странствованиях по Италии, был и Дмитрий Александрович Гурьев [37], впоследствии министр финансов и граф, человек «одворянившегося при Петре Великом купецкого рода».

Он был сметлив, расторопен и пронырлив и, на свое счастие, не имел совершенно музыкального слуха.

Он совершенно спокойно мог переносить бой барабана, гром литавр, звуки труб, визг скрипок, завывание виолончели, свист флейт, вой валторн и рев контрабасов, хотя бы все это в сочинении Скавронского производило невозможную какофонию.

То приятно осклабляясь, то выражая на своем лице чувство радости, горя, восторга, безнадежности, словом, то, что домогалась произвести на слушателя музыка сиятельного композитора, Гурьев с напряженным, ненасытным, казалось, вниманием выслушивал длиннейшие произведения графа.

Павел Мартынович платил за это слушателю, способному понимать истинные музыкальные красоты, беспредельными любовью, привязанностью и доверием.

Пользуясь этим, Гурьев небезвыгодно для себя управлял всеми делами не знавшего счета деньгам молодого богача.

Музыка таким образом приносила ему изрядный доход.

Проведя в Италии пять лет, Скавронский вернулся наконец в Россию.

Ему шел двадцать восьмой год.

До императрицы Екатерины доходили слухи об артистических чудачествах молодого графа за границей, но государыня не видела в этом ничего предосудительного, а напротив, была довольна тем, что граф тратил свои деньги в чужих краях не на разврат, картежную игру и разные грубые проделки, чем отличались другие русские туристы, давая иностранцам плохое понятие о нравственном и умственном развитии русских аристократов.

По возвращении Скавронского в Петербург он стал считаться самым завидным женихом.

Маменьки, тетушки, бабушки наперерыв старались выдать за него своих дочерей, племянниц и внучек, но Павел Мартынович, влюбленный по–прежнему в музыку, и не думал о женитьбе.

Выбор князя Потемкина, искавшего мужа для своей младшей племянницы, Екатерины Васильевны Энгельгардт, пал тоже на графа Скавронского.

Помощником светлейшего в этом деле явился расторопный Дмитрий Александрович Гурьев, имевший неотразимое влияние на графа и желавший выслужиться могущественному вельможе.

Он ловко взялся за дело, и свадьба вскоре была решена.

Граф Павел Мартынович вдруг изменил музыке и без ума влюбился в красавицу невесту.

Он был до такой степени доволен этим браком, что за устройство его подарил свату – Гурьеву «в знак памяти и дружбы» три тысячи душ крестьян.

Свадьба состоялась в ноябре 1781 года и была отпразднована с необычайным торжеством.

Весь избранный придворный круг присутствовал на ней.

После свадьбы в Зимнем дворце состоялся блестящий бал и ужин в присутствии императрицы.

Жених приехал к венцу в карете, украшенной снаружи стразами [10]10
  Искусственные камни из хрусталя с примесью свинца.


[Закрыть], стоившей десять тысяч рублей.

После свадьбы начался ряд роскошных пиров в Апраксинском дворце.

Молодые поселились в собственном доме графа Скавронского на Миллионной.

Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин был тоже со своей стороны очень доволен браком своей любимой племянницы.

Он баловал ее особенно перед другими сестрами.

Баловство это продолжалось и после замужества.

Екатерина Васильевна тоже очень любила дядю и часто проводила у него в кабинете и уборной целые часы, особенно когда на светлейшего находила хандра.

Прошло три года со дня замужества Екатерины Васильевны.

Однажды она вошла в уборную Григория Александровича, жившего в Зимнем дворце под комнатами, занимаемыми императрицей.

На туалетном столе она увидела портрет императрицы, осыпанный бриллиантами.

Портрет этот князь носил постоянно в петлице своего кафтана.

Взяв в руки портрет и стоя перед зеркалом, Скавронская шутя пришпилила его к корсажу своего платья.

– Иди, Катя, наверх к императрице и поблагодари ее! – крикнул совершенно неожиданно для Екатерины Васильевны лежавший на диване и хандривший Потемкин.

Скавронская удивленно, вопросительным взглядом уставилась на дядю и торопливо стала отшпиливать портрет государыни.

– Нет, нет, не снимай его, а так с ним и ступай! – еще громче крикнул Григорий Александрович.

Лениво приподнявшись, он взял лежавший перед ним карандаш и лоскуток бумаги, на котором и написал несколько слов.

– Ступай с этой запиской к государыне и поблагодари ее за то, что она пожаловала тебя в статс–дамы.

– Что вы, дядя, не надо, я пошутила… – торопливо заговорила Екатерина Васильевна.

– Иди, иди, я не шучу… – прикрикнул Потемкин.

Скавронская, видя его раздражение, волей–неволей должна была повиноваться.

Смущенная, предстала она перед императрицей и подала ей записку князя.

С недовольным лицом, с нахмуренными бровями прочла государыня эту записку и, несмотря на свое искусство притворяться и быть любезной, не могла на этот раз скрыть своего неудовольствия.

Не желая, впрочем, отказать Потемкину в его просьбе, она на обороте той же записки написала ему ответ, в котором уведомила его, что исполнила его желание и сделала его двадцатилетнюю племянницу статс–дамою.

В эти дни царствования Екатерины пожалование этого высокого звания было чрезвычайно редко, а для такой молодой женщины звание статс–дамы было положительно небывалым отличием.

Начались толки и пересуды.

Новую счастливицу начали встречать завистливыми взглядами.

Екатерина Васильевна, не любившая ни интриг, ни сплетен, была очень рада оставить двор, когда вскоре после этого ее муж получил место посланника в Неаполе.

Вот до чего баловал Потемкин свою молодую племянницу.

С любовью относился князь и к другим своим племянницам, а в особенности к Варваре Васильевне, по мужу княгине Голицыной.

Сохранилась переписка между дядей и этой племянницей, где попадаются выражения вроде «губки сладкие» и «улыбочка моя милая».

Но эти «сладкие губки» и «милая улыбка» тянули за каждую свою ласку и деньгами, и подарками, и надоедливыми просьбами о покровительстве родным и поклонникам.

Племянницы князя, за исключением Екатерины Васильевны, как жадная стая набрасывалась на подряды, рекомендовали могущественному дяде подрядчиков и срывали с последних громадные куртажи.

Светлейший видел все это, но имел слабость смотреть на действия «девчонок», как он продолжал называть даже уже замужних своих племянниц, сквозь пальцы.

Этим и объясняется более сильная привязанность Григория Александровича к скромной, далеко не алчной и не надоедавшей своими просьбами Екатерине Васильевне Скавронской.