Текст книги "Князь Тавриды. Потемкин на Дунае"

Автор книги: Григорий Данилевский

Соавторы: Николай Гейнце
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

Степан бросился к ногам князя и стал ловить его руки для поцелуев.

– Перестань, перестань… не за что, ты так много для меня сделал… Я пред тобой в долгу.

Андрей Павлович был отчасти обрадован этой просьбой Степана. Несмотря на привычку к нему с малолетства, постоянное присутствие его соучастника в поступке против жены, которую он по–своему все‑таки очень любил, было тяжело князю. Он несколько раз сам подумывал отпустить его на волю, но ему казалось, что этим он незаслуженно обидит преданного ему человека.

Теперь сам Степан просит его об этом, и князь, конечно, с удовольствием готов исполнить его просьбу.

– Встань, встань… – строго продолжал князь.

Сидорыч поднялся с колен.

– Что ты хочешь делать? – спросил Андрей Павлович.

– Торговлишкой думал заняться, ваше сиятельство.

– Смотри, не проторгуйся…

– Никак нет, ваше сиятельство, опытного товарища имею…

– Смотри, как бы ты не остался с опытом, а он с деньгами, – пошутил князь.

Степан улыбнулся.

– Никак нет–с, я сам тоже свою голову на плечах имею–с…

– Если что случится, обратись ко мне, помни, я у тебя в долгу… – заметил князь.

– Много благодарен вашему сиятельству, и так много довольны вашей милостью…

Степан вышел с низким поклоном.

Через несколько дней он получил вольную и стал, как он выражался, человеком.

IV

ГРЕЧАНКА

На Садовой улице, невдалеке от Невского проспекта, существовала еще во время начала царствования императрицы Елизаветы большая кондитерская, род ресторана с бильярдными комнатами.

Кондитерская эта охотно посещалась офицерами и золотой молодежью того времени.

Говорили, что в задних комнатах этой кондитерской для завсегдатаев ее имелись ломберные столы, где можно было до утренней зари сражаться в азартные игры.

Это, впрочем, не было ни разу удостоверено полицейским протоколом.

Но не одни эти приманки привлекали посетителей в этот укромный, веселый уголок, прозванный среди молодежи того времени «Капуей».

Жена содержателя кондитерской, грека Николая Мазараки, неизвестно приблизительно когда и по каким причинам появившегося на берегах Невы, красавица Калисфения Фемистокловна, заставляла если не биться сердца, то смотреть, как кот смотрит на сало, многих петербургских ловеласов.

Насколько старый Мазараки был безобразен со своим ударяющим в черноту смуглым лицом, с красным, глубоким шрамом на правой щеке, длинным красноватым носом, беззубым ртом, лысой головой, жидкой растительностью на бороде и усах и испещренными красными жилками постоянно слезоточными глазами, настолько прелестна была его жена. В начале появления этой четы во главе кондитерской – двадцатитрех-, двадцатичетырехлетняя женщина в полном расцвете южной красоты. Высокая, стройная, с черной как смоль длинной косой, толстой змеей в несколько рядов закрученной на затылке и своей тяжестью заставляющей ее обладательницу закидывать голову и придавать таким образом всей фигуре величественный, царственный вид.

Высокая грудь, маленькие руки с тонкими пальцами, миниатюрные ножки довершали чисто классическую прелесть этой женщины, с гордым, властным видом стоявшей за прилавком и с видом полководца распоряжавшейся армией «гарсонов».

Такова она была в своем величавом спокойствии.

Она была, если только это возможно, еще лучше, когда ее громадные миндалевидные глаза дарили кого‑нибудь приветливым взглядом и когда ее красные, как кораллы, художественно очерченные губы складывались в радостную улыбку.

С этим выражением лица, против которого немногие могли устоять, встречала она почти всегда своих постоянных посетителей.

Хороша она была и в минуты вспышек гнева, когда ноздри ее правильного, с маленькой горбинкой носа раздувались, как у арабского коня, глаза метали ослепительные искры, а нежные, смуглые, матовые щеки вспыхивали багровым румянцем.

Такова она была изредка со своими подручными, чаще со своим мужем.

Она казалась неприступной.

Но наружность обманчива вообще, а женская по преимуществу.

Многие из завсегдатаев хвастали своей близостью с ней, но хитрая гречанка умела так вести свои дела, что нельзя было отличить хвастовства от правды – она была ровна со всеми при всех, а какова она была наедине, знали лишь те, кто был с нею. Каждый подозревал в другом обманутого соперника, и хвастовство близостью с Калисфенией было осторожно, под пьяную руку, в неопределенной форме.

Кованая большая шкатулка, а в особенности укладываемые в нее крупные ассигнации могли бы быть красноречивыми и убедительными доносчиками на свою хозяйку, но и шкатулка, и ассигнации молчали.

Молчал и старый муж.

Знал ли он это, или же до него не дошла очередь, так как известно, что мужья узнают о поведении своих жен последними.

Дела кондитерской шли прекрасно.

Все, что рассказываем мы, относится к тому же прошлому.

В начале царствования императрицы Екатерины Калисфении Мазараки было уже далеко за тридцать лет.

Ее муж умер за несколько месяцев до государственного переворота 1762 года.

Калисфения Фемистокловна осталась одинокой вдовой, но через восемь месяцев после смерти Николая Мазараки разрешилась от бремени девочкой.

Это странное совпадение вызвало среда постоянных посетителей кондитерской целый рад острот и каламбуров.

Свою новорожденную девочку гречанка тоже назвала Калисфенией.

Лета, конечно, наложили на Калисфению–мать свою, увы, непреодолимую печать, но наступавшее материнство, казалось, помолодило ее.

Несмотря на то что она уже приближалась к сорока летам – бабьему веку, – она все еще продолжала быть чрезвычайно привлекательной, хотя ряды ее поклонников поредели заметнее, нежели ее чудные волосы.

Смерть Николая Мазараки не отразилась совершенно на течении дела кондитерской, так как и ранее все это дело держала в своих руках «гречанка», так звали Калисфению Фемистокловну, конечно заочно, все посетители кондитерской.

Рождение дочери оказалось очень кстати для «гречанки»; стареющая красавица нашла в ней утешение.

Очень красивые женщины чрезвычайно трудно расстаются с мыслью о своей неотразимости и обыкновенно плохие математики по части прожитых Ими лет и возникающих от этого последствий для их наружности.

Так же было и с Калисфенией Фемистокловной.

Уменьшение числа поклонников и в связи с этим более редкие визиты в заветную шкатулку причиняли ей злобное огорчение, тем более что она не могла понять причины этой странной перемены отношений к ней ее посетителей.

Они еще ухаживали за ней, но в них уже не было, как прежде, этого прямо шального увлечения.

Ей приходилось делать авансы, а это не было в ее гордой натуре, и с этим помириться она не могла.

Вследствие этого она сделалась на самом деле почти неприступной.

Она вся, своей страстной натурой, отдалась любви к своей дочери.

Она окружила ее возможной роскошью и довольством.

Девочка уже через год обещала иметь разительное сходство со своей матерью.

Был, впрочем, один человек, который продолжал смотреть на Калисфению Фемистокловну бесповоротно влюбленными глазами.

Этот человек был знакомый нам камердинер Андрея Павловича Святозарова, Степан Сидоров.

Находясь в положении камердинера–друга лица, высокопоставленного в столице, Степан пользовался относительной свободой, и, приобретя, воспитываясь со своим барином, известный аристократический лоск, которым он умел при случае воспользоваться, он мог вращаться в публичных местах, далеко не совместных с его званием.

Приличная наружность, даже, пожалуй, красивая, степенный вид и платье с барского плеча делали то, что его принимали за чиновника или человека, живущего своими средствами.

Последними он умел показать, что не стесняется.

Умный и сметливый, он держался в различных ресторанах и кондитерских особняком, не заводя знакомств и не втираясь в компании. Пил он очень мало, а потому и знакомства под пьяную руку сделать не мог, да и бывал прежде в подобных местах чрезвычайно редко.

Случайно зашел он в кондитерскую Мазараки да сразу и сделался ее частым посетителем, норовя занять место против стойки, за которой величественно восседала уже сравнительно поблекшая Калисфения Фемистокловна.

Гречанка скоро пригляделась к частому посетителю и даже стала ему приветливо улыбаться.

Увядающей красавице было дорого то, что в то время как другие посетители ограничивались несколькими любезностями, иногда даже двусмысленными, Степан Сидорович – она знала даже его имя, – как прежде очень многие, неотводно смотрел на нее безумно влюбленными глазами.

Они однажды разговорились.

Он был очень осторожен. Он как бы вскользь только говорил о себе, сказал, что он купец, имел торговлю бакалеей в одном из больших губернских городов, да передал дело брату. В Петербург приехал присмотреться, нельзя ли какое‑нибудь дело открыть в столице.

Жить‑де ему все равно где; кроме младшего брата, родных у него нет, он холост и один как перст.

– Скука иногда такая возьмет, засосет за сердце, хоть ложись да помирай, только и впору… – закончил Степан Сидорыч свой рассказ.

Калисфения Фемистокловна заговорила тоже в мирном тоне о своем одиночестве, сиротстве, молодом вдовстве.

Трудно жить одной бабе, без близкого человека, и на деле это очень‑де отражается. За всем одной не усмотришь. Где уж! А на чужого человека положиться нельзя…

– Да, уж нынче народ стал продувной, пальца в рот не клади! – согласился Степан Сидорович.

Из этого краткого, но, как показалось Сидорычу, имеющего значение разговора он вынес убеждение, что он может иметь успех у молодой вдовы, конечно, при условии выхода на волю и некоторого капитальца.

Отсутствие обоих этих житейских благ, воли и денег, заставило Степана Сидоровича сдержать свои порывы, хотя образ красивой гречанки с той поры стал преследовать его еще настойчивее.

Степан Сидорович начал «мозговать» средства для приобретения воли и капитала.

И то, и другое далось ему в руки благоприятно сложившимися обстоятельствами.

Всякое людское горе служит основой людского же счастья.

Несчастье одного всегда – благополучие другого.

То же было и в данном случае.

Разыгравшаяся в княжеской семье тяжелая драма, окончившаяся разрывом между супругами, послужила исходным пунктом будущего благосостояния Степана Сидорова.

Читатели уже знают, как это произошло.

Степан сделался сперва капиталистом, а затем и «человеком», и «вольным казаком», как называл он сам себя, получив отпускную.

С высоко поднятой головой пришел он в кондитерскую вдовы Мазараки.

Его жизнерадостный вид не ускользнул и от Калисфении Фемистокловны.

– Что вы, наследство, что ли, получили, что так сияете? – спросила она, и в тоне ее голоса даже прозвучала завистливая нотка.

Радость ближнего всегда несколько неприятна людям, хотя в этом они ни за что не сознаются.

– Нет–с, зачем наследство… Наследство – это означает смерть… а я о смерти и думать не хочу… Да и зачем нам наследство… Нам на прожиток хватит, да и после нас останется… – хвастливо сказал Степан.

– С чего же вы такой радостный?

– К решению пришел о своей участи. С души бремя сомнения скатилось… Хочу попытать; или уж счастлив без меры буду, или совсем пропаду.

– Ну, последнему чего же радоваться… – улыбнулась Мазараки.

– Важно то, что к решению пришел, а там что будет – Божья воля… По–моему, пусть гибель, чем так, одно недоумение…

– Я что‑то вас сегодня не понимаю.

– Может, поймете… Дозвольте с вами объяснение иметь, сепаратное, наедине…

– Со мной! – удивилась Калисфения Фемистокловна, и в этом удивленном тоне было много деланного.

– С вами… с вами…

– Так пожалуйте ко мне в горницу… Вот отсюда… – приподняла она прилавок.

V

ХОЛОП

С трепетным волнением последовал Степан Сидоров в «хозяйское отделение» кондитерской, как называли служащие помещение самой Калисфении Фемистокловны, в отличие от других комнат, находившихся за кондитерской, предоставляемых в распоряжение более почетных постоянных посетителей.

Помещение это состояло из маленькой приемной и спальни, обстановка которой виднелась в открытую дверь. Рядом со спальней была небольшая комната, где спала девочка с нянькой.

Убранство приемной дышало довольствием, без бросавшейся в глаза роскоши, и той уютностью, которая придается помещению только женской рукой посредством ничтожных безделушек, салфеточек и прочего, в общем созидающих манящую к себе картину.

Из отворенной двери соблазнительно выглядывали изящный туалет, тоже уставленный разными вещицами и принадлежностями из фарфора и хрусталя, и часть высокой кровати под белоснежным одеялом, из‑под которого для очень внимательного наблюдателя выглядывали шитые золотом миниатюрные утренние туфельки хозяйки.

Оттуда распространялась и раздражала нервы смесь запаха духов и здорового женского тела.

– Присаживайтесь, Степан Сидорович, и говорите, – сказала вошедшая Калисфения Фемистокловна, садясь в кресло и указывая введенному ею гостю на другое.

Степан Сидорович сел, но молчал.

Обстановка, окружавшая его атмосфера, царившая в этом уютном уголке его «богини», как мысленно называл Калисфению Фемистокловну Сидорыч, произвели на него ошеломляющее впечатление.

Все мысли, весь подготовленный смысл речи, которую он намеревался держать к овладевшей его сердцем красавице, мгновенно вылетели у него из головы, и одно желание обладать ею, сейчас, теперь, отуманило его мозг.

Он вдруг, совершенно неожиданно для Мазараки, вскочил и, охватив ее за талию, привлек к себе.

– Что вы, что с вами, вы сошли с ума! – вскрикнула Калисфения Фемистокловна, но крик этот был так сдержан, что не мог долететь до помещения кондитерской, в которой, кстати сказать, в то время было немного посетителей.

Видимо было, что случай с ней не был единичным и непредвиденным.

Калисфения Фемистокловна с силой оттолкнула от себя чересчур фамильярного гостя, и последний снова очутился сидящим в кресле.

Он скорее упал, нежели сел в него.

– О чем же вы хотели со мной говорить? – спросила как ни в чем не бывало Мазараки, спокойно снова усаживаясь в кресло.

Степан Сидоров опомнился:

– Простите… Виноват… Затмение нашло… одурь…

– Ничего, ничего, о чем, я спрашиваю, вы хотели со мной говорить?..

– Да вот об этом же…

– То есть о том, чтобы лезть со мной обниматься… Это любопытно и… странно…

– Нет–с… вы не так поняли… или я не так сказал…

– Одно из двух… это правильно.

– Точно так–с… Я, чтобы в законе…

– В законе? – переспросила Калисфения Фемистокловна.

– Да–с… в законе, а не как иначе, я тоже вас как следует понимаю…

– Вы мне делаете предложение… кажется, надо понимать так, – сказала, улыбнувшись, Калисфения Фемистокловна.

– Так–с, так–с, так и понимать надобно… – обрадовался Степан Сидорович.

– Благодарю вас за честь… – медленно, как бы раздумывая, заговорила Мазараки, – но я ведь не молоденькая девушка, а потому, извините, если бы и решилась вступить во второй брак, то по достаточном обсуждении этого дела и на разумных основаниях… Прежде всего я вас совершенно не знаю…

– Обо мне можете справиться в доме князя Андрея Павловича Святозарова, я с малолетства был при сиятельстве, – выпалил, перебивши ее и не обдумавши совершенно, что он говорит, Степан.

– Вы, при князе… Чем же вы были при нем? – воззрилась на него Калисфения.

Степан побледнел, смешался и молчал.

Он понял, что проболтался, и проболтался непоправимо. Врать теперь было бы бесполезно, справка у любого из княжеских слуг уличит его во лжи.

Надо было говорить правду.

Он сполз с кресла и опустился на колени перед Калисфенией Фемистокловной.

– Простите, виноват, я не купец, я бывший дворовый человек князя Святозарова, вырос с князем и до последнего времени служил у него камердинером… теперь получил отпускную…

В голове у него в это время почему‑то мелькала мысль, что ему уже во второй раз приходится сбрасывать с себя личину куща.

– Холоп, раб, илот… да как ты смел… вон! – вскочила она, как разъяренная тигрица.

Степан не двинулся. Он продолжал стоять на коленях, низко опустив голову.

– Теперь я вольный… Князь мне как друг… Денег у меня шестьдесят тысяч… все для вас… самую жизнь… – продолжал он бессвязно бормотать.

– Опять, чай, врешь, холоп! – кинула она ему, неровной походкой ходя взад и вперед по приемной.

– Убей меня Бог, коли вру… С этой минуты только одну правду от меня услышите.

– Чего вы на полу‑то ползаете… Встаньте, садитесь… – резко, но все же сравнительно более мягким тоном сказала Калисфения Фемистокловна.

– Простите… тогда встану, – сквозь слезы проговорил он.

– Хорошо, хорошо, прощаю… – уже совершенно смягчилась она и даже подала ему руку, чтобы помочь подняться с полу.

Степан послушно встал и так же послушно по ее приказанию снова сел в кресло.

На некоторое время наступило молчание.

По глазам Мазараки видно было, что она что‑то соображала.

Степан Сидорович сидел, не поднимая на нее глаз.

– Как же–с, Калисфения Фемистокловна… – первый заговорил он.

– Что как же? – спросила она.

– Положите, значит, гнев на милость…

– Что гнев… гнев пустяки… Меня рассердило то, что вы мне солгали… Ложь для меня хуже всего… Человеку, который солжет раз, я не могу уже верить… не могу уважать его.

– Говорю вам, перед истинным Богом, последний раз солгал перед вами, отныне моя душа будет перед вами как на ладонке, – произнес жалобным голосом Степан и, видимо, для того, чтобы придать больше вероятия своим словам, перекрестился.

Калисфения Фемистокловна молчала.

– Так как же? – снова спросил он.

– Что же вы думаете делать с вашими деньгами? – не отвечая на вопрос, как бы вскользь, желая переменить разговору сказала она.

– Да вот, издумал было с вами в компании дело вести… Сами вы вечор говорили мне, что можно дело расширить, да только вам без мужчины трудно… Положиться нельзя на чужого…

– Да, да, это правда, какие уж нынче люди, пальца в рот не клади… откусят…

– Я и смекнул, ежели мой капитал да к вашей опытности прибавить да мне для вас не чужим человеком сделаться, дело бы другое вышло, а то что у меня деньги в укладке задарма лежат, можно сказать – мертвыми…

– Это, конечно, последнее дело, капитал должен быть в обороте, приращаться, – заметила она.

– Теперь же мне он зачем. Ведь я бобыль. Один как перст. Умру… все равно в казну отберут, коли полиция да подьячие не растащат.

– Зачем это говорить. Вы молоды, женитесь, дети будут, им оставите.

– Нет–с, Калисфения Фемистокловна, коли вы меня, можно сказать, оттолкнули да так кровно обидели, ни на ком я не женюсь, в монастырь пойду и капитал туда же пожертвую… Богу, значит, отдам.

В голосе Степана прозвучали решительные ноты.

Калисфения Фемистокловна встрепенулась.

– Обидели… а вы не обижайтесь, мало ли что в горячности скажешь, не подумав, иной раз такую околесицу понесешь, что хоть святых выноси, и отталкивать я вас не отталкивала, зачем добрыми людьми пренебрегать, добрые люди всегда пригодятся…

– Значит, дозволите надеяться? – поднял на нее свои глаза Степан Сидорыч.

В них блеснул луч радостной надежды.

– Дайте подумать, на такое дело сразу решаться не годится…

– Только дозвольте надеяться, а я подожду, с удовольствием подожду…

– Ждите!

Калисфения протянула ему руку.

Степан прильнул к ней губами и впился в нее страстным, продолжительным поцелуем.

– Заходите, потолкуем, – освободила она наконец свою руку.

– Вы вот говорите – холоп, раб, а ежели теперь вдуматься, так ведь такой же человек, как и другие, – вдруг начал он, вспомнив нанесенную ему ею обиду.

– Говорю – погорячилась, а вы все помните, знаете русскую пословицу: «Кто старое помянет, тому глаз вон».

– Нет, я так, к слову, примером, завтра же я припишусь в здешние мещане, а там и в купцы, и при капитале мне тотчас почет.

– Конечно, если человек с деньгами, тогда иное дело… – милостиво согласилась Калисфения Фемистокловна и встала.

– Без денег что и князь, только кинуть в грязь… – пошутил успокоившийся Степан.

– А сердиться вы перестаньте… – ласково сказала она и снова протянула ему руку.

Он уже стоя снова прильнул к ней долгим поцелуем.

– Пойдемте… Там, кажется, народу поприбавилось, – кивнула она в сторону кондитерской. – Заходите утречком, на досуге все перетолкуем.

Она даже шутя и улыбаясь повернула его плечами к выходу.

Он вышел в кондитерскую.

Там действительно уже было несколько новых посетителей.

У прилавка стояла дама, и мальчик отпускал ей какое‑то печенье.

Увидав выходящего из‑за прилавка Степана, дама удивленно его окликнула:

– Степан Сидорыч!

Он тоже удивленно уставился на нее и наконец не менее удивленно произнес:

– Анна Филатьевна!

Это была Аннушка, бывшая горничная княгини Зинаиды Сергеевны.

– Какими судьбами вы сюда попали?..

– Дело было к хозяйке… – уклончиво произнес он, подумав про себя: «Нанесла нелегкая!»

– А я все к вам собираюсь.

– Ко мне…

– И к вам, конечно, да и к княгинюшке, навестить ее, повидать, уже сколько времени, как они приехали, а я все не соберусь, на дому все недосуг да недосуг…

– Меня‑то вы там уже не найдете… – сказал Степан.

– Это почему же?

– А потому, что я уже при князе не состою… – отвечал он пониженным шепотом.

– А при ком же?

– При самом себе, Анна Филатьевна, при самом себе…

– Это как же?

– Вольную князь пожаловал, так я от него на свою квартиру перебрался, здесь недалеко, на Садовой.

– А–а-а… – протянула Аннушка. – Ну, что же, княгиня успокоилась?..

– Ох, Анна Филатьевна, не нам бы с вами это и вспоминать… Много грехов на душу мы из‑за нее, голубушки, приняли…

– Да ведь мы не сами…

– Что я сам… Не моя была воля, княжеская… Да ведь сказать правду, вас ведь я не силком тянул…

– Вот вы какой… – деланно улыбнулась Аннушка. – А что ребенок? – шепотом добавила она.

– Умер.

– Умер?

– Месяца, родименький, не прожил и отдал Богу ангельскую свою душеньку.

– Ну, это к лучшему…

– И князь Андрей Павлович был того же мнения, когда я привез ему это известие…

– А все‑таки я к княгине зайду, поклонюсь ее сиятельству…

– И не тяжело вам будет? Мне так и смотреть на нее невтерпеж было…

– Оно, конечно, не радость, а нельзя, тоже она мне благодетельница, ни меня, ни мужа не забывает.

– Это еще, по–моему, хуже. Ну, да как знаете… Прощенья просим… Мне недосуг…

– Заходите…

– Ваши гости.

Степан Сидорыч вышел из кондитерской.

VI

В ГРЕЧЕСКОМ ПЛЕНУ

Прошло два месяца.

Степан Сидорович за это время почти ежедневно бывал в кондитерской Мазараки и по утрам, и по вечерам.

Наконец они с Калисфенией Фемистокловной столковались.

Последняя наглядно убедилась, что ее поклонник действительно капиталист.

Для этого она очень наивно, чуть не сама, напросилась к нему в гости на кофе.

Сидорыч был на седьмом небе.

Он как ребенок радовался этому посещению. С утра привел в праздничный вид свою комнату – он нанимал ее от жильцов в доме недалеко от кондитерской, около Сенной – и – ждал с бьющимся сердцем наступления назначенного часа.

То и дело приотворял он дверь своей комнаты, прислушиваясь не только к раздававшимся в квартире звонкам, – в квартире, кроме него, было еще несколько жильцов, – но даже ко всякому шуму на лестнице – его комната была крайняя.

Наконец она явилась.

Он бросился снимать с нее верхнее платье, усадил в покойное кресло у накрытого для кофею стола, уставленного всевозможными лакомствами.

– Прислуга подала самовар и кофейник.

Калисфения Фемистокловна меланхолически осматривала помещение ее поклонника.

Она была очень изящна, видимо, особенно потрудилась над своим туалетом.

Степан Сидорович наливал кофе, то и дело взглядывая на свою дорогую гостью.

Он млел и таял.

– Вот моя убогая келейка… – проговорил он.

– Комната очень миленькая… главное, все так чисто, аккуратно… В мужчинах это редкость, – заметила Калисфения Фемистокловна.

Сидорыч даже покраснел от удовольствия.

– Я чистоту люблю… чистота это первое дело… – скромно опустил он глаза.

– А вы уверены в ваших хозяевах? Замки в дверях, кажется, не особенно надежны… Да и прислуга… – шепотом заговорила она, наклонившись почти совсем близко к Степану Сидоровичу и обдавая его запахом сильных духов.

– Хозяева люди хорошие… и прислуга тоже, да и замок у двери, это так на вид он кажется ненадежным, хороший замок… – отвечал он тоже шепотом.

– Я к тому, мой друг, – она первый раз назвала его так нежно, – что хранить дома капитал опасно… Мы с вами так сошлись, что я думаю, что имею право спросить… подать дружеский совет…

Она сделала вид, что раскаивается в начатом разговоре, что не знает, удобно ли продолжать его.

Все это вместе со словами «мой друг» окончательно разнежило Степана Сидоровича, – он решил на искренность отвечать искренностью.

– Что вы, Калисфения Фемистокловна, я так вам благодарен за участие… Я ведь и сам понимаю, что, живя в комнате от жильцов, нельзя надеяться на особую безопасность, но я принял меры… Если и доберутся до моего сундука, он стоит вон там, под кроватью, то все равно ничего не найдут…

– Вот как… – сделала она печальное лицо.

– Хоть там денежки и лежат, да не для них, а для нас с вами… – засмеялся тихим смехом Степан Сидорович.

– Как же это? Это интересно…

– А если вам интересно, то после кофею я вам этот секрет покажу… От вас не утаю… может, надумаетесь, так ничего скрывать уж не придется.

Степан Сидорович посмотрел на нее маслеными глазами.

Она милостиво улыбнулась, бросила на него нежный взгляд и вдруг потупилась, как бы сконфузилась.

Выпив вторую чашку кофе, Калисфения Фемистокловна, по тогдашнему обычаю, опрокинула чашку.

– Еще чашечку! – заискивающе попросил Сидорыч.

– Нет, больше не хочу, благодарю вас…

– Одну…

– Нет, нет?

– Просить можно, неволить грех… – сказал Сидорыч, допив свою.

Он приказал прислуге убирать со стола самовар, кофейник и чайную посуду.

– Сластями побалуйтесь.

Калисфения Фемистокловна начала лакомиться.

Когда прислуга вышла с подносом из комнаты, Степан Сидорович встал, задвинул дверь на задвижку и, подойдя к кровати, выдвинул из‑под нее свою заветную укладку.

– Пожалуйте смотреть… занятная работа, один благоприятель смастерил…

Открыв сундучок, он показал Калисфении Фемистокловне хранившееся в нем разное белье и другие мелкие вещи.

– Видите, кроме тряпок, ничего нет, – говорил он, аккуратно вынимая содержимое и укладывая на кровать.

Сундук скоро опустел.

– Пусто? – спросил Степан Сидоров.

– Пусто, – отвечала гостья.

– Где же денежки?

– Не знаю.

В это время Степан Сидорович нажал пальцем дощечку. Раздался легкий треск, верхнее дно укладки приподнялось, и обнаружились уложенные рядком объемистые пачки крупных ассигнаций.

Читатель знает, какие это были деньги.

– Ах! – сдержанно воскликнула Калисфения Фемистокловна и почти любовно посмотрела на обладателя искусно сделанной укладки.

Опытным взглядом она окинула пачки и поняла, что ее будущий жених не преувеличил цифры своего капитала.

– Не правда ли, хитрая штука? – сказал Сидорыч, снова нажимая какую‑то дощечку.

Дно снова пришло в свое первоначальное положение.

– На что хитрее! – согласилась Калисфения Фемистокловна.

Содержимое сундука тем же порядком было в него уложено, он был заперт и снова вдвинут под кровать.

Степан Сидорыч отпер дверь.

Они снова уселись к столу.

– Когда же вы наконец решите мою судьбу? – заговорил Степан Сидорович.

– Удивительно, какой вы нетерпеливый человек… – улыбнулась Калисфения Фемистокловна. – Вам все сейчас вынь да положь…

– Это вы напрасно, уж сколько времени я жду… два месяца…

– Два месяца, – захохотала она. – Это, по–вашему, много… Люди годами ждут… Или я не стою, чтобы меня подождать?

Она взглянула на него исподлобья.

– Кто говорит, не стоите… Только вот не знаешь, дождешься ли.

– Ну, что уж с вами делать, видно, надо перестать томить… дождетесь, дождетесь.

Он схватил ее руку и припал к ней пересохшими губами.

Она не только не отнимала ее, но, напротив, наклонилась к нему и обожгла ему щеку поцелуем.

Он упал к ее ногам.

– Встаньте, встаньте, прислуга может войти, да и мне пора, засиделась.

– Куда же вы так скоро? – печально произнес он, поднимаясь с пола.

– Куда? Домой… приходите теперь вы ко мне… так и будем пока ходить друг к другу.

– И долго?

– Недолго…

Он помог ей одеться, сам отпер и запер за нею дверь, еще раз крепко расцеловав ей обе руки.

С этого дня Калисфения Фемистокловна действительно перестала томить своего поклонника.

День ото дня она делалась к нему все ласковее и ласковее, несколько раз даже позволила себя поцеловать и один раз сама ответила на поцелуй.

– Нашу сестру, бабу–дуру, долго ли оплести, – заметила она как бы в оправдание порыва своего увлечения, – лаской из нашей сестры веревки вить можно.

Степан Сидорович ходил положительно гоголем, не чувствуя под собою от радости ног.

Он даже как будто сделался выше ростом.

Наконец в один прекрасный день Калисфения Фемистокловна окончательно согласилась быть женою Степана Сидоровича и даже сама стала торопить свадьбой.

Это случилось вскоре после того, как он показал ей свое купеческое свидетельство.

Счастливый жених бросился со всех ног хлопотать.

Прежде всего он полетел к князю, прося его и княгиню быть у него посажеными отцом и матерью.

– На ком же ты женишься? – спросил князь.

– На Калисфении Фемистокловне Мазараки.

– На «гречанке»? – воскликнул Андрей Павлович, сделав удивленное лицо.

Он знал под этим прозвищем содержательницу кондитерской.

– Точно так–с, ваше сиятельство…

– Да ты, братец, сошел с ума?..

– Никак нет–с… У меня кое–какие деньжонки есть, в общее дело пустим… да, кроме того, полюбили мы очень друг друга.

– И она тебя?..

– Так точно…

– Ну, если так… Дай вам Бог счастья, кучу детей и куль червонцев… – пошутил князь. – Изволь, я благословлю.

Степан, по старой привычке, бросился в ноги Андрея Павловича.

– Встань, ведь ты купец! – поднял его князь.

– Вашей милостью, ваше сиятельство, вашей милостью.

Княгиня тоже согласилась.

Последнее благословение немного было не по душе Степану Сидоровичу. Оно должно было пробудить в нем укоры совести, но, прося князя, обойти княгиню было нельзя.

Со своей стороны Калисфения Фемистокловна достала себе посаженых отца и мать тоже из высокопоставленных лиц Петербурга, а потом и шаферов для нее и для жениха, который не хотел брать из своего бывшего крепостного круга.

В числе приглашенных были и знакомые нам Аннушка с мужем.

Свадьба была сыграна с помпой.

Кондитерская была на этот день закрыта, и вечером все помещение было предоставлено в распоряжение гостей, веселившихся до утра.

На другой день, как всегда бывает после праздника, наступили будни.

Жизнь кондитерской вошла в свою обычную колею.

Только для Степана Сидорова праздник продолжался.

Прошло уже около месяца, а он продолжал ходить в каком‑то праздничном тумане. Планы о вступлении в дело ведения кондитерской, строенные им во время продолжительного сватовства за Калисфению Фемистокловну, рушились.

Он и не думал приниматься за дело.