Текст книги "Князь Тавриды. Потемкин на Дунае"

Автор книги: Григорий Данилевский

Соавторы: Николай Гейнце
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

Не потому, чтобы его кто‑нибудь не допускал до дела, нет, он сам забыл о каком‑либо деле, он ходил как в полусне, без мысли, без заботы, весь отдавшись одной поглотившей его страсти, страсти к жене.

Калисфения Фемистокловна сумела разжечь и поддерживать эту страсть даже после того, как сделалась женой Степана Сидоровича.

Изучившая до мельчайших подробностей искусство нежной страсти, она применяла его для целей, понятных ей одной, но которые скоро станут понятны и читателям.

Здоровый мужчина, не избалованный утонченными женскими ласками, потерял голову.

То, что для человека, пресыщенного жизнью, является необходимостью, то для сына природы, каким был, несмотря на свою жизнь в столице, Степан, являлось излишеством, действовавшим губительно на нервную систему.

Приправы, без которых не может обходиться желудок гастронома, страдающего вечным катаром, губительны для здорового желудка

В чаду этих неиспытанных и одуряющих наслаждений Степан Сидоров не заметил, как капиталы из его укладки с – секретным дном перешли в руки его прелестной законной половины и как бесповоротно очутился он под ее бархатной, шитой золотом туфелькой.

Он оказался «в греческом плену», как это шутили над ним остряки – завсегдатаи кондитерской.

В ответ на эту шутку Степан Сидорович отвечал глупо–счастливой улыбкой.

Дни неслись. Утонченные ласки кончились, но прежнего положения относительно своей супруги вернуть было нельзя.

Степан Сидорович, впрочем, и не пытался.

Он был доволен даже в роли подручного своей жены.

В этой роли он и остался.

Через год после свадьбы у них родился сын, который назван в честь крестного отца, – которым был Андрей Павлович Святозаров, – Андреем.

Это обстоятельство несколько скрасило жизнь Степана Сидоровича, в ребенке он находил утешение в минуты сознания своих разрушившихся надежд и планов.

Младшая Калисфения уже давно стала ходить, но почему‑то дичилась и не любила отчима, который был с ней ласков и, как мог, баловал ее.

Мать зато не чаяла в ней души, и девочка отвечала ей пылкой привязанностью.

К чести Калисфении Фемистокловны надо заметить, что она, как умная женщина, никогда не выставляла напоказ ту жалкую роль, которую играет относительно нее второй муж.

Напротив, при посетителях и слугах она играла роль покорной жены и, где было нужно, всегда вставляла фразы вроде следующих:

– Не знаю, надо посоветоваться с мужем… Я бы ничего, но как муж…

Это щекотало забитое самолюбие Степана Сидоровича и тем несколько примиряло его с его положением.

Так шли годы, не внося в жизнь наших героев никаких изменений.

Младшей Калисфении шел пятнадцатый год.

Она унаследовала красоту своей матери, еще более привлекательную ввиду менее резких штрихов, наложенных на нее природою.

Полуразвившаяся фигура девочки обещала великолепно сложенную женщину. Полный огня взгляд черных глаз сулил неземные наслаждения.

Она стала заменять мать за прилавком кондитерской, и торговля в эти дни шла несравненно бойче.

Около нее уже стали увиваться поклонники. Она уже создала для «Капуи» новых завсегдатаев.

Жениха еще, конечно, не было – Степан Сидорович, говоря это князю Григорию Александровичу Потемкину, просто сболтнул.

В это же время и увидал ее последний, заехав раз на перепутье в кондитерскую Мазараки.

Этот визит был сделан им вследствие толков о красоте дочери «гречанки».

Светлейший взглянул и мысленно решил судьбу этой прелестной девочки.

Он считал, что сделает для нее благодеяние.

И он был прав.

При нравах той эпохи судьба младшей Калисфении не только могла бы быть, но непременно была бы еще печальнее

Выбор светлейшего должен был быть для нее более чем лестным.

Ей, наверное, позавидовали бы не только дамы, но и девушки даже высших сфер тогдашнего общества, где добродетель не считалась особенно ценным качеством.

Любовниц сильных тогдашнего мира ожидало и счастливое супружество, покойная жизнь и не менее покойная старость.

Так рассуждали тогда все.

Так рассуждал и Григорий Александрович.

VII

НЕДОСТАТКИ СВЕТЛЕЙШЕГО

Самодурство, причуды и женолюбие были отрицательными качествами Григория Александровича Потемкина.

Сживаясь с гениальным умом, пылкой восторженной натурой и подчас совершенно рыцарским великодушным характером, качества эти имели причины, лежавшие вне «великого человека».

Мы отчасти из разговоров Григория Александровича с его матерью познакомились с его справедливым взглядом на окружавшее его общество, среди которого он царил много лет не как временщик, благодаря капризу своего могущественного властелина, а не сознаваемым им своим трудам и заслугам.

Он понимал, что у трона великой государыни он стоит целой головой выше всех других сановников, мало того что эти сановники пресмыкаются у его ног только потому, что он взыскан милостями императрицы, и, при малейшем неудовольствии с ее стороны, готовы первыми бросить в него грязью.

Князь платил им за это безобразными выходками самодурства и надменностью, переходящей всякие границы.

Они раболепной толпой теснились в его приемных, а князь зачастую совсем не принимал их и не выходил к ним, а если и появлялся перед ними, то босой, в халате, одетом прямо на голое тело.

Князь приближал к себе очень немногих. В числе их был и Михаил Гарновский.

Это был статный, красивый мужчина, по происхождению шляхтич. Он был поверенный светлейшего князя Потемкина и ловко обделывал как княжеские, так и свои собственные дела.

Он мог являться к князю в халате, тогда как в то же время перед небрежно валявшимся властелином стояли навытяжку министры и заслуженные генералы.

И часто случалось, что князь при появлении Гарновского говорил этой раззолоченной толпе:

– Подите вон, нам дело есть!

Те с низкими поклонами удалялись, чтобы завтра явиться снова перед очи могущественного князя.

Такое общество было благодатной почвой для развития прямо, идейного самодурства.

Что оно было именно «идейное», лучшим доказательством служит то, что Григорий Александрович проявлял его только перед равными себе. С низшими же, слугами и солдатами, он был самым простым задушевным барином, даже не позволявшим титуловать себя, и простой народ и солдаты платили за это восторженным обожанием Григорию Александровичу, как они звали его в глаза и за глаза.

Самодурство и надменность, понятно, не проходили бесследно и для самого светлейшего – он наживал ими массу врагов, которые старались клеветать на него и забрасывать его грязью, особенно после его смерти.

Много таких клевет перешло, как это всегда бывает с великими людьми, и в историю.

Не скупились на злословие относительно него, конечно втихомолку, его современники и при жизни князя.

Иногда это злословие достигало ушей самого князя.

Он отплачивал за него довольно оригинально.

Генерал Мелиссино имел неосторожность, говоря в одном обществе о Потемкине, выразиться, что счастье вытянуло его за нос, благо он у него велик.

Слухи об этом дошли до Григория Александровича, и Мелиссино был тотчас же вызван к нему.

В тревожной неизвестности прождал генерал часа четыре в приемной князя, пока не был позван.

Григорий Александрович принял его одетый в одну сорочку, с босыми ногами и, взяв за руку, подвел к зеркалу, перед которым лежала бритва.

– Померяемся носами, ваше превосходительство, и чей окажется меньше, тот и упадет под бритвою на пол? Да что и мерить? Посмотри, какая у тебя гладенькая пуговица, просто тьфу.

Потемкин плюнул ему прямо в нос.

– Ступай, – сказал он затем генералу, – да прошу впредь вздору не болтать, а покрепче держаться за меня, иначе может быть очень худо.

Другой чиновник, выйдя из певчих и получив чин действительного статского советника, недовольный обхождением с ним Григория Александровича, заметил:

– Разве не знает князь, что я такой же генерал.

Это передали князю, который при первой же встрече сказал ему:

– Что ты врешь! Какой ты генерал, ты генерал бас.

Григорий Александрович терпеть не мог, когда люди, приближенные им к себе, зазнавались, он давал им за это обыкновенно очень памятные уроки.

Князь, по обычаю вельмож того времени, держал открытый стол. В числе незваных гостей, почти ежедневно являвшихся обедать к светлейшему, был один отставной генерал.

Он всегда прежде других садился за стол и первый брал карту, когда князь изъявлял желание играть. Генерал был очень недалек, и потому Григорий Александрович терпел его и забавлялся его разговорами и суждениями.

Тот же по глупости вообразил, что Потемкин питает к нему особенное расположение и дружбу, начал гордиться и хвастаться этим, обещал многим свое покровительство и стал вмешиваться в дела князя.

Григорию Александровичу это надоело, он решил проучить нахала и показать всем, какую роль играет он при нем

Однажды генерал пришел к князю обедать раньше всех, так что в столовой не было никого, кроме двух любимых адъютантов светлейшего.

– Как жарко! – сказал Потемкин. – Поедем купаться.

Генерал обрадовался приглашению.

Поехали все вчетвером в Летний сад.

Генерал носил на передней части головы накладку.

– Где же мы станем раздеваться? – спросил он князя.

– Зачем раздеваться! – отвечал князь и вошел в бассейн в халате.

– Я так не могу! – заупрямился было генерал, но его шутя стащили в воду в мундире и купали до тех пор, пока не смыли с головы накладку.

После купанья генерал просился ехать домой, чтобы переодеться.

Григорий Александрович его не пустил, привез его к себе, заставил мокрого, с блестящей головой обедать, играть в карты, танцевать и быть таким образом целый вечер всеобщим посмешищем.

Генерал перестал хвастаться своею близостью к светлейшему.

Другой статский сановник считал себя тоже одним из близких людей в доме Потемкина, потому что последний входил иногда с ним в разговоры и любил, чтобы тот присутствовал на его вечерах.

Самолюбие внушило ему мысль сделаться первым лицом при князе.

Обращаясь с последним час от часу фамильярнее, он однажды сказал ему:

– Ваша светлость не хорошо делаете, что не ограничите число имеющих счастье препровождать с вами время, потому что между ними есть много пустых людей.

– Твоя правда, – отвечал Григорий Александрович, – я воспользуюсь твоим советом.

Вечером Потемкин расстался с ним, по обыкновению, очень ласково и любезно.

На другой день он приехал к князю и хотел войти к нему в кабинет, но перед ним вырос лакей.

– Не велено принимать!

– Как не велено, ты, верно, братец, ошибаешься во мне или в моем имени.

– Никак нет–с, ваше превосходительство, я довольно вас знаю, и ваше имя стоит первым в реестре лиц, которых его светлость, по вашему же совету, не приказал к себе допускать.

С этого времени князь на самом деле никогда уже не принимал зазнавшегося непрошеного советчика.

Не любил также светлейший князь и открытой лести, и раболепного прислужничества. К нему нельзя было, что называется, прислужиться, при нем надо было служить.

Состоять ординарцем при светлейшем князе считалось особою честью, потому что трудная обязанность – продежурить сутки в приемной перед его кабинетом, не имея возможности даже иногда прислониться, – выкупалась нередко большими подарками и повышениями.

Один богатый молодой офицер, одержимый недугом честолюбия, купил за большие деньги у своих товарищей право бессменно провести трое беспокойных суток в приемной князя, часто страдавшего бессонницей и катавшегося иногда в такое время на простой почтовой телеге то в Ораниенбаум, то в Петергоф, то за тридцать пять верст по Шлиссельбургской дороге в Островки, где и поныне возвышаются зубчатые развалины его замка.

К несчастью молодого честолюбца, сон, как нарочно, овладел князем, и под конец вторых суток добровольный ординарец истомился и изнемог, затянутый в свой парадный камзол.

Только перед утром третьего дня судьба улыбнулась ему.

Князь потребовал лошадей и поскакал в Петергоф, посадив его на тряский облучок повозки.

У счастливца, как говорится, едва держалась душа в теле, когда он прибыл на место назначения, но зато в перспективе ему виделись ордена и повышения.

– Скажи, пожалуйста, за какой проступок назначили тебя торчать у меня столько времени перед кабинетом? – спросил у своего спутника Григорий Александрович, очень хорошо понимавший трудности дежурства.

– Чтобы иметь счастье лишний час видеть вашу светлость, я купил эту высокую честь! – ответил подобострастно молодой человек.

– Гм! – значительно откашлянулся князь и затем добавил: – А ну–ко, стань боком.

Ординарец через силу сделал ловкий полуоборот.

– Повернись теперь спиной.

И это приказание было отлично исполнено.

– Посмотри теперь прямо на меня.

Молодой человек, подкрепленный надеждой, при таком тщательном, непонятном ему осмотре исполнил и это с совершенством.

– Какой же ты должен быть здоровяк! – произнес Потемкин и пошел отдыхать.

Счастье не вывезло честолюбивому ординарцу.

Он не получил ничего.

Оригинально проучивал Григорий Александрович и недобросовестных игроков.

Светлейший очень любил играть в карты, преимущественно на драгоценные каменья.

Как‑то один из вельмож проиграл ему довольно значительную сумму и уплатил ее бриллиантами, которые стоимостью были гораздо меньше проигрыша.

Князь узнал об этом лишь на другой день, когда велел ювелиру оценить каменья.

Не сказав ни слова и не показывая вида неудовольствия при встрече, он задумал наказать недобросовестного игрока и предложил ему принять участие в загородной прогулке.

Тот согласился.

Григорий Александрович позвал кучера, который должен был везти этого вельможу, и приказал ему устроить так, чтобы коляска при первом сильном толчке сорвалась с передка и упала, а кучер с передком ехал бы дальше, не оглядываясь и не слушая криков.

День был выбран холодный и дождливый.

Григорий Александрович, обыкновенно ездивший в карете, поехал на этот раз верхом, а все приглашенные на прогулку, по желанию князя, отправились в открытых экипажах

Отъехали довольно далеко от Петербурга в безлюдное, пустынное место, где негде было укрыться от дождя.

Небо между тем кругом заволакивалось густыми тучами.

На дороге пришлось проезжать громадную лужу.

Когда коляска, в которой сидел вельможа, въехала в воду, князь крикнул кучеру: «Пошел» – и сам, поворотив круто коня, поскакал назад, а за ним все сопровождавшие его.

Кучер, согласно полученному приказанию, хлестнул лошадей и дернул коляску так сильно, что она, сорвавшись с передка, села посреди самой лужи.

Вельможа начал кричать и браниться, но кучер, не слушая ничего, уехал на передке.

Как нарочно, в эту самую минуту полил проливной дождь.

Вымоченный насквозь, вельможа должен был поневоле тащиться назад в Петербург пешком несколько верст по колено в воде и грязи.

Насколько не любил князь недобросовестность, настолько же он не сердился на правду.

Один калмык, вышедший в люди в последние годы царствования Елизаветы Петровны, имел привычку говорить всем «ты» и приговаривал: «Я тебе лучше скажу».

Григорий Александрович любил играть с ним в карты, так как калмык вел спокойно большую игру.

Однажды, понтируя с каким‑то знатным молдаванином против калмыка, князь играл несчастливо и, рассердившись, вдруг с запальчивостью сказал банкомету:

– Надобно быть сущим калмыком, чтобы метать так счастливо.

– А я тебе лучше скажу, – возразил калмык, – что калмык играет, как князь Потемкин, а князь Потемкин – как сущий калмык, потому что сердится.

– Вот насилу‑то сказал ты «лучше», – подхватил, захохотав, Потемкин и продолжал игру уже хладнокровно.

Таковы были самодурство и причуды светлейшего князя Потемкина, почву, повторяем, для которых, и почву благодатную, давало само общество, льстящее, низкопоклонничающее и пресмыкающееся у ног умного и видевшего его насквозь властелина.

VIII

ЖЕНОЛЮБЕЦ

Третьим недостатком светлейшего князя была страсть к женщинам, бывшая вместе с честолюбием преобладающей стороной его натуры.

Клевета современников шла в отношении этой слабости Григория Александровича так далеко, что удостоверяла за несомненное, что он в погоне за наслаждениями не щадил даже родственных связей.

В одной не изданной при жизни Потемкина брошюре, посвященной отношениям князя к его племянницам Энгельгардт, он назван Князем Тьмы.

Мы не будем касаться этих противоестественных отношений, имеющих под собою лишь весьма гадательные данные, но должны сознаться, что последняя четверть XVIII столетия, отличавшаяся обилием развратниц и ловеласов, имела в Григории Александровиче самого блестящего и счастливого представителя последних.

Мы уже описали внешность светлейшего князя, но тогда, когда ему было за пятьдесят, когда его портила угрюмость, набегавшая на его чело, изборожденное уже морщинами.

В описываемое же нами время он был положительным красавцем.

Высокого роста, пропорционально сложенный, он обладал могучими мускулами и высокой грудью.

Орлиный нос, высокий лоб, красиво вытянутые брови, голубые блестящие глаза, прекрасный цвет лица, оттененный нежным румянцем, мягкие светло–русые, вьющиеся волосы, ровные, белые, как слоновая кость, зубы – таков был обольстительный портрет князя в цветущие годы.

Даже потеря зрения в одном глазу не портила его внешнего вида.

Становится понятным, что по числу своих побед над прекрасным полом он не уступал герою романтических новелл – Дон–Жуану ди Тенорио.

Окруженный к тому же ореолом могущества, богатства и блеска, он был положительно неотразим дня женщин своего времени, далеко не лелеявших особенно светлых идеалов.

Григорий Александрович представлял из себя лакомую приманку для женщин, в особенности для искательниц приключений, тщеславных красавиц, пленявшихся мыслью приобрести земные блага посредством сближения с могущественным вельможей.

Мы знаем из разговора Григория Александровича с его матерью, вероятно не забытого читателями, как он глядел на женщин.

Они надоедали ему, он ими пресытился, как пресытился всевозможными яствами, и менял их одну на другую, как меняют ананасы на редьку и утонченные гастрономические блюда на солдатские щи с краюхой черного хлеба.

Других, кроме, если можно так выразиться, вкусовых, отношений у него не было к представительницам прекрасного пола.

Он глядел на них как на одну из сладких приправ на жизненном пиру, как на десерт после хорошего обеда.

Чувству любви не было места в сердце светлейшего князя.

Мы знаем, что эту любовь он похоронил еще в московском доме графини Нелидовой и над разрушенным алтарем этого божества построил себе храм честолюбия и восторженного поклонения царственной женщине.

Кроме княгини Святозаровой и императрицы Екатерины, для него других женщин–людей не существовало.

Другие были только игрушкой, лакомством.

Можно ли поставить ему это в вину?

Мы думаем, что на этот вопрос приходится ответить отрицательно.

Большинство женщин, не только описываемой нами эпохи, но и современных, только и могут вызывать в мужчинах вкусовые ощущения, как будто только в этом и кроется в жизни их назначение.

Их готовят к этому воспитанием.

Их туалеты, их отношение к мужчинам – все говорит за то, что они считают необходимым достижение этой цели.

Мы говорим о женщинах красивых, изящных, светских и почти всегда непременно пустых и бессодержательных.

Некрасивые же, предавшиеся какому‑нибудь делу, науке, литературе, теряют свой божественный образ и едва ли могут пробуждать уже в мужчине какие‑нибудь ощущения.

Они в счет не идут.

Вообразите же себе мужчину с разбитым первой несчастной любовью сердцем в обществе этих представительниц гостиных и будуаров и решитесь обвинять его в том, что он смотрит на них как на красивую принадлежность своего жизненного комфорта, как на предмет наслаждений, как на десерт, как на лакомство.

Они сами хотят этого – и достигают, чего хотят.

В чем же тут вина мужчины?

В таком же положении был и Потемкин относительно женщин своего времени, к довершению всегда готовых броситься в его объятия по одному мановению его руки.

Легко достижимое теряет прелесть.

Разбитое сердце Григория Александровича искало забвения в этих ветреных и зачастую продажных ласках, но не могло найти его.

Отсюда эта бесконечная цепь любовных приключений, считавшаяся современниками разнузданностью сластолюбца.

Обольстительный образ младшей Калисфении Мазараки не мог не произвести впечатления на пресыщенного женскими ласками Потемкина.

Взглядом знатока оценил он достоинства этой женщины–ребенка.

«Она чересчур молода, – решил он в своем уме, – но она разовьется под моей охраной, под моим наблюдением».

Он решил взять ее и создать себе не изведанное им еще наслаждение ожидания.

Для его могущества все было возможно, но в данном случае ему благоприятствовали и сложившиеся обстоятельства.

Отчим очаровавшей его девушки стал его невольным сообщником и безответным исполнителем его воли.

Так, по крайней мере, думал Григорий Александрович после ухода из кабинета Степана Сидорова.

Непременное и страстное желание чего‑нибудь достигнуть порождает в сердцах людей тревожное сомнение, доходящее до потери сознания своего права и своей силы.

То же случилось и с князем.

Он вдруг стал сомневаться в возможности обладать Калисфенией Мазараки и серьезно утешался мыслью, что приобрел себе помощника в лице ее отчима.

Перед перспективой достижения заманчивой цели он позабыл о своем могуществе.

Степан Сидоров, зная любовь своей жены к дочери, со страхом шел домой и обдумывал, как ему объявить непременную волю светлейшего князя.

Выбежав как угорелый из Зимнего дворца, он, выйдя на Невский, нарочно замедлил шаги, чтобы иметь время сообразить данное ему Григорием Александровичем тяжкое поручение.

«Жена ни за что не отпустит… С ней не сообразишь… Кремень–баба… На рожон полезет, и ничего с ней не поделаешь…» – размышлял он сам с собой.

«Что‑то будет тогда?» – возникал в его уме вопрос.

Холодный пот выступал на его лбу, и он чувствовал, как волосы его подымались дыбом.

Князь может погубить их всех одним движением своего мизинца.

Степан Сидоров снова ощущал на своей спине удары плетей, как тогда, когда он ехал исполнять поручение князя Святозарова.

«И понесла меня нелегкая в это Чижево…» – мелькала у него мысль.

«Да кто же мог тогда все это знать… предвидеть…» – оправдывал он самого себя.

«Ведь не втолкуешь моей греческой бабе, что его светлость всех нас может придавить ногтем… сам светлейший с ней едва ли сообразит и совладает…» – переносились его мысли к жене.

Он был в положении мыши, думающей, что сильнее кошки зверя нет.

Наконец, он довернул на Садовую и вскоре подошел к кондитерской.

«Будь что будет!» – в отчаянии сказал он самому себе и вошел в ворота, чтобы пройти задним ходом.

Калисфения Фемистокловна ждала его возвращения с нетерпением и беспокойством.

Внезапный вызов ее мужа к светлейшему князю Потемкину поверг ее в недоумение.

«Зачем ему понадобился мой вахлак?» – задавала она себе уж чуть ли не сотый раз вопрос и не могла найти на него ответа.

Вдруг ее осенила мысль.

Она даже выпрямилась, подняла голову, подбежала к большому зеркалу, находившемуся в ее приемной, и долго осматривала себя с головы до ног.

Самодовольная улыбка, появившаяся на ее сильно реставрированном лице, показала, что она осталась довольна этим осмотром.

Она хорошо помнила, что несколько дней тому назад светлейший удостоил посещением ее кондитерскую и выпил чашку шоколада.

Восстановляя в своей памяти подробности этого посещения, она припомнила, что он как‑то загадочно несколько раз посмотрел на нее, – она сама служила высокому гостю; а дочь была за прилавком, – и сказал ей даже несколько любезных слов.

При этом воспоминании она покраснела даже под слоем белил и румян, который покрывал ее лицо.

Она не сомневалась теперь более, что светлейший обратил на нее свое высокое внимание.

Сердце состарившейся красавицы сильно забилось.

Сделаться любовницей могущественнейшего в России вельможи – это было такое счастье, в предвкушении которого она задыхалась.

«Верно, князь вахлака упрячет на какую‑нибудь службу… да подальше отошлет, деликатный и умный мужчина…» – думала она.

«Только напрасно его светлость с ним церемонится… И так пикнуть бы не смел у меня… За счастье должен почесть, холоп! Тогда я кондитерскую продам, ну ее… Одно беспокойство… На серебре да на золоте буду есть… И красавец же он писаный… Тогда, как я близко поглядела на него, индо [9]9
  Так что, даже, что (частица).


[Закрыть]у меня все поджилки затрепетали… Не молода я… Ну, да что же, умный мужчина завсегда понимает, что женщина в летах не в пример лучше зеленой девчонки…» – продолжала мечтать она.

В это самое время в дверях появился Степан Сидорович.

Его озабоченный, растерянный вид еще более убедил Калисфению Фемистокловну в основательности ее предположений.

«Ишь, вахлак, тоже опечалился, да оно, конечно, тяжело, коли сладкий кусок из‑под носа вырывают… догадывается…» – мелькнуло в ее голове.

– Ну, что… Зачем вызывал тебя его светлость? – обратилась она к мужу.

Тот бессильно опустился на кресло против сидевшей на другом жены и молчал.

– Что же ты молчишь, как воды в рот набрал… Побил тебя его светлость, что ли?

– Хуже…

– Что хуже?.. Чего ты загадки задаешь?.. Говори…

– Дай сообразить…

– Чего тут соображать… Я и так истомилась, тебя ожидаючи, раздумывая да разгадывая…

– Сейчас, сейчас все расскажу… Не обрадуешься…

Степан Сидорович вынул фуляровый с красными разводами платок и отер пот, обильно покрывавший его лоб.

– Что же такое печальное для меня мог сказать тебе его светлость?.. – с усмешкой спросила Калисфения Фемистокловна.

– Уж на что печальнее для честной женщины, матери… – начал было Степан Сидорович.

– Ты, ради Бога, это брось… Дело говори… Я без тебя знаю, что должны делать честная женщина и мать…

– Ну, коли так… Изволь, скажу напрямик… Его светлость обратил внимание…

– Догадалась, догадалась… – перебила его Калисфения Фемистокловна, даже припрыгнув на кресле.

– Догадалась? – удивленно взглянул на нее муж.

– Догадалась… Он когда на днях заезжал в кондитерскую кофе кушать, то так умильно глядел…

– Так, так вот и догляделся…

– Что же, я готова… Ты сам, чай, хорошо понимаешь… что воля его светлости, как для меня, так и для тебя, – закон… Это не кто‑нибудь другой… понимаешь… тут уж твои права ни при чем…

– Какие тут мои права… Все, полагаю, от тебя зависит, я, напротив, очень рад, что ты так скоро согласилась… Я думал…

– Что ты думал?.. Что я пойду против воли его светлости…

– Да…

– Ну, и глуп же ты, посмотрю я на тебя, да от нас с тобой тогда только мокро будет, понимаешь…

– Понимаю.

– Ну, так, значит, и толковать нечего, я готова…

– Значит, сегодня же ее и надо собрать и отправить…

– Кого ее?..

– Калисфению…

– Калисфению? Какую?..

– Как какую? Ведь не тебя же облюбовал его светлость… А кроме тебя одна у нас еще Калисфения…

Калисфения Фемистокловна закусила до боли нижнюю губу и как‑то вся даже съежилась.

Впрочем, надо сказать, что она тут же сразу сообразила, что предстоящая карьера ее дочери может иметь влияние на еще большее улучшение ее благосостояния. Оскорбленную в своем самолюбии женщину заменила торжествующая за успех своей дочери мать.

«Однако у него губа не дура, язык не лопатка, понимает, что сладко», – подумала она даже довольно непочтительно о светлейшем.

– Куда же ее отправить? К нему?

– Зачем к нему… Приказал отвезти в Аничков дворец, там живет его мать и племянницы… Жалует он Калисфению к ним в камер–юнгферы… Для прилику, знамо дело…

– A–а… Что же, надо с ней поговорить и отправить… Ничего не поделаешь…

– Конечно, со светлейшим не очень‑то будешь разговаривать. Жаль девчонку…

– Жаль… Ах, вахлак, вахлак… Такая ей судьба выходит… Моих советов слушаться будет… так заберет его в руки, что отдай все, да мало… а он жаль…

– Впрочем, это твое дело… – махнул рукой Степан Сидорович и вышел из комнаты.

Калисфения Фемистокловна позвала дочь, затворилась с нею в спальню и провела там с нею с глазу на глаз около двух часов.

О чем говорили они, осталось тайной, но молодая Калисфения вышла с разгоревшимися щеками, блестящими глазками и с гордо поднятой головой.

Она была очаровательна.

В тот же вечер состоялось ее переселение в Аничков дворец.

Калисфения Фемистокловна сама отвезла ее, виделась с предупрежденной уже сыном Дарьей Васильевной Потемкиной, которой и передала девочку с рук на руки, и испросила позволения раза два в неделю навещать ее.

«Пристроила…» – решила она самодовольно, возвращаясь домой.

IX

ДОСТОЙНАЯ УЧЕНИЦА

Прошло около двух лет со дня описываемых нами событий.

Калисфения Николаевна Мазараки провела это время в Аничковом дворце, в обществе Дарьи Васильевны Потемкиной и Александры, Варвары, Екатерины и Надежды Энгельгардт, племянниц светлейшего.

Мы говорим «в обществе», так как, несмотря на то что Калисфения была назначена камер–юнгферой к девицам Энгельгардт, она ни одного дня не исполняла эту должность.

Молодость, красота, сравнительно светский лоск и кое–какое образование, данное ей матерью, а главное, ласковое отношение к ней могущественного сына и дяди сделали то, что Дарья Васильевна обращалась с ней как с дочерью, а девицы Энгельгардт как с подругой.

У Калисфении была своя роскошно отделанная, по приказанию князя, комната. Она вместе училась и вместе читала с племянницами князя.

Только во время визитов она не выходила в приемные комнаты и, вообще, ее старались не показывать посторонним. Это делалось тоже по воле Григория Александровича, баловавшего свою любимицу и дарившего ей ценные безделушки и наряды.

Племянницы князя, поставленные в особые условия в высшем петербургском обществе, не отличавшемся тогда особенно строгим нравственным кодексом, как ближайшие родственницы могущественнейшего вельможи тоже не выделялись особенной нравственной выдержкой, а, напротив, были распущены через меру среди легкомысленных представительниц тогдашнего петербургского «большого света».

Князь Потемкин, нравственные правила которого были более чем сомнительны, звал даже сам одну из них «Надежда безнадежная».

Дарья Васильевна, не находя поддержки для строгости в сыне, от которого они все зависели, смотрела сквозь пальцы на поведение не только его, но и его любимиц – своих внучек.

В такой среде окончательно развилась и распустилась, как роскошный цветок, Калисфения Николаевна.

Уроки матери довершили остальное.

Дочь ее оказалась достойной ученицей.

Она была и ее портретом в молодости, но еще несколько прикрашенным.

Ожидания Григория Александровича оправдались.

Ему должна была достаться женщина, затмевающая своей красотой всех тогдашних петербургских красавиц.

Подготовленная матерью, посещавшей очень часто свою дочь и беседовавшей с ней о предназначенной ей судьбе, Калисфения ждала только мановения руки светлейшего, в которого влюбилась сама до безумия, чтобы сделаться его покорной рабой.