Текст книги "Князь Тавриды. Потемкин на Дунае"

Автор книги: Григорий Данилевский

Соавторы: Николай Гейнце
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

Следует отметить как одну несимпатичную черту племянниц светлейшего то обстоятельство, что они как бы совершенно забыли, упоенные роскошью и счастьем, о бедном мальчике–сироте Володе Петровском, товарище их детских игр во время их скромной жизни в Смоленске.

По крайней мере, даже имя его никогда не упоминалось.

Таков был нравственный облик этих пресловутых племянниц знаменитого дяди.

Строго судить их, впрочем, нельзя – они были дочери своего века.

XVII

СТРАСТЬ СКАЗАЛАСЬ

На Васильевском острове, в роскошной золотой клетке, устроенной Григорием Александровичем Потемкиным для своей «жар–птицы», как шутя называл князь Калисфению Николаевну, тянулась за эти годы совершенно иная, своеобразная жизнь.

Полная беззаботность, окружающее довольство, возможность исполнения всех мимолетных желаний и капризов, почти царская роскошь – все эти условия жизни молодой женщины, казалось, должны бы сделать ее совершенно счастливой.

Так, по крайней мере, думал ее светлейший покровитель.

Калисфения Николаевна действительно роскошно развилась за эти годы и была гораздо красивее своей матери, когда та была в ее летах.

Читатели, вероятно, не забыли нарисованный нами ее очаровательный портрет в начале нашего правдивого повествования, а между тем этот портрет относится к более позднему времени.

В описываемые же нами годы она была еще свежее, еще обольстительнее.

Была ли, однако, на самом деле счастлива Калисфения Николаевна?

Она и сама не могла решить совершенно утвердительно этого вопроса.

Порою она чувствовала себя в таком состоянии, которому она не могла ни подыскать названия, ни объяснить его причины.

Ее вдруг снедала такая безотчетная грусть, что ей донельзя противело все окружающее, ей хотелось куда‑то бежать, бежать без оглядки, но куда и зачем – на эти вопросы она не была в состоянии дать ответ.

Первый такой припадок грусти случился с молодой женщиной года через два после переселения ее на Васильевский остров.

Калисфения Фемистокловна страшно обеспокоилась.

– Что с тобой, Каля, что с тобой? – в необычайном волнении спросила она у плачущей дочери.

– Мне скучно, мама, скучно…

– С чего же тебе, дурочка, скучно… кажись, все у тебя есть, и наряды, и золото, и лакомства, разве только птичьего молока недостает…

– Не знаю сама с чего, а только скучно, скучно…

Молодая женщина зарыдала.

– Перестань, перестань, глаза испортишь, разве можно плакать, от слез глаза выцветают, уж я с твоим отцом в молодости и горе видала, да и то не плакала, боялась…

– Чего? – сквозь слезы спросила дочь.

– А вот того, что глаза выцветут…

– И пусть выцветут…

– Что ты, что ты, в уме ли ты!.. Тогда его светлость на тебя и не взглянет…

– И пусть не гладит… Противен и он мне, так противен… и все… и все…

– Шшш… – замахала на нее руками Калисфения Фемистокловна и боязливо стала оглядываться по сторонам, несмотря на то что они были только вдвоем с дочерью в будуаре последней. – Не ровен час, кто услышит…

– И пусть слышит, я и сама ему скажу, не поцеремонюсь…

– Ошалела совсем! – только махнула рукой мать и пошла к двери.

Дочь закрыла лицо руками и откинулась на спинку удобного кресла.

– Скучно, скучно! – снова простонала она и затопала ногами.

Калисфения Фемистокловна остановилась у двери, раскрыла было рот, чтобы что‑то сказать, но не сказала, а только покачала головой и вышла из комнаты, плотно притворив за собой дверь.

Она поняла.

Для нее, испытанной в деле страсти женщины, стало вдруг совершенно ясно состояние ее дочери.

Разменивавшийся на множество любовных приключений, Потемкин не мог дать ей того, что требовала ее страстная животная натура, унаследованная ею от ее матери, всосанная вместе с ее молоком, развитая этою же матерью чуть ли не с самого раннего периода зрелости девочки–подростка и подогретая праздностью и окружающей ее негой.

– Ей надо развлечься! – решила Калисфения Фемистокловна, весьма своеобразно, как мы увидим впоследствии, понимавшая последнее слово.

Надо заметить, что, несмотря на замкнутость жизни молодой Калисфении, ее мать, все еще мечтавшая о победах над мужскими сердцами, имела обширный круг знакомств среди блестящей молодежи Петербурга.

Стареющая красавица нельзя сказать, чтобы совершенно не понимала, что расточаемые ей любезности и подносимые подарки были направлены в адрес «потемкинской затворницы», но все же эти ухаживания приятно щекотали ее женское самолюбие, а между молодыми поклонниками Калисфении Николаевны находились и такие, которые в Деле задабриванья маменьки шли дальше ухаживанья, подарков и траты денег.

Калисфения Фемистокловна хотя и за счет своей дочери, но все же, как она выражалась, «еще жила».

Она старалась откинуть мысль, что ее подкупают даже ласками, и зачастую ей вполне удавался этот самообман.

Покровительствовать интрижкам своей дочери с ее поклонниками она и не помышляла, хотя и подавала им неясные надежды, так как это было для нее выгодно.

Кованая шкатулка снова начала отираться довольно часто.

Если она воздерживалась от осуществления подаваемых ею надежд поклонникам дочери, хотя это осуществление рисовало ей еще большую, чем теперь, прибыль, то она делала это исключительно из боязни светлейшего.

Григория Александровича она боялась как огня.

Заметив и поняв непонятную для самой ее дочери находившую на нее беспричинную тоску, Калисфения Фемистокловна серьезно задумалась.

«Тоскует, мечется, сама не знает чего хочет! – соображала она. – Знаем мы эту тоску, сами тоже в молодости тосковали… Не углядишь за молодой бабой, бросится на шею какому‑нибудь первому встречному, ни ей корысти, ни мне прибыли, да и влопается перед светлейшим как кур во щи… Сживет со свету тогда он и ее, и меня… Много ли нам перед ним надо… Давнул пальцем, и только мокренько будет…»

Так рассуждала сама с собой, сидя в своей комнате, на отведенной ей отдельной половине дома, старая куртизанка.

Мысль, что светлейший давнет пальцем, заставила ее задрожать.

Несколько успокоившись, она снова начала обсуждать вопрос, и мысли, вроде того что за бабой не усмотришь, что она одна попадется как кур во щи, снова еще с большей настойчивостью посетили ее голову.

Приходилось принимать риск на себя, то есть начать покровительствовать интригам пылкой дочери, но делать это так, чтобы не только светлейший, но даже комар не подточил носа.

Калисфении Фемистокловне было страшно, но она остановилась все же на этом решении.

Не скроем, что пополнение кованой шкатулки играло в нем роль главного двигателя.

– Порадею о дочке, своей шкуры не пожалею, а порадею, а то она так с тоски пропадет, всю свою красоту в слезах утопит… Что хорошего… И так, и этак, а светлейший от нее рыло отворотит…

Наедине с собой и мысленно она позволяла себе такие фамильярные выражения относительно князя Потемкина.

– Хитер, хитер Григорий Александрович, а баба хитрее его… Проведу и выведу… – утешала и подбадривала себя Калисфения Фемистокловна. – «Где черт не сумеет, там бабу пошлет», – вспомнилась ей русская поговорка.

Она даже улыбнулась.

Опасная игра, которую она вознамерилась предпринять, стала представляться ей заманчивой, возбуждающей нервы.

Она была в положении азартного по природе игрока, ставящего на карту все свое состояние и даже порою честь и жизнь.

Говорят, и в этом есть своя прелесть.

Калисфения же Фемистокловна по своей натуре была азартным игроком.

Можно быть им, никогда не бравши в руки карт.

Жизнь – есть также только колоссальное зеленое поле, где судьба мечет банк и люди понтируют.

«Смелость города берет», – говорит русская пословица, а эта смелость не есть ли жизненный азарт!

Калисфения Фемистокловна окончательно решилась.

Она стала постепенно подготавливать дочь к измене своему покровителю.

Она не встретила со стороны последней отпора.

Восприимчивая для такого семени почва была подготовлена самой Калисфенией Фемистокловной.

Она, кроме того, угадала причину болезни своей дочери.

В молодой женщине действительно сказалась страсть.

Осторожно, под покровом величайшей тайны, начались устраиваемые матерью свиданья с избранными поклонниками ее дочери.

Опасность и тайна придавали им особую прелесть.

Пришлось иметь преданных, хорошо оплачиваемых слуг, но этот расход был ничтожен сравнительно с приходом.

Кованая шкатулка Калисфении Фемистокловны наполнялась.

Чтобы быть справедливым, надо заметить, что Калисфения Николаевна не была посвящена матерью в финансовую сторону доставляемых ей ее «доброй маменькой» развлечений.

Получаемые ею подарки она, конечно, считала лишь знаками внимания и выражением чувств своих счастливых избранников.

С искусством опытной куртизанки Калисфения Фемистокловна не давала дочери привязаться ни к одному из ее обожателей.

Шли годы.

Потемкин находился в полном неведении относительно поведения своей «жар–птицы».

Калисфения Фемистокловна торжествовала победу над хваленой прозорливостью светлейшего.

Но она, так изучившая русские пословицы, забыла одну из них: «Как веревку ни вить, а все концу быть».

Конец действительно наступил.

Одним из последних рекомендованных и покровительствуемых Калисфенией Фемистокловной обожателей дочери был высокий, статный красавец, секунд–майор Василий Романович Щегловский.

Жизнь его была полна приключений, сделавших его имя окруженным ореолом героя.

Он вступил в военную службу солдатом при императрице Елизавете, участвовал в походе в Семилетнюю войну [38] и находился при штурме Бендер в армии графа Панина.

В 1777 году во время похода в Судакских горах был ранен в шею и в голову стрелою и в руку кинжалом. Обессиленный от потери крови, он упал и был взят в плен турками.

В плену он находился четыре года, до заключения мира.

Обласканный императрицей Екатериной, он сделался по возвращении из плена кумиром дам высшего петербургского света.

Ловкий танцор, он однажды на придворном балу в присутствии государыни переменил в малороссийской мазурке четыре дамы.

Императрица, восхищенная его ловкостью и грацией, рукоплескала и наградила ловкого танцора после бала золотой табакеркой.

Василий Романович был большой приятель Семена Гавриловича Зорича [39], любимца императрицы Екатерины.

Они были оба товарищами по службе, и оба молодыми, и оба красавцами, и почти одновременно были взяты в плен турками.

Храбрый майор Зорич был в тех же Судакских горах окружен неприятелем, храбро защищался, но когда увидал, что надо сдаться, закричал:

– Я капитан–паша.

Это слово спасло ему жизнь.

Капитан–паша по–турецки полный генерал. Зорича отвезли к султану в Константинополь.

Его важный вид, осанка, разговор – все побудило султана отличить его и даже предлагать перейти в турецкую службу, впрочем, с тем, чтобы он переменил веру.

Семен Гаврилович отказался, несмотря на угрозы, на пышные обещания.

Когда политические обстоятельства переменились, султан, пожелав склонить императрицу к миру, согласился на размен пленных и в письме поздравил государыню, что она имеет такого храброго генерала, как Зорич, который отверг вей его предложения.

Государыня приказала справиться, и по справкам ей было доложено, что никакого генерала Зорича не было взято в плен, а взят майор Зорич.

Возвращенный в Петербург, Семен Гаврилович был представлен императрице.

– Вы майор Зорич? – спросила Екатерина.

– Я, ваше величество, – отвечал он.

– С чего же вы назвались русским капитан–пашою, ведь это полный генерал?

– Виноват, ваше величество, для спасения жизни своей и чтобы иметь счастие служить вашему величеству.

– Будьте же вы генералом, – сказала императрица, – турецкий султан хвалит вас, и я не сниму с вас чина, который вы себе дали и заслужили.

И майор был сделан генералом.

В описываемое нами время он жил в своем роскошном именье в Шклове.

Василий Романович Щегловский жуировал в Петербурге один.

Увлекшись «потемкинской затворницей», он добился ее взаимности, не жалея золота для матери «жар–птицы».

XVIII

В МОНАСТЫРЬ

Связь Калисфении Николаевны с майором Щегловским носила несколько иной характер, нежели ее мимолетные интрижки с другими.

Молодая женщина впервые увлеклась своим любовником, и увлеклась серьезно.

Происходило это, быть может, от их совершенно противоположных взглядов на жизнь и характеров.

Крайности, говорят французы, сходятся.

Калисфения Николаевна и Щегловский были несомненные крайности.

Он был образованный, начитанный идеалист, она – невоспитанная, полуобразованная, дитя природы, почти дикарка, обворожительная, полная неги восточная женщина.

Она жадно вслушивалась в его речи.

Он открывал ей новый мир, иной, нежели рисовала ей её мать.

– Верите ли вы в любовь? – раз спросила она.

– Слышать от прелестнейшей из женщин такой вопрос по меньшей мере странно.

– Это любезность, а я хочу слышать прямой ответ.

– Тогда я спрошу вас в свою очередь, что вы понимаете под словом «верить в любовь»?

– Ну, может быть, я не так выразилась, словом, я хочу знать, что вы думаете о любви?

– То, что думал Эзоп [40] о языке, что это все, что есть лучшего, и все, что есть худшего… – отвечал Василий Романович.

– Вы все шутите…

– Нисколько… Я говорю совершенно серьезно… Любовь есть все, что есть в мире великого, благородного, прекрасного, самого сладостного, самого сильного, – словом, самого лучшего, если она искренняя, полная, то есть заключает в себе все чувства, из которых состоит и без которых не может существовать: доверие, уважение, безграничную преданность, доходящую до жертв и до самопожертвования.

– О, как хорошо вы это говорите! – воскликнула Калисфения Николаевна.

– А с другой стороны, любовь есть все, что есть лживого, низкого, презренного, то есть все, что есть худшего, если она служит для удовлетворения грубого инстинкта и преходящего каприза. Первая дает высшее счастие, которое лестно испытать на земле, а вторая оставляет разочарование, презрение, отвращение и горькие сожаления. Одна возвышает душу, другая унижает ее. Одна внушает великие мысли, другая дурные, низменные помыслы.

– Я в первый раз слышу такое прекрасное определение любви! – наивно воскликнула Калисфения Николаевна.

Действительно, в жизненной школе своей матери она не могла услыхать его.

Василий Романович посмотрел на нее с восторженным сожалением, но промолчал.

– Отчего же не все понимают так, как вы, это прекрасное, возвышенное чувство… Отчего я не слыхала ни от кого такого чудного определения любви… Ужели все люди созданы для низменной любви…

– Увы, времена героев навсегда миновали, – отвечал Щегловский, – поэзия медленно умирает, как сломленный бурей роскошный цветок, вера в людях поколеблена, материализм торжествует всюду. Остались, без сомнения, и останутся и в будущем единичные личности, люди, преданные заветам прошлого, культу величайшей из религий, религии любви, но число таких отсталых, как принято называть их, людей уменьшается день ото дня. Скоро они будут так редки, как допотопные ископаемые. В наше время любовь – только удовольствие. Она подошла под вторую часть определения Эзопа: все, что есть Худшее…

Василий Романович засмеялся.

– Вы смеетесь? – удивленно спросила его молодая женщина.

– Я действую в этом случае по методе Бомарше: он всегда спешит смеяться, чтобы не заплакать… Я думаю, что все‑таки следует прикрывать легким газом печальную действительность…

Эти и подобные речи своеобразного поклонника увлекали молодую Женщину, открывая ей совершенно новый мир: она пресытилась уже лекарством, прописанным ей ее матерью, ей хотелось новых, неизведанных ощущений.

Она нашла их в связи с Щегловским, связи, подбитой им подкладкой романтизма, самоотверженной, идеальной любви, не мешавшей стремиться к ее «апофеозу», как называл идеалист Щегловский близость к любимой женщине.

Калисфения Фемистокловна не присутствовала при этих разговорах дочери с Василием Романовичем, иначе бы она чутко угадала опасность от такого восторженного, или, как бы она назвала его, «шалого», человека.

Опасность действительно была, и вскоре оказались ее печальные результаты.

Влюбленный по уши в Калисфению Николаевну, Щегловский, не охлажденный даже близостью к ней, был болтлив, как все влюбленные.

Его восторженные отзывы о «потемкинской затворнице» возбудили над ним насмешки товарищей и дали пищу злым языкам.

Сплетни о влюбленном в «прекрасную гречанку» майоре дошли до приближенных князя Потемкина, и эти последние не замедлили довести их до сведения светлейшего.

На последнего это известие не произвело, по–видимому, особенного впечатления. При его взгляде на женщин верность не считалась им в числе их прелестей. Качества женщины, по мнению Григория Александровича, заключались только в этих прелестях – женских же добродетелей он не признавал совершенно.

Хорошо понимая человеческую натуру, он и не ожидал, чтобы полная жизни и сил красавица Калисфения могла довольствоваться его редкими ласками, но, с другой стороны, он был твердо уверен, что дна изменила ему не по собственной инициативе, так как сделала бы это менее умело, что во всей открывшейся перед ним путем наведенных справок закулисной жизни его любовницы видна опытная рука куртизанки – ее матери.

Адъютант Баур, наводивший по поручению светлейшего эти справки, представил ему обстоятельный доклад именно в этом освещении.

Он даже разузнал и о заветной кованой шкатулке.

– Хорошо, я справлюсь с этой гадиной… – сказал Григорий Александрович, нахмурив брови.

Мысль его перенеслась на его последнего соперника, майора Щегловского.

Для Потемкина были почти безразличны интриги «жар–птицы» с безвестными молодыми офицерами и петербургскими блазнями, как тогда называли франтов, и он, повторяем, считал их даже естественными для молодой женщины, но красавец майор Щегловский, известный государыне и пользующийся ее благоволением, был уже, пожалуй, настоящим соперником.

Хвастающийся своею близостью к любовнице князя, он делал его уже смешным в глазах света, тогда как те, другие, пользуясь взаимностью Калисфении Николаевны, крали только крохи, падающие от стола господ, не смея заикнуться об этом, боясь гнева его, светлейшего.

Соперничество с Щегловским подняло целую бурю оскорбленного самолюбия князя Потемкина.

Он, конечно, мог уничтожить его одним взмахом пера, мог отправить в крепость, где и оставить на всю жизнь, – все это было в его власти.

Но теперь это имело бы вид устранения соперника, то есть признания его опасным, а это значило бы подлить масла в огонь светской насмешки.

Надо было действовать иначе.

Григорий Александрович подумал с минуту, ходя по своему кабинету, затем подошел к письменному столу и написал на бумаге несколько строк.

Это было поручение секунд–майору Щегловскому немедленно отбыть в Таврическую губернию для принятия участия в начавшихся там приготовлениях к приезду государыни.

Поручение было более чем лестно, а между тем удаляло от Петербурга и от Калисфении Николаевны влюбленного и болтливого майора.

Ввиду спешного дела на сбор командированному было дано всего двадцать четыре часа времени.

Объявить эту милостивую волю светлейшего к Василию Романовичу был послан один из адъютантов Потемкина, которому было строго наказано не дозволять иметь Щегловскому ни с кем секретных сношений, а искусно провести с ним эти назначенные для сборов сутки, оказывая всякую помощь.

Щегловский понял, что кроется под этим поручением, и был рад, что отделается лишь временным удалением из Петербурга, да еще с таким лестным поручением.

Не можем скрыть, что при роковой догадке, что светлейшему все известно, любовь майора к прекрасной «гречанке» сильно уменьшилась.

Своя рубашка ближе к телу даже идеалиста.

«Заслужу уж я его светлости за милость, – думал Василий Романович. – Ведь захотел бы, мог в каземате сгноить, где на него найдешь управу…»

С этой‑то надеждой «заслужить» выехал Щегловский на другой день к вечеру из Петербурга.

Адъютант Потемкина простился с ним за городской заставой, пожелав счастливого пути, и тотчас же по возвращении явился с докладом об исполненном поручении к светлейшему.

Через несколько дней Григорий Александрович поехал на Васильевский остров.

Калисфения Николаевна встретила его, по обыкновению, цветущая, сияющая и довольная.

Она и не притворялась.

Отъезд Щегловского опечалил ее на какие‑нибудь полчаса; ей, признаться сказать, довольно‑таки надоел восторженный поклонник–проповедник, и, не говори мать всегда в его пользу, она давно бы сама показала ему на дверь.

Князь тотчас все это смекнул и остался доволен.

Никогда он не был так ласков, так любезен со своей «жар–птицей».

Заведомые ее измены придали ей в его глазах даже какую‑то особенную пикантность.

Такова была странная натура светлейшего.

– Тот товар и хорош, который нарасхват!

Таким циничным афоризмом подтверждал Григорий Александрович свою мысль.

Мы знаем, что женщина в его глазах была не далеко от товара.

С вышедшей к нему во время его отъезда Калисфенией Фемистокловной князь был тоже очень милостив.

Это успокоило трусливую «старую куртизанку», на которую командировка Щегловского произвела впечатление удара грома.

«Узнал, все узнал… сгниешь… пропадешь!» – думала она.

Приезд светлейшего и его приветливость рассеяли ее опасения.

Увы, ненадолго.

Проболтав некоторое время с дочерью, лежавшей в постели, она удалилась на свою половину, но, войдя в свой будуар, остановилась как вкопанная.

Перед ней стоял офицер в адъютантской форме и два солдата.

Она сразу поняла все.

– По приказанию его светлости я вас арестую! – сказал офицер. – Предупреждаю, что всякое сопротивление будет бесполезно, в случае неповиновения мы употребим силу. Извольте одеваться.

– Куда… в Сибирь? – сдавленным голосом произнесла Калисфения Фемистокловна.

Она как‑то сразу вся съежилась и состарилась.

– Нет, много ближе! – улыбнулся адъютант.

– Позвольте мне уложиться…

– Все уложено… Мы распорядились ранее, отдав приказание вашей прислуге.

Офицер указал ей на маленький чемодан, который держал в руках один из солдат.

Верхнее теплое платье – дело было зимой – тоже было уже вынуто из шкафа и положено на кресло.

Калисфения Фемистокловна стала одеваться.

– Вы мне позволите взять еще шкатулку?

– Нет, по приказанию его светлости шкатулка должна быть передана вашей дочери.

Калисфения Фемистокловна вздрогнула.

– Она на нее имеет более прав, чем вы! Это подлинные слова его светлости, – добавил адъютант.

Преступная мать опустила голову.

В сопровождении двух солдат она вышла из дому.

У подъезда стояла тройка.

Один из солдат сел на облучок к ямщику, другой подсадил Калисфению Фемистокловну в повозку, сел рядом и крикнул:

– Пошел!

Тройка понеслась.

Оставшись в доме, адъютант приказал после отъезда матери доложить о себе дочери.

Та в страшной тревоге вскочила с постели и, накинув капот, приняла позднего гостя.

Он передал ей шкатулку ее матери и письмо Григория Александровича.

В этом письме светлейший уведомляя ее, что ввиду дурного на нее влияния ее матери он отправил ее на вечное заключение в монастырь. «В шкатулке, которая тебе будет передана, находятся деньги и подарки, за которые эта бессовестная женщина продавала твои ласки без твоего ведома. Вот какова твоя мать, постарайся не быть на нее похожей, чтобы с тобой не случилось того же», – заключал письмо светлейший.

К чести Калисфении Николаевны надо заметить, что она сделала жест омерзения, читая эти строки, и они еще более ослабили и вообще не сильное впечатление, которое произвела на дочь судьба матери.

Калисфения Фемистокловна, посеяв в сердце дочери лишь холодный эгоизм, пожала плоды своих трудов.

Она действительно была заключена в Спасский монастырь в Казани, откуда тотчас же прислала отчаянное письмо дочери с просьбой выхлопотать ей прощенье у светлейшего.

Калисфения Николаевна, однако, благоразумно об этом даже не заикнулась перед Григорием Александровичем, довольно часто ее навещавшим.

Об ее матери он даже не упоминал, как будто ее никогда и не было на свете.

Молчала и молодая женщина.

Она даже повела почти затворническую жизнь.

Это, впрочем, продолжалось только до отъезда светлейшего из Петербурга, после которого у «жар–птицы» появились новые поклонники, и в числе их князь Василий Андреевич Святозаров.

Но не будем опережать событий.

XIX

НА ЮГ

Прошло более двух лет после высказанного императрицей Екатериной намерения посетить вновь присоединенные провинции, или, как она в течение этих двух лет шутя говорила, «обозреть свое маленькое хозяйство», прежде чем это намерение осуществилось.

Наступило 1 января 1787 года.

День Нового года прошел при дворе, по обыкновению, торжественно и шумно.

Весь двор и дипломатический корпус собрались поздравить государыню.

На улицах было необычайное оживление.

На другой день это оживление еще более усилилось. Народ положительно запрудил все улицы Петербурга от Зимнего дворца до Московской заставы.

Этот день был назначен государыней днем торжественного ее выезда из столицы в далекое путешествие.

Весть об отъезде матушки царицы с быстротой молнии облетела весь город с пригородами, и народ широкой волной повалил к Зимнему дворцу проводить свою обожаемую монархиню.

Ровно в полдень началась пальба из пушек и колокольный звон, и при этих смешанных звуках торжества императрица выехала из дворца с многочисленной свитой.

В этой свите находились, между прочими, посланники: австрийский – Кобенцель, французский – Сегюр и английский – Фицгерберт.

Они попеременно ехали в одной карете с императрицей.

Длинный императорский поезд медленно продвигался среди моря обнаженных голов.

Громкое «ура» раскатывалось по городу и заглушало и пушечную пальбу, и колокольный звон.

Картина была умилительная, встречающаяся только в России, где восторг народа при виде своей царицы–матушки или царя–батюшки искренне непосредствен и сердечно шумен.

Подобные овации не поддаются описанию – Человеческое перо слишком слабо для выражения народного восторга при виде его государя.

Не одними, хотя и красноречивыми, русскими «ура» сопровождал народ поезд своей обожаемой государыни.

Слышались и другие, прямо от сердца исходившие крики.

– Счастливого пути, матушка царица! – раздавалось в одном месте.

– Да здравствует государыня! – неслось в другом.

– Матушка наша, царица светлая, вернись скорей… – раскатывалось в третьем.

Государыня милостиво кланялась и видимо была растрогана этим выражением любви и преданности своих подданных.

Под гул таких искренних, сердечных народных приветствий выехала императрица из Петербурга, но не тотчас же отправилась на Юг.

В Царском Селе была продолжительная остановка.

Государыня прожила там четыре дня, и лишь с 6 января началось это незабвенное на скрижалях русской истории путешествие Екатерины по России.

Государыня ехала не спеша.

Выезжала она обыкновенно в десять часов утра, в полдень была остановка для обеда до трех часов, а в семь часов вечера приезжала на ночлег, в заранее определенное место.

На каждой станции было заготовлено от пятисот до шестисот лошадей.

Всюду прием был достоин высокой путешественницы.

Маршрут путешествия был рассчитан предусмотрительным Потемкиным так, что государыня не могла чувствовать ни усталости, ни скуки.

Обеды обыкновенно готовились в нарочно для этой цели отремонтированных и роскошно убранных казенных зданиях, реже – на помещичьих мызах.

В последнем случае владельцам имений по распоряжению Григория Александровича были отпущены громадные суммы, так как некоторые даже сравнительно богатые помещики не могли бы принять достойным образом государыню и были бы поставлены в затруднительное положение.

Вся столовая посуда и белье каждый раз были совершенно новые и после обеда отдавались в подарок хозяевам, – на память о посещении высокой гостьи.

Необычный восторг и счастье распространяла государыня всюду, где ни появлялась.

Следом за ней неслись благословения и самые искренние лучшие пожелания.

Если попадались более длинные расстояния без селений и жилья, то перед взорами путешественников в назначенном месте как из земли вырастали роскошные дворцы, нарочно выстроенные по приказанию Потемкина.

Здесь ввиду отсутствия хозяев серебряную и золотую посуду императрица дарила, кому‑нибудь из своей многочисленной свиты.

На границе каждой губернии императрицу встречал местный губернатор и сопровождал до границы другой губернии.

В некоторых даже небольших городах императрица останавливалась на несколько дней, не столько для отдыха, сколько для внимательного изучения экономического состояния этих городов.

От наблюдательности государыни, несмотря на приготовленные народные встречи, не ускользало ничего – она выносила из всего того, что видела, знание не только казовой стороны своего государства, но и старательно от нее скрываемую оборотную сторону медали.

Впрочем, в большинстве случаев она встречала радовавшие ее сердце картины.

Григорий Александрович умел показать товар лицом.

Деятельные приготовления начались еще с 1784 года.

Григорий Александрович отправил бригадиру Синельникову и другим своим непосредственным подчиненным ордера с подробным расписанием, где надо было строить дворцы, по проектам, набросанным самим светлейшим, где должны были проходить обеденные столы, ночлеги, станции.

Это были, так сказать, подготовительные работы, главные же приготовления на Юге происходили уже под личным наблюдением самого князя.

Тысячи рабочих, согнанных из разных областей государства, трудились над созданием Екатеринослава, города, которому Потемкин в своем пылком воображении предназначил возвещать во веки веков «славу Екатерины», и он должен был, по его проекту, превзойти все величайшие европейские города.

Кременчуг князь возвысил на степень столичного города, по крайней мере по внешнему виду.

Возникали целые города.

Так, возникли Алешки, на левом берегу Днепра, против Херсона, город, не существовавший еще в октябре 1786 года, а в апреле 1787 года уже отстроенный и населенный малороссами и запорожцами.

Полковнику Корсакову, которому было поручено устройство дороги в Крым через Кизикерман и Перекоп, Григорий Александрович писал:

«Сделать богатой рукой, чтобы не уступала римским. Я назову ее Екатерининский путь».

Наряду с этими грандиозными работами князь не забывал и мелочей. Прослушивал торжественную ораторию, приготовленную к приезду Екатерины известным итальянским капельмейстером и композитором Сарти, собственноручно написал тему, которую должен был развить в своей приветственной речи духовный вития архиепископ екатеринославский и таврический Амвросий.

На триумфальных воротах в Перекопе, по приказанию князя, красовалась надпись: «Предпосла страх и принесла мир».

Наконец положительно триумфальное шествие государыни приблизилось к Киеву.

Здесь встретил свою повелительницу Григорий Александрович Потемкин и его племянницы: графиня Александра Васильевна Браницкая и Екатерина Васильевна Скавронская.