Текст книги "Князь Тавриды. Потемкин на Дунае"

Автор книги: Григорий Данилевский

Соавторы: Николай Гейнце
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

5 августа 1787 года была объявлена война.

Она застала Россию действительно врасплох.

Войска русские были разбросаны на обширном пространстве, многие крепости еще не окончены вооружением, в продовольствии чувствовался недостаток по случаю почти повсеместного неурожая, и, наконец, перевозочные и госпитальные принадлежности, понтоны и осадный парк не могли быть заготовлены и доставлены ранее зимы или, в лучшем случае, осени.

Положение Потемкина, как защитника Новой России, было чрезвычайно затруднительно.

Он пал духом.

Императрица старалась поддержать его нравственно письмами.

Турки открыли военные действия нападением за Кинбурн.

Узнав это, Екатерина писала Григорий Александровичу, между прочим, следующее:

«Что Кинбурн осажден неприятелем и уже четверо суток выдержал канонаду, я усмотрела из твоего собственноручного письма; дай Бог его не потерять; ибо всякая потеря неприятна; но положим так, то для чего же унывать, а стараться как ни на есть отмстить и брать реванш; империя останется империей и без Кинбурна; то ли мы брали и потеряли? Всего лучше, что Бог вливает бодрость в наших солдат там, да и здесь не уныли, а публика лжет в свою пользу и города берет, и морские бои и баталии складывает, и Царьград бомбардирует. Я слышу и все сие с молчанием и у себя на уме думаю: был бы мой князь здоров, то все будет благополучно, если бы где и вырвалось что неприятное. Молю Бога, чтобы тебе дал силы и здоровья, унял ипохондрию. Как ты все там делаешь, то и тебе покоя нет; для чего не берешь к себе генерала, который бы имел мелкий детайль? Скажи, кто тебе надобен, я пришлю; на то даются фельдмаршалу генералы полные, чтобы один из них занялся мелочью, а главнокомандующий тем не замучен был. Что не проронишь, того я уверена; но, во всяком случае, не унывай и береги свои силы; Бог тебе поможет и не оставит, а царь тебе друг и покровитель. Проклятое оборонительное положение! И я его не люблю. Старайся его скорее оборотить в наступательное, тогда тебе, да и всем легче будет, и больных тогда будет менее; не все на одном месте будут».

Хандра Потемкина не проходила.

Новое неожиданное несчастье повергло его в положительное отчаяние.

Его любимое создание – севастопольский флот, на который князь возлагал все свои надежды, при первом выходе в море подвергся страшной буре, которая унесла один линейный корабль в Константинопольский пролив, где турки взяли его со всем экипажем; остальные корабли и суда были так повреждены, что с трудом вернулись в Севастополь. Эскадру Войновича, как некогда знаменитую армаду Филиппа II Испанского [46], истребили не враги, а бури. Баловень счастья окончательно упал духом.

«Матушка государыня! – писал он императрице 27 сентября 1787 года. – Я стал несчастлив; при всех мерах, мною предпринимаемых, все идет навыворот. Флот севастопольский разбит бурей; остаток его в Севастополе – все мелкие и ненадежные суда или, лучше сказать, неупотребительные; корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьет, а не турки. Я, при моей болезни, поражен до крайности; нет ни ума, ни духу. Прошу, о поручении начальства другому. Верьте, что я себя чувствую; не дайте чрез сие терпеть делам. Ей–Богу, я почти мертв; я все милости и имение, которое получил от щедрот ваших, повергаю к стопам вашим и хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлится. Теперь пишу Петру Александровичу (Румянцеву), чтобы он вступил в начальство, но, не имея от вас повеления, не чаю, чтобы он принял, и так Бог весть, что будет. Я все с себя слагаю и остаюсь простым человеком; но что я был вам предан, тому свидетель Бог».

В порыве отчаяния Потемкин предлагал вывести войска из Крыма.

Письмо его всецело обрисовывает характер Григория Александровича.

Этот сын счастья, почти не знавший неудач и все легко приводивший в исполнение, при первой неудаче вдруг впал в страшное уныние и готов был отказаться от всего, что, несомненно, составляло его лучшие дела.

Трогательное зрелище представляет нам в эти дни история. Екатерина, старая годами, но бодрая духом, в ласковых, задушевных письмах вливает свежую энергию в душу тоскующего и отчаивающегося громадного ребенка, как называли Потемкина некоторые современники.

«Конечно, все это не радостно, однако ничего не пропало, – отвечала ему 20 октября императрица. – Сколько буря была вредна нам, авось‑либо столько же была вредна и неприятелям; неужели, что ветер дул лишь на нас. Крайне сожалею, что ты в таком крайнем состоянии, что хочешь сдать команду; это мне более всего печально. Ты упоминаешь о том, чтобы вывести войска из полуострова. Я надеюсь, что сие от тебя письмо было в первом движении, когда ты мыслил, что весь флот пропал… Приписываю сие чрезмерной твоей чувствительности и горячему усердию… Если сие исполнишь, то родится вопрос, что же будет и куда девать флот севастопольский? Я думаю, что всего лучше было, если бы можно было сделать предприятие на Очаков либо на Бендеры, чтобы оборону обратить в наступление. Прошу ободриться и подумать, что бодрый дух и неудачу поправить может. Все сие пишу тебе, как лучшему другу, воспитаннику моему и ученику, который иногда и более имеет расположения, нежели я сама; но на сей случай я бодрее тебя, понеже ты болен, а я здорова. Ты нетерпелив, как пятилетнее дитя, тогда как дела, на тебя возложенные теперь, требуют терпения невозмутимого».

Кроме утешения, которое черпал Григорий Александрович в милостивых письмах мудрой государыни, счастливый оборот военных действий влил живительный бальзам в его наболевшую душу.

Суворов после кровопролитного боя отразил турок от Кинбурна с огромным уроном.

Мы впоследствии ближе познакомим наших читателей с этим знаменитым полководцем, в описываемую нами войну обессмертившим себя неувядаемыми лаврами непобедимого.

Григорий Александрович, повторяем, несколько приободрился.

С грустью, но уже сравнительно спокойно, он стал говорить о потере флота.

«Правда, матушка, что рана сия глубоко вошла в мое сердце. Сколько я преодолевал препятствий и труда понес в построении флота, который бы через год предписывал законы Царю–городу! Преждевременное открытие войны принудило меня предпринять атаковать раздельный флот турецкий с чем можно было, но Бог не благословил. Вы не можете представить, сколь сей нечаянный случай, меня почти поразил до отчаяния».

Императрица между тем продолжала настаивать на необходимости взять Очаков.

2 ноября 1787 года, после кинбурнского дела, она, между прочим, писала:

«Понеже Кинбурнская сторона важна и в оной покой быть не может, дондеже Очаков существует в руках неприятельских, то за неволю подумать нужно о сей осаде, будет тако захватить не можно по вашему суждению».

«Кому больше на сердце Очаков, как мне? – отвечал Григорий Александрович. – Несказанные заботы от сей стороны на меня все обращаются. Не стало бы за доброй волей моей, если бы я видел возможность… Схватить его никак нельзя, а формальная осада по позднему времени быть не может и к ней столь много приготовлений! Теперь еще в Херсоне учат минеров, как делать мины и прочему. До ста тысяч потребно фашин и много надо габионов. Вам известно, что лесу нет поблизости. Я уже наделал в лесах моих польских, откуда повезут к месту. Очаков нам нужно, конечно, взять, и для того должны мы употребить все способы, верные для достижения сего предмета. Сей город не был разорен в прошлую войну; в мирное время укрепляли его беспрерывно. Вы изволите помнить, что я в плане моем наступательном, по таковой их тут готовности, не полагал его брать прежде других мест, где они слабее. Если бы следовало мне только жертвовать собой, то будьте уверены, что я не замешкаюсь ни минуты; но сохранение людей, столь драгоценных, обязывает идти верными шагами и не делать сомнительной попытки, где может случиться, что потеря несколько тысяч пойдет не взявши; и расстроимся так, что, уменьшив старых солдат, будем слабее на будущую кампанию. Притом, не разбив неприятеля в поле, как приступить к городам? Полевое дело с турками можно назвать игрушкой; но в городах и местах таковых дела с ними кровопролитны».

Так писал и осторожный, и жалевший солдат Потемкин. За наступившими холодами военные действия прекратились.

Со стороны неприятеля они ограничились лишь неудавшимся нападением на Кинбурн.

Это произошло вследствие замешательства в Египте и восстания албанского правителя Махмуда–паши, отвлекших турецкие силы с театра русско–турецкой войны.

Зимой Григорий Александрович деятельно занялся приготовлениями к предстоящей кампании.

Войска были пополнены рекрутами и снабжены всеми средствами, необходимыми для ведения войны.

Госпитали и провиантские склады значительно умножены и расположены в удобных местах.

Укрепления Кинбурна и других приморских пунктов усилены.

Черноморский флот был исправлен и умножен.

Продовольственные припасы были заготовлены в изобилии.

Войска были разделены на две армии: Екатеринославскую в 80000 человек и 180 орудий, Украинскую – в 37 000 человек и 90 орудий и отдельный Кавказский корпус из 18 000 человек.

По плану кампании, составленному самим Потемкиным, Екатеринославская армия, предводимая самим князем, должна была охранять Крым и взять ключ Бессарабии – Очаков; Украинская армия, под командой Румянцева, овладеть Молдавией. Австрийский император, который на основании договора с русской императрицей тоже объявил войну Турции, должен был занять Сербию и Валахию.

Предполагалось затем соединить все три армии, перейти Дунай и там, на полях Болгарии или за Балканами, нанести туркам решительный удар и предписать условия мира.

План был задуман прекрасно, но исполнение его не вполне соответствовало предначертанию.

В мае 1788 года большая часть Екатеринославской армии, в числе 46000 человек, собралась у Ольвиополя и двинулась по обеим сторонам Буга.

Переход совершали медленно, и лишь к 28 июня силы были стянуты под Очаковом.

В это же время Румянцев с Украинской армией переправился через Днестр, расположился, чтобы отвлечь турок, между этой рекою и Прутом и отделил одну дивизию для обложения Хотина.

Турки, со своей стороны, тоже приготовились к упорной борьбе. Они успели усилить к весне свои полчища до 300 000 человек.

В Очакове, Бендерах и Хотине находилось более 40000 человек.

Такою же силою охранялись линии по Днестру; следовательно, для действий в поле оставалось более 200 000 человек.

Султан решил обратить главные усилия против австрийцев, которые вступили в Сербию и Валахию, ограничиваясь с другой стороны лишь удержанием русских войск.

С этою целью 150–тысячная армия, предводительствуемая верховным визирем, двинулась к Белграду.

Очаковский гарнизон был доведен до 20000 человек, а новый крымский хан Шах–Бас–Гирей, избранный в Константинополе, сосредоточил до 50000 турок у Измаила.

Таковы были силы обеих армий: неприятельской и нашей.

Первым пунктом, с которого началась эта вторая серьезная «борьба с луною», был Очаков.

Вся Европа обращала на него напряженное внимание.

Многие знатные иностранцы стремились туда, желая участвовать в деле, обещавшем отличие и славу.

Григорий Александрович между тем медлил.

– Зачем терять даром людей? Не хочу брать Очаков штурмом – пусть добровольно покорится мне, – говорил князь и в надежде близкой сдачи крепости не торопился с осадой.

Григория Александровича смущали, во–первых, преувеличенные слухи о минах, устроенных французскими инженерами, и он ожидал получения из Парижа верного плана крепости со всеми ее минными галереями, а во–вторых, и главным образом, он слишком дорожил жизнью солдат.

Крест и луна стояли друг против друга, не вступая в решительную борьбу.

Развязка, однако, была недалека.

Часть третья
СРЕДИ СТЕПЕЙ

I

ОЧАКОВ

Проходили дни, недели, а осада Очакова не продвигалась вперед.

Лишь в половине августа 1788 года была заложена первая параллель на расстоянии версты от города, а к половине октября русские батареи приблизились к ретраншементам [11]11
  Вспомогательная фортификационная постройка для усиления внутренней обороны.


[Закрыть]не более 150 сажен.

Григорий Александрович был в нерешительности.

Происходило это, с одной стороны, оттого, что он нашел Очаков отлично защищенным.

Французские инженеры, вызванные султаном, употребили все свое в это время славное искусство, чтобы сделать крепость неуязвимой.

Она была, кроме того, окружена внешними сооружениями, которые могли служить укрепленным лагерем для целой армии.

Очаков имел фигуру четырехугольника, продолговатого и неправильного, примыкавшего одной стороной к Днепровскому лиману.

Эта сторона была прикрыта простой гладкой каменной стеной, а три другие обнесены валом, с сухим рвом и гласисом.

Впереди была воздвигнута линия редутов, а в углу, образуемом морем и лиманом, пятиугольный замок с очень толстыми стенами.

Осадные работы были чрезвычайно трудны вследствие песчаной и каменистой окрестной местности.

Турки поклялись держаться в крепости до последней крайности.

С другой стороны, причина медленности осады лежала в свойстве натуры светлейшего главнокомандующего.

Он был лично храбр и смел в составлении предначертаний, но когда приходилось их исполнять, то затруднения и заботы волновали его так сильно, что он не мог ни на что решиться.

Он сам сознавал это и зачастую говаривал:

– Меня не соблазнят победами, воинскими триумфами, когда я вижу, что они напрасны и гибельны. Солдаты не так дешевы, чтобы ими транжирить и швырять по–пустому… Упаси Бог тратить людей, я не кожесдиратель–людоед… Тысячи лягут даром… Да и полководец я не по своей воле, а по указу… не в моей это природе… Не могу видеть крови, ран, слышать стоны и вопли истерзанных, изуродованных людей… Гуманитет излишний несовместим с войною. Так‑то…

И он медлил и медлил отдать решительное приказание.

Все, между прочим, ожидали этого приказания с нетерпением.

Многие даже роптали на эту черепашью осаду.

Что таил в своем уме князь – не было известно никому.

Состояние его духа было, по обыкновению, переменным.

То он был в «Кане Галилейской», как называл он свои веселые дни, то «сидел на реках Вавилонских», как он образно именовал дни своей тяжелой хандры.

Чужая душа потемки. Душа светлейшего для всех его окружающих и даже самых близких была непроглядной ночью.

Григорий Александрович всегда тщательно скрывал свои планы и намерения и с этой целью даже, делая одно, говорил другое.

Во время этой бесконечно длящейся очаковской осады в Главную квартиру прибыл присланный австрийским императором военный уполномоченный, принц Карл Иосиф де Линь.

– Когда сдастся Очаков? – спросил он светлейшего, явившись к нему тотчас же по приезде в армию.

– Ах, Боже мой! – воскликнул Григорий Александрович. – В Очакове находятся восемнадцать тысяч гарнизона, а у меня столько нет и армии. Я во всем претерпеваю недостатки, я несчастнейший человек, если Бог мне не поможет!

– Как? – сказал удивленный де Линь. – А кинбурнская победа… отплытие флота… неужели все это ни к чему не послужит?.. Я скакал день и ночь. Меня уверяли, что вы уже начали осаду!

– Увы! – воскликнул Потемкин. – Дай Бог, чтобы сюда не пришли татары предать все огню и мечу. Бог спас меня – я никогда этого не забуду. Он дозволил, чтобы я собрал все войска, находившиеся за Бугом. Чудо, что до сих пор удержал за собою столько земли.

– Да где же татары? – допытывался де Линь.

– Везде, – отвечал князь, – в стороне Аккермана стоит сераскир с великим числом турок; двенадцать тысяч неприятелей находятся в Бендерах, Днестр охраняем, да шесть тысяч в Хотине.

Принц де Линь недоверчиво покачал головой и, убедившись из этой беседы, что от Григория Александровича ничего не узнаешь, переменил разговор.

– Вот, – сказал он, подавая князю пакет, – письмо императора, долженствующее служить планом всей кампании; оно содержит в себе ход военных действий. Смотря по обстоятельствам, вы можете сообщить их начальникам корпусов. Его величество поручил мне спросить вас, к чему вы намерены приступать.

Григории Александрович взял пакет.

– Не позже как завтра я дам вам непременно ответ.

Принц де Линь удалился.

Прошел день, другой, неделя, две, а ответа от Потемкина принц не получал.

Де Линь решился наконец напомнить князю об его обещании и наконец получил от него лаконичную записку:

«С Божьей помощью, я сделаю нападение на все, находящееся между Бугом и Днестром».

Послав этот ответ, Григорий Александрович позвал к себе войскового судью незадолго перед тем сформированного «войска верных черноморских казаков», уже известного нашим читателям Антона Васильевича Головатого.

– Головатов, как бы взять Березань?

Из укрепления Березань, построенного недалеко от Очакова, турки очень часто беспокоили вылазками нашу армию.

– Возьмем, ваша светлость! А чи, будет крест за то? – спросил прямо Головатый.

– Будет, будет, только возьми.

– Чуемо, ваша светлость, – сказал Антон Васильевич, поклонился и вышел.

Немедленно послал он разведать о положении Березани и узнал, что большая часть гарнизона вышла из укрепления для собирания камыша.

Головатый быстро посадил казаков на суда, пристал спокойно к берегу, без шума высадил отряд и без сопротивления овладел Березанью.

Затем, отпустив свои суда, он переодел казаков турками и выставил из них караулы.

Гарнизон возвратился и, ничего не подозревая, беспечно входил малыми отрядами в укрепление.

Казаки забирали их по частям.

Березань была взята.

Антон Васильевич явился с ее ключами к Потемкину.

– Кресту твоему поклоняемся, владыко! – громким голосом запел он, входя в ставку к светлейшему.

Он поклонился низко князю и положил к его ногам ключи Березани.

Объяснив, каким образом ему удалось исполнить порученное ему дело, он заключил свой рассказ той же церковной песнью:

– Кресту твоему поклоняемся, владыко!

– Получишь, получишь! – Воскликнул обрадованный Григорий Александрович, обнял Головатого и возложил на него орден Святого Георгия 4–го класса.

Принц де Линь остался недовольным скрытностью и ответом Потемкина.

Вскоре после получения им письма и взятия Березани он однажды в разговоре в присутствии Григория Александровича заметил, что хитрить в войне хорошо, но также необходима и личная храбрость полководца.

При этом принц привел пример личной храбрости австрийского императора Иосифа II, оказанной им в каком‑то сражении.

Григорий Александрович промолчал.

На другой день, надев парадный мундир, во всех орденах, окруженный блестящим штабом, князь отправился осматривать только что заложенный на берегу Черного моря редут, почти под самыми стенами Очакова.

Ядра и пули сыпались со всех сторон.

Находившиеся в свите князя генерал–майор Синельников и казак были смертельно ранены.

Казак испустил жалобный вопль.

– Что ты кричишь? – сказал Потемкин и продолжал хладнокровно распоряжаться работами.

Окружающие начали представлять ему опасность, которой он себя подвергает.

– Спросите принца де Линя, – отвечал с досадой князь, – ближе ли к неприятелю стоял при нем император Иосиф, а не то мы еще продвинемся вперед.

Больше всех осуждали князя за медленность осады иностранные вояжеры и эмигранты, кишмя кишевшие при Главной квартире.

Для того чтобы судить, какого сорта были эти иностранцы, расскажем следующий эпизод.

Известный французский генерал Лафайет прислал к принцу де Линю инженера Маролля, рекомендуя его за человека, способного управлять осадой крепости.

Де Линь отправился с ним к Потемкину.

Войдя в ставку князя, Маролль, не дожидаясь, чтобы его представили, спросил:

– Где же генерал?

– Вот он! – указал ему один из княжеских свитских.

Маролль фамильярно взял Григория Александровича за руку и сказал:

– Здравствуйте, генерал! Ну что у вас тут такое? Вы, кажется, хотите иметь Очаков?

– Кажется, так, – отвечал Потемкин.

– Ну, так мы его вам доставим, – продолжал Маролль. – Нет ли у вас здесь сочинения Вобана и Когорна? Не худо бы иметь также Реми и прочитать все то, что я несколько забыл или даже не так твердо знал, потому что, в сущности, я только инженер мостов и дорог.

Князь, бывший в эту минуту в хорошем расположении духа, расхохотался на нахальство француза и сказал:

– Вы лучше отдохните после дороги и не обременяйте себя чтением; ступайте в свою палатку, я прикажу вам принести туда обедать…

Казавшийся лентяем, Григорий Александрович Потемкин зорко следил за исполнением обязанностей, подчиненных ему, даже сравнительно мелких служащих.

Во время осады Очакова ночью, в сильную снеговую метель, князь сделал внезапно проверку и смотр траншейных работ и не нашел дежурного инженер–капитана, который, не ожидая главнокомандующего в такую погоду, оставил пост свой на время под наблюдением молодого офицера.

Кончив смотр и возвращаясь домой, Григорий Александрович встретил по дороге неисправного траншейного начальника.

– Кто ты такой? – спросил Потемкин.

– Я инженер–капитан Селиверстов.

– Через час ты им уже не будешь! – заметил князь и пошел далее.

Действительно, не прошло и часу, как капитан получил отставку и приказание удалиться из армии.

Строгость светлейшего, впрочем, не превышала меры.

Один из офицеров черноморского казачьего войска, имевший чин армейского секунд–майора, в чем‑то провинился.

– Головатый, пожури его по–своему, чтобы вперед этого не делал.

– Чуемо, наияснейший гетмане! – отвечал Антон Васильевич.

Головатый на другой день явился с рапортом к князю.

– Исполнили, ваша светлость.

– Что исполнили?

– Пожурили майора по–своему, как ваша светлость указали.

– Как же вы его пожурили; расскажи мне?

– А як пожурили? Прости, наияснейший гетмане. Положили да киями так ушкварили, что насилу встал.

– Как, майора!.. – закричал Григорий/ Александрович. – Как вы могли…

– Правда таки, – ответил Головатый, – що насилу смогли. Едва вчетвером повалили; не давался, однако справились. А що майор? Не майорство, а он виноват. Майорство при нем и осталось. Вы приказывает его пожурить: вот он теперь долго будет журиться, и я уверен, что за прежние шалости никогда уже не примется.

II

ПЕРЕД ЛИЦОМ НЕПРИЯТЕЛЯ

В то время когда русская армия с нетерпением ждала решительного приказания идти на штурм Очаковской крепости и роптала на медленность и нерешительность вождя, когда сотни человеческих жизней гибли от стычек с неприятелем, делавшим частые вылазки, и особенно от развившихся в войсках болезней, главнокомандующий жил в Главной квартире, окруженный блестящей свитой и целой плеядой красавиц.

Около роскошно убранной ставки Григория Александровича каждый вечер гремел громадный оркестр под управлением Сарти, устраивались пиры и праздники, тянувшиеся непрерывно но целым неделям.

Волшебник Сарти, как называл его Потемкин, особенно угодил светлейшему исполнением кантаты собственного сочинения на слова: «Тебе, Бота хвалим», причем припев «свят, свят» сопровождался беглой пальбой из пушек.

В числе красавиц, гостивших в то время при Главной квартире, были княгиня Голицына, графиня Самойлова и жена двоюродного брата светлейшего, Прасковья Андреевна Гагарина.

В угоду своим дамам Григорий Александрович не жалел ничего.

Все малейшие их капризы исполнялись.

Для них он выписывал с особыми фельдъегерями разные диковинки: икру с Урала и Каспия, калужское тесто, трюфели из Периге, итальянские макароны из Милана и каплунов из Варшавы.

Узнав однажды, что два кавказских офицера, братья Кузьмины, отлично пляшут лезгинку, князь тотчас же их выписал из Екатеринодара с курьером.

Те прискакали, лихо отплясали перед его светлостью лезгинку и на другой же день были отпущены назад.

– Молодцы, потешили, спасибо! – поблагодарил братьев Потемкин.

– Офицеры народ лихой, на все руки… – заметил кто‑то. – Взять хоть, например, ваша светлость, вашего адъютанта Спечинского.

– Разве есть у меня такой? – спросил Григорий Александрович.

Надо заметить, что многие адъютанты только числились состоявшими при светлейшем князе, что считалось высокой честью, но в дело он не употреблял и даже некоторых совершенно не знал, ни в лицо, ни по фамилии.

– Спечинский числится в числе адъютантов вашей светлости, – поспешил объяснить находившийся тут же Попов.

– А–а… – протянул Григорий Александрович. – Ну, так что же этот… как его… – обратился князь к говорившему.

– Спечинский, ваша светлость…

– Ну, да, Спечинский.

– Да, он обладает необыкновенной памятью, знает наизусть все святцы и может без ошибки перечислить имена святых на каждый день.

– Что ты, это, братец, интересно… Василий Степанович, выпиши‑ка его сюда… Он где?

– В Москве, ваша светлость.

– Пошли в Москву… выдай на дорогу деньги, пусть приедет… это любопытно…

Спечинский принял приглашение с восторгом, вообразив, что Потемкин нуждается в нем для какого‑нибудь государственного дела, обещал многим своим знакомым протекцию и милости, наскоро собравшись, проскакал без отдыха несколько суток в курьерской тележке и прибыл под Очаков.

Это было рано утром.

Светлейший еще был в постели.

Спечинский тотчас же был потребован к нему.

Григорий Александрович, ожидая выписанного им адъютанта, держал всегда при себе святцы.

Они лежали на столе у его кровати.

– Правда ли, – спросил князь, окинув вошедшего равнодушным взглядом, – что вы знаете наизусть все святцы?

– Так точно, ваша светлость.

– Какого же святого празднуется восемнадцатого мая? – продолжал Григорий Александрович, открыв наугад святцы.

– Мученика Феодота, вата светлость.

– Точно, а двадцать девятого сентября?

– Преподобного Кириака, ваша светлость.

– Точно. А пятого февраля?

– Мученицы Агафии.

– Верно, – сказал князь и закрыл святцы. – Благодарю, что потрудились приехать. Можете отправиться обратно в Москву хоть сегодня же.

Разочарованный адъютант печальный поехал восвояси, хотя и получил хорошую денежную награду.

Надо заметить, что он приехал не вовремя.

Светлейший в это время готовился, говоря его же образным языком, «сидеть на реках Вавилонских».

Среди праздников и разного рода чудачеств проводил время осады главнокомандующий, казалось забывая о деле, а между тем часто, в самом разгаре пира, делал распоряжения, поражавшие всех своею обдуманностью и знанием расположения предводимых им войск.

Только однажды из самолюбия и желая похвастаться исполнительностью своей армии князь отдал необдуманное приказание.

Турки при содействии служивших у них французских инженеров вместо взятой Головатым Березани в одну ночь построили впереди Очакова отдельный редут.

Это укрепление, выдававшееся на довольно значительное расстояние от крепости, стало сильно вредить нашим осадным работам и батареям.

Потемкин в сопровождении своего блестящего штаба и иностранных гостей отправился лично осмотреть этот выросший вдруг как из‑под земли редут.

– Однако укрепление это построено на славу, взять его будет трудно и на это надо будет потратить немало времени… – заметил принц Нассау–Зиген.

– Ваша правда, – отвечал князь, – но через два–три часа его не будет.

Затем, обратясь к генерал–поручику Павлу Сергеевичу Потемкину, Григорий Александрович приказал ему поручить одному из храбрейших штаб–офицеров немедленно же взять редут с батальоном гренадер, а в помощь им назначить пять батальонов пехоты и несколько сотен кавалерии.

Штаб–офицер, получив приказание, объяснил невозможность исполнить его днем и просил или отложить его до вечера, или дать солдатам фашиннику для закидки рва и штурмовые лестницы, в противном случае, говорил он, люди погибнут совершенно даром.

Павел Сергеевич оценил справедливость этих доводов и сообщил князю о разговоре своем с офицером, равно и о том, что при армии нет фашинника и лестниц.

Григорий Александрович сам очень хорошо видел, что, не подумав, без расчета, выпустил слово, но отменить его значило показать пустую похвальбу.

Самолюбие князя было задето, и он, внутренне досадуя на себя, сказал с наружным равнодушием:

– Хоть тресни, да полезай.

Слова эти буквально были переданы штаб–офицеру.

Последний собрал свой батальон, велел гренадерам стать в ружье, сомкнул их в колонну и, сообщив о приказании главнокомандующего, громко сказал:

– Итак, товарищи, надо нам помолиться Господу Богу и его святому угоднику Николаю Чудотворцу, попрося помощи свыше. На колени!

Солдаты упали на колени и стали усердно молиться.

Молился на коленях и батальонный командир.

Наконец он встал. Встали и солдаты.

– Теперь с Богом, вперед. Помните, братцы, по–суворовски, точно так, как он, отец наш, учил нас.

Осенив себя крестом и взяв ружья наперевес, батальон, обреченный на верную смерть, быстро направился к турецкому укреплению, твердо решив или взять его, или погибнуть.

Григорий Александрович молча следил за гренадерами, и лишь только они приблизились к редуту, велел двинуть беглым шагом приготовленные к подкреплению их войска с полевой артиллерией.

Турки в недоумения смотрели на происходившее и, наконец догадавшись, открыли убийственный огонь.

Гренадеры шли вперед, несмотря на осыпавшие их ядра и пули, и шагов за тридцать перед рвом остановились на мгновенье.

Три роты сделали залп из ружей в турок, усыпавших вал, и с криками «ура» бросились в ров, а оттуда полезли на укрепление.

Четвертая, рассыпавшись по краю рва, била пулями по головам неприятелей.

Произошла ужасная схватка, и минут через десять наши солдаты ворвались в укрепление, наповал поражая отчаянно защищавшихся турок.

Укрепление было взято, гарнизон его переколот, но подвиг этот стоил потери трехсот лучших солдат.

Иностранцы диву дались перед геройством русского войска.

Светлейший главнокомандующий торжествовал и велел тотчас же представить к наградам уцелевших храбрецов.

Прошло несколько дней.

Штаб–офицер, взявший укрепление, был приглашен к столу князя – честь, которой удостаивались немногие из офицеров в его чине.

За обедом Григорий Александрович завел разговор о заселении Новороссийского края и вдруг, обратясь к штаб–офицеру, спросил его:

– Вы которой губернии?

– Слободско–Украинской, ваша светлость.

– Имеете именье?

– Отец мой имеет.

– И хозяйственные заведения есть?

– Есть, ваша светлость.

– А какие?

– Посевы, сады, заводы винокуренные, конские и рогатый скот. Есть овцы и пчелы.

– А пчелы ваши лесные или в хозяйстве разведенные?

– Домашние, ваша светлость.

– Э… домашние ленивы и крупнее лесных.

– Точно так, ваша светлость, прекрупные.

– А как?

– Да с майского большого жука будут.

Потемкин улыбнулся.

– И!.. А ульи какие же?

– Ульи и летки обыкновенные, ваша светлость.

– Да как же такие ваши пчелы лазят в летки?

– Ничего нет мудреного, ваша светлость, у нас так: хоть тресни, да полезай…

Григорий Александрович закусил губу и прекратил разговор.

Он понял, что штаб–офицер намекает на его необдуманное приказание штурмовать среди белого дня и без лестниц турецкое укрепление.