Текст книги "Князь Тавриды. Потемкин на Дунае"

Автор книги: Григорий Данилевский

Соавторы: Николай Гейнце
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

– Мужчинам, вам хорошо, управу как раз найдете, – томно закатив глаза, тихим шепотом говорила молодящаяся дама с раскрашенным лицом и с подведенными глазами и бровями. – У меня браслет, покойный муж еще в женихах подарил, сувенир… С жемчугом… Как твои зубки, говорил покойный, – осклабилась дама беззубым ртом. – За три рубля… Пропадет…

– Пропадет… – снова изрекал чиновник.

– Ах, mon Dieu… – восклицала дама.

– Сапоги смазные, онамеднясь только и заложил за три гривны… Сама принимала, может, отдаст… – заявлял какой‑то оборванец. – Ужели пропадут… Сапоги первеющие… Пропадут…

– Пропадут… – эхом шептал себе под нос чиновник.

Таково, вместо молитвенного, было настроение окружавших гроб покойного Виктора Сергеевича.

Как ни тихи были эти разговоры, но они достигали порой ушей вдовы.

Анна Филатьевна на них только загадочно улыбалась.

Ее улыбка, замеченная многими, еще более утверждала их к роковой догадке, что она не отдаст заложенные вещи.

Большинство склонялось к мнению чиновника, все продолжавшего повторять, как заключение на раздававшееся кругом сетование:

– Не отдаст!..

– Придется тягаться… – решили многие.

– Что тягаться… Ведь номерок и то своей рукой записал… Где ж доказать… Квартальный им свой человек… Ишь перед вдовой рассыпается… Чувствует, что перепадет… Иродово племя…

Местный квартальный надзиратель, доводившийся Анне Филатьевне кумом по последней дочери, действительно разговаривал с ней в это время, называя ее кумушкой.

Это не ускользнуло от слуха окружающих.

– Квартальный‑то ейный кум.

Эта фраза, сказанная кем‑то, начала переходить из уст в уста.

– Пиши пропало… – решило большинство.

– До царицы дойду… потому жалованная… – ворчал чиновник.

Панихида окончилась.

Это была последняя панихида перед днем похорон.

Отпевание тела состоялось на другой день, в церкви Смоленского кладбища.

Анна Филатьевна купила могилу на одном из лучших мест кладбища, возле церкви.

На вынос собралось также много народа, был и чиновник, хотевший дойти до царицы, и крашеная дама, и оборванец, заложивший сапоги.

Были и приглашенные – знакомые соседи, с местным квартальным во главе.

По окончании печального обряда вдова стала оделять нищих…

Милостыня, сверх ожидания, была очень щедрая…

– На помин‑то души муженька расщедрилась… да только вряд ли замолят… скаред был покойничек, не тем будь помянут, царство ему небесное, – вставляли лишь некоторые ядовитое замечание, узнав об обильной милостыне, розданной Анной Филатьевной.

После погребения приглашенные поехали назад в дом, где был им предложен поминальный обед.

Анна Филатьевна вышла с кладбища под руку с квартальным надзирателем.

– Задобрит, шабаш… пропадут… – шептали снова в толпе при виде этой пары.

– До царицы дойду… – ворчал чиновник.

Наконец кладбище опустело.

Виновник всей этой тревоги остался один под свеженасыпанным холмом.

После поминального обеда, продолжавшегося до вечера, наконец все провожавшие разошлись.

Анна Филатьевна осталась вдвоем с Анфисой.

Последняя занялась уборкой посуды и, только управившись, заметила, что Галочкина сидит у окна, не переменяя позы, в глубокой задумчивости.

– Анна Филатьевна, матушка, Анна Филатьевна… – окликнула ее старушка.

Та не отвечала.

Анфиса подошла ближе и дотронулась до плеча сидевшей.

– Анна Филатьевна…

– А!.. Что? – точно очнувшись от сна, произнесла Галочкина.

– С чего это вы так задумались… Все время молодец молодцом были… на людях… когда не грех бы и покручиниться, а тут вдруг затуманились, ровно в столбняке сидите…

– Ох, Анфисушка, столько дум, что и не передумаешь…

– О чем, матушка, думать‑то… Покойного не вернешь… Надо и без него жизнь доживать…

– Доживать… Страшно…

– И чего, матушка, страшиться…

– Смерти, тоже так же, без покаяния…

– Да разве покойный‑то… Как же вы, матушка, мне сказывали, что исповедался и он Таин Святых принял…

– Ох, Анфисушка, голубушка, обманула я тебя, грешная, ты в Невскую лавру помолиться пошла, к вечеру вернулась, я тебе и сказала, чтобы ты к нему не пошла его уговаривать.

– Ахти, грех какой.

– Сколько разов я сама его Христом Богом просила: исповедайся ты да приобщись, слышать не хотел… Что ты меня спозаранку в гроб кладешь… еще поправлюсь… на спажинках отговею, сам, на ногах отговею… Серчает, бывало, страсть…

– Ахти, грех какой, ахти, грех какой… – продолжала качать головой Анфиса.

– Грех, грех…

Наступило молчание.

Сумерки стали сгущаться. В комнате была полутьма.

– Что же, матушка, очень‑то убиваться о том, нищую‑то братию ты сегодня как следует быть оделила – замолят за его грешную душеньку… Милостыня – тоже великое дело. Вклад сделай в церковь‑то кладбищенскую… Сорокоуст [54] закажи… В лавру тож… помолятся отцы святые… – первая заговорила Анфиса.

– Все сделаю, Анфисушка, все сделаю… – со слезами в голосе отвечала Анна Филатьевна.

– Что, касаточка? Я вот, матушка, по весне по святым местам пойду, может, со мной какие жертвы угодникам Божиим пошлешь.

– Вот что я, Анфисушка, надумала, – вдруг вскинула на нее глаза Анна Филатьевна. – С тобой по святым местам походить…

– Оно что же, для души ах как пользительно… А дом‑то как же? Мирское это: оно удерживает… Еще Господь Иисус Христос сказал: «Легче верблюду пройти сквозь игольные уши, чем богатому войти в царствие Божие».

– Я дом продам, Анфисушка, на что мне дом…

– Продашь?.. – удивилась старуха.

– Продам, Анфисушка, продам… и все деньги бедным раздам… Христовым именем с тобой пойду по святым местам.

– И что ты, Анна Филатьевна, что‑то несуразное толкуешь… Прости меня, Господи…

Старуха перекрестилась.

– Ничего нет тут, Анфисушка, несуразного… Это я еще на другой день смерти Виктора Сергеевича решила… Так и будет, ведь я нынче нищей‑то братии пятьсот рублев раздала…

– Пятьсот! Да в уме ли ты, матушка, такую‑то уйму денег…

– Куда они мне, все раздам…

– Да с чего же ты это?

– А помнишь, Анфисушка, намедни, как мужу‑то умереть, ты мне рассказывала про нищего солдатика.

– Помню, расстроила только тебя…

– Не расстроила, а совесть у меня зазрила в те поры… Страшно стало…

– Не пойму я что‑то! Чего же тебе‑то страшно?

– А вот сейчас и поймешь, Анфисушка! Припомни, ты сказала, что нечистый этими деньгами на него петлю накинул, да и тянул, и дотянул до геенны огненной…

– Сказала.

– А мои‑то деньги тоже мне на шею нечистым, прости Господи, петлей накинуты.

– Господи Иисусе Христе… С нами крестная сила… – лепетала Анфиса, истово осеняя себя крестным знамением.

– Слушай, Анфисушка, ты женщина праведная…

– И, какая праведная, матушка…

– Слушай и не перебивай, я тебе как на духу во всем откроюсь, тогда ты сама скажешь, что мне остаток своих дней не о мирском, а о небесном думать надо…

Тихим шепотом, со всеми мельчайшими подробностями, рассказала Анна Филатьевна Анфисе всю свою жизнь у княгини Святозаровой, отъезд в Несвицкое, подкуп ее покойным Степаном Сидоровичем, подмен ребенка, который был отправлен к соседке Потемкиной.

– Вот на какие деньги, Анфисушка, разжились мы с Виктором Сергеевичем… Он, покойничек, царство ему небесное, об этом, в могилу сошел, не узнал… На духу я не признавалась, ты одна знаешь, суди меня… Разве деньги эти не петля дьявольская… Господи, прости меня, грешную…

Старушка, несколько раз крестившаяся во время рассказа Анны Филатьевны, молчала.

– Вот какова я, окаянная… Грех совершила незамолимый, смертный, младенца обидела… В геенну себе путь уготовила…

Анна Филатьевна залилась горькими слезами.

Анфиса вышла из своего оцепенелого состояния.

– Коли искреннее раскаяние чувствуешь… Бог простит… Он милостив… «Не до конца прогневается, ниже век враждует…» – в Писании сказано… Не мне отговаривать тебя от твоего подвига… Сам Господь, быть может, вразумил тебя… Только вот что, княгинюшке своей ты все это расскажи, может, она сыночка своего и найдет…

– Ох, идти‑то мне к ней боязно… – сквозь слезы прошептала Анна Филатьевна.

– Что тут боязно, передо мной покаялась и перед ней покайся… К Богу‑то идти надо с душой чистою…

– Ох, боязно…

– Со мной пойдем, чего не сможешь… я доскажу…

– Пойдем, Анфисушка, пойдем… Только вот с этими закладами справиться, с завтрашнего дня, чай, ходить начнут узнавать, что и как…

– Как же с ними ты сделаешь?..

– Раздам, все раздам… дарма, за помин души раба Виктора.

– Пойдем‑ка спать теперь, касаточка, утро вечера мудренее. Помолимся, да и на боковую…

Анна Филатьевна с Анфисой отправились в спальню.

Долго молились они перед образами, и обе плакали.

Кончив молитву, старушка перекрестила Анну Филатьевну и пошла в кухню.

Она сразу заснула.

Анна же Филатьевна не могла от пережитого волнения долго сомкнуть глаз и задремала только под утро.

IX

НЕОЖИДАННАЯ БЛАГОДЕТЕЛЬНИЦА

Был седьмой час утра, когда в парадной двери дома Галочкиной раздался первый звонок.

Анна Филатьевна еще спала.

Первым посетителем оказался тот чиновник, который на панихидах и накануне на похоронах пророчил всем, что заложенные у Галки вещи пропадут, и грозился дойти до самой царицы.

Ему отворила Анфиса.

Она встала рано и была очень сосредоточенна.

Ее на самом деле поразила исповедь ее хозяйки и благодетельницы.

Проснувшись и помолившись Богу, она раздумалась о людских прегрешениях.

– Вот, кажется, живут люди… дом – полная чаша, истинно Божеское благословение на нем почиет, а поди ж ты, что на поверку‑то выходит… Что внутри‑то гнездится… Так и яблоко или другой плод какой, с виду такой свежий, красивый, а внутри… червь… Так‑то…

Эти философские рассуждения старушки прервал раздавшийся звонок.

Анфиса поплелась к двери…

– Пошли… поехали… Прости, Господи!.. – ворчала она.

Чиновник вошел с видимо напускной важностью.

– Хозяйка дома?

– Спит еще…

– Спит. Мужа вчера похоронила, а спит.

– Да что же ты ей, батюшка, не спать прикажешь, столько дней налаявшись и всю ночь глаз, может, не сомкнувши… – рассердилась Анфиса.

– Ночь, говоришь, не спала?

– Вестимо, не спала, этакое горе.

– Ну, им, богатеям, такое горе с полгоря… Деньжищ, чай, покойный уйму оставил?

– А ты, ваше благородие, считал…

– И считать нечего… знаем… слухом, чай, земля полнится…

– Не всякому слуху верь, ваше благородие, да если и впрямь денег много… разве с ними‑то, окаянными, горя люди не видят… еще большее…

– Да ты, кажись, тетка, начетчица, с тобой не столкуешь. Мне бы хозяйку повидать…

– Вот проснется… выйдет…

– Проснется… выйдет… Мне тоже недосуг, на службу царскую надобно…

– Так и иди на службу, а уж не обессудь, будить не стану; пусть поспит, болезная…

– С чего это ты к ней больно жалостлива, али вчерась щедро одарила?

– Это тебе, ваше благородие, ни к чему. А будить для тебя не стану, вот весь и сказ… – окончательно озлилась старуха.

Чиновник, видя непреклонность служанки, смирился:

– Что же, и не буди, коли на самом деле она всю ночь не спала… я подожду.

У него мелькнула мысль, что, если Галчиху разбудят, она встанет злая и, пожалуй, что табакерка его и впрямь пропадет.

Надежда дойти до царицы, при близком знакомстве хозяйки дома с местным квартальным, представилась ему вдруг делом довольно затруднительным.

– Что же, посиди, я не гоню… – смилостивилась и Анфиса

Чиновник сел на один из стульев, стоявших по стенам залы.

Анфиса тоже присела.

– Я, собственно, насчет одной вещи.

– Заложена?

– Заложена.

– Отдаст…

– Не врешь?.. Потому у меня теперь денег нет, подождать попросить пришел недельки с две до жалованья… – заметил чиновник.

– Отдаст… так отдаст…

– Как так?

– Так, без денег…

– Да ты, тетка, в уме ли?

– Да чего же ты, ваше благородие, диву дался… точно отдать нельзя.

– Без денег?

– Ну, вестимо, без денег… На помин души покойника, все раздаст, что заложено было… Вечор мне так сказала, так и сделает…

– Не врешь?

– Пес врет, ваше благородие.

– Ну, дела, дивные дела… От Бога, видно, ей так внушено было…

– Вестимо, не от беса, прости, Господи!

Старуха перекрестилась.

– Так ты, тетушка, вот что, ее не буди… Пусть спит… – сказал чиновник.

– Да я и не буду…

– Я и говорю, не буди… Добреющая, видно, у ней душа… Не ожидал, признаюсь, не ожидал… – потирал руки чиновник. – Без денег и без процентов… Дивные дела… А уж за душеньку покойного мы замолим.

– Вестимо, молиться надо…

– Пусть спит, голубушка, пусть спит… – говорил чиновник.

– Ты вот что, ваше благородие, здесь побудь, а я пойду на куфню, самовар наставлю, а ежели кто позвонится, уже не поставь себе в труд, отвори…

– Иди, иди, тетушка, я отворю… – тотчас же согласился чиновник.

Анфиса ушла.

– Дивные дела, дивные дела! – продолжал повторять чиновник, ходя по зале.

Через несколько времени раздался звонок.

В дверь влетела раскрашенная дама.

– Вы уже здесь! Как я рада! – воскликнула она при виде отворившего ей чиновника. – Видели? Отдает?

– Тсс…

– А что?

– Спит…

– Кто?

– Анна Филатьевна…

– Галчиха?

– Тссс…

– Вот новости… Спит…

– И чего вы кричите, сударыня, пусть спит, благодетельница, мы и подождать можем… Мне ихняя старушка сказала, что всю ночь не спала.

– Благодетельница, вы говорите…

– Конечно, благодетельница, когда решила все заложенные вещи даром раздать…

– Ужели?..

– Да, сударыня, именно так мне сказала старушка… На помин, значит, как бы души покойника…

– Сувенир?

– Да, так на манер сувенира.

– И вы поверили?.. Я ни в жисть не поверю…

– Не верьте, вот встанет, поверите… Старушка Божья врать не станет.

– Это было бы хорошо… Мой браслет… Сувенир мужа с жемчугом… Как твои зубки, сказал покойный, подавая мне его…

Дама улыбнулась своим беззубым ртом.

Снова раздался звонок.

Чиновник отворил, но оставил дверь полуоткрытой.

В комнаты стали набираться разные люди, в числе которых были и старушка, заложившая маменькин салоп, и оборванец, заложивший сапоги.

Все сообщали друг другу известие, что вдова решила раздавать заклады даром…

– Ура! – вдруг закричал во все горло оборванец.

– Тсс… – раздалось со всех сторон.

В залу вбежала Анфиса и напустилась на парня, указанного всеми, как на виновника крика.

Старушка подошла к нему совсем близко.

– Ты чего это орешь, в кабаке нечто ты?

– Виноват, бабушка, с радости…

Анфису заставили повторить слышанное ей от Анны Филатьевны решение раздать даром заложенные вещи.

– Спит? – спросили некоторые.

– Встала, чай пьет! – отвечала старушка и снова удалилась во внутренние комнаты.

– Пусть кушает… Мы подождем! – послышались замечания.

Наконец Анна Филатьевна вышла.

Вся толпа шарахнулась на нее.

– А вы не все вдруг… По одному, – распорядилась вышедшая с ней вместе Анфиса.

Порядок водворился.

Анна Филатьевна со спокойным, несколько грустным лицом отбирала по нескольку номерков и направлялась с ними в кладовую, откуда выносила с помощью Анфисы вещи и отдавала владельцам.

– Помяните в своих молитвах, да успокоит Господь душу новопреставленного раба Виктора… – говорила старушка каждому, получающему заклад.

– Будем поминать, будем, благодетельница… Упокой его душу в селениях праведных! – говорили, кланяясь, владельцы вещей.

– Уж и помяну я покойного! – вскрикнул радостно оборванец, получив обратно свои смазные сапоги.

Все уходили с радостными, веселыми лицами из того дома, куда еще недавно загоняли людей только нужда и безысходное горе.

Ушедших сменяли другие, уже знавшие о решении Галчихи раздавать даром заклады.

Весть об этом почти моментально облетела Васильевский остров, и до позднего вечера бедняки все приходили в дом Галочкиной и, уходя оттуда, расточали ей свои благословения и пожелания всего лучшего в мире.

На другой день повторилось то же самое.

Так продолжалось почти целую неделю.

Наконец все вещи были розданы.

Эти радостные лица бедных людей, эти благодарности, полные искреннего чувства, эти благословения, идущие прямо от сердца, произвели необычайное впечатление на Анну Филатьевну.

В эти дни она была счастлива.

«Вот в чем счастие! – думала она. – Мало быть довольной самой, надо еще быть окруженной довольными людьми…»

Улыбки этих бедняков отражались тоже улыбкой на лице Галочкиной, как в зеркале.

Анфиса ходила вся сияющая, счастливая и шептала молитвы:

– Господи Иисусе Христе, прости ее, грешную, Господи Иисусе Христе, пошли ей силы на искус…

Когда последний бедняк с последним закладом вышел из дома, Анфиса заперла за ним дверь и вернулась в залу.

Анна Филатьевна бросилась ей на шею.

– Спасибо, родная, спасибо, родимая, спасибо, милая… – шептала она, покрывая лицо старухи нежными поцелуями.

Анфиса почувствовала, что на ее лицо и шею капают горячие слезы ее хозяйки.

– Что ты, матушка, что ты, голубушка, – бормотала старушка. – Меня‑то тебе благодарить с какой стати?

– Тебя, Анфисушка, только тебя одну и благодарить мне надо… Не будь тебя, коснела бы я в этом скаредстве, не видала бы вокруг себя лиц радостных… Не была бы, хоть на минуту, да счастлива…

– Все Бог, матушка, один Бог…

– Бог и послал тебя мне, Анфисушка… Не расскажи ты мне про этого несчастного солдатика, может, ничего такого, что теперь случилось, и не было, а теперь у меня с души точно тяжесть какая скатилася, а как исповедуюсь с тобой вместе перед княгинюшкой, паду ей в ноги, ангельской душеньке, да простит она меня, окаянную, и совсем легко будет… Силы будут остатние дни послужить Господу…

– Когда же пойдем мы к ее сиятельству?..

– А вот дай, Анфисушка, дела все справить, от денег‑то бесовских совсем отвязаться, дом продать… Тогда уж и пойду, перед странствием…

– Не долгонько ли это будет откладывать?

– Недолго, Анфисушка, недолго… За ценой на дом ведь не погонюсь, мигом покупщик явится… Филат Егорович уже обещал мне это быстро оборудовать…

Филатом Егоровичем звали местного квартального.

– Оно, конечно, за дешевую цену дом‑то, да со всей движимостью, кому не надо и тот купит, – заметила Анфиса.

– Купят, голубушка, купят… А завтра чем свет на кладбище поедем, да в лавру, в другие церкви вклады сделаем, на вечный помин души покойничка… А что от дома выручим, с собой возьмем, по святым местам разнесем, в обители святые пожертвуем, но чтобы на себя из этих денег не истратить ни синь пороха.

– Вестимо, зачем на себя тратить… Ну их, и деньги‑то эти… Всю Расею–матушку из конца в конец обойдем, Христовым именем и сыты будем, и счастливы…

Так и порешили обе женщины.

X

СЛЕЗА ПОТЕМКИНА

Жизнь княгини Зинаиды Сергеевны Святозаровой текла тихо и однообразно.

Она, как мы знаем, после смерти мужа совершенно удалилась от двора и посвятила себя сыну и Богу.

Последнее выражалось в широкой благотворительности княгини, благотворительности, заставившей говорить о себе даже черствый чувством Петербург.

Все нуждающиеся, все несчастные, больные, убогие находили в княгине Зинаиде Сергеевне Святозаровой их ангела–хранителя, она осушала слезы сирот, облегчала страдания недужных и порой останавливала руку самоубийцы от приведения в исполнение рокового решения.

Имея свое независимое громадное состояние, получив законную часть из состояния мужа, она, кроме того, через несколько лет после его смерти унаследовала колоссальное богатство своей тетки графини Анны Ивановны Нелидовой, умершей в Москве среди той же обстановки, в которой мы застали графиню в начале нашего правдивого повествования, не изменив до самой смерти своих привычек и, казалось, нимало не огорченной таинственным исчезновением графини Клавдии Афанасьевны Переметьевой.

Старуха никогда не хотела слышать о завещании и умерла без него.

Ближайшей родственницей и единственной наследницей после нее оказалась княгиня Зинаида Сергеевна Святозарова, так как единственная оставшаяся в живых дочь графини уже более двадцати лет находилась в безвестном отсутствии.

Деньги «московской чудачки» попали в хорошие руки.

Даже небольшая часть процентов с огромного капитала могла обеспечить не десятки, а сотни семейств бедняков.

Княгиня по смерти мужа уменьшила громадную дворню почти наполовину и один из надворных флигелей отвела для богадельни на двадцать старушек, благословлявших вместе со всеми бедняками столицы имя ангела–княгинюшки Зинаиды Сергеевны.

Сама княгиня помещалась в верхнем этаже двухэтажного княжеского дома, апартаменты же нижнего этажа всецело были отданы в распоряжение молодого князька Василия Андреевича.

Последний, попав прямо из объятий маменьки в среду удалых товарищей–офицеров, как это всегда бывает с мальчиками, которых держат в хлопках, развернулся, что называется, вовсю.

Ни один товарищеский кутеж не обходился без его участия, он был зачинщиком всевозможных шалостей и проделок тогдашней молодежи.

Ухарство заставляло его пить, часто против его желания, и его поведение доставляло много горьких минут любящей его матери.

Она нежно выговаривала ему порой.

Он давал ей обеты воздержания, ласкаясь как ребенок, и княгиня Зинаида Сергеевна таяла под лучами этой сыновней ласки, таяла как воск под лучами солнца.

Сынок же принимался снова за прежнее.

Так шли годы.

С Потемкиным Зинаида Сергеевна не встречалась, с Дарьей Васильевной, последние годы болевшей сильно ногами, виделась лишь несколько раз, сделав ей краткие визиты.

Из‑за шалуна Васи, как она называла своего сына, ей, впрочем, пришлось один раз, уже по возвращении Григория Александровича из‑под Очакова, явиться самой к нему просительницей.

Дело заключалось в следующем.

Несколько офицеров, с князем Святозаровым во главе, позволили себе сыграть какую‑то злую шутку с одним из близких к государыне лиц, почтенным графом Александром Андреевичем Безбородко.

Последний среди шалунов узнал одного Святозарова и объявил, что пожалуется на него самой государыне.

Дело могло принять дурной оборот для молодого князя.

Он во всем покаялся матери.

– Единственное спасенье попросить светлейшего… Съезди, мама…

К Потемкину! – вздрогнула княгиня.

– Ну да, к нему… Он один может спасти и отвратить гнев государыни…

– Хорошо… я съезжу, – сказала Зинаида Сергеевна после продолжительной паузы.

Много потребовалось ей силы воли, чтобы решиться на этот шаг.

На другой день она была в приемной светлейшего.

– Кого там нанесло? – спросил Григорий Александрович адъютанта, сидя в кабинете и кивая в сторону приемной.

Адъютант начал говорить фамилии.

Князь рассеянно слушал.

– Княгиня Святозарова, – произнес адъютант.

– Кто? – вскочил светлейший.

– Княгиня Зинаида Сергеевна Святозарова… – повторил адъютант.

– Ты не ошибся?.. – спросил Григорий Александрович.

Голос его дрогнул.

– Никак нет–с, ваша светлость, я лично знаком с ее сиятельством и сейчас только говорил с нею… Она приехала просить вашу светлость по поводу ее сына…

– Сына… какого сына?.. – уставил Потемкин на адъютанта свой единственный здоровый глаз.

Глаз этот выражал сильное душевное волнение.

– Князя Василия Андреевича… – просто отвечал адъютант, с недоумением наблюдая волнение вельможи.

Он не понимал, да и не мог понять причины.

Григорий Александрович вздохнул свободнее.

– Проси, проси сюда… скорее… Как можно заставлять дожидаться ее сиятельство… – заторопился светлейший.

Адъютант кинул на него чуть заметный удивленный взгляд и поспешил исполнить приказание светлейшего.

Через несколько минут дверь отворилась, и в кабинете Потемкина появилась княгиня Зинаида Сергеевна.

При виде этого до сих пор дорогого ему лица, этих светлых, почти таких же, как прежде, светлых, глаз, часто мелькавших перед ним и во сне и наяву, Григорий Александрович еле удержался на ногах от охватившего его волнения, но силой воли поборол его.

– Княгиня! – двинулся он навстречу неожиданной гостье. – Чем я обязан удовольствию видеть вас у себя… Несмотря на то что я очень рад, я начну с упрека… Если я вам нужен, вам стоило только написать, и я явился бы к вам.

– Вы слишком добры, ваша светлость, – сказала княгиня, опускаясь в подставленное ей князем кресло. – Я к вам с просьбой.

– С приказанием, княгиня…

Зинаида Сергеевна окинула его вопросительно–недоумевающим взглядом.

– Ваша просьба – для меня приказание… – пояснил светлейший свою мысль. – Потемкин всегда в полном распоряжении бывшей княжны Несвицкой.

Княгиня вспыхнула, а затем вдруг побледнела.

– Не будем тревожить прошлого, ваша светлость…

Очередь побледнеть настала для Григория Александровича.

– Для меня оно всегда настоящее… Но в чем дело, княгиня?

Зинаида Сергеевна рассказала ему подробно шалость молодого князя и грозящую ему беду.

– Один вы можете спасти его… – заключила она.

Потемкин улыбнулся.

– Это просьба не из больших, княгиня… Прикажите вашему шалуну быть у меня завтра вечером да скажите ему, чтобы он был со мной посмелее… Все уладится как нельзя лучше…

– Я не знаю, как благодарить вас, ваша светлость.

– Вместо благодарности я прошу вас, княгиня, если я понадоблюсь вам, прислать за мной просто, а не беспокоиться ездить ко мне, этим вы доставите мне большое удовольствие… Обещаете мне это?

– Хорошо, я обещаю вам… – протянула княгиня руку Григорию Александровичу.

Он наклонился поцеловать ее, по обычаю того времени.

Княгиня почувствовала, что ее руку чем‑то обожгло.

Это была слеза Потемкина.

Она вышла из кабинета почти шатаясь, с дрожащими на ресницах слезами.

Это были слезы волнения.

Василий Андреевич Святозаров явился в назначенное время к светлейшему.

Потемкин вышел из кабинета в обыкновенном своем наряде, не сказал никому ни слова и сел играть в карты.

В это время приехал приглашенный им граф Безбородко.

Григорий Александрович принял его как нельзя лучше, но продолжал игру.

Вдруг он подозвал к себе князя Святозарова.

– Скажи, брат, как мне тут сыграть? – спросил он его, показывая карты.

– Да мне какое дело, ваша светлость, играйте, как желаете, – отвечал согласно приказанию Василий Андреевич.

– Ай, мой батюшка, и слова нельзя сказать тебе; уж и рассердился… – улыбнулся Потемкин.

Услыхав такой разговор, граф Безбородко раздумал жаловаться.

Молодой князь был в восторге от этой выходки светлейшего и со смехом рассказал матери этот эпизод.

Княгиня слушала рассеянно.

Она спасла сына, но потеряла душевный покой, который добыла страшной нравственной ломкой. Задушевная речь Потемкина, капнувшая на ее руку его горячая слеза вновь унесли княгиню в далекое, чудное прошлое.

Гриша Потемкин как живой стоял перед ней.

Княгине было за сорок, но она замечательно сохранилась и нравственно и физически.

Она чувствовала, что она снова любит в светлейшем князе ее незабвенного Гришу.

Григорию Александровичу это свидание тоже не прошло даром.

Исполнив просьбу княгини, князь захандрил, и хандра эта продолжалась долго и была сильней обыкновенной.

Но вернемся к молодому князю Святозарову.

Несмотря на ухарство, кутежи и шалости, единственно, что осталось в нем под влиянием воспитания в родительском доме, это благоговение перед женщинами.

Благоговение это доходило до того, что он боялся их.

Товарищи, зная за ним это свойство, поднимали его на смех, нарочно наталкивали его на модных куртизанок, но исправить в желательном для них смысле не могли.

Молодой князь дичился и убегал от оргий с женщинами.

Это претило его чистой натуре.

Женщина и любовь для него были понятия нераздельные, одно из другого вытекающие.

Разделение этих понятий казалось ему отвратительным.

– Его надо познакомить с «гречанкой», – решил один из друзей князя, молодой граф Сандомирский, красивый мужчина, один из завзятых донжуанов того времени.

Читатель, несомненно, догадался, что под именем гречанки подразумевалась Калисфения Николаевна.

Граф Владислав Нарциссович, так звали Сандомирского, усиленно именно в это время ухаживал за ней.

Соперничества князя Святозарова он не боялся.

Граф не боялся ничьего соперничества.

Знакомство состоялось в театре.

Красивый, стройный и несколько застенчивый и дикий, молодой офицер понравился Калисфении Николаевне.

Она употребила все неотразимые чары своего кокетства, чтобы произвести впечатление на Василия Андреевича.

Она достигла цели.

Князь Святозаров ушел из ложи красавицы в каком‑то тумане.

Он влюбился, влюбился в первый раз в жизни.

С летами Калисфения Николаевна Мазараки унаследовала опытность и осторожность своей матери.

Не многие из ее поклонников решались хвастаться победой.

Она выбирала из них самых скромных, и прежде чем подарить своей хотя и мимолетной взаимностью, играла с ними, как кошка играет с мышью, прежде чем ее съесть.

Она продолжала получать громадные суммы из конторы светлейшего князя Григория Александровича, который во время своего отсутствия на театре военных действий находился с ней даже в переписке.

Поклонники ее осыпали и подарками, и цветами, предупреждали все ее желания, и она, таким образом, каталась, по народному выражению, как сыр в масле.

Жила она все в том же восточном домике на Васильевском острове.

Стоявшие к ее услугам в конюшне лошади и в каретном сарае экипажи уничтожали расстояние этого отдаленного места от центра города, каковым и тогда, как и теперь, была Дворцовая площадь, Морская и конец Невского проспекта, или, как тогда называли, Невская першпектива [55], примыкающая к последней.

Ежедневно в урочный час карета Мазараки появлялась в этих улицах, окруженная и пешими и конными поклонниками.

В числе последних были отличнейшие ездоки того времени, граф Сандомирский и князь Святозаров.

Последнего все сильнее и сильнее охватывало чувство первой любви.

Как известно, это чувство по преимуществу бывает платоническим.

Оно чуждо стремления к обладанию любимым существом, которое представляется любящему светлым, чистым образом, малейшая физическая близость к которому уничтожает его обаяние.

Нежный, прозрачный мрамор мечты не должен быть загрязнен малейшим прикосновением.

Это даже не любовь, это обожание, поклонение.

Для этого чувства совсем не надо, чтобы та или тот, к кому оно проявилось, обладал всеми теми свойствами, которые приписывает ему влюбленный или влюбленная.

Оно находит силу в самом себе, и эту силу пылкого воображения, которая является для влюбленного созданной им действительностью, нельзя разрушить никакими доводами благоразумия.

Таким именно чувством к Калисфении Николаевне было охвачено все существо князя Василия Андреевича Святозарова.

Молодая женщина чутьем угадала духовное настроение своего поклонника, и оно польстило ее самолюбие.

Какая из женщин откажется быть так любимой?

В Калисфении Николаевне проснулись, кроме того, временно заглохшие мечты юности, обновленные полузабытыми речами Василия Романовича Щегловского.

Она стала искать любви, которая есть все, что есть лучшее.

Она поняла, что такова именно любовь князя Святозарова.

Калисфения Николаевна искусно разожгла ее и с удовольствием видела, как брошенная ею искра разгорелась в пламя.

В этом пламени суждено было погибнуть несчастному князю.

XI

ПО ДУШЕ

От княгини Зинаиды Сергеевны не ускользнула перемена, происшедшая в ее сыне.

Веселый, беззаботный, он сделался вдруг серьезен и задумчив.