Текст книги "Князь Тавриды. Потемкин на Дунае"

Автор книги: Григорий Данилевский

Соавторы: Николай Гейнце
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

Но рабой – властительницей.

Мать вооружила ее всеми тайнами женской власти, всеми секретами женского могущества.

Хитрая и опытная куртизанка передала дочери все свои познания по этой части.

– Красота, – говорила ей она, – это богатство… Женщина, обладающая ею, – это капиталистка… Она может уделять проценты с этого капитала, но не отдавать его целиком… Мужчину надо всегда оставлять желать и сознавать, что исполнение этого желания зависит не от его воли, а от каприза женщины. Если мужчине не остается ничего желать… он пойдет искать в других возникновения этого желания, и женщина погибла для него навсегда… При умении распоряжаться своим капиталом – красотой, можно если не совершенно исключительно сохранить себе мужчину, то всегда заставить его вернуться. Пока он знает, что он не взял все, – он будет возвращаться брать…

Калисфения–дочь внимательно слушала Калисфению–мать.

Речи эти западали в ум и сердце молодой девушки и находили в них благодатную почву.

Она запомнила их и решила применить их к жизни с того дня, как в ее изящные ручки попадется этот величественный красавец.

День этот настал.

Калисфения Николаевна переехала из Аничкова дворца в нарочно выстроенный собственно для нее и роскошно отделанный в греческом вкусе домик на одной из отдаленных линий Васильевского острова, в тот самый, где мы застали ее в начале нашего правдивого повествования.

Григорий Александрович утопал в блаженстве.

Он утолял жажду божественным нектаром и не мог утолить ее.

Он вкушал роскошные яства и не мог насытить своего всевозраставшего голода.

Уроки Калисфении Фемистокловны пошли впрок.

Малейшие капризы «прекрасной гречанки», как звал ее прознавший о ее существовании «большой свет», исполнялись светлейшим князем.

После него она стала могущественным существом в Петербурге.

По страшному упорству никогда не желавший дать с себя снять портрет, Григорий Александрович уступил просьбе Калисфении и приказал одному из художников срисовать себя.

Этот портрет мы видели в будуаре Калисфении Николаевны.

Она со своей стороны исполнила единственное желание князя – не заводить близких и многочисленных знакомств и нечасто появляться в общественных местах.

Посещение театра ей было разрешено.

Необщительная по природе Калисфения Николаевна не особенно тяготилась этими условиями своей жизни, с летами потерявшими свою первоначальную силу.

К дочери переселилась мать, сдав кондитерскую всецело Степану Сидоровичу, оставшемуся жить с подраставшим сыном Андрюшей на прежней квартире.

Дела кондитерской шли много тише, но это не беспокоило Калисфению Фемистокловну.

Она была довольна судьбой дочери и своей собственной.

Выдающаяся красота «прекрасной гречанки» и таинственность, ее окружавшая, сделали то, что в нее чуть ли не поголовно влюбилась вся тогдашняя «золотая молодежь» Петербурга.

Все, впрочем, хорошо понимали, что соперничать со светлейшим князем Потемкиным немыслимо и что красавица Калисфения недосягаема.

Появление ее на общественных гуляньях делало то, что молодежь толпами следовала за ее экипажем, чтобы только издали полюбоваться на красавицу.

Этим, быть может, объясняется предписанное ей Григорием Александровичем полузатворничество.

Калисфения Фемистокловна оказалась права.

Дочь, буквально следуя ее наставлениям, достигла того, что Григорий Александрович хотя нельзя сказать, чтобы отличался верностью в своей привязанности к ней, но важно было уже то, что «прекрасная гречанка» ему не надоедала.

Виделся, впрочем, он с ней после нескольких недель довольно редко.

Среди наслаждений любви светлейший ни на минуту не забывал о делах.

Дел же у него в это время было много.

Уже с конца 1774 года он именуется новороссийским генерал–губернатором.

Хотя он только изредка посещал вверенные ему области, но это не мешало ему распоряжаться всем из Петербурга и отсюда же зорко следить за точным исполнением его распоряжений.

В Петербурге он, как мы знаем, жил с царским великолепием в апартаментах, отведенных ему в Зимнем дворце, пользовался придворными экипажами, столом и ежемесячным жалованьем в двенадцать тысяч рублей.

Государыня то и дело выражала свое благоволение полезному государственному деятелю, дарила ему земли, крестьян, дворцы и громадные суммы денет.

Годовой доход князя достигал суммы трех миллионов рублей, но все же едва покрывал его колоссальные издержки.

Многочисленные и трудные занятия по управлению обширным краем и военными силами государства не препятствовали Григорию Александровичу следить, кроме того, за ходом европейской политики.

В его голове возник грандиозный план.

Заветная мечта и ее осуществление не покидал! Григория Александровича до самой смерти.

Она состояла в доставлении России господства над Черным морем, уничтожении Турции путем дележа этого государства между Россией и Австрией и, наконец, восстановления Греческой империи под скипетром одного из внуков Екатерины.

Проект этот, несмотря на кажущуюся неосуществимость, был построен на верных основаниях.

Хотя, в конце концов, он был оставлен, но попытки к его осуществлению дали все‑таки для России результаты.

Они сблизили нас с Черным морем, расширили значительно границы России на западе и на юге, проложили дорогу в Грецию и на Кавказ и позволили не только принять участие в разделе Польши, но даже извлечь при этом разделе наибольшие для России выгоды.

Этот‑то грандиозный проект занимал ум светлейшего князя в описываемое нами время независимо от светской жизни и бесчисленных романтических приключений этого труженика–сластолюбца.

Война с Турцией, война решительная, сделалась его заветной мечтой.

– Это будет не простая война, – восклицал князь, – а новый российский крестовый поход, борьба креста и луны, Христа и Магомета. Чего не сделали, не довершили крестоносцы, должна сделать, довершить Россия с Великой Екатериной. Я здесь, в груди моей, ношу уже давно уверенность, что Россия должна совершить это великое и Богу угодное дело – взять и перекинуть луну через Босфор, с одного берега на другой, в Азию.

Лелея эту мысль, князь постепенно проводил ее в жизнь, подготавливая все для ее осуществления на деле.

Прежде всего в пустынном Новороссийском крае, по мановению руки светлейшего, происходили положительно чудеса.

Как из земли вырос ряд городов: Екатеринославль, Николаев, Херсон.

Последний, заложенный в 1778 году на устье Днепра, предназначался для устройства верфи, на которой предполагалось построить многочисленные корабли для будущего Черноморского флота.

Великолепная гавань для этого флота тоже была уже основана – это Севастополь.

Пустынные, лишенные обывателей, но богатые производительными силами земли степи привлекали массу поселенцев.

Всюду кипели гигантские работы, хотя далеко не было осуществлено то, что задумывал князь.

По его мысли, в главном городе Новороссии – Екатеринославле, пространство которого определялось в триста квадратных верст, должны были возникнуть «судилища, наподобие древних базилик», лавки вроде «Пропилей в Афинах», музыкальная консерватория и проч.

Соборный храм в Екатеринославле должен был быть, по проекту Григория Александровича, на «аршинчик» выше знаменитого храма Петра в Риме [28].

Этот «аршинчик», так характеризующий вообще русскую натуру, указывал на грандиозность проектов светлейшего, увы, далеко не осуществленных.

Но и то, что было создано, приводило в восторг современников, императрицу и радовало предприимчивого и энергичного Потемкина.

Последний особенно гордился Черноморским флотом и постоянно обращал внимание государыни именно на него.

– Я, матушка, – говорил он ей, – прошу воззреть на это место (то есть Севастополь) как на такое, где слава твоя оригинальная и где ты не делишься ею со своими предшественниками, «тут ты не следуешь по стезям другого».

Это любимое детище Потемкина – Севастополь [29] – в самое короткое время сделалось многолюдным приморским городом.

Рабочих тысячами вызывали из России. Корабельный лес привозили из Польши, Белоруссии и Воронежа; железо заготовляли на сибирских заводах и препровождали через Таганрог в Севастополь и Херсон.

В 1774 году небольшая эскадра линейных кораблей, фрегатов и малых судов, под начальством капитана I ранга графа Войновича, первого командира черноморского корабля «Слава Екатерины», крейсировала уже около берегов Крыма, а в 1785 году составлен штат Черноморского адмиралтейства и флота, которых непосредственным начальником был назначен Григорий Александрович, со званием «главнокомандующего Черноморским флотом».

В последнем полагалось содержать 12 линейных кораблей, 20 фрегатов, 23 ластовых и перевозных судна, 3 камеля и 13 500 человек флотской, солдатской и артиллерийской команды, не считая портовых и адмиралтейских.

Наряду с этими незабвенными на страницах истории русской славы трудами светлейшего князя им было совершено нечто еще более колоссальное, доставившее ему наименование Таврического и уж окончательно обессмертившее его имя в истории.

Мы говорим о присоединении Крыма – этого крупного бриллианта в венце екатерининской славы.

Этот подвиг светлейшего, заставивший умолкнуть даже злобных его завистников, совершенный неожиданно не только для Екатерины, но и для России, явился венцом его государственной деятельности и доказал его двойственную гениальную натуру.

Сибарит, сластолюбец, беспутный Дон–Жуан, Князь Тьмы, как называли светлейшего завистливые современники, доставляющий России своим трудом и энергией целую область, – явление исключительное не только в русской, но и во всемирной истории.

Оно стоит подробного описания.

X

ТАВРИДА

По Кючук–Кайнарджийскому миру [30] был обусловлен отказ Турции от верховных прав на Крым и признана его независимость.

Вынужденные к подобной уступке неудачной войною и победами Румянцева, турки продолжали лелеять мечту о возвращении своей власти на полуострове и даже домогаться осуществления этой мечты.

Русские, со своей стороны, не могли оставаться равнодушными к подобным домогательствам и старались всеми силами им противодействовать.

В самом Крыму вследствие этого образовалось две партии, вступившие между собой в ожесточенную борьбу и находившие каждая себе поддержку в турецкой и русской сторонах.

Хан Сагиб–Гирей, расположенный к России, был свергнут, и на ханский престол возведен преданный турецким интересам Девлет–Гирей.

Эта перемена правления не могла быть приятна России, и вскоре Девлет–Гирей, в свою очередь, был лишен власти, и на его место возведен был на престол Шагин–Гирей.

Получив власть при помощи России, он, конечно, был на стороне русских и, кроме того, по внушениям петербургского кабинета, захотел быть совершенно независимым и предпринял в своем государстве ряд реформ, необходимых для его усиления.

Вместе с реформами Шагин–Гирей ввел некоторые европейские обычаи, чем и восстановил против себя все еще сильную староверческую турецкую партию.

В Крыму начались снова междоусобицы, в которых русское правительство должно было поддерживать Шагин–Гирея.

Положение становилось невозможным.

Затаенная вражда между Россией и Турцией в Крыму ежеминутно готова была вырваться наружу и превратиться в открытую войну.

Особенно ясно понимал это Григорий Александрович Потемкин.

Он был убежден в невозможности существования Крыма как самостоятельного государства и горячо убеждал императрицу действовать решительно и скорее покончить дело присоединения Крыма к России.

Его выдающаяся политическая дальновидность всецело обрисовывается в следующем письме к Екатерине.

«Крым положением своим разрывает наши границы, – писал он, – нужна ли осторожность с турками по Бугу или со стороны Кубанской – во всех случаях и Крым на руках. Тут ясно видно, для чего хан нынешний туркам неприятен: для того, что он не допустит их через Крым входить к нам, так сказать, в сердце. Положите‑ка теперь, что Крым наш и что нет уже сей бородавки на носу – тогда вдруг положение границ будет прекрасное: по Бугу турки граничат с нами непосредственно, потому и дело должны иметь с нами прямо сами, а не под именем других. Всякий их шаг тут виден. Со стороны Кубанской, сверх частных крепостей, снабженных войсками, многочисленное войско Донское всегда тут готово. Доверенность жителей в Новороссийской губернии будет тогда несумнительна, мореплавание по Черному морю свободно, а то извольте рассудить, что кораблям вашим и выходить трудно, а входить еще труднее. Еще вдобавок избавимся от трудного содержания крепостей, кои теперь в Крыму на отдаленных пунктах Всемилостивейшая государыня! Неограниченное мое усердие к вам заставляет меня говорить: презирайте зависть, которая вам препятствовать не в силах. Вы обязаны возвысить славу России. Посмотрим, кого оспорили, кто что приобрел: Франция взяла Корсику. Цесарцы без войны у турок в Молдавии взяли больше, нежели мы. Нет державы в Европе, чтобы не поделили между собой Азии, Африки и Америки.

Приобретение Крыма ни усилить, ни обогатить вас не может, а только покой доставит. Удар сильный, но кому? Туркам: это вас еще больше обязывает. Поверьте, что вы сим приобретением бессмертную славу получите, и такую, какой ни один государь в России не имел. Сия слава проложит дорогу еще к другой и больше славе: с Крымом достанется и господство на Черном море; от вас зависеть будет закрыть ход туркам и кормить их или морить голодом. Хану пожалуйте в Персии что хотите – он будет рад. Вам он Крым поднесет нынешнюю зиму, и жители охотно принесут и сами просьбу. Сколько славно приобретение, столько вам будет стыда и укоризны от потомства, которое при каждых хлопотах скажет: вот она могла, да не хотела или упустила. Если твоя держава кротость, то нужен в России рай. Таврический Херсон! Из тебя истекло к нам благочестие: смотри, Екатерина Вторая, паки вносит в тебя кротость христианского правления».

Письмо это, кроме того, что несомненно указывает на зоркий и правильный взгляд светлейшего князя на внутреннюю политику русского государства и его обширные познания в области европейской политики, является также красноречивым доказательством его беззаветной любви к родине и неусыпной заботы о славе обожаемой им монархини.

Кроме того, письмо это является опровержением ходившего при его жизни мнения завистников, перешедшего, как всегда бывает, в историю, что он успел настолько «обойти» государыню, что она не видела его злоупотреблений ее доверием, не видела самоуправства князя в деле ее управления.

Из приведенного письма, напротив, видно, как настойчиво Григорий Александрович путем обстоятельных доводов и даже указанием на суд истории и потомства старается добыть согласие императрицы на дело, даже очевидно полезное для России, без какового согласия он обойтись, видимо, не сознает себя вправе.

Так было и во всяком деле. Идея зачастую принадлежала Потемкину, но обсуждала ее всесторонне сама императрица и, только убежденная основательными доводами, давала свое согласие.

Правда, и проекты самой императрицы обсуждались ею с ее «первым советником», каковым был Григорий Александрович.

Она охотно выслушивала возражения и прислушивалась к замечаниям и хотя отстаивала свою мысль, но в случае доказанной ей несостоятельности ее взгляда отказывалась от него. Такова была эта, несмотря на происхождение, вполне русская душой монархиня, всецело придерживающаяся мудрой народной пословицы: «Ум хорошо, а два лучше».

Ум Потемкина она признавала давно и знала, что на этот ум можно положиться, но все же не настолько, что он мог действовать без ее согласия.

Она была монархиней в полном смысле этого слова.

Императрица хорошо понимала, что относительно значения Крыма Потемкин прав, но свести «бородавку с носу» ей, как и всем ее окружающим, казалось невозможным без войны с Турцией.

Начинать же войну с последней, не обеспечив себя со стороны соседних держав, и особенно Австрии, было немыслимо.

После долгих переговоров, при содействии того же Потемкина, удалось войти в соглашение с последней.

Австрийский император Иосиф II не устоял против соблазнительной перспективы поделить Турцию и заключил с русской императрицей секретный договор, которым договаривающиеся стороны взаимно обязались помогать друг другу в войне с Оттоманской империей, присоединить в случае успеха пограничные к их империям области, восстановить Грецию и образовать из Молдавии, Валахии и Бессарабии отдельную монархию под скипетром государя греко–российского вероисповедания.

Это соглашение развязало России руки относительно Крыма.

Григорий Александрович ожидал с нетерпением удобной минуты, чтобы нанести ему окончательный удар.

Повод к этому не замедлил представиться.

Потемкин находился в Кременчуге.

Был июль 1782 года.

Вдруг князь получил известие, что взбунтовавшиеся крымцы заставили Шагин–Гирея бежать и искать спасения в Керчи, под защитой русского флота, турки же, вопреки трактату с Россией, заняли Тамань и угрожают вторгнуться в пределы Крыма.

Приготовленный ко всяким случайностям, Григорий Александрович тотчас же сделал соответствующие распоряжения.

Он немедленно предписал генерал–поручику Павлу Сергеевичу Потемкину выгнать турок за Кубань, Суворову усмирить буджацких и ногайских татар, а генерал–поручику графу де Бальмену войти в пределы Крыма и водворить там спокойствие.

Все эти три поручения были исполнены быстро и успешно, почти без кровопролития.

Тогда Григорий Александрович предписал командовавшему Азовской флотилией, вице–адмиралу Клокачеву, оставя несколько судов в Керчи, сосредоточить остальные в Ахтиарской гавани, где граф де Бальмен уже воздвигал укрепления.

Светлейший, между тем пребывавший то в Кременчуге, то в Херсоне, тотчас вступил в переговоры с крымскими, ногайскими и кубанскими мурзами и где увещаниями, где золотом, где угрозами убедил их покориться России.

8 апреля 1783 года последовал высочайший манифест, объявивший, что русское правительство, желая положить конец беспорядкам и волнениям между татарами и сохранить мир с Турцией, присоединяет навсегда к своим владениям Крым, Тамань и всю Кубанскую сторону.

Граф де Бальмен привел к присяге старшин крымских, Суворов – ногайских и Павел Сергеевич Потемкин – кубанских.

Так давно занимавшее умы русских государей присоединение Крыма совершилось.

Благодаря неусыпной энергии светлейшего князя Григория Александровича Потемкина это великое дело было окончено без войны и потерь.

Присоединением к России целой области он ответил своим врагам, выставлявшим его изнеженным сибаритом, пустым волокитой, неспособным не только к государственному, но ни к какому делу.

А врагов у князя Потемкина было много.

Рассказывали, что однажды императрица обратилась к своему камердинеру Попову, отличавшемуся, как уже знают читатели, грубою откровенностью, с вопросом, что говорят в Петербурге о Григории Александровиче.

– Бранят… – лаконически отвечал Попов.

– За что же? – спросила государыня.

– За все… Да кто его любит… Только двое…

– Кто же это?

– Бог да вы…

Попов был прав; действительно, вся деятельность Григория Александровича была отмечена особым к нему благоволением Божьим.

Набожный князь носил уверенность в этом во всю свою жизнь.

Присоединение к России Крыма произвело страшный переполох в Константинополе.

Турки спешно стали готовиться к войне, но неожиданное объявление австрийского императора, что в случае разрыва он соединит свою армию с русской, умерило их воинственный пыл.

Благоразумные представления русского полномочного министра при диване Я. И. Булгакова [31] окончательно умиротворили турок.

Действуя чрезвычайно ловко и решительно, он не только успел отклонить турок от войны, но даже заключил с ними 23 июня 1783 года торговый трактат, а 28 декабря конвенцию, по которой статья Кючук–Кайнарджийского договора о независимости Крыма была уничтожена и Кубань назначена границей между обеими империями.

Все это, по собственному признанию Булгакова, было сделано им благодаря наставлениям и указаниям Григория Александровича, хотя последний скромно отказывается от этого в письме к Булгакову, где он, между прочим, писал: «Вы приписываете это мне и тем увеличиваете еще более заслуги ваши! Все от Бога; но вам обязана Россия и сами турки; ваша твердость, деятельность и ум отвратили войну. Турки были бы побеждены, но русская кровь также бы потекла».

По ходатайству Григория Александровича Булгаков был награжден чином действительного статского советника и орденом Святого Владимира 2–й степени.

Сам светлейший князь Потемкин, возвратившись в Петербург, за свой бессмертный подвиг был произведен 2 февраля 1784 года в генерал–фельдмаршалы, назначен президентом военной коллегии и генерал–губернатором Крыма, наименованного Таврическою областью.

С этого времени он официально титулуется светлейшим князем Потемкиным–Таврическим, а современные ему поэты называли его «великолепным князем Тавриды».

XI

РАССЕЯННЫЕ ТУЧИ

По присоединении Крыма к России хан Шагин–Гирей, потерявший власть, получил обещание императрицы, что он будет получать в вознаграждение определенную ежегодную пенсию.

По неизвестным причинам уплата этой пенсии была отложена.

Хан заподозрил Григория Александровича в утайке назначенных ему денег, подал жалобу через приближенного к государыне Александра Петровича Ермолова, который поспешил воспользоваться этим случаем, чтобы настроить императрицу против князя, своего бывшего начальника и благодетеля.

Надо заметить, что Ермолов служил в лейб–гвардии Семеновском полку [32] и своей красотой и ловкостью понравился Григорию Александровичу, который взял его к себе в адъютанты и представил ко двору.

Он вскоре сделал блестящую карьеру, получил чин генерал–майора, орден Святого Станислава и Белого Орла 1–й степени и звание флигель–адъютанта, за все это обязанный Потемкину, которому и заплатил черной неблагодарность».

К начатым Ермоловым интригам против светлейшего присоединились все многочисленные его недоброжелатели и даже успели внушить императрице, что все делаемые им траты совершенно бесполезны и что даже присоединение Крыма не стоит таких больших жертв.

Григория Александровича расходившиеся доносчики стали даже обвинять в краже.

Императрицу все это чрезвычайно встревожило, она стала выказывать князю холодность и даже косвенно намекала ему на необходимость оправдания.

Но не таков был Потемкин.

Гордый и самолюбивый, он резко и холодно опровергал обвинения и даже отмалчивался.

Наконец он не только сделался сам невнимателен к государыне, но даже уехал из Царского Села, где в то время была императрица, в Петербург и бросился в вихрь удовольствий, казалось, только думая, как бы повеселиться и рассеяться.

Действительно, он проводил время со своими племянницами, зачастил к Калисфении Николаевне, но между тем эта праздность была только кажущейся, – он продолжал свою неусыпную заботу об устройстве вновь приобретенного края.

Первое преимущество, доставленное князем жителям Крыма, заключалось в том, что всем татарским князьям и мурзам были пожалованы права и льготы русского дворянства, населению дозволено было составить из среды своей войско, которое впоследствии участвовало под именем Таврического национального войска в войне России с Турцией, и, наконец, все назначенные прежним правительством каймаканы, кадии и муфтии были утверждены в своих должностях.

Татары вначале охотно, по–видимому, признавали себя подданными христианской державы, но вскоре, возбужденные магометанским духовенством и фанатиками, стали тайно уходить в Турцию.

Григорий Александрович, считая бесполезным и даже вредным удерживать людей, не расположенных к новому порядку вещей, не только не препятствовал эмиграции, но даже приказал снабжать желающих переселяться из Крыма пропускными билетами и денежными пособиями.

Эмиграция приостановилась.

Потемкин разделил Таврическую область на семь уездов, открыл таврические порты для свободной торговли дружественных с Россией народов, предоставив этим портам, в отношении коммерции, одинаковые преимущества с Петербургом и Архангельском, и заключил выгодные для черноморской торговли трактаты с Францией и королевством обеих Сицилий.

Скоро дикие степи новой Тавриды, подобно степям новороссийским, благодаря неусыпным трудам светлейшего, превратились в обработанные поля и прекрасные луга, развелось овцеводство, бедные татарские города и деревни начали терять свой жалкий вид, оживленные соседством богатых русских селений.

Такой благотворной для России деятельностью отвечал Григорий Александрович на гнусные подозрения придворных, временно разделяемые отчасти даже самой императрицей, находившей сгоряча в гордом молчании Потемкина подтверждение возводимых на него обвинений.

Двор, удивленный этой переменой, как всегда в описываемое нами время, пресмыкался перед восходящим светилом, каким, казалось, был Ермолов.

Родные и друзья князя пришли в отчаяние и говорили, что он губит себя неуместною гордостью.

Падение его считалось уже почти совершившимся фактом.

Все стали отдаляться от него, даже иностранные министры.

Один французский посланник граф Людовик Филипп Сегюр, сумевший заслужить особенное расположение государыни, остался верен дружбе с Потемкиным, посещал его и оказывал ему внимание.

При одном из свиданий граф откровенно сказал князю, что, по его мнению, он поступает неосторожно и во вред себе, раздражая императрицу и оскорбляя ее гордость.

– Как, и вы тоже хотите, – возразил ему Григорий Александрович, – чтобы я склонился на постыдную уступку и стерпел несправедливость после всех моих заслуг? Говорят, что я себе врежу, я это знаю, но это ложно, будьте покойны, не мальчишке свергнуть меня, не знаю, кто бы посмел это сделать?

– Берегитесь, – заметил Сегюр, – прежде вас и в других странах многие знаменитые любимцы царей говорили то же: кто смеет? – однако после раскаивались…

– Это были любимцы каприза, а не разума венценосцев, я другое дело… Но довольно об этом… Мне дорога ваша приязнь, но я слишком презираю моих врагов, чтобы их бояться. Лучше поговорим о деле… Ну, что ваш торговый трактат?

Сегюр в это время хлопотал о заключении между Россией и Францией торгового трактата.

Императрица поручила это дело графам Остерману, Безбородко, Воронцову и Н. В. Бакунину.

Все они были против трактата, только один Потемкин поддерживал домогательство Сегюра.

– Подвигается очень тихо, – отвечал граф, – полномочные государыни настойчиво отказывают мне сбавить пошлины на вина.

– Так, стало быть, – заметил Григорий Александрович, – это главнейшее преткновение? Ну, так потерпите только, это затруднение уладится…

Князь проговорил это таким уверенным и спокойным тоном, что привел в недоумение графа Сегюра.

Уезжая от него, он просто думал, что князь сам себя обманывает, не видя пропасти, в которую готовится упасть.

Грозовые тучи над головой светлейшего на самом деле стали сгущаться.

Ермолов принял участие в управлении и занял место в банке вместе с графом Шуваловым, Безбородко, Воронцовым и Завадовским.

Пронеслась весть об отъезде Потемкина в Нарву.

Родственники князя потеряли всякую надежду.

Враги торжествовали победу.

Опытные политики занялись своими расчетами.

Придворные переменили свои роли.

На Миллионной не было уже видно ни одного экипажа.

Граф Сегюр терял в Потемкине свою главную опору и, зная, что Ермолов скорее повредит ему, нежели поможет, так как считает его другом князя, опасался за успех своего дела.

Однако министры пригласили Сегюра на совещание и после непродолжительных переговоров согласились на уменьшение пошлины с французских вин высшего разбора и даже подали надежду на более значительные уступки.

Обещание Григория Александровича исполнилось, и граф не знал, как это сопоставить с его уже всеми решенным падением.

Через несколько дней все объяснилось.

Государыня, видя, что князь добровольно удалился от двора, стала более хладнокровно обсуждать его поведение.

Она пришла к совершенно правильной мысли, что часто оправдываться под тяжестью незаслуженных обвинений тяжелее и обиднее, нежели молчать и быть готовым пасть под гнетом несправедливости.

Придя к этой мысли, она сама снова призвала Потемкина в Царское Село.

Он явился туда победителем и начал пользоваться еще большей, чем прежде, милостью государыни.

Ермолов получил 130000 рублей, 4000 душ, шестилетний отпуск и позволение ехать за границу.

Тучи рассеялись.

Миллионная вновь ежедневно была запружена экипажами.

Когда граф Сегюр явился поздравить князя, тот поцеловал его и сказал:

– Ну что, не правду ли я говорил, батюшка? Что, уронил меня мальчишка? Сгубила меня моя смелость? И ваши уполномоченные все так же ли упрямы, как вы ожидали? По крайней мере, на этот раз, господин дипломат, согласитесь, что в политике мои предположения вернее вышли… Помните, что я сказал вам… Я любимец не каприза, а разума государыни…

Покончив с клеветою врагов, Григорий Александрович поехал в Москву, где, между прочим, встретился с бывшим там в отпуску своим товарищем юности, Василием Петровичем Петровым.

Последний повел его в недавно открытую типографию Селивановского, в которой принимал сам главное участие.

Войдя в наборную типографии, Петров сказал князю:

– Я примусь за дело, и вы, любезный князь, увидите, что благодаря ласке хозяина типографии я кой‑как понаторел в его деле.

Он тут же весьма быстро набрал и оттиснул следующие стихи:

Ты воин, ты герой,

Ты любишь муз творенья,

А вот здесь и соперник твой -

Герой печатного изделья.

Подав Григорию Александровичу листок с оттиском стихотворения, Василий Петрович заметил:

– Это образчик моего типографского мастерства и привет за ласковый ваш приход сюда.

– Стыдно же будет и мне, если останусь у друга в долгу, – ответил Григорий Александрович. – Изволь, и я попытаюсь. Но чтобы не ударить в грязь лицом, пусть наш хозяин мне укажет, как за что приняться и как что делать? Дело мастера боится, а без ученья и «аза» в глаза не увидишь.

Надо ли говорить, с каким усердием принялся Селивановский учить своего сиятельного ученика.

Потемкин и тут все сразу понял и сообразил.

Хотя гораздо медленнее Петрова, но все же довольно скоро набрал Григорий Александрович четыре строки и сказал Василию Петровичу:

– Я, брат, набрал буквы, как сумел, а ты оттисни сам, ты, как я видел, дока в этом деле.

Петров оттиснул набранное и прочитал:

Герой ли я? Не утверждаю.

Хвалиться не люблю собой.

Но что я друг сердечный твой -

Вот это очень твердо знаю!

В Москве Григорий Александрович пробыл лишь несколько дней, но и за это кратковременное отсутствие враги снова сумели смутить императрицу, и Потемкина в Петербурге ожидал хотя и не такой, как недавно, но все же довольно холодный прием.