Текст книги "Князь Тавриды. Потемкин на Дунае"

Автор книги: Григорий Данилевский

Соавторы: Николай Гейнце
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

Григорий Александрович снова сделал вид, что не обращает внимания на гнев государыни, и по–прежнему занимался делами и докладывал обо всем кидающемся в жизни вверенных ему областей императрице.

Во время одного из таких докладов государыня вдруг высказала свое намерение ехать в Херсон и лично обозреть новые присоединенные к империи провинции.

Ни к чему подобному Потемкин не был подготовлен, и хотя по мере сил он заботился о благосостоянии края, но для приема в нем императрицы этого не было достаточно. Он хотел бы показать ей эти области в блестящем положении.

«Императрица может пожелать ехать очень скоро. Как сделать что‑нибудь в такое короткое время?» – эти мысли как вихрь пронеслись в его голове.

Он побледнел.

Екатерина заметила это и посмотрела на него подозрительным взглядом.

Григорий Александрович понял, что это намерение поселили в уме государыни его враги.

Он быстро оправился.

– Государыня! – воскликнул он. – Простите ли вы мне мое мгновенное смущение… но неожиданное предложение вашего величества так обрадовало меня, что я до сих пор не смею верить этому счастью… Край, благословляющий имя вашего величества, с восторженной радостью узрит у себя свою обожаемую монархиню.

Екатерина не ожидала такого ответа и милостиво улыбнулась.

– Прошу одной милости, – сказал Потемкин, – не откладывать этого благого намерения.

– Нет, нет, я даже приглашу императора Иосифа встретиться со мной на пути!

– Этот чудный край, ваше величество, создан для свидания царей! – восторженно заметил Григорий Александрович.

Путешествие Екатерины на юг России было решено.

Князь немедленно после этого разговора принял все меры для приведения Крыма в самое цветущее состояние. Не щадя ни денег, ни трудов, отправил он туда множество людей, заставив их работать и днем и ночью.

XII

ВОЗМЕЗДИЕ

Промелькнувший десяток лет не прошел, увы, бесследно для остальных героев нашего правдивого повествования.

Если на лучезарное, полное блеска и славы жизненное поприще светлейшего набегали, как мы знаем, тучки нерасположения государыни и гнетущих воспоминаний юности, то над головами других наших героев разразились черные, грозовые тучи.

Возмездие, которое ожидал Григорий Александрович Потемкин для князя Андрея Павловича Святозарова, началось, и не для него одного.

Первою его жертвою пал Степан Сидоров.

Мы оставили его в тот момент, когда он, неожиданно для самого себя, исполнил волю светлейшего удачно и легко, найдя не противодействие, которое ожидал, но даже поддержку в своей жене.

Ее быстрое согласие, с одной стороны, его обрадовало, так как он не на шутку перетрусил перед князем Потемкиным, но с другой – оно заронило в его сердце против жены какую‑то едкую горечь.

Честный по натуре, имея на совести единственное пятно – страсть к женщине, которая сделалась его женой, и совершивший даже, повинуясь этой страсти, присвоение, чужих денег, которые и перешли целиком в карман той же женщины, он не мог примириться с мыслью, что мать может не только хладнокровно отнестись, но даже радоваться гибели своей дочери.

В нем, простом человеке, нравственное чувство было гораздо развитее, нежели не только у его жены, но у всего тогдашнего так называемого «общества», в примерах которого она почерпнула и свой нравственный кодекс.

Он считал гибелью девочки то, что Калисфения Фемистокловна признавала ее торжеством и с неба свалившимся счастьем.

Он не стал с нею препираться по этому вопросу, тем более что не был в силах предотвратить гибель своей падчерицы – борьба с Потемкиным, особенно при знании последним его тайны, была бы с его стороны безумием.

Он понял только, насколько они с женой разные люди, понял только теперь, когда страсть к жене уже улеглась и когда появился жизненный вопрос, который они решили с такой резкою противоположностью мнений.

До этих пор, сперва отуманенный страстью, а затем ходивший как бы в угаре от осуществления своих мечтаний, он идеализировал связавшую с ним свою судьбу женщину.

Теперь он прозрел и вдруг почувствовал себя страшно одиноким. Его даже смутила мысль, что эта женщина, так охотно продающая свою дочь, могла продать себя и ему за его деньги, – только продать, так как ведь деньги перешли к ней.

Он стал припоминать подробности своего сватовства, и разного рода мелочи, тогда не замеченные им в чаду влюбленности, теперь восстали перед ним подтверждающими эту мысль фактами.

Да ведь он и сам, – припомнил он, – считал деньги средством приобрести ее расположение. Для этого‑то он только и присвоил их.

И он приобрел ее.

Когда его неправдой нажитый капитал из его укладки перешел в сундук Калисфении Фемистокловны, он был даже рад, так как цель, для которой были добыты им эти деньги, была достигнута, а они сами по себе жгли ему руки, пробуждая в нем тяжелые воспоминания.

Но никогда так ясно, как теперь, он не сознавал, что он купил свою жену.

Если он мог купить ее, то ранее мог купить и другой… Ранее… А почему не после него…

Его мысли как‑то невольно перенеслись на его сына Андрюшу, которому был девятый год в исходе.

Страшная мысль: его ли это сын? – каплей раскаленного свинца упала на его мозг.

Он вспомнил князя Андрея Павловича Святозарова.

Степан Сидорыч сидел в спальне.

Жена повезла Калисфению в Аничков дворец.

Был вечер. В спальне было совершенно темно, и Степан Сидорович не зажигал огня. Среди окружавшего его мрака ему было как‑то легче с его думами.

– Папа, ты здесь? – раздался детский голосок

Это вбежал Андрюша.

– Здесь, здесь, беги сюда, – сказал отец, и в голосе его прозвучала радость.

Приход ребенка был совершенно вовремя.

Адское сомнение вдруг исчезло из души Степана Сидоровича, когда он ощущал в своих руках мягкую и шелковистую головку сына.

– Мой… мой, – прошептал он. – Вот для кого я буду жить… я не один…

– Что ты шепчешь, папа? Как здесь темно, – пролепетал Андрюша, по–детски перескакивая от вопроса к выражению впечатления.

– Сейчас, голубчик, зажжем огонь, – сказал Степан Сидорович и, взяв за одну руку сына, встал, подошел к комоду и зажег свечу.

– Ты плачешь, папа? – спросил ребенок, увидав катившиеся по щеке отца слезы.

Это были слезы облегчения от страшной мысли.

– Нет, нет, ничего, не плачу, – отвечал отец, движением головы стряхивая с ресниц последние слезы. – Это я вспотел, очень жарко…

Степан Сидорович вынул фуляровый платок и вытер лицо.

– Здесь не жарко, – настойчиво проговорил мальчик. – Ты плачешь…

– Говорю тебе – нет… Видишь, я смеюсь.

Степан Сидорович действительно засмеялся.

Ребенок успокоился.

Вскоре вернулась Калисфения Фемистокловна.

Восторженно стала она рассказывать о приеме, сделанном ей и ее дочери Дарьей Васильевной Потемкиной и племянницами светлейшего. До мелочей описала роскошное убранство дворца, образ жизни, штат прислуги.

– В рай, в рай, прямо в рай отвезла дочурку, – воскликнула она в конце своего рассказа.

Степан Сидорович слушал безучастно, но Калисфения Фемистокловна, под впечатлением так недавно минувшего, не заметила этого.

На другой день жизнь вошла в свою колею.

Отсутствие молодой Калисфении было, конечно, замечено посетителями, но на их вопросы отвечали уклончиво: одним говорили, что барышня больна, другим – что она поехала гостить к родственникам.

Исчезновение «барышни» вскоре не замедлило отразиться и на торговле, но Калисфения Фемистокловна не огорчалась этим, она вся была поглощена блестящей судьбой дочери.

Медленность Григория Александровича в окончательном устройстве этой судьбы ее страшно бесила и порой наводила на страшные сомнения.

«А вдруг она ему разонравилась?» – задавала она сама себе вопрос, но тотчас, припоминая обольстительный образ своей дочери, решала его отрицательно.

«Что же он медлит?»

Этот вопрос оставался без ответа.

Ее успокаивало то, что князь балует ее дочь, делает ей подарки, подарки ценные.

«Приучает… деликатно… хочет, чтобы по–хорошему…» – решила она.

«Только бы девка его не полюбила… Тогда… беда…»

Калисфения Фемистокловна из откровенных разговоров с дочерью знала, что ей нравится Григорий Александрович.

– Я в него положительно влюблена! – раз сказала ей дочь.

– Влюблена, ну и Господь с тобой, будь влюблена… твой будет, от тебя не уйдет… – отвечала ей мать. – Только смотри не полюби его сильно.

– А что?

– Да то, что женщина, которая ихнего брата полюбит, ни в грош ими не ставится; им надо, чтобы играли с ними в любовь, а ежели какая из нашей сестры по глупости да всерьез к ним привяжется, пиши аминь всему делу… Мужчина такой помыкать начнет да потом и бросит, как ненужную тряпку… Помни это и люби только самое себя… Чай, если бы он, такой красивый да статный, не светлейшим бы был, а служил бы у нас в кондитерской, ведь не влюбилась бы в него?..

– Конечно, нет…

– Да если бы он тебя так не холил, подарков бы не дарил, а норовил бы с тебя взять… Мил бы он тебе был?

– Нет…

– То‑то же, любить надо настолько, насколько они для нас хороши да угодливы… оно и выходит, что в них надо любить только одну себя… Поняла?

– Поняла…

– И заруби себе на носу, что если всерьез его не полюбишь, то он тебя всегда любить будет, и холить, и нежить, и дарить… а с любовью‑то твоей и от ворот поворот укажет. Слушайся мать, она тоже ихнего брата насквозь видит…

– Я, мамаша, его так и не любила, чтобы себя забыть… Это, по–моему, глупо…

– Истинно глупо, истинно глупо… Ты у меня ведь умница.

Мать нежно поцеловала дочь в голову.

Наконец, как мы знаем, Калисфения Фемистокловна дождалась.

Ее дочь перебралась на новоселье.

Судьба ее была упрочена.

От нее зависело ее дальнейшее счастье.

Калисфения Фемистокловна не оставляла ее своими наставлениями и была довольна послушанием молодой женщины.

Вскоре она почти совсем переселилась на Васильевский остров.

Степан Сидорович не особенно огорчался отсутствием жены. Он всецело был занят кондитерской, в которую пригласил в качестве продавщицы красивую шведку, я своим сыном

Дела в кондитерской с появлением за прилавком шведки пошли лучше.

К сыну Степана Сидоровича пригласили учителя.

Мальчик занимался прилежно.

Ему уже был одиннадцатый год в исходе.

Отец им не нарадовался.

Наряду с грамотой и науками он стал приучать его и к торговле, рассчитывая передать ему дело кондитерской.

Вдруг громовой удар разразился над головой Степана Сидоровича.

Дело было на первой неделе Великого поста.

Во время масленицы он, по усиленным просьбам сына, водил его несколько раз на площадь Большого театра, где в описываемое нами время происходили народные гулянья, построены были балаганы, кружились карусели, пели песенники на самокатах и из огороженной высокой парусинной палатки морил со смеху невзыскательных зрителей классический петрушка.

Мальчик страшно увлекался этими зрелищами, и отец был доволен, видя разгоревшиеся щечки и блестящие глазки своего Андрюши.

Последний раз они были на балаганах в Прощеное воскресенье [33].

Вечером еще этого дня мальчик с радостным волнением передавал отцу пережитые впечатления, а на утро другого дня он уже не мог поднять головы от подушки.

У Андрюши, видимо простудившегося, открывалась, как тогда еще по–старинному называли, сильная «огневица».

Испуганный отец бросился сперва за докторами, а затем за матерью.

Несколько лучших врачей того времени явились к постели больного мальчика, прописали лекарство, предписали тщательный уход.

– Болезнь заразительная, – заметили они.

Калисфения Фемистокловна, приехавшая по уведомлению мужа, узнав об этом, страшно перепугалась.

Она была чрезвычайно мнительна, а тут еще могла быть опасность заразиться не только самой, но и перенести болезнь в дом дочери.

Это соображение пересилило в ней любовь к сыну, если только она была в ее холодном сердце, и она, дав мужу несколько советов, уехала обратно на Васильевский, даже не взглянув издали на больного Андрюшу.

Степан Сидорович совершенно обезумел.

Вместе с приглашенной сиделкой проводил он дни и ночи у постели метавшегося в бреду сына.

Чутко прислушивался он к неровному горячему дыханию ребенка, и каждый стон его смертельной болью отзывался в его сердце.

Врачебная наука оказалась бессильна.

После наступившего кризиса больной стал слабее и слабее с каждым днем.

Только тихое, еле слышное дыхание указывало на некоторую жизнь в этом обтянутом кожей скелете, в которого превратился еще месяц назад цветущий, пылающий здоровьем мальчик.

Степан Сидорович был тоже неузнаваем.

С поседевшими волосами на голове и бороде, с осунувшимся желто–восковым цветом лица и порой бессмысленно блуждавшими, всегда полными слез глазами, он производил страшное впечатление.

Платье сидело на нем как на вешалке.

Даже не особенно чувствительная к болезни сына и горю мужа Калисфения Фемистокловна, заехавшая как‑то раз в кондитерскую и беседовавшая с мужем через отворенную дверь комнаты, воскликнула:

– Да отдохни ты, на кого ты стал похож, ведь краше в гроб кладут…

Степан Сидорович только махнул рукой.

Наконец настал самый страшный момент.

Это было под утро.

Андрюша вдруг страшно заметался в постели, открыл свои такие недавно блестящие и веселые глазки, теперь отражавшие вынесенные страдания, но вместе с тем и какой‑то неземной покой.

Отец наклонился к нему.

Андрюша обвил его шею своими исхудалыми ручонками и прошептал:

– Папа, па…

Он не окончил.

Из его как бы пустой груди вырвался тяжелый, напряженный вздох. Голова как‑то странно откинулась на сторону.

В открытых, глубоко ушедших от худобы лица в орбиты глазах отразился вечный покой.

В объятиях отца лежал холодный труп сына.

– Возмездие! – вскрикнул дико Степан Сидорович и, почти бросив бездыханного сына на кровать, вскочил и вышел из комнаты, а затем и из дому, как был, без шапки и без верхнего платья.

Сына похоронили без него.

В кондитерскую и к себе на квартиру он более не возвращался.

Прошло около месяца, и даже предпринятые розыски как в воду канувшего Степана Сидоровича не привели ни к чему.

Калисфения Фемистокловна наскоро с убытком продала кондитерскую и вывезла лучшие вещи из обстановки находившейся при ней квартиры к дочери. Остальное все было продано вместе с кондитерской.

XIII

ПРОПОЙЦА

Жизнь в доме князей Святозаровых текла для того времени более чем однообразно.

Едва ли был тогда другой дом в невской столице из числа домов высшего петербургского света, где бы царила такая патриархальность и такая чиста семейная атмосфера.

Все интересы князя Андрея Павловича и княгини Зинаиды Сергеевны сосредоточивались на их сыне Василии, подраставшем юноше, которому шел в то время шестнадцатый год.

Посещая изредка лишь официально двор и еще реже делая некоторые визиты, княжеская чета жила скромно и замкнуто, совершенно вдали от тогдашнего шумного большого света.

Сначала этот «свет» недоумевал и косился на них, как на отщепенцев, а затем явление это стало заурядным и малоинтересным по своей давности, и «свет» примирился с ним и махнул рукой.

Дома князей Святозаровых для него как бы не существовало.

Знали только, что князь и княгиня всецело поглощены воспитанием молодого князька Василия Андреевича Святозарова.

– Готовят, видно, восьмое чудо! Поживем – увидим! – язвили некоторые.

Действительно, князь Василий Святозаров, предназначаемый родителями, по обычаю, к военной службе, получил для того времени исключительное образование.

Целый поток учителей в гувернеров старался набить его голову всевозможной современной мудростью, чтобы сделать его чуть ли не энциклопедистом.

Этим занято было все время юноши, хотя нельзя сказать, чтобы уроки толпы учителей приносили молодому князю очень большую пользу.

Он усваивал из них, как это всегда бывает при очень обширной программе образования, лишь отрывочные сведения по различным научным отраслям, не зная основательно ни одного предмета.

Был лишь один видимый результат ученья – молодой князь говорил довольно свободно на нескольких иностранных языках.

Для того времени уже одним этим цель образования считалась более чем достигнутой – князь и княгиня были довольны и преподавателями, и сыном.

Что касается воспитания, то балованный сынок богатых и титулованных родителей рос, понятно, изнеженным, своевольным и капризным существом.

Малейшее желание его исполнялось.

«Вася хочет!» – эта фраза была законом не только для штата княжеских служащих, включая сюда и гувернеров, но и для самого князя и княгини.

Единственно, что достигалось подобным обособленным воспитанием – Вася не имел товарищей–сверстников и рос совершенно одиноким, – это чистота нравственности юноши.

Князь и княгиня сумели уберечь мальчика от тлетворных примеров и знания жизни, бившей довольно нечистым ключом за воротами княжеского дома, и в шестнадцать лет юноша был совершенным ребенком, не зная многого из того, что передается друг другу подростками с краской волнения на лице, сдавленным шепотом и варьируется на разные лады и что затем служит надежным щитом, когда на грани зрелых лет юношу неизбежно захлестнет волна пробудившейся страсти.

Наивность шестнадцатилетнего юноши, приятная для родителей, подчас до седых волос считающих своих детей малыми ребятами, едва ли может признаваться, особенно в мальчике, идеалом воспитания.

Окруженный китайской стеной от жизни, не зная ее совершенно, он все же будет принужден вступить в эту жизнь и на каждом шагу наталкиваться на неведомые ему житейские отношения.

Конечно, опыт – этот мировой учитель – ознакомит его впоследствии со всеми сторонами жизни, но попасться совершенно неподготовленным в руки этого сурового педагога едва ли можно пожелать своему ребенку.

Об этом забывает большинство родителей, стараясь показать своим детям жизнь с одного конца и старательно умалчивая об ее темных сторонах, а между тем с ними‑то и приходится вступающему, в жизнь юноше чаще всего сталкиваться.

В таком блаженном неведении жизни, в полном смысле этого слова, рос в родительском доме, окруженный раболепствующей толпой слуг и смотрящих в глаза мальчику с целью угадать его желание родителей молодой князь Василий Святозаров.

По наружности это был красивый юноша, еще не совсем сформировавшийся, но обещающий быть стройным молодым человеком.

Отношения между супругами Святозаровыми сделались самыми задушевными.

Общая их любовь к единственному сыну связала их крепкими, нерасторжимыми узами.

Прошлое с летами если не совершенно забылось, то, по крайней мере, не было частого повода для воспоминании о нем.

Лето семейство князей Святозаровых проведало на даче в окрестностях Петербурга, ни разу за все это время не посетив Несвицкого.

Княгиня лишь порой вспоминала деревянный крест, в отдаленной аллее тамошнего сада, но это воспоминание уже утратило свою острую горечь и появлялось лишь при редких посещениях Дарьи Васильевны Потемкиной, единственного лица, являвшегося в княжеском семействе представительницей его грустного прошлого.

Тяжелы были эти посещения и для князя Андрея Павловича, приветливого и утонченно любезно встречавшего мать могущественного человека.

Ему было совершенно не по себе в присутствии этой его невольной и непрошеной сообщницы.

«Какое счастье, что мальчик умер! – думал князь. – Иначе бы я не выдержал и во всем покаялся бы жене… Но каково бы было его снова теперь приучать к иной доле».

Князь, уже теперь совершенно убежденный, что это был его сын, не думал об охранении прав и богатства своего первенца – Васи.

«На обоих бы хватило!» – иногда посещала его грустная мысль.

Повторяем, это было только в редкие дни визитов старушки Потемкиной.

Несчастье, обрушившееся на его бывшего камердинера Степана Сидоровича, и его таинственное исчезновение дошли до сведения князя Андрея Павловича.

Он принял в своем бывшем слуге горячее участие и даже со своей стороны обратился к полицмейстеру с просьбою, в случае розыска пропавшего, уведомить его об этом.

Но прошел месяц, другой, а о Степане Сидоровиче не было ни слуху ни духу.

Явилось даже предположение, что он покинул Петербург.

Аккуратная в денежных расчетах, Калисфения Фемистокловна открыла, что в день ухода ее мужа из кондитерской у него в кармане должно было быть несколько сот рублей.

«Уехал, верно, к святым местам помолиться… Успокоится, вернется…» – хладнокровно решила она, перестав даже справляться об исчезнувшем муже.

В тоне этого высказанного ею решения звучала настолько равнодушная нотка, что, казалось, существование Степана Сидорова на белом свете было для нее совершенно безразлично.

Такова была черствая натура этой женщины.

Князь Андрей Павлович виделся с Калисфенией Фемистокловной и знал и ее предположение относительно судьбы ее мужа.

Не получая от полиции сведений о результате его розыска, он стал склоняться к верности этого мнения.

«Может, в какой дальний монастырь забрался… да там и остался…» – думал князь.

При воспоминании о монастыре ему невольно пришла на мысль графиня Переметьева, тоже, как и Степан, без вести пропавшая из Петербурга.

Однажды утром, когда князь Андрей Павлович, только что окончив свой туалет, вышел в кабинет, новый камердинер Тихон с таинственным видом вошел в комнату.

Князь заметил странное выражение лица слуги.

– Что такое? – спросил он.

– Сидорыч, ваше сиятельство, там пришли–с…

– Сидорыч, какой Сидорыч?.. А, Степан?.. – воскликнул князь. – Наконец‑то отыскался, зови его сюда…

– Не хороши–с они… ваше сиятельство, – запинаясь, заметил Тихон.

– Не хорош… то есть как не хорош?..

– Вид больно безобразный, и потом–с, хмельны очень…

– Пьян!

– То есть еле на ногах стоит…

– Так уложите… пусть выспится…

– Уж им на кухне предлагали… Никак с ними не сообразишь …

– Что же?

– К вашему сиятельству просятся… Дело, говорят, есть… Тайна… Путем и не поймешь…

Князь Андрей Павлович побледнел.

– Тайна! – машинально повторил он.

– Так точно, ваше сиятельство! Несуразное они что‑то несут… Известно, во хмелю, в сильном градусе…

Князь молчал и сидел задумавшись.

– Так как же прикажете–с?..

– Что? – спросил, точно очнувшись, ничего не слышавший князь.

– Насчет Сидорыча…

– Зови сюда…

– Сюда никак невозможно, ваше сиятельство, через чистые комнаты–с… Они–с все в грязи–с… На дворе‑то мокрота и слякоть…

– А…

Князь снова задумался.

– Проведи в гардеробную… Но чтобы там ни души…

– Слушаю–с… – удивленно вскинул на князя глаза Тихон и удалился.

Князь остался один.

«Тайна! Какая тайна?.. Просто спьяна городит вздор… – пронеслось в его голове. – Надо все‑таки его видеть… несчастный… пьян и весь в грязи…» – припомнил князь слова Тихона.

Он встал и медленно прошел в гардеробную, находившуюся на совершенно противоположной стороне дома.

Княгиня Зинаида Сергеевна еще спала.

То, что представилось глазам князя Андрея Павловича в гардеробной, превзошло всякие его ожидания.

Если бы он не знал наверное, что стоящее перед ним существо его бывший камердинер, а затем петербургский купец Степан Сидоров, однолеток его, князя, то он никогда не поверил бы этому.

Перед князем стоял, как‑то сгорбившись, расслабленный старик, одетый в невозможное рубище, покрытое толстым слоем липкой грязи.

Цвет когда‑то суконного, но теперь состоявшего из одной продранной в нескольких местах основы халата, подпоясанного грязной тряпкой, определить было невозможно.

Одна нога, обернутая в грязную онучу, была обута в лапоть, а другая в опорок дырявого сапога.

В красных, перезябших и трясущихся руках Степан держал дырявую шляпу, тоже неопределенного цвета, покрытую грязью.

Лицо не только изменило свое выражение, но даже, казалось, в нем не оставалось ни одной прежней черты.

Красно–сизый нос выделялся на опухшем синевато–бледном лице, обросшем почти совершенно седой всклоченной бородой, поседевшие также почти волосы на голове слепившимися косматыми прядями спускались с головы на лоб и на шею.

Один глаз был полузакрыт от огромного сине–багрового кровоподтека, а другой, слезящийся и воспаленный, имел какой‑то оловянно–безжизненный оттенок.

В то время когда князь Андрей Павлович вошел в гардеробную, стоявший Степан закашлялся.

Хриплый, стонущий кашель шел как бы из совершенно пустой груди, и от его приступов тряслось все исхудавшее тело несчастного пропойцы.

– Степан, ты ли это? – воскликнул князь.

Вместо ответа Степан Сидоров повалился в ноги князю, продолжая оглашать комнату страшным кашлем и употребляя, видимо, все усилия прекратить его.

Андрей Павлович с выражением немого ужаса смотрел на своего бывшего верного слугу.

Степан наконец стал на коленях, кашлянул последний раз и отер губы рукавом халата.

Рукав оказался смоченным кровавой пеной, которая окрасила и часть бороды несчастного пропойцы.

Князь с невольным отвращением отвернулся, но пересилил себя и снова сказал:

– Степан, что с тобой? Как ты мог так опуститься?

Тот безнадежно махнул рукой и на коленях ближе подполз к Андрею Павловичу:

– Не обо мне теперь речь, ваше сиятельство, мой конец близехонек, я скоро предстану на суд Вечного Судьи, со всем моим окаянством… Покарал меня Господь по делам и заслугам… Так пришел я теперь сперва на суд к вашему сиятельству, судите меня, простите меня и отпустите мне грех мой незамолимый…

Все это Степан произнес коснеющим, заплетающимся языком, видимо с трудом собирая мысли и выговаривая слова.

– Что ты… что ты… за что мне судить тебя, в чем прощать, какой грех отпустить тебе я смею… я сам во многом грешен… Может, грешнее тебя…

– Обманул я вас, ваше сиятельство, простите меня, окаянного. Бабья прелесть смутила… На капиталы польстился, бабу на них купил… Ох… горе мне… грешному…

– В чем ты обманул меня? – спросил князь, с сожалением выслушивая, как ему казалось, пьяный бред.

– Сын‑то ваш, Володенька, жив, – сказал Степан.

– Что–о-о?.. – воскликнул Андрей Павлович и пошатнулся.

Еле сдержавшись на ногах, он, шатаясь, дошел до стоявшего у одной из стен сундука и бессильно опустился на него.

XIV

«НАШ СЫН ЖИВ»

– Что ты за вздор болтаешь? – сказал князь Андрей Павлович Святозаров, несколько оправившись от услышанного им рокового известия.

– Не вздор, батюшка, ваше сиятельство, а истинную правду говорю, подлое свое окаянство как на духу все открываю, чувствую я, что помру не нынче–завтра, так не хочу в могилу сойти с тайной от вашего сиятельства…

Подробно рассказал Степан Сидоров свою последнюю поездку в Чижево, свой разговор с Дарьей Васильевной Потемкиной, ее ответ и преступную мысль при поездке туда удержать половину капитала, а по возвращении утаить все деньги, что и было им исполнено путем выдуманного рассказа о смерти ребенка.

Это была полная, искренняя исповедь раскаявшегося грешника.

Степан затем перешел к описанию своей дальнейшей жизни, сватовства за Калисфению Мазараки.

– Она, она, весь соблазн от нее шел, точно отуманила меня, опутала, обвела, беспутная… – говорил Степан, прерывая свой рассказ всхлипываниями и тяжелыми передышками.

– Покарал меня Господь Бог в сыне моем, не дал мне, грешному, порадоваться, отозвал к себе ангела, отец которого душу свою черту продал… Ох, грехи, грехи незамолимые…

Приступ страшного кашля прервал голос Степана Сидорова.

Видимо, от сильного волнения и напряжения сил кровь хлынула из горла несчастного, и он без чувств ничком повалился на пол.

Князь Андрей Павлович сидел неподвижно и хотя, казалось, смотрел на своего бывшего камердинера и слушал его, но на самом деле мысли его были далеко от лежавшего у его ног Степана, или, лучше сказать, он не в силах был сосредоточиться на какой‑нибудь определённой мысли. Они какими‑то обрывками мелькали в его голове, не слагаясь ни в какую определенную форму.

Рассказ Сидорыча, из которого князь слышал только ту часть, которая касалась доказательства, что его сын жив, казалось, вносил в голову князя еще большую путаницу.

Припадок кашля, хлынувшая кровь и наступившая затем тишина привели князя в себя.

Он как‑то удивленно оглядел комнату, остановил вопросительно–недоумевающий взгляд на лежавшем у его ног в грязи и крови Степане, медленно провел рукой по лбу, встал и неровной походкой, брезгливо обойдя Степана, вышел из гардеробной.

В соседней комнате его ожидал камердинер.

Князь отдал приказание отвезти Степана Сидорова в больницу и удалился в свой кабинет.

И, приказав сопровождающему его камердинеру себя не беспокоить, князь заперся изнутри и бессильно опустился на кресло у письменного стола.

«Мой сын жив!..» – вот мысль, которая стояла в его уме без всяких выводов и заключений.

Казалось, она заняла все мыслительные способности князя.

Наконец силою воли ему удалось сосредоточиться и вызвать мысль о последствиях, которые порождает для него это известие.

Это была роковая, губительная работа.

Когда перед Андреем Павловичем предстала картина его будущего, он содрогнулся и, схватившись обеими руками за голову, бессильно упал на стул.

Его сын жив, но где он? Он в руках светлейшего князя Григория Александровича Потемкина, могущественнейшего после государыни лица в России, когда‑то в молодости влюбленного в его жену, княгиню Зинаиду Сергеевну.

То, что князь Потемкин, несомненно, принял участие в отвергнутом отцом сыне любимой им женщины, было для Андрея Павловича вне всякого сомнения.

Его мать, Дарья Васильевна, к которой сама судьба привела исполнителя воли князя Святозарова – Степана и которая сделалась его сообщницей, конечно, действовала по указаниям сына.

Этим объясняется принятие первых денег и отказ от вторых, от целого капитала в двадцать пять тысяч рублей.

Она успела в это время уже списаться с ним.

«Обратиться к ней!» – мелькнуло в голове князя, но он тотчас же отбросил эту мысль.

Она ответит ему то же, что ответила Степану во второй его приезд в Чижево.

Он вспомнил ее печально–загадочные взоры, бросаемые ею при ее редких посещениях на княгиню.

И эти посещения, – он теперь был убежден в этом, – совершаются по воле Григория Александровича, который сам никогда не переступал порог его дома и даже не сделал ему ответного визита приличия, который отдал всем.

Все мелочи, на которые он прежде не обращал никакого внимания, вырастали теперь в глазах князя в веские предзнаменования грозного будущего.

Значит, честь и доброе имя князя Святозарова находятся всецело в руках Потемкина.

При этой мысли Андрей Павлович заскрежетал зубами.

Он, как большинство придворной партии, глубоко ненавидел светлейшего князя – выскочку, parvenu, как звали, конечно шепотом, Григория Александровича.

Почему же он медлит обличить его, князя Андрея Павловича, и возвратить ребенка когда‑то любимой им женщине, княгине?

«Быть может, он сохранит эта тайну навсегда! – пробежала в голове Андрея Павловича успокоительная мысль. – Нет, он не таков, вероятно, готовит князю удар, удар публичный, он захочет позабавиться этим страшным приключением, этой роковой опрометчивостью князя… – тотчас и отвечал на нее Андрей Павлович. – Унизить князя Святозарова: сорвать с него маску высоконравственного человека в этот развращенный век, затоптать в грязь имя родовитого вельможи – это ли не победа развратника – Потемкина, для выскочки – светлейшего князя Римской империи!»