Текст книги "Князь Тавриды. Потемкин на Дунае"

Автор книги: Григорий Данилевский

Соавторы: Николай Гейнце
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

– Вот оно что… Значит, повидать своего выученика приплелся, каков он стал, поглядеть…

– Да, вот разыскать бы его, посмотреть, может, куда‑нибудь меня, старика, пристроит…

– Пристроит, коли захочет, как не пристроить, барскую мамзель, гувернантку, бают, к гвардейскому полку приписал и жалованье положил… он у нас чудесник…

– А проживать‑то где он изволит? – спросил старик.

– Как где? Да здесь…

– Во дворце?.. – удивился старик.

– А то где же ему проживать, говорю, вельможа первеющий.

– Первеющий…

– Коли повидать желательно, в самый раз ходь, дедушка, кверху, в приемную…

– Ты, внучек, коли в дедушки меня записал, зубоскалить‑то брось… Над стариком смеяться грешно… Ишь, что выдумал, ходь вверх, в приемную… Так я тебе и поверил…

Много времени и слов пришлось истратить швейцару, пока он убедил старика дьячка, что не смеется над ним и что, поднявшись наверх, в приемную, он может повидать своего Гришу.

Для вящей убедительности он даже позвал лакея, который подтвердил его слова и проводил старика в приемную.

Волшебная обстановка, ленты, звезды, толпы придворных, преклонявшихся перед прежним деревенским школьником, ошеломили окончательно старого дьячка, и он стоял ни жив ни мертв между благоговейным страхом, смутной надеждой и мгновеньями безысходным отчаянием, покуда не упал на него рассеянный взгляд могучего вельможи.

Григорий Александрович узнал своего бывшего учителя, несмотря на долгий промежуток лет, разъединивших их в разные стороны, и, к удивлению придворных, бесцеремонно им раздвинутых, подошел к старику и приветливо взял его за руку.

– Здравствуй, старина!

– Какой же молодец стал ты, Гриша! – прошептал растерявшийся дьячок, окончательно обезумевший от лент, от неожиданного приема, от роскошной, никогда и во сне им не виданной обстановки. – Какой же ты молодец стал! – повторил он.

– Зачем ты прибрел сюда, старина? – ласково спросим его князь.

– Да вот пятьдесят лет, как ты знаешь, все Господу Богу служил, да выгнали за неспособностью. Говорят, дряхл, глух, глуп стал, так матушке царице хочу чем‑нибудь еще послужить, чтоб не даром на последях землю топтать, – не поможешь ли у ней чем‑нибудь?..

– Поможем, поможем, старина, ты теперь у меня отдохни, тебя накормят, напоят и спать уложат, а завтра потолкуем, куда тебя приспособить: утро вечера, сам знаешь, мудренее.

Григорий Александрович отдал адъютанту соответствующие приказания.

– Да ты, Гриша, на голос мой не надейся, теперь я, голубчик, уж того – ау, – заметил дьячок.

– Слышу! – подтвердил, улыбаясь, князь.

– И видеть‑то того – плохо вижу, уж раз сказал, что обманывать!..

– Разумеется!.. – согласился Потемкин.

– А даром хлеб есть не хочу, вперед тебе говорю, ваша светлость…

– Хорошо, хорошо, успокойся и ступай…

Дьячка увел адъютант во внутренние апартаменты.

Прием вскоре окончился.

На другой день рано утром, когда еще князь был в постели, дьячок был позван к нему в спальню.

– Ты говорил вчера, дедушка, что ты и хил, и глух, и глуп стал? – спросил Григорий Александрович.

– И то, и другое, и третье, как перед Богом сказать справедливо…

– Так куда же тебя примкнуть?

– Да хоть бы в скороходы или в придворную арапию, ваша светлость.

– Нет, постой! Нашел тебе должность! Знаешь ты Исаакиевскую площадь? – вскочил князь с кровати.

– Еще бы! Через нее к тебе тащился из гавани.

– Видал Фальконетов монумент императора Петра Великого?

– Еще бы! Повыше тебя будет!

– Ну, так иди же теперь, посмотри, благополучно ли он стоит, и тотчас мне донеси.

Дьячок вышел.

Открытие памятника Петру Великому состоялось за семь лет до описываемого нами времени, а именно 7 августа 1782 года, в присутствии государыни, прибывшей в шлюпке, при выходе из которой была встречена всем сенатом во главе с генерал–прокурором А. А. Вяземским и, сопровождаемая отрядом кавалергардского полка, отправилась в сенат, откуда и явилась на балконе в короне и порфире.

Со слезами на глазах императрица преклонила главу, и тотчас спала завеса с памятника, и воздух огласился криками войска и народа и пушечными выстрелами.

Поэт того времени В. Рубан по этому случаю сочинил следующее восьмистишие:

Колосс Родосский, днесь смири свой гордый вид!

И нильски здания высоких пирамид

Престаньте более считаться чудесами!

Вы смертных бренными соделаны руками.

Нерукотворная здесь Росская гора,

Вняв гласу Божию из уст Екатерины,

Пришла во град Петров чрез невские пучины

И пала под стопы Великого Петра!

Действительно, камень, служащий подножием колоссальной статуи Петра Великого, взят близ деревни Лахты, в двенадцати верстах от Петербурга, по указанию старика крестьянина Семена Вишнякова.

Камень был известен среди окрестных жителей под именем «камня–грома».

По словам Вишнякова, на него неоднократно всходил император для обозрения окрестностей.

Камень этот лежал в земле на 15 футов глубины и зарос со всех сторон мхами на два дюйма толщины.

Произведенная громовым ударом в нем расселина была шириною в полтора фута и почти вся наполнена черноземом, из которого выросло несколько довольно высоких берез.

Вес этого камня был более четырех миллионов фунтов.

Государыня приказала объявить, что кто найдет удобнейший способ перевезти этот камень в Петербург, тот получит семь тысяч рублей.

Способ этот придумал простой кузнец, а князь Корбург, он же граф Цефалони, купил его у него за ничтожную сумму.

В октябре 1766 года приступили к работам для поднятия камня.

От самого места, где лежал камень, дорогу очистили от леса на десять сажен в ширину.

Весь путь был утрамбован.

Везли камень четыреста человек на медных санях, катившихся на медных шарах.

Как скоро камень достиг берега Невы, его спустили на построенную подле реки плотину и затем на специально приготовленное судно.

22 сентября 1767 года, в день коронации Екатерины, камень был торжественно провезен мимо Зимнего дворца, и на другой день судно причалило благополучно к берегу, отстоящему на 21 сажень от назначенного места для памятника.

В июне 1769 года прибывший из‑за границы архитектор Фальконе [52] окончил гипсовую модель памятника.

Голову всадника сделала приехавшая француженка девица Коллот.

Для того чтобы вернее изучить мах лошади, перед окнами дома Фальконе было устроено искусственное возвышение вроде подножия памятника, на которое по нескольку раз в день въезжал вскачь искусный берейтор попеременно на лучших двух лошадях царской конюшни: Ле Бриллиант и Ле Каприсье.

25 августа 1775 года начата была отливка памятника и окончена с отделкой в 1777 году.

Модель змеи делал ваятель Академии художеств Гордеев.

Такова краткая история памятника и этой «нерукотворной Россовой горы», которая, по образному выражению поэта, «пришла в град Петров чрез невские пучины и пала под стопы Великого Петра».

О том, благополучно ли стоит этот памятник, и послал Григорий Александрович справиться своего бывшего учителя, старого дьячка.

Дьячок вскоре вернулся с докладом.

– Ну, что? – спросил Потемкин, все еще лежа в постели.

– Стоит, ваша светлость.

– Крепко?

– Куда как крепко, ваша светлость.

– Ну и очень хорошо! А ты за этим каждое утро наблюдай да аккуратно мне доноси. Жалованье же тебе будет производиться из моих доходов. Теперь ступай.

Обрадованный получением места, дьячок отвесил чуть не земной поклон и вышел.

Григорий Александрович позвал Василия Степановича Попова и сделал распоряжение относительно аккуратной выдачи жалованья «смотрителю памятника Петра Великого».

Дьячок до самой смерти исполнял эту обязанность и умер, благословляя своего «Гришу».

VI

ПОПУЩЕНИЕ

В описываемое нами время в одном из пустынных переулков, прилегающих в Большому проспекту Васильевского острова, ближе к местности, называемой «Гаванью» [53], стоял довольно приличный, хотя и не новый, одноэтажный деревянный домик в пять окон по фасаду, окрашенный в темно–серую краску, с зелеными ставнями, на которых были вырезаны отверстия в виде сердец.

К дому примыкал двор, заросший травой, с надворными постройками, и небольшой садик, окруженный деревянной решеткой, окрашенной в ту же серую краску, но значительно облупившуюся.

Над калиткой, почти всегда заложенной на цепь, около наглухо запертых деревянных ворот была прибита железная доска, надпись на которой хотя и полустерта от дождя и снега, но ее все еще можно было прочитать:

«Сей дом принадлежит жене губернского секретаря Анне Филатьевне Галочкиной».

Его владелицей была знакомая нам бывшая горничная княгини Святозаровой и сообщница покойного Степана Сидорова в деле подмены ребенка княгини – Аннушка.

Был поздний по тому времени зимний вечер 1788 года – седьмой час в исходе.

Ставни всех пяти окон были закрыты, и в сердцевидных их отверстиях не видно было огня в комнатах – казалось, в доме все уже спали.

Между тем это было не так.

Войдя, по праву бытописателей, в одну из задних комнат этого домика, мы застанем там хозяйку Анну Филатьевну, сидящую за чайным столом со старушкой в черном ситцевом платье и таком же платке на голове.

Чайный стол накрыт цветной скатертью. Кипящий на нем больших размеров самовар, посуда и стоящие на тарелках печенья, разные сласти и освещавшая комнату восковая свеча в металлическом подсвечнике указывали на относительное довольство обитателей домика.

Сама Анна Филатьевна с летами изменилась до неузнаваемости – это была уже не та вертлявая, красивая девушка, которую мы видели в имении княгини Святозаровой в Смоленской губернии, и даже не та самодовольная дама умеренной полноты, которую мы встретили в кондитерской Мазараки, – это была полная, обрюзгшая женщина с грустным взглядом заплывших глаз и с поседевшими, когда‑то черными волосами.

Меж редких бровей три глубоких морщины придавали ее почти круглому лицу невыразимо печальное выражение.

Одета она в темное домашнее платье.

Разговор со старушкой, с год как поселившейся у ней, странницей Анфисой, оставленной Анной Филатьевной для домашних услуг, «на время», «погостить», как утверждала сама Анфиса, все собиравшаяся продолжать свое странствование, но со дня на день его откладывавшая, вертелся о суете мирской.

В комнате было тихо и мрачно.

Воздух был пропитан запахом лекарств и давал понять всякому приходящему, что в доме лежит тяжело больной, и заставлял каждого и тише ступать по полу, и тише говорить.

Муж Анны Филатьевны Виктор Сергеевич Галочкин лежал на смертном одре.

– Вы говорите, Анна Филатьевна, болесть – оно точно божеское попущение. Им, Создателем, каждому, то есть человеку в болестях, быть определено; а плакать и роптать грех. Его воля – в мир возвратить али к Себе отозвать, – говорила певучим шепотом Анфиса.

– Да я, матушка, и не ропщу, а со слезой что поделаешь, не удержу; ведь почти двадцать пять годов с ним в законе состоим, не чужой!

– Вестимо, не чужой, матушка, что и говорить.

– То‑то и оно‑то, может, за эти годы какие от него обиды и побои видала, а муку его мученическую глядеть невмочь; и как без него одна останусь, и ума не приложу. Все‑таки он, какой ни на есть, а муж – заступник.

Анна Филатьевна заплакала.

– Это вы, матушка, правильно: муж и жена – плоть едина, и в Писании сказано; а я к тому говорю, что болесть – это от Бога, а есть такие попущения, что хуже болести. Это уж он, враг человеческий, посылает. Теперича, к примеру, хозяин наш, Виктор Сергеевич, по–христианскому кончину приять приготовился; ежели встанет – слава Создателю, и ежели отыдет – с душою чистою…

– И что ты, Анфиса, не накличь.

– Что вы, матушка Анна Филатьевна, зачем накликать? Наше место свято. Я вот вам про солдатика одного расскажу: от смертной болести Божией милостью оправился, а противу беса, прости Господи, не устоял, – сгиб и души своей не пожалел. Силен он – враг‑то человеческий.

– Расскажи, матушка, расскажи, авось забудусь я. За разговором‑то мне и полегчает…

– Было это, родимая моя, годов назад пятнадцать; в эту пору я только что овдовела. Деток, двух сынков, Он, Создатель, раньше к Себе отозвал; осталась я аки перст и задумала это для Господа потрудиться – по сиделкам за больными пошла – княгинюшка тут одна благодетельница в больницу меня определила. Недели с две это я в больнице пробыла; привозят к нам поздно ночью нищего солдатика, на улице подобрали и положили его в мою палату. Известное дело, дежурный дохтур осмотрел, лекарства прописал, поутру главный, Карл Карлович, царство ему небесное, добрый человек был, палаты обошел, с новым больным занялся. Порядок известный. Лежит солдатик это неделю, другую, третью, лекарством его всяким пичкают, а не легчает. Дохтура с ним бились, бились и порешили на том, что не встанет. Карл Карлович при нем это громко сказал и всякую диетию для него велел прекратить. «Давайте ему все, что он ни пожелает», – приказ мне отдал. Ушли это они из палаты‑то, а солдатик меня к себе подзывает. «Нельзя ли, – говорит, – мне медку липового?» Наше дело подневольное: Карл Карлович давать все приказал, ну я и послала. Принесли это ему медку на тарелке – я тем временем с другими больными занялась. Подхожу потом к нему, а он спит, и тарелка уже порожняя. И что бы вы, матушка, думали? – в испарину его с эфтого самого меда ударило. Поутру доктора диву дались: наполовину болесть как рукой сняло.

– Ишь ты, мед какой пользительный! – вставила слово Анна Филатьевна.

– Не от меда, матушка, а такое, значит, уже Божье определение. Донесли это, значит, Карлу Карловичу, он сейчас мне свой приказ отменил, на диетию посадили снова, лечить стали. Солдатик поправляется, ходить уже стал, но грустный такой, задумчивый.

– С чего же бы это?

– Я, матушка, и сама дивовалась; больные‑то все перед выпиской веселые такие, а этот как в воду опущенный. Выбрала я минуточку и спросила его об этом. «Нечего, – говорит мне, – радоваться, капитал съел».

– Это то есть как же?

– Да так; рассказал он мне, что как доктора‑то его к смерти приговорили, он это услыхал, и грусть на него в те поры напала, кому его капитал достанется. А было у него в ладанке, на кресте, пятьсот рублей – все четвертными бумажками – зашито. И порешил он их съесть; мед‑то ему дали, он их изорвал, смешал с ним да и слопал, прости Господи!

– Ишь, грех какой! – удивилась Галочкина.

– Грех, матушка, грех, вражеское попущение!

– Ну, а ты ему что же?

– Я, вестимо, утешать начала: Бог‑де дал, Бог и взял. Куда тебе! Только пуще затуманивается. Ну, я и оставила, авось, думаю, так обойдется: погрустит, погрустит да и перестанет.

– Что же, перестал?

– Какой, родная, в эту же ночь в коридоре на крюке удавился. Вот он, бес‑то, горами ворочает.

– Грехи… Слаб человек! Слаб! – заахала Анна Филатьевна.

– Уж именно, матушка, что слаб… Как сразу ему, бесу‑то, прости Господи, поддаться, он уж насядет да и насядет… Я это солдатику в утешение говорила: «Бог‑де дал, Бог и взял», ан на поверку‑то вышло, дал‑то ему деньги не Бог, а он же, враг человеческий… Петлю ему на шею этими деньгами накинул… да и тянул всю жисть, пока не дотянул до геенны огненной…

– До геенны… – побледнела Галочкина.

– А вестимо, матушка, до геенны… Кто руки на себя наложит, уж ведь и греха хуже нету, непрощаемый, и молиться за них заказано, потому все равно не замолишь, смертный грех, матушка…

– Откуда же у него эти деньги взялись? – спросила Анна Филатьевна.

– Земляк его, матушка, опосля в больницу приходил, порассказал… Сироту, младенца, покойный, вишь, обидел… обобрал то есть… Господами был его жене на пропитание отдан, не в законе рожден был, и денег пятьсот рублей на него положили, а он эти деньги прикарманил, как в побывку ходил, от жены отобрал, а ребенок‑то захирел да и помер…

Анна Филатьевна сидела бледнее стоявшей перед ней белой чайной чашки и молчала.

– А еще в Писании сказано, – продолжала Анфиса. – «Аще кто обидит единого из малых сих, легче будет ему, да обесится жернов осельный на вые его и потонет в пучине морстей» – вот он какой грех младенца‑то обидеть… Как‑никак и когда, а скажется.

– Скажется! – машинально повторила Галочкина.

– Скажется, матушка, скажется, – снова заговорила Анфиса, не замечая произведенного на Анну Филатьевну впечатления от ее слов, – недаром Сам Господь Иисус Христос сказал, что «их есть Царствие Божие». Грешно младенца малого, да еще сироту, обидеть, ох грешно… Такой грех смертный, незамолимый…

– Вот оно что! Господи, прости меня, грешную, – шептала между тем Галочкина, и смысл этого шепота можно было скорее угадать по движению ее побелевших губ, чем слышать…

Анфиса заметила, что с ее хозяйкой творится что‑то неладное.

– Расстроила я вас, матушка, еще пуще своими глупыми речами… Пойду я к себе на куфню… За чай и сахар благодарствуйте.

– Нет, нет, погоди, Анфисушка… Мне одной боязно…

– И чего тут боязно, Богу помолитеся да и спать лягте… Нонешнюю ночь у больного, кажись, всю глаз не сомкнули… Чай, сморились совсем…

– Нет, я днем вздремнула и спать теперь не хочу…

– И как же не хотеть, на что же ночь эту самую Господь Бог дает… Денной сон сил не подкрепляет… Больной‑то наш, кажись, притих… заснул, батюшка.

– Нет, ты посиди, а я схожу к нему понаведать…

Анна Филатьевна встала и, шатаясь, прошла в соседнюю комнату, где лежал больной Виктор Сергеевич.

Через минуту из этой комнаты раздался неистовый крик и шум от падения на пол чего‑то тяжелого.

Анфиса бросилась туда, и ее глазам представилась следующая картина: на постели с закатившимися глазами и кровавой пеной у рта покоился труп Галочкина, на полу навзничь лежала без чувств Анна Филатьевна.

VII

БЫЛА ЛИ ОНА СЧАСТЛИВА?

Обморок с Анной Филатьевной был очень продолжителен, или, скорее, он перешел в болезненный тяжелый сон.

Она совершенно пришла в себя только поздним утром другого дня.

Блуждающим взглядом обвела она вокруг себя.

Она лежала раздетая на двухспальной кровати, занимавшей добрую половину небольшой комнаты, служившей спальней супругам Галочкиным.

Кроме кровати, в спальне стояли комод, стол, а в углу киот–угольник с множеством образов в драгоценных ризах, перед которыми теплилась спускавшаяся с потолка на трех металлических цепочках металлическая же, с красным стеклом, лампада.

Анна Филатьевна уже месяца два как спала одна в спальне, так как больного Виктора Сергеевича перевели в более просторную комнату рядом со столовой, где и поставили ему отдельную кровать.

Поэтому, проснувшись одна, Анна Филатьевна не удивилась.

Удивило ее только странное, монотонное чтение, доносившееся из соседних комнат.

Анна Филатьевна некоторое время внимательно вслушивалась.

Это читали Псалтырь.

Мигом она вспомнила все происшедшее накануне.

Страшный рассказ Анфисы, ожидаемая давно, но все же показавшаяся ей неожиданной смерть мужа, не успевшего отдать последний долг, приличествующий христианину, умершего одиноко, в ее отсутствие.

Перед ней встала картина мертвых, закатившихся глаз, кровавой пены, и она даже теперь почувствовала на правой руке, которой она дотронулась до лба мужа, могильный холод.

Она вспомнила, что не выдержала и лишилась чувств.

С этого времени она уже ничего не помнила – ей было так хорошо.

Не были ли это самые счастливые часы ее жизни?

Она закрыла глаза и притворилась спящей.

Она сделала это умышленно.

Анна Филатьевна догадалась, что Анфиса уже распорядилась, обмыла покойника, отыскала читальщика, и вот сейчас, как только она, Анна Филатьевна, встанет, на нее со всех сторон налетят люди, с которыми ей надо будет разговаривать, отдавать приказания, делать распоряжения, торговаться, даже браниться, – словом, жить в том своеобразном значении слова, в каком понимают жизнь очень многие вообще, а «гаваньские жители» в особенности.

Жизнь – это отсутствие покоя.

Анне Филатьевне не хотелось жить – ей хотелось покоя.

Она и прибегла к маленькой хитрости.

Пусть думают, что она еще не проснулась.

Конечно, это не может продолжаться долго, но час–другой она может урвать у жизни, которая ее ожидает, как только она спустит ноги с мягкой пуховой перины, лежащей на широкой кровати.

А так сейчас ее не побеспокоят!

Как бы в подтверждение этой мысли, раздался легкий скрип двери, она приотворилась, и в нее просунулась голова Анфисы с озабоченно–беспокойным лицом.

Анна Филатьевна вся притихла и даже крепче, чем следует спящей, зажмурила глаза.

Этого, конечно, не могла заметить Анфиса; она поглядела на лежавшую, прислушиваясь к ее легкому дыханию, покачала головой и притворила дверь со словами, видимо обращенными к самой себе и выражавшими мысль старушки:

– Пусть спит, болезная, что тревожить, и без нее управлюсь, панихидку‑то отслужим уж к вечеру…

Она удалилась от двери.

Анна Филатьевна слышала, как затихла скользящая походка ее суконных башмаков, но не открыла глаз.

С закрытыми глазами думать легче.

Человек невольно сосредоточивается.

Анна Филатьевна думала.

Перед ней проносилась вся ее жизнь со дня ее свадьбы с Виктором Сергеевичем, с тем самым Виктором Сергеевичем, который теперь лежит там, под образами, недвижимый, бездыханный…

Она сделалась чиновницей–барыней.

Она купила это положение на деньги, добытые преступлением, преступлением подмены ребенка, обидой сироты…

Анна Филатьевна вспомнила вчерашний рассказ Анфисы.

Она невольно вздрогнула под теплым, ваточным одеялом, покрытым сшитыми уголками из разных шелковых материй.

Одеяло было пестрое, красивое.

«Когда и как, а все скажется… Грех это…» – силилась она припомнить слова старухи.

«Скажется? А может быть, уже и сказалось?» – задала она себе вопрос.

В самом деле, была ли она счастлива?

Анне Филатьевне в первый раз в жизни пришлось поставить себе ребром этот вопрос.

Она затруднялась ответом даже самой себе.

Со многими людьми может произойти то же самое, если не с большинством.

Как много людей живут без всяких целей, интересов, чисто растительной жизнью, для которых понятия о счастье узки и между тем так разнообразны, что вопрос, поставленный категорически: счастливы ли они? – поставил их невольно в тупик.

– С одной стороны, пожалуй, и да, а с другой, оно, конечно… Живем ничего, ожидаем лучше…

Вот ответ, который вы получите от них после некоторого раздумья.

Да и что такое счастье?

Понятие относительное, но все же… человек может быть и даже должен быть счастлив, хотя мгновеньями.

Если человеку вообще не суждено сказать на земле: я счастлив, то ему, по крайней мере, дается возможность сказать: я был счастлив.

И это уже большое утешение.

Была ли хоть так счастлива Анна Филатьевна?

С одной стороны, пожалуй, и да… а с другой, оно, конечно…

Эта именно или вроде этой фраза сложилась в уме лежавшей с закрытыми глазами Галочкиной после долгого раздумья над вопросом: была ли она счастлива?

И действительно, с одной стороны, ее жизнь катилась довольно ровно.

Первые годы муж служил. На часть ее денег они купили себе тогда домик. Виктор Сергеевич, впрочем, запивал и во хмелю был крут; Анне Филатьевне приходилось выносить довольно значительные потасовки… Анна Филатьевна терпела, потому трезвый он был хороший человек… Первого ребенка она выкинула, свалилась с лестницы в погреб и выкинула. После того было еще четверо детей – три мальчика и одна девочка, и все они умирали, не дожив до году, только последняя девочка жила до семи лет… жила бы и до сих пор, здоровая была такая, да ее забодала корова, насмерть забодала… Анна Филатьевна с год ходила как сумасшедшая после смерти Оли – так звали девочку. Больше детей у нее не было.

«Дети – Божье благословенье!.. – вспоминалось Галочкиной. – Значит, на их доме благословения нет…»

«Скажется, как и когда, а скажется…» – снова лезли ей в голову слова Анфисы.

Она вернулась к своим воспоминаниям.

Вскоре после смерти девочки муж стал прихварывать и вышел в отставку… На службе он скопил деньжонок, так что вместе с оставшейся частью капитала образовалась довольно солидная сумма.

Виктор Сергеевич стал отдавать деньги в рост.

Дела пошли ходко.

Все окрестное неимущее население Васильевского острова полезло за деньгами к Галке, как попросту называли Галочкина.

Вслед за мужем и у Анны Филатьевны развилась страсть к стяжанию, к скопидомству, к накоплению богатств.

В этом смысле они были удовлетворены.

Доходы с каждым годом росли.

Две комнаты дома, отведенные под кладовые, были полны всякого рода скарбом, принесенным в качестве заклада; тут были и меховые шубы, и высокие смазные сапоги, каждая вещь была под номером.

Книги вел сам Виктор Сергеевич.

В комоде, стоявшем в той же кладовой, пять ящиков были наполнены золотыми и серебряными вещами, тоже занумерованными.

Проценты брались большие.

Бедность ведь и терпелива, и податлива.

Дом Галочкиных был полная чаша.

Они сладко ели и мягко спали.

«Но в этом ли счастье? – задумалась Анна Филатьевна. – Нет, не в этом!» – решила она мысленно.

Виктор Сергеевич изредка продолжал запивать и расхварывался все сильнее. Наконец слег.

«Теперь он умер…» – вспомнилось ей вчерашнее.

Монотонное чтение Псалтыря снова явственно доносилось до ее ушей из соседних комнат.

Она теперь одна со всеми накопленными богатствами…

К чему они ей?

Ведь и у солдатика, о котором рассказывала Анфиса, было богатство – пятьсот рублей.

Его деньги, как и ее, были нажиты не трудами праведными, а это ведь…

«Скажется, как и когда, а скажется», – снова прозвучала в ее ушах фраза Анфисы.

Он обидел младенца–сироту, а она…

Анна Филатьевна вспомнила со всеми ужасающими душу подробностями появление в Несвицком Степана Сидорова, искушение, которому он подверг ее… Страшную ночь родов княгини Зинаиды Сергеевны… Подмен ребенка.

Руки ее похолодели.

Ей показалось, что она и теперь держит в руках переданный ей трупик девочки.

Это ощущение холода мертвого тела как‑то страшно соединились с ощущением, испытанным ею вчера, при прикосновении рукой ко лбу мертвого мужа.

Она вся задрожала и как‑то съежилась под пестрым одеялом.

«Легче будет ему, да обесится жернов осельный на вые его и потонет в пучине морстей, – припомнились ей вдруг слова Анфисы. – Вот что ожидает того, кто обидит единого из малых сих».

А она обидела.

«Накинет бес петлю… Тянет, тянет да и дотянет до геенны… А у нее разве на шее не такая же петля?..»

Вчера умер муж, завтра может умереть и она.

Все под Богом ходим!

А каково предстать на суд Всевышнего так, без покаяния… Не даст Господь покаяться, как вдруг призовет.

Анна Филатьевна вспомнила, что Виктор Сергеевич умер без покаяния.

Она не раз говорила ему намеками, стороной, чтобы он исповедался да приобщился… Куда тебе… сердился… Ты что меня раньше времени хоронишь… Она, бывало, и замолчит… А вот теперь вдруг и нет его…

Не допустил Господь до покаяния.

Тоже ведь бедняков да сирот обижал, «малых сих».

Там, в кладовой, на стенах, в узлах и в комоде все слезы бедняков да сирот хранятся… Каждая вещь, может, кровавым потом нажита да горючими слезами облита, прежде чем сюда принесена! Так‑то! Все за это самое…

Такие отрывочные мысли бродили в голове Анны Филатьевны.

Мерное чтение Псалтыря при каждом возвышении голоса читальщика доносилось между тем явственно до ее ушей.

«Что же делать? Что же делать?» – мысленно, со страхом задавала она себе вопросы.

Она открыла глаза и обвела вокруг себя беспомощным взглядом.

Этот взгляд остановился на киоте с образами.

Кроткие лики Спасителя, Божьей Матери и святых угодников глядели на нее, освещенные красноватым отблеском чуть теплившейся лампады.

Вдруг Анну Филатьевну осенила мысль.

Она вскочила с постели и, как была, в одной рубашке, босая, упала ниц на голый пол перед киотом.

Она молилась.

Сначала молитвенные помыслы перебивали, как это всегда бывает, другие мирские мысли, но потом, когда силой воли она принудила себя сосредоточиться, ей почудилось, что она не молится, а беседует с добрыми друзьями, готовыми прийти на помощь, посоветовать, выручить из беды, разделить тяжесть горя.

Тяжесть, лежавшая в ее груди, стала как будто подниматься кверху, вот подошла к самому горлу.

Анна Филатьевна залилась слезами.

Это были великие слезы примирения с Богом, примирения со своей собственной совестью.

Долго еще горячо и усердно молилась Анна Филатьевна.

Наконец она встала с колен и присела на край кровати.

Лицо ее за ночь как будто похудело и казалось каким‑то просветленным.

Скрипнула дверь, полуотворилась, и в ней показалась голова Анфисы.

– Встали, матушка родимая, одевайтесь да выходите, болезная, гробовщик пришел.

– Сейчас! – отозвалась Анна Филатьевна и стала тревожно одеваться.

Через четверть часа она уже окунулась в омут жизненной сутолоки.

VIII

ИСПОВЕДЬ

Совершенно оправившаяся Анна Филатьевна твердой походкой вошла в залу, где в переднем углу лежал покойный Виктор Сергеевич.

Он почти не изменился, только черты исхудавшего за время болезни лица еще более обострились.

Одет он был в его старый вицмундир, три свечи горели по сторонам и у изголовья покойника.

Анна Филатьевна опустилась на колени и с полчаса пролежала ниц лицом у самого стола, на котором лежало тело ее мужа.

Она не плакала.

Встав, она начала отдавать приказания и делать нужные распоряжения.

К вечеру был принесен гроб, и за вечерней панихидой в него положили тело.

Все соседи, близкие и дальние, перебывали в доме, чтобы поклониться покойному.

Большинство пришедших движимы были, впрочем, далеко не желанием отдать последний долг покойному, а любопытством, что происходит в том доме, ворота которого были почти постоянно на запоре и в который только ходили по нужде, за деньгами.

Весть, что умер Галка–ростовщик, с быстротой молнии облетела весь Васильевский остров, и вся беднота невольно встревожилась.

– А вдруг Галчиха, – так звали Анну Филатьевну клиенты ее мужа, – вещи‑то не отдаст, скажет, муж брал, а я знать не знаю, ведать не ведаю.

И они побежали смотреть, что делает Галчиха, чтобы вывести из ее наружности, настроения духа, как она думает поступить.

Такт, присущий последнему нищему, не позволял говорить о делах в присутствии покойника.

Анна Филатьевна ходила по комнатам, распоряжалась, стояла на панихидах с сухими глазами, покойная, почти довольная.

Так, по крайней мере, показалось некоторым.

– Ишь, кремень–баба, слезы не проронит! – шептались в толпе, окружавшей гроб. – Пропали наши манатки, пропали…

– У меня самовар… пять рублев стоил… полтинник дал… за полтинник пропадет, хороший самовар…

– А у меня, родимые, салоп черно–бурый, канаусом крытый, старый, оно говорить нечего, маменькин… – бормотала ветхая старушка, – а еще хороший, теплый–растеплый… три рубля отвалил покойный, не тем будь помянут, царство ему небесное… Пропадет…

– Вестимо, пропадет… – утвердительно, тоже шепотом, решил чиновник в вицмундире и пальто нараспашку. – У меня табакерка жалованная, отцовская, сто рублей ей цена… за пятнадцать… Ну, да я потягаюсь, до царицы дойду.