Текст книги "Князь Тавриды. Потемкин на Дунае"

Автор книги: Григорий Данилевский

Соавторы: Николай Гейнце
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

Затем, если не препятствовали дела, он развлекался игрой в карты с приближенными к нему людьми.

Игра происходила всегда в глубокой тишине, потому что партнеры князя, зная его привычки, не говорили ну слова, кроме того, что следовало по игре или если Григорий Александрович не подавал сам повода к разговору.

Вечером Потемкин занимался гимнастикой или гулял пешком. Потом ехал в концерт или театр, если не назначал у себя вечера, что бывало довольно часто.

Кроме порядка, введенного в доме князя и соблюдавшегося им даже в походах, он нередко давал великолепные, стоившие огромных издержек балы, на которые приглашались все придворные, генералитет, офицеры.

Сознавая вполне необходимость и пользу развлечений, Потемкин заботился доставлять их не только себе, но и своим подчиненным.

«Чтобы человек был совершенно способен к своему назначению, – говорил он, – потребно оному столько же веселия, сколько и пищи; в рассуждении сего наипаче надлежит помышлять о солдатах, кои без того, быв часто повергаемы великим трудам и отягощениям, тратят бодрость и силы сердца. Унылое же войско не токмо бывает неспособно к трудным предприятиям, но и легко подвергается разным болезням».

Руководствуясь таким правилом, Григорий Александрович не жалел ни трудов, ни денег на устройство и содержание вверенных ему войск и этим приобрел себе искреннюю любовь подчиненных и солдат.

В тех случаях, когда около князя все веселилось, был весел и сам он, хотя нередко среди веселья внезапно подвергался припадкам своей обычной скучливости и раздражительности.

Григорий Александрович ужасно боялся болезней и питал отвращение ко всяким лекарствам.

Когда он заболевал, нужно было иметь необыкновенное терпение, чтобы переносить капризы и раздражительность, проявлявшиеся в нем в это время.

Доктора возились с ним день и ночь, как с ребенком, и должны были давать ему лекарства обманом, в пище и питье, потому что иначе он ни за что бы не принял их.

Несмотря на все просьбы и наставления медиков, он никогда не хотел слушаться их советов, не лежал в постели, когда того требовали обстоятельства болезни, и не мог долго выдержать диеты.

Как только силы ему позволяли, он тотчас же выезжал и без разбора ел все, что нравилось.

Скорое выздоровление производило в Потемкине чрезвычайную радость.

Вскоре после приезда в Петербург после падения Измаила он простудился на охоте.

Врачи уложили его в постель и прописали лекарство, которое, по обыкновению, осталось нетронутым.

Почувствовав ночью сильный лихорадочный пароксизм [59], Григорий Александрович кликнул камердинера и велел поддать себе горячего пунша.

Несколько стаканов этого напитка вызвали, разумеется, обильный пот, и князь вдруг почувствовал себя совершению здоровым.

Это привело его в такой восторг, что он немедленно велел осветить весь дом, готовить великолепный ужин и разослал гонцов будить всех своих знакомых и звать их сейчас же на бал.

Еще не рассвело, как все уже танцевали под звуки двух оркестров.

Потемкин сам открыл бал и старался доставить присутствующим разнообразные удовольствия, которые продолжались до самого обеда.

Вот мнение о великолепном князе Тавриды одного из его современников:

«При великих свойствах Потемкина, нельзя не дивиться и противоположностям, кои имел знаменитый вельможа в нравственном своем поведении. Характер его с этой стороны был из самых странных, каковой едва ли можно в сравнении приискать в другом великом муже; поэтому нельзя почти верить, чтобы человек в состоянии был предаваться стольким непостоянным страстям, как Потемкин. Люди, возраставшие с ним в молодости, обнадеживали, что он прихоти сии усвоил уже в совершенных летах, с приумножением его необычайного счастия, и что в молодости своей не оказывал он и следов такого нрава. Великое богатство, дозволявшее ему издерживать ежегодно свыше трех миллионов рублей, не в состоянии было доставить ему радость, чтобы он хотя один день в покое оным наслаждался. Он не щадил великих сумм для удовлетворения страстям своим, и прежде нежели что‑либо доходило к его употреблению, он терял уже желание, побудившее его в первые мгновения сделать на то издержки. Сколько странна была сия его перемена страстей, столько же быстро действовала и переменчивость его душевного состояния; несколько раз в день можно было видеть его в полном, веселии и удовольствии и столько же раз в совершенном унынии. Нередко случалось, что во время увеселений князь ясностью своего духа и радованием превосходил всех участвующих; но прежде нежели кто‑либо мог вообразить, со–делывался он столько унынен, как бы произошли с ним все несчастия в свете. Радость и огорчение с равномерной быстротой в нем действовать могли, и потому нельзя было воспринимать осторожности, чтобы заблаговременно избегать его гнева, поелику нрав его был вспыльчивый и действия оного следовали скорее, нежели можно себе представить. Малость в состоянии была доставить ему несказанное удовольствие и опять малость могла на целый день поверх гнуть в несносную скуку. Он имел некоторые часы, в которые сердце его таяло, иногда от радости, иногда же от сострадания; еще иные, в которые ему ничто на свете не нравилось, не могло восстановить ему понуренного духа. Он имел привычку непременно окусывать ногти, отчего всегда говорил сквозь пальцы и большею частью наморщив лицо; а сие представляло в нем вид недовольный. Чтобы не видеть уныния на лице других, Потемкин, особливо же в веселом духе, расточал свои сокровища, в другое же слезы невинности и бедности служили орудием к вящему раздражению его гнева; но через несколько мгновений приходил он в состояние, в котором о поступке своем раскаивался. Вообще, кроме занятий по своей обязанности, ни к чему на свете примениться не мог».

Мы знаем истинную причину такого, оставшегося для современников, не посвященных в роман юности Потемкина, странного душевного состояния светлейшего князя, этого «несчастного баловня счастия».

Загадочная хандра в последние приезды князя в Петербург повторялась с ним особенно часто.

Причиной ее, с одной стороны, была известная нам «болезнь зуба», вырвать который оказалось труднее, нежели князь предполагал, а с другой – душевное состояние княгини Святозаровой, с которой князь виделся несколько раз и которая с нетерпением ожидала заключить в объятия своего второго сына.

Хандра напала на князя, как мы знаем, и в день приезда в Петербург Владимира Андреевича Петровского, загадочным образом попавшего с первых же своих шагов в столице в восточный домик Калисфении Николаевны Мазараки, откуда под арестом его привезли в Таврический дворец.

XIX

ДУЭЛЬ

Состояние духа княгини Зинаиды Сергеевны Святозаровой со дня полученного ею от Аннушки известия о том, что сын, рожденный ею в Несвицком, появления на свет которого она, как, вероятно, не забыл читатель, ожидала с таким нетерпением, жив, до самого получения ею ответа на ее письмо от Потемкина и даже после этого ответа едва ли поддается описанию.

Она, несмотря на громадную силу воли, ходила положительно в каком‑то тумане, с единственной мыслью о предстоящем свидании со своим ребенком, которого она никогда в жизни не видала.

Из письма Григория Александровича она поняла, что последний все время заботился о Володе, как уже она мысленно называла своего сына, и, несомненно, сделал его достойным имени, которое он будет носить.

«Которое носит его мать…» – вспоминалась ей фраза из письма Потемкина.

«Почему же он не написал «достойным имени своего отца»? – возник вопрос в уме Зинаиды Сергеевны. – Он Прав! – решила она через мгновенье, и горькое чувство к покойному мужу шевельнулось в ее душе. – Царство ему небесное! – остановила она сама течение этой мысли, которое могло разрастись до страшного обвинения. – Он искупил свою вину… страшной смертью… Он покаялся перед ней коротким предсмертным письмом… Он написал в нем «наш сын»… Он безумно ревновал ее, но ревность ведь признак любви… Можно ли обвинять в чем‑нибудь человека, который любит… Любовь искупает все…» – мелькали в уме княгини мысли, клонившиеся к защите несчастного самоубийцы…

Невольно в уме Святозаровой возникло сравнение между тем сыном, который с честью сражается с неприятелем, и этим старшим, который проводит время среди праздности и веселья, в то время когда там, на границах Турции, льется кровь героев.

Володя, ее сын, один из этих героев.

Княгиня припоминает все подробности о ее неожиданно найденном сыне, рассказанные ей Григорием Александровичем, несколько раз посетившим ее по приезде в Петербург после падения Измаила.

Он похож на Васю лицом и фигурой, только немного ниже ростом да выражение лица более серьезное, вдумчивое, перебирает в своей памяти Зинаида Сергеевна. Он до сих пор не знает, кто он. Князь скажет ему это здесь, на» кануне свиданья с нею… Потемкин для этого вызовет ее к себе… Свиданье произойдет при нем…

Княгиню всю охватывала нервная дрожь при одной мысли, что эта минута скоро наступит.

Скоро, очень скоро… Князь уже уведомил ее, что ее сын выехал из Ясс и… едет… Это было вскоре после приезда светлейшего… уже давно, значит… Авось доедет благополучно… а так он здоров, совершенно здоров… Ужели… накануне… Не может быть… Бог этого не допустит.

Таковы были беспокойные мысли княгини Святозаровой.

Сердце ее болезненно сжималось, точно чуя какую‑то близкую беду…

Беда на самом деле была у ворот, но не касалась ее нового – она так и называла его – «новый» – сына Владимира.

Мы оставили князя Василия Андреевича Святозарова в тот момент, когда он возвратился к себе после объяснения с князем Потемкиным по поводу его ухаживания за Калисфенией Николаевной Мазараки, объяснения, как мы знаем, сильно подействовавшего на молодого человека и заставившего его совершенно изменить свое поведение относительно «потемкинской затворницы».

Насколько сильно ранее он искал с ней хотя мимолетной встречи, настолько после он упорно и настойчиво стал избегать ее.

Это было для него тем более необходимо, что чувство к «прекрасной гречанке» далеко не потухло в сердце князя Святозарова.

Скажем более: властное потемкинское «не тронь – моя» и данное светлейшему честное слово, положив между ним и предметом его любви безбрежную пропасть, только усилило в нем обожание к этой женщине.

Она, со времени его объяснения со светлейшим, умерла для него, но память о ней была для него священна.

Он смешивал, как это всегда бывает с влюбленными, ее личность со своим чувством и чистоту последнего переносил на его предмет.

Фривольно и двусмысленно произносимое имя Калисфении заставляло его страдать и портило на несколько дней расположение его духа.

Товарищи знали это, и более чуткие и дальновидные щадили его и были осторожны в разговорах.

Увы, такой тактики держались не все.

Граф Владислав Нарциссович Сандомирский, бесплодно, как знаем, ухаживавший за красавицей гречанкой, ничего не выиграл, удалив со своей, как ему казалось, дороги князя Василия.

Скорее даже он проиграл.

На Калисфению разрыв с князем Святозаровым, так неожиданно начатый им самим, произвел неожиданное для нее самой впечатление. Ей вдруг страшно захотелось, чтобы князь Святозаров был снова у ее ног.

Это был каприз оскорбленного женского самолюбия – импульс, зачастую заменяющий у женщин любовь и страсть.

Она изобретала всякие способы, чтобы увидаться с князем, рассчитывая на силу своих чар, писала ему письма. Но Василий Андреевич оставлял их без ответа и не являлся ни к ней, ни в места, назначенные для свиданья.

Молодая женщина выходила из себя, рвала и метала. Это состояние духа далеко не способствовало победе над ней со стороны другого.

Граф Сандомирский оставался, как выражаются гадалки, при пиковом интересе.

Красавица перестала на него обращать даже небольшое, как прежде, внимание.

Пришлось отказаться от всякой надежды.

Фат по природе и воспитанию, пустой человек, с мелким самолюбьицем, граф Владислав Нарциссович был взбешен.

Он считал уничтоженным свой престиж «неотразимого», которым он так кичился в товарищеском кругу.

Он начал поднимать этот престиж, стараясь при всяком случае намекнуть, что он был близок к «жар–птице», но что она ему надоела.

– Слишком навязчива… не люблю таких… прямо бросилась на шею, так и висит, не стряхнешь… Ну, да я не из таковских – стряхнул… С такими, как она, чем круче, тем лучше… Видали мы их не одну сотню… какое, тысячу… – врал озлобленно отвергнутый ловелас.

Товарищи посмеивались, но слушали.

Многие знали, что он врет, но молчали.

«Какое нам дело… Пусть врет…» – думали, вероятно, они.

По счастливой случайности, это хвастовство графа происходило без князя Святозарова.

В тот самый день, с которого мы начали наше правдивое повествование, у князя Василия Андреевича Святозарова был товарищеский обед, обильно политый всевозможными винами.

После обеда все холостое общество собралось в кабинете князя с трубками.

Разговор перешел, сообразно настроению собравшихся, на женщин вообще и на Калисфению Николаевну в частности.

О последней заговорил Сандомирский.

Он стал, по обыкновению, рассказывать о своей к ней близости и вошел в самые пикантные подробности.

– Подлец!.. – вдруг не выдержав, вскочил князь Василий.

– Что–о!.. – в свою очередь крикнул граф.

– Подлец!.. говорю я, кто рассказывает так о женщинах. Если же вдобавок он, как ты, врет, то подлец – вдвойне!..

Граф Сандомирский было рванулся к князю с поднятой рукой, но его удержали.

– Ты мне за это ответишь!.. Думаешь, как самого тебя прогнала кокотка, так и всех…

Князь Святозаров поднял чубук и хотел ударить им графа, но его также не допустили сделать этого.

– Ты мне ответишь… за это… – прохрипел князь, вырываясь из рук державших его товарищей.

– Хоть сейчас… – отозвался тоже силившийся освободиться из непрошеных объятии офицеров граф.

– Сейчас… так сейчас… вот шпаги… Снимите!.. – прохрипел князь Святозаров.

Над диваном крест–накрест были расположены прекрасные парные дуэльные шпаги.

Этому обороту дела присутствующие не решались воспрепятствовать.

Дуэли были тогда в ходу.

Оскорбление, служащее поводом к дуэли, несомненно, имело место.

Двое из товарищей графа Сандомирского и князя Василия сами вызвались быть секундантами и начали говорить, что дуэль надо отложить до более удобного времени и назначить в более удобном месте.

– К чему… – сказал князь Василий, – он сам сказал сейчас… А я говорю здесь…

– Я согласен… – отозвался граф.

Секунданты подали противникам шпаги и поставили их на позиции.

Дуэль с хозяином дома, при весьма оригинальной обстановке, в его собственном кабинете, началась.

Князь Василий горячился.

Граф Сандомирский, напротив, совершенно овладел собою и хладнокровно рассчитывал каждый удар.

В этом было его преимущество, так как оба фехтовали прекрасно.

Горячность погубила князя.

Он сделал неосторожный выпад и открыл противнику правый бок.

Шпага графа Сандомирского почти до половины лезвия вонзилась в бок князя Святозарова несколько выше бедра.

Этот страшный удар был, видимо, не предвиден самим графом, быть может, и не желавшим убить товарища.

Владислав Нарциссович бросил эфес шпаги и в ужасе отступил.

Князь Святозаров медленно опустился на ковер кабинета.

Шпага дрожала в его боку.

Широко раскрытые глаза князя были полны предсмертного ужаса.

Все присутствующие окружили тяжелораненого.

В наступившем переполохе не заметили, как граф Сандомирский выбежал из кабинета, а затем из дома.

Один из товарищей быстрым движением вынул шпагу.

Кровь хлынула фонтаном и обагрила пушистый ковер.

Глаза раненого закатились.

С помощью сбежавшейся прислуги раненого раздели, уложили на диван и сделали первую перевязку.

Прибывший очень скоро врач констатировал безнадежное положение князя Василия Андреевича.

Княгиня Зинаида Сергеевна, несмотря на осторожность, с которой ей сообщили о случившемся несчастии, бледная как смерть, поспешила к смертному одру своего старшего сына.

Она приняла его последний вздох.

Он умер, не приходя в сознание.

Княгиню без чувств унесли наверх.

Все это произошло в тот самый вечер, когда Владимир Андреевич Петровский был в Большом театре и, принятый Калисфенией Николаевной за его брата князя Василия Святозарова, совершил после спектакля таинственное и загадочное для него путешествие в восточный домик Васильевского острова.

Обморок княгини продолжался недолго. Несчастная женщина, закаленная под ударами судьбы и поддерживаемая религиозным чувством покорности воле Божией, вскоре встала и почти спокойно стала делать необходимые распоряжения.

Дали знать полиции.

Та по горячим следам бросилась за графом Сандомирским, но разыскать его не могли: он как в воду канул.

Оказалось впоследствии, что он в этот же вечер бежал за границу.

Одинокая и беспомощная княгиня вспомнила, естественно, о Потемкине и о своем втором сыне, возвратить которого обещался ей светлейший.

Она приказала заложить карету и поехала в Таврический дворец.

Мы знаем, что Григорий Александрович не принял ее: у него был припадок жестокой хандры.

Через несколько часов после ее отъезда был привезен Бауром Петровский.

Хандра князя на этот раз продолжалась лишь с небольшим сутки.

Входивший на другой день несколько раз в кабинет светлейшего Попов застал его около четырех часов дня уже сидевшим за письменным столом.

Он осторожно доложил ему о случае с Петровским и повторил свой вчерашний доклад о дуэли между князем Святозаровым и графом Сандомирским, со смертельным исходом для первого, и о посещении княгини.

Князь молча выслушал первую часть доклада и мрачно улыбнулся.

На вторую часть он сквозь зубы сказал:

– Знаю!..

Наступило молчание. Григорий Александрович озлобленно кусал ногти.

– Петровского… сюда, – наконец произнес он.

Попов вышел, чтобы исполнить приказание.

Через несколько минут смущенный и бледный Петровский уже стоял перед светлейшим князем.

Григорий Александрович принял его почта ласково, несмотря на свое мрачное настроение духа.

Он подробно рассказал ему историю его рождения и воспитания и окончил сообщением, что по воле императрицы он теперь получил принадлежащий ему по праву княжеский титул и фамилию его отца и матери…

– Не обвиняй твоего несчастного отца… Быть может, каждый сильно любящий и дорожащий своей честью человек поступил бы так же, как и он… не обвиняй и мать… они оба и виноваты и не виноваты… Оба они были жертвой светской интриги… небывалой, возмутительной… Кроме того, возмездие за их поступок уже свершилось… Отец твой покончил жизнь самоубийством… брат вчера убит на дуэли… Ты теперь один, будь опорой, утешителем своей матери… Она… святая женщина…

У Григория Александровича на глазах блеснули слезы.

Расстроенный Владимир Андреевич плакал как ребенок.

Князь дал ему выплакаться.

– Поедем к матери! – сказал он ему, когда тот несколько успокоился. – Подожди меня в приемной, я оденусь.

Князь дернул за сонетку.

Владимир Андреевич, шатаясь, вышел из кабинета светлейшего и в изнеможении опустился на один из ближайших к нему стульев приемной.

XX

ВОЛШЕБНЫЙ ПРАЗДНИК

Мириады мыслей неслись в голове молодого офицера.

Все это прошлое восстало перед ним общей картиной; дымка таинственности с нее исчезла. Все мучившие его еще с детства вопросы вдруг получили неожиданное разрешение.

Все для него стало ясно, включительно до эпизода вчерашнего вечера.

Она, эта красавица, приняла его за брата, за того брата, который теперь лежит мертвый, убитый на дуэли.

«Быть может, из‑за нее!» – мелькнуло в его голове Предположение.

Он инстинктивно угадал истину.

Владимир Андреевич вырос без родительской ласки.

Потребность в ней гнездится в сердце каждого человека. Имя «мать» звучит для всякого, даже дикаря, небесной мелодией.

«У меня есть мать! – это сознание, как вывод из объяснения князя, вдруг поселило в его душе какое‑то неземное спокойствие. – Поскорей бы только очутиться в ее объятиях, поскорей бы начать жизнь для нее…»

До сих пор его жизнь казалась ему бесцельной, теперь цель жизни была отыскана. Широкая волна энергии и подъема духа охватила все его существо.

Князь Владимир Святозаров – так мы теперь будем называть его – встал.

В это самое время вышел из кабинета Григорий Александрович Потемкин.

– Едем! – коротко обратился он к Святозарову.

Владимир Андреевич с сильно бьющимся сердцем последовал за князем.

В карете всю дорогу они молчали. Григорий Александрович усиленно кусал ногти, что было у него, как известно, признаком сильного волнения.

Княгиня молилась у гроба сына, когда ей доложили о приезде светлейшего князя Потемкина.

– Князь один? – спросила она лакея.

– Никак нет–с, с ними офицер.

Сердце княгини сжалось от охватившего ее волнения.

Она догадалась, что это – он, ее сын.

Зинаида Сергеевна вышла в гостиную.

– Княгиня… – сделал к ней несколько шагов Потемкин, – ваш сын Владимир…

Не успел он договорить этой фразы, как княгиня Святозарова была уже на груди Владимира Андреевича.

– Володя, дорогой, милый… – шептала она, рыдая.

– Мама, мама, – задыхаясь от волнения, говорил молодой офицер, и слезы крупными каплями падали из его глаз.

Потемкин, усиленно моргая глазами, смотрел на эту сцену.

Когда сын и мать выплакались и успокоились, когда он перестал покрывать ее руки поцелуями, обливая их слезами, а она с какою‑то ненасытностью целовать его в лоб, щеки, губы, Зинаида Сергеевна вдруг бросилась на шею Потемкину и поцеловала его прямо в губы.

Князь дрогнул и было в первое мгновение отшатнулся, но затем сжал княгиню в своих мощных объятиях.

– Княгиня… Зинаида Сергеевна… Зина… – заговорил он, не помня себя от нахлынувшего на него потока счастья.

– Вам, одним вам я обязана этим счастием… Вам я обязана моим возрождением… Вы единственный светлый луч во тьме моей жизни… Гриш… Григорий Александрович…

Она опомнилась и отшатнулась.

Потемкин тоже пришел в себя… Страдальческая улыбка промелькнула на его губах.

– Я рад, княгиня, что мог доставить вам утешение в вашем горе… – сдержанным тоном сказал он. – Я хотел бы поклониться покойнику…

Он прошел в залу.

Княгиня, опираясь на руку сына, последовала за ним.

Они все трое преклонили колена перед гробом усопшего князя Василия.

Вскоре Потемкин уехал.

Он присутствовал через два дня на похоронах молодого князя, которые отличались необыкновенной помпою и многолюдством.

Весь великосветский Петербург собрался проводить прах безвременно погибшего молодого человека, а главное, посмотреть на нового, неожиданно, точно с неба, свалившегося сына княгини Святозаровой – Владимира Андреевича.

История появления этого сына в самых разнообразных версиях уже успела облететь все петербургские гостиные.

Злые языки уверяли, что это побочный сын Потемкина и княгини, не признанный покойным князем Андреем Павловичем, простившим жену под условием, что плод ее любви к Григорию Александровичу не разделит ни титула, ни состояния с их сыном.

Теперь законный сын умер, а незаконный вступил в его права. Могущество светлейшего сделало эту метаморфозу.

Так шептались в гостиных.

Молодого князя похоронили в фамильном склепе князей Святозаровых, на кладбище Александро–Невской лавры [60].

Таинственная история семейства князей Святозаровых снова заняла умы петербургского большого света, и заняла бы на более долгое время, если бы его внимание не отвлек данный светлейшим князем Потемкиным волшебный праздник в Таврическом дворце.

Приготовление к этому празднику делалось уже давно, и также давно в обществе циркулировали слухи о тех и других подробностях его программы, но самый праздник превзошел, как это редко бывает, даже самые взыскательные ожидания, самую пылкую фантазию приглашенных, которых было множество.

Приглашен был буквально весь великосветский Петербург, кроме Александра Васильевича Суворова, которому светлейший не забыл нанесенной обиды.

К огорчению Григория Александровича, не могла, конечно, быть и княгиня Святозарова с сыном.

Наконец день праздника наступил.

Это было 8 мая 1791 года.

На площади перед Таврическим дворцом построены были качели и разного рода лавки, из которых безденежно раздавались народу не только яства и пития, но и платья, обувь, шляпы, шапки и прочее.

Народу, конечно, собралась несметная толпа.

К дворцовому подъезду между тем один за другим подкатывали богатые экипажи.

Над подъездом красовалась из металлических букв надпись, выражавшая благодарность Потемкина великодушной его благодетельнице.

Всех приглашенных было три тысячи человек, и все они, как мужчины, так и дамы, должны были явиться в маскарадных костюмах.

На самом Григории Александровиче был алый кафтан и епанча из черных кружев, стоившая несколько тысяч рублей.

Все это, по обыкновению светлейшего, сияло бриллиантами, а на шляпе его было их столько, что ему стало тяжело держать ее в руке, и он отдал ее одному из своих адъютантов, который и носил за ним эту неоцененную драгоценность.

Обстановка и убранство комнат были великолепные.

Из передней, не очень большой комнаты о трех дверях, входили в огромную большую залу с куполом и светом сверху. Под куполом устроены были хоры, на которых стояли невидимые снизу часы с курантами, игравшие попеременно пьесы лучших тогдашних композиторов; тут же помещены были триста человек музыкантов и певцов.

Во всю длину залы, в четыре ряда, шли высокие и массивные колонны из белого полированного гипса, образовавшие, таким образом, две узкие галереи, по четырем концам которых были громаднейшие зеркала.

Окна находились не в продольных, а в поперечных стенах комнат, и тут, у каждой из этих стен, устроено было по эстраде, отделявшейся от пола несколькими ступенями.

Одна из эстрад, предназначавшаяся для императрицы, была покрыта драгоценнейшим персидским шелковым ковром.

На каждой из эстрад стояло по огромнейшей вазе из белого каррарского мрамора [61], на пьедестале из серого; а над вазами висели две люстры из черного хрусталя, в которых вделаны были часы с музыкой.

Люстры эти стоили сорок две тысячи рублей.

Кроме того, в зале было еще пятьдесят шесть люстр и пять тысяч разноцветных лампад, белых и цветных, сделанных наподобие роз, тюльпанов и лилий и развешанных гирляндами.

При входе в залу, по обеим сторонам от дверей, устроены были ложи, задрапированные роскошными материями и убранные цветами.

Под ними были входы в четыре рада комнат, обитых драгоценными обоями. На стенах этих комнат красовались великолепные картины, купленные Потемкиным, как и описанные нами вазы из черного хрусталя, у герцогини Кингстон.

Из этих комнат особенным великолепием отличались комнаты, предназначенные для карточной игры императрицы и великой княгини Марии Федоровны. Обои в них были гобеленовые, софы и стулья стоили сорок шесть тысяч рублей.

В одной из этих комнат находился «золотой слон», то есть средней величины часы, стоявшие перед зеркалом на мраморном столе. Часы служили пьедесталом небольшому золотому слону, на котором сидел персиянин. Слон был обвешан жемчужными бахромами и драгоценными каменьями.

Из большой бальной залы был выход в зимний сад, в шесть раз больший эрмитажного и несравненно красивее его распланированный.

На дорожках сада и на невысоких дерновых холмиках стояли мраморные вазы и статуи, изображавшие гениев, из которых одни венчали очень сходно сделанный бюст Екатерины, а другие совершали перед ним жертвоприношения.

Посреди сада возвышался храм с куполом, достигавшим, до самого потолка, искусно расписанного в виде неба. Купол опирался на восемь колонн из белого мрамора.

Несколько ступеней из серого мрамора вели в этот храм к жертвеннику, служившему подножием изображению императрицы, иссеченному из белого мрамора.

Государыня была представлена в царской мантии, держащею рог изобилия, из которого сыпались орденские кресты и деньги.

На жертвеннике была надпись: «Матери отечества и моей благодетельнице».

Сад был увешан также гирляндами разноцветных лампад в форме цветов и плодов, оглашался пением певчих птиц и был полон ароматами от поставленных там и сям курильниц и фонтана, бившего лавандовой водой.

Эффект, производимый этой волшебной обстановкой, был чрезвычайный.

Сам Таврический сад, окружавший дворец, был точно так же великолепно убран и иллюминован. В нем построены были несколько, новых мостов из мрамора и железа, несколько павильонов и беседок, а в аллеях поставлены были новые статуи.

В шестом часу съехались почти все приглашенные, но в роскошных залах дворца царствовала чинная тишина.

Все ждали царицу праздника.

Пробило шесть часов, и из уст в уста стали передавать известие, что императрица едет.

Действительно, вокруг Дворца раскатилось громоподобное «ура». Это народ приветствовал свою «матушку царицу».

Екатерина с великими княгинями Александрой Павловной и Еленой Павловной подъехали ко дворцу.

Григорий Александрович принял ее из кареты, а в передней комнате встретил императрицу наследник престола Павел Петрович и его супруга Мария Федоровна.

Сопровождаемая всей высочайшей фамилией, государыня прошла на приготовленную для нее в большой зале эстраду, и начался балет сочинения знаменитого балетмейстера того времени Пика.

В балете участвовали двадцать четыре пары из знатнейших фамилий – на подбор красавцы и красавицы.

Все они были в белых атласных костюмах, украшенных бриллиантами, которых в итоге было на десять миллионов рублей.

Предводительствовали танцевавшими великие князья Александр и Константин Павловичи и принц Вюртембергский.

В конце балета явился сам Пик и отличился необыкновенным соло.

Стало уже смеркаться.

Григорий Александрович пригласил императрицу со всей высочайшей фамилией в театр, устроенный в одной из боковых зал, куда последовала и часть гостей, сколько могло уместиться.

Когда занавес поднялся – на сцене появилось лучезарное солнце, в средине которого в зеленых лаврах стояло вензелевое имя Екатерины II.

Поселяне и поселянки, воздевая к солнцу руки, выражали движениями благоговейные и признательные к нему чувства.

Затем следовали две французские комедии и балет.

В последнем представлен был смирнский купец, торгующий невольниками всех народов, между которыми не было ни одного русского.

После спектакля императрица в сопровождении великих князей и княжон прошла сперва в большую залу, а потом в зимний сад.

Там уже все приняло другой вид.

Дворец освещен был ста сорока тысячами лампад и двадцатью тысячами восковых свечей. Он был буквально залит светом, всюду отражавшимся в бесчисленных зеркалах, всюду дробившимся в хрустале и драгоценных украшениях.

– Неужели мы там, где и прежде, были? – спросила Потемкина Екатерина, изумленная и видимо довольная представившимся ей великолепным зрелищем.

Государыня проследовала в зимний сад.