Текст книги "Князь Тавриды. Потемкин на Дунае"

Автор книги: Григорий Данилевский

Соавторы: Николай Гейнце
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

Там заливались на все голоса соловьи и другие птицы.

На колоссальной, украшенной хрусталем пирамиде, находившейся между храмом и устроенной за ним лиственной беседкой, сверкало бриллиантовыми литерами имя Екатерины, от которого на все стороны исходило сияние.

На других пирамидах горели составленные из фиолетовых и зеленых огней вензелевые имена наследника престола, его супруги и обоих великих князей, Александра и Константина Павловичей.

Когда императрица со своей свитой подошла к храму, Григорий Александрович на его ступенях упал на колени перед изображением государыни и благодарил ее за все ее благодеяния.

Екатерина ласково подняла его и поцеловала в лоб.

По возвращении высочайших особ в залу начался бал.

Он открылся знаменитым польским гимном Козловского «Гром победы, раздавайся», слова которого сочинил Державин, с трескотней литавр, пением и пушечными выстрелами.

Императрица во время бала играла в карты с великой княгиней Марией Федоровной, а гости кроме обыкновенных танцев забавлялись плясками русской и малороссийской, музыкой, устроенными в комнате качелями и разными другими увеселениями.

Прохладительные напитки, плоды и конфеты подавались беспрерывно.

Угощался и веселился по–своему и народ в дворцовом саду, который тоже весь горел огнями. Иллюминованы были беседки, иллюминованы аллеи, иллюминованы суда, стоявшие на прудах, иллюминованы берега самих прудов. Роговая музыка и хор песенников попеременно услаждали слух несметной толпы гуляющих.

В двенадцатом часу начался ужин. Ужинали в той зале, где был спектакль, и в соседних комнатах.

На столе, за которым ужинала императрица с наследником престола и его супругой, был золотой сервиз, и сам Потемкин прислуживал императрице, пока она не попросила его сесть.

Сервировка и посуда и на других столах были драгоценные.

Нечего говорить, что ужин состоял из самых изысканных блюд.

После ужина бал продолжался до самого утра, но императрица с высочайшей фамилией уехала в исходе второго часа ночи.

Никто не помнил, чтобы она у кого‑либо оставалась так долго.

Когда она уже выходила из залы, с хоров, закрытых стеклянными сосудами, сиявшими яркими огнями, послышалось нежное пение с тихими звуками органа.

Пели итальянскую кантату, слова которой были следующие:

«Царство здесь удовольствий, владычество щедрот твоих; здесь вода, земля и воздух – дышат все твоей душой. Лишь твоим я благом и живу, и счастлив. Что в богатстве и в почестях, что в великости людей, если мысль – тебя не видеть – дух ввергает в ужас! Стой, не лети, время, и благ наших нас не лишай! Жизнь наша – путь печали: пусть на ней цветут цветы».

Императрица обернулась к провожавшему ее Потемкину и объявила ему свое живейшее удовольствие и признательность за прекрасный праздник.

Григорий Александрович упал перед Екатериной на колени, схватил ее руку и прижал к губам своим.

Она была глубоко тронута, он плакал.

На глаза императрицы навернулись тоже слезы…

Многие из присутствовавших при этом говорили йотом, что светлейший был растроган потому, что предчувствовал близкую смерть.

Предчувствовал ли он ее или нет – неизвестно, но смерть действительно уже избрала его своей жертвой, и во время этого «волшебного праздника» он в предпоследний раз видел императрицу в своем доме.

Ранним утром разъехались от Таврического дворца последние экипажи, и он опустел и принял свой угрюмый вид.

Угрюмый, проводив гостей, отправился на покой и его светлейший хозяин.

XXI

ЗАКАТ

После данного Потемкиным «волшебного праздника» он еще около трех месяцев оставался в Петербурге.

Для такой отсрочки отъезда в армию, казалось, не было основательной причины, но князь просто хандрил и не хотел ехать.

Это странное поведение главнокомандующего породило в Петербурге массу слухов.

Говорили даже, что он хлопотал о разрешении основать из областей, отнятых у турок, особое царство и владычествовать в нем под протекторатом России.

Это были, конечно, выдумки досужих и праздных умов.

На самом деле на Григория Александровича напал продолжительный припадок его болезненной хандры, и он, бросив все дела, то валялся по целым неделям на диване в своем кабинете нечесаный, полураздетый, то задавал пиры и проводил в самых необузданных оргиях по нескольку дней и бессонных ночей подряд.

Временами «великолепный князь Тавриды» по целым часам стоял на коленях, бил с рыданием головой в пол перед образами в горячей молитве, то в бешеной злобе катался по широким оттоманкам, изрыгая страшные ругательства и проклятия, а иногда по целым дням сидел, уставившись в одну точку, грызя ногти, не слыша и не видя ничего и никого и не принимая пищи.

Вдруг среди ночи это мрачное настроение сменялось бурным весельем. Таврический дворец горел огнями, гремела музыка, пел хор певцов, начинались увлекательные танцы, дорогие вина лились рекой, и сам хозяин был как‑то необузданно весел и ухаживал за женщинами с пылкостью юноши.

Но в середине пира внезапно он нахмуривался, уходил на полуслове; музыка смолкала, огни потухали, и сконфуженные гости спешили разъехаться по домам.

Между тем на театре войны турки потерпели несколько чувствительных поражений. Еще в последних числах марта генерал–поручик князь Голицын, переправясь через Буг, взял Мачин, срыл его и потом овладел укреплениями на острове Концефане, лежащем против Браилова. В начале июня генерал–майор Кутузов [62] разбил турок при Пободаче, а командовавший на Кавказе генерал–аншеф Гудович взял приступом сильную и важную крепость Анапу; наконец, 28 июля князь Репнин одержал блистательную победу над верховным визирем при Мачине.

Диван, устрашенный мачинской победой и падением Анапы, предписал верховному визирю сделать Репнину мирные предложения.

Все эти победоносные подвиги русских войск не были известны в Петербурге.

Хандривший Потемкин не распечатывал пакетов князя Репнина, которые последний один за другим слал ему с курьерами, напрасно ожидавшими ответа светлейшего главнокомандующего в кордегардии Таврического дворца.

Слух о курьезном пленении дошел до придворных сфер, но не находилось смельчака доложить о действиях Потемкина императрице.

Узнал об этом и Алексей Григорьевич Орлов, а на другой же день он присутствовал за завтраком во дворце, среди небольшого кружка первых вельмож двора.

Тут среди других находился и остроумец того времени Лев Александрович Нарышкин.

Разговор зашел о необыкновенном молчании князя Репнина по поводу военных действий с турками. Больше всех возмущался поведением Репнина Нарышкин.

Орлов молчал, но под шумок разговора незаметно собрал со всего стола ножи и спрятал их под салфетку около своего прибора.

– Лев Александрович! Отрежь, благодетель, вон телятинки, что около тебя стоит, – обратился он к Нарышкину, сидевшему на противоположном конце стола.

– С удовольствием, Алексей Григорьевич, с удовольствием.

Нарышкин начал искать нож около телятины, около своего прибора, на всем столе, но безуспешно.

– Чудеса в решете… Точно от сущеглупых все ножи обобрали… Эй, кто там! – крикнул он.

– Постой, Лев Александрович, не надо ножей, вот они все здесь, это я нарочно… Ты вот говоришь, что Репнин вестей не шлет и здесь ничего о войне неизвестно! А и как же быть известным, коли все репнинские вести, как у меня ножи, у светлейшего Григория Александровича под спудом лежат.

– Как, что такое? Как под спудом?

– Да так!.. Он нынче в грустях находится и курьеров с письмами Репнина без ответа во дворце держит и писем не читает, и подступиться никто к нему не смеет.

– Да как же это можно?

– Нам с тобой не можно, а ему можно, – съязвил Орлов.

– Нет, это великолепно… – восхитился Нарышкин. – Обобрать все ножи и просить отрезать… Так и письма Репнина… Сегодня же буду у ее величества в Царском, насмешу ее до слез… Ножей нет, а отрежь…

Нарышкин хохотал от души.

Он действительно сообщил это императрице, но далеко не насмешил ее.

Государыня рассердилась.

Она призвала к себе Василия Степановича Попова и приказала ему немедленно доставить все пакеты Репнина, а затем сама приехала к Потемкину и объявила князю в решительных выражениях о необходимости отъезда в армию.

Григорий Александрович должен был покориться.

Он выехал 24 июля 1791 года.

Он ехал медленно, в покойном экипаже, но, несмотря на это, путешествие чрезвычайно утомляло его.

Но через несколько дней пути он вдруг ожил.

Эта бодрость, впрочем, была неестественная, а следствие сильного раздражения и страшного гнева.

По дороге Григорий Александрович встретил курьера, отправленного из армии в Петербург, и узнал от него, что князь Репнин уже подписал мирный договор с Турцией.

Забыв свою болезнь, Потемкин стрелой помчался в Галац.

Тотчас же по прибытии туда был позван князь Репнин.

– Несчастный, что ты сделал!.. – воскликнул Григорий Александрович.

– Я исполнил свой долг… – спокойно отвечал Репнин.

– Ты изменил мне…

Князь Репнин нахмурился.

– Как ты смел начать без меня кампанию? – неистовствовал Потемкин.

– Я должен был отразить нападение тридцатитысячного турецкого корпуса сераскира Боталь–бея.

– Но как дерзнул ты заключить мир не только без моего согласия, но даже не посоветовавшись со мной?.. Мир невыгодный, и в тот самый день, когда Ушаков одержал победу над турецким флотом у мыса Калиакрии, когда султан уже трепетал видеть русский флот под стенами Царь–града… Несчастный!

– Я исполнил свой долг, повторяю вам, ваша светлость.

– А я повторяю тебе… – с пеной у рта закричал Григорий Александрович, – что ты головой поплатишься мне за эту дерзость… Я велю тебя судить, как изменника…

– Ваша светлость… – возразил Репнин, с трудом сдерживая свой гнев, – если бы вы не были ослеплены в эту минуту гневом, то я заставил бы вас раскаяться в последнем слове…

– Угрозы… – зарычал Потемкин. – Да ты знаешь ли, что через час я могу приказать расстрелять тебя…

Князь Репнин гордо поднял голову и, пристально глядя на светлейшего, спокойно отвечал ему:

– Знаете ли, князь, что я могу арестовать вас, как человека, противящегося повелениям государыни.

Григорий Александрович остолбенел.

– Что это значит? – спросил он задыхающимся голосом.

– Это значит, что я повинуюсь и обязан отдавать отчет в своих действиях одной государыне императрице.

Потемкин понял, что во время пребывания его в Петербурге императрица уполномочила князя Репнина на самостоятельные действия.

Страшный удар был нанесен его самолюбию.

Он удалился к себе в кабинет и слег в постель, на самом деле совершенно разбитый и нравственно, и физически.

В это время, а именно в половине августа, в Галаце скончался брат великой княгини Марии Федоровны, принц Вюртембергский [63].

Григорий Александрович, полубольной, был через несколько дней на похоронах.

Выйдя из церкви, он в задумчивости вместо своей кареты сел было на похоронные дроги, но вовремя в ужасе отступил.

Эго произвело страшное впечатление на суеверного Григория Александровича.

Через пять дней его, уже совершенно больного, повезли в Яссы.

Тут болезнь князя ежедневно стала усиливаться, и натура, изнуренная трудами, страстями и невоздержанностью, не могла победить ее, несмотря на старание и искусство генерал–штаб–доктора Тимона и доктора хирургии Массота.

Сначала, впрочем, ему стало лучше, но по нетерпеливости своего характера он не берегся, то и дело нарушая правила диеты, и болезнь перешла в горячку.

К нему приехала его племянница графиня Браницкая.

Григорий Александрович пожелал приобщиться Святых Таин и послал за духовником своим, архиепископом херсонским Амвросием, который и прибыл к нему вместе с русинским митрополитом Ионою.

Оба они умоляли князя беречь себя, принимать лекарства и воздерживаться от вредной пищи.

– Едва ли я выздоровею, – отвечал он им, – сколько уже времени, а облегчения нет как нет. Но да будет воля Божия! Только вы молитесь о душе моей и помните меня. Ты духовник мой, – обратился Григорий Александрович к Амвросию, – и ведаешь, что я никому не желал зла. Осчастливить человека было целью моих желаний.

Амвросий и Иона не могли удержать рыданий и. обливаясь слезами, приступили к исполнению великого таинства.

Потемкин исповедовался и приобщился с живейшими знаками веры и тотчас ж велел собираться к выезду из Ясс.

– По крайней мере умру в моем Николаеве, – говорил он, – а то место сие, наполненное трупами человеческими и животных, более походит на гроб, нежели на обиталище живых…

2 октября дрожащей рукой он подписал последнюю официальную бумагу – полномочие генералам Самойлову, Рибасу и Лошкареву на окончательное ведение мирных переговоров с Турцией, а 4–го числа, бережно уложенный в экипаж, отправился в Николаев в сопровождении графини Браницкой, правителя канцелярии Попова и нескольких слуг.

С самого начала дороги Григорий Александрович жаловался по временам на сильную боль в желудке.

В общем, впрочем, он был в веселом расположении духа.

– Тише, тише! – кричал он во время приступов боли кучеру.

Ехали тихо и в день отъехали только двадцать пять верст.

К ночи припадки желудочной боли усилились.

Экипаж остановился.

Князя внесли в хату, стоявшую на дороге.

Он несколько раз спрашивал:

– Скоро ли рассветет?

Чувствуя удушье, он судорожно вырывал пузыри, заменявшие в хате стекла.

– Боже, Боже мой, как я страдаю… – изредка стонал князь.

– Дядюшка, успокойтесь, в Николаеве вы отдохнете, выздоровеете… – успокаивала его графиня Александра Васильевна.

– Выздоровею… – повторил Григорий Александрович. – К чему мне выздоравливать… Я лишний на этом свете… Императрица более не нуждается во мне…

Горькая усмешка пробежала по губам светлейшего.

– Дядюшка, вы несправедливы… Государыня до сих пор к вам расположена… Когда мир будет окончательно заключен…

– Мир… – заскрежетал зубами Потемкин, – мир! Я не хочу мира!.. Этот мир опозорит меня в глазах всего света… Я хочу войны, жестокой, упорной, неумолимой… и хоть бы мне пришлось вести ее на свой счет, я продал бы свое последнее именье и отдохнул только в Царь–граде…

Волнение еще более усилило боли…

Наконец занялась утренняя заря.

Потемкина снова уложили в карету и продолжали путь.

Боли несчастного страдальца все усиливались.

– О, как я страдаю, как страдаю… – то и дело повторял он.

– Потерпите, дядюшка, мы остановимся у первого дома…

– Не могу… стой… – пронзительно вскрикнул Григорий Александрович.

Кучер вздрогнул и остановил лошадей.

Место было совершенно пустынное. С одной стороны расстилалась бесконечная равнина, с другой чернелся густой лес…

Кругом не было видно ни одного жилища.

Браницкой стало страшно.

– Остановитесь! Мне дурно! Теперь некуда ехать, некуда ехать… я умираю… Выньте меня из кареты… я хочу умереть в поле…

Слуги, окружившие карету, поспешно разостлали белый плащ под деревом, стоящим при дороге, и положили на него князя.

Свежий воздух раннего утра облегчил страдания больного.

– Где ты… где! – произнес он слабым голосом, потухающим взором отыскивая свою племянницу.

– Я здесь, дядюшка, не угодно ли вам чего…

– Мне худо, очень худо, дайте образ…

Ему подали образ Христа Спасителя, с которым он никогда не расставался.

Он взял его благоговейно, поцеловал три раза, осенив себя крестом.

– Мне худо, очень худо, – повторил он.

– Пройдет, дядюшка…

Князь безнадежно покачал головой.

– Наклонись ко мне…

Александра Васильевна села рядом и наклонила свою голову к умирающему.

– Дай мне руку… вот так… Слушай… более тридцати лет… служил я государыне верой и правдой и теперь в предсмертную минуту сожалею только об одном… что прогневил ее…

– Оставьте, дядюшка, эти печальные мысли… они и несправедливы.

– Слушай… скажи государыне… Боже… опять… опять… эти страдания… Господи! в руце Твои предаю дух мой…

Князь замолчал и, казалось, успокоился.

Холодная рука его продолжала держать руку графини Браницкой.

– Его светлость отходит, – сказал стоявший рядом казак.

Все окружающие поняли горькую истину этих слов.

Александра Васильевна приложила руку к сердцу Григория Александровича.

Оно не билось.

Тот же казак положил на глаза усопшего две медные монеты.

Светлейший князь Потемкин–Таврический, президент государственной военной коллегии, генерал–фельдмаршал, великий гетман казацких екатеринославских и черноморских войск, главнокомандующий Екатеринославской армиею, легкой конницей, регулярной и нерегулярной, флотом Черноморским и другими сухопутными и морскими военными силами, сенатор, екатеринославский, таврический и харьковский генерал–губернатор, ее императорского величества генерал–адъютант, действительный камергер, войск генерал–инспектор, лейб–гвардии Преображенского полка полковник, корпуса кавалергардов и полков Екатеринославского кирасирского, Екатеринославского гренадерского и Смоленского драгунского шеф, мастерской Оружейной палаты главный начальник и орденов российских: Святого апостола Андрея Первозванного, Святого Александра Невского, Святого великомученика и победоносца Георгия и Святого равноапостольного князя Владимира больших крестов и Святой Анны; иностранных: прусского – Черного Орла, датского – Слона, шведского – Серафима, польского – Белого Орла и Святого Станислава кавалер – отошел в вечность.

Ночью, в той же самой карете, окруженной конвоем и освещенной факелами, привезли усопшего обратно в Яссы.

XXII

ПОХОРОНЫ ПОТЕМКИНА

Графиня Александра Васильевна Браницкая была права, говоря своему покойному дяде Григорию Александровичу Потемкину, что он не прав, жалуясь на изменившиеся к нему отношения императрицы.

Екатерина на самом деле, выпроводив князя из Петербурга, как того требовала честь государства и его личная, нимало не уменьшила своего расположения к подданному–другу.

Целый ряд самых ласковых и ободряющих ее писем полетел вслед за Григорием Александровичем, едва он выехал из столицы.

Императрице нужно лишь было, чтобы он «для славы империи» уехал в армию; но она все‑таки по–прежнему ценила его таланты и сердце.

Когда донеслась до Екатерины первая весть о болезни светлейшего, она писала ему:

«О чем я всекрайне сожалею и что меня же столько беспокоит – есть твоя болезнь и что ты мне пишешь, не в силах себя чувствуешь оной выдержать. Я Бога прошу, чтобы он отвратил от тебя сию скорбь, а меня избавил от такого удара, о котором и думать не могу без крайнего огорчения».

«Обрадовал ты меня, – писала она в другом письме, – прелиминарными пунктами о мире, за что тебя благодарю сердцем и душой. Желаю весьма, чтобы великие жары и труды дороги здоровью твоему не нанесли вреда, в теперешнее паче время, когда всякая минута требует нового труда. Adieu, mon ami».

Болезнь князя очень сильно беспокоила государыню.

Подтверждением этого служит заметка в дневнике Храповицкого от 28 августа 1791 года: «Получено известие через Кречетникова из Киева, что Потемкин очень болен и что к нему поехала Браницкая… Печаль и слезы».

Опечаленная Екатерина на другой же день, то есть 29 августа, ездила ко всенощной в Невский монастырь и пожертвовала в тамошнюю церковь большое серебряное паникадило, золотую лампаду к раке Святого Александра Невского и несколько золотых сосудов с антиками и бриллиантами.

Вслед за тем четыре курьера, один за другим, привезли сведения, что князю все хуже и хуже.

Наконец 14 октября прискакал нарочный из Ясс с роковым известием, что Потемкина не стало.

Весть эта поразила императрицу как громом.

Она впала в совершенное отчаяние, заперлась в своем кабинете, плакала и долго не могла утешиться.

– Мне некем заменить Потемкина, – говорила она окружающим, – он имел необыкновенный ум, нрав горячий, сердце доброе; глядел волком и потому не пользовался любовью многих; но, давая щелчки, благодетельствовал даже врагам своим; его нельзя было купить – он был настоящий дворянин.

Уведомляя о смерти князя принца Нассау–Зигена, Екатерина писала:

«Это был мой ученик, человек гениальный; он делал добро своим неприятелям и тем обезоруживал их».

Письмо государыни к Гримму – великолепное надгробное слово светлейшему:

«Страшный удар разразился над моей головой, – писала императрица, – мой ученик, мой друг, можно сказать, мой идол, князь Потемкин–Таврический – умер… Это был человек высокого ума, редкого разума и превосходного сердца… Им никто не управлял, но он сам удивительно умел управлять другими».

«Древо великое пало – был человек необыкновенный», – сказал о Потемкине московский митрополит Платон.

Честолюбивый фельдмаршал граф Румянцев–Задунайский не любил Григория Александровича и постоянно завидовал его значению и влиянию при дворе.

Когда, как, вероятно, не забыл читатель, в 1788 году главное начальство над действующей армией против турок было вверено императрицей Потемкину, Румянцев оскорбился предпочтением, оказанным его противнику, уехал из армии и поселился в деревне, которую уже не оставлял с тех пор до самой своей кончины.

Он получил известие о смерти светлейшего, сидя за ужином со своими друзьями, князем Дашковым и Апраксиным.

Старый фельдмаршал быстро поднялся с кресла, стал на колени перед образом и громко произнес:

– Вечная тебе память, князь Григорий Александрович!

Затем, обратясь к Дашкову и Апраксину, удивленно глядевших на него, сказал:

– Чему вы удивляетесь? Князь был мне соперником, может быть, даже неприятелем; но Россия лишилась великого человека, отечество потеряло сына, бессмертного по заслугам своим.

Подробности об обстоятельствах, сопровождавших необыкновенную по своей внезапности смерть «необыкновенного человека», ходили из уст в уста по обширной России.

Кроме описанного нами происшествия с погребальными дрогами, рассказывали еще следующее предзнаменование кончины Григория Александровича.

На одной из черниговских церквей, во имя Святого Иоанна Богослова, до сих пор находится 600–пудовый колокол, отличающийся необыкновенно приятным звуком.

Народная молва говорила, что, когда Потемкина по приезде его в Чернигов в 1791 году встречали колокольным звоном во все городские колокола, он отличил звук богословского колокола и с удовольствием слушал его.

Захворав, он пробыл в Чернигове три дня и в продолжение всего этого времени велел звонить в колокол.

– Потемкин звонит по себе! – говорили в народе.

Когда князь выехал из Чернигова, колокол стащили и повезли в только что основанный Екатеринославль.

Народ со слезами провожал свою потерю.

Вдруг колокол воротился с дороги… с ним вместе пришла весть о кончине Потемкина.

Императрица велела похоронить Потемкина почти с царскими почестями и великолепием и поставить в Херсоне мраморный памятник.

Тело усопшего по прибытии в Яссы было поставлено в доме, где он жил прежде, в большой зале, которая к этому случаю была вся обита черным крепом с флеровыми перевязями по бортам. Часть залы была отделена для катафалка черной шелковой занавесью, обложенной по бортам серебряным позументом, и большими висячими серебряными кистями и подтянутой серебряным шнуром; несколько поодаль поставлена была балюстрада, обитая черным сукном и обложенная сверху по краям широким серебряным позументом.

Потолок этого отделения был задрапирован наподобие павильона черным сукном и увит крестообразно по краям белыми и креповыми перевязями.

Посредине отделения был поставлен амвон [17]17
  В православных церквах – возвышение перед алтарем, с которого произносятся проповеди.


[Закрыть], обитый красным сукном, с тремя ступенями, обложенными по краям серебряным позументом.

На амвоне сделано было возвышение, покрытое богатой парчой, на котором стоял гроб, обитый розовым бархатом, выложенный богатыми позументами с серебряными скобами, на серебряных подножиях и покрытый великолепным златотканым покровом.

Над гробом возвышался огромный балдахин из розового бархата, обложенный по краям черным бархатом с богатым золотым позументом. Спуски его были из розового бархата, обложенные золотым позументом с бахромой и подтянутые шнурками с небольшими золотыми кистями. Балдахин стоял на десяти древках, обтянутых розовым бархатом и перевитых серебряными позументами, и укреплен к полу восьмью золотыми шнурками, на которых висели большие золотые кисти. Верх балдахина украшался черными и белыми страусовыми перьями, а внутренность была обложена белым атласом.

В головах, на особом возвышении, лежала на парчовой подушке княжеская корона, обвитая лаврами.

На первых ступенях гроба, у головы с обеих сторон, стояли табуреты, покрытые красным сукном с золотыми по краям позументами, на которых были положены подушки из малинового бархата, обложенные золотым позументом с бахромой и висячими по углам золотыми кистями. На них с правой стороны лежал фельдмаршальский жезл, а с левой пожалованный покойному императрицей золотой лавровый венок, усыпанный изумрудами и бриллиантами; с той же стороны лежала крышка от гроба, на которой были укреплены шпага, шляпа и шарф. На последней ступени были расположены на бархатных подушках все ордена умершего, по старшинству их, все знаки власти, полученные им от щедрот монарших.

По сторонам катафалка возвышались две пирамиды из белого атласа, увешанные перевязями из черного и белого крепа.

На пирамиде, стоявшей с правой стороны, виден был герб Потемкина, осененный двумя знаменами великого гетмана; на черной доске изображена была белыми буквами следующая надпись:

«В Бозе почивающий светлейший князь Григорий Александрович Потемкин–Таврический и проч. и проч., усерднейший сын отечества, присоединитель к Российской империи Крыма, Табани, Кубани, основатель и соорудитель победоносных флотов на южных морях, победитель сил турецких на суше и на море, завоеватель Бессарабии, Очакова, Бендер, Аккермана, Килии, Измаила, Анапы, Кючук–Кале, Суннии, Тульчи, Исакчи, острова Березанского, Хаджибея и Паланки, прославивший оружие Российской империи в Европе и Азии, приведший в трепет столицу и потрясший сердце Оттоманской империи победами на морях и положивший основание к преславному миру с оною; основатель и соорудитель многих градов, покровитель науки, художеств и торговли, муж, украшенный всеми доблестями общественными и благочестием. Скончал преславное течение жизни своей в княжестве Молдавском, в 34 верстах от столичного города Ясс, 1791 года, октября в 5–й день, на 52 году от рождения, повергнув в бездну горести не только облагодетельствованных, но едва ведающих его».

На пирамиде, стоявшей с левой стороны, находился герб, во всем подобный первому, осененный справа кейзер–флагом, слева – гетманским знаменем.

Девятнадцать больших свеч в высоких подсвечниках, обложенных золотой парчой, и множество меньших свеч, поставленных вокруг гроба, освещая катафалк, придавали всему великолепный вид.

При гробе были учреждены дежурства из одного генерал–майора, двух полковников, четырех штаб–офицеров, восьми обер–офицеров, одного генерал–адъютанта и одного флигель–адъютанта.

11 октября жителям города было объявлено, что желающие отдать последний долг покойному фельдмаршалу будут допускаться без изъятия.

Народ стоял толпами; горесть была написана на всех лицах; преимущественно военные и молдавские бояре проливали слезы о потере своего благодетеля и защитника.

В это время поставленный у дверей залы офицер раздавал нищим мелкие серебряные деньги.

Поклонение телу происходило в тот день от 3 до 6 часов пополудни.

В часы прихода для поклонения у головы усопшего стояли по обеим сторонам два генерал–адъютанта, у середины гроба по два офицера гвардии и два флигель–адъютанта, несколько подалее по два офицера Екатеринославского гренадерского полка, лейб–гвардии бомбардирской роты и кирасирского князя Потемкина полка, а у балюстрады по два офицера того же полка в супервестах.

Двенадцатого числа двери зала были отворены для публики от десяти часов утра до двух часов пополудни и от трех до восьми часов вечера.

В это же время по–прежнему происходила раздача нищим мелких серебряных денег.

Между тем один генерал–адъютант, два флигель–адъютанта на лошадях, в сопровождении одного эскадрона кирасирского князя Потемкина полка, в траурном одеянии, с литаврами, покрытыми черным сукном, возвестили городу о времени выноса тела, которое назначено было на другой день в 8 часов утра.

Тринадцатого числа полки Екатеринославский и Малороссийский гренадерский и Днепровский мушкетерский стали по обеим сторонам улиц, где долженствовало проходить шествие.

Когда духовенство собралось и все было готово, время выноса было возвещено одиннадцатью пушечными выстрелами и унылым колокольным звоном; пальба продолжалась через каждую минуту до самого внесения тела в монастырь Г9МИ, назначенный для совершения печального обряда.

Тело выносили из особенного усердия генералы, также штат покойного князя и назначенные к тому штаб–офицеры; балдахин несли гвардейские офицеры, кисти поддерживали полковники.

Шествие происходило в следующем порядке:

1) Эскадрон конвойных гусар усопшего фельдмаршала.

2) Кирасирский полк Князя Потемкина.

3) Дом покойного в трауре.

4) Верховые лошади в богатых уборах; каждую вели два конюха в богатых ливреях, в черных епанчах и шляпах.

5) Сто двадцать человек солдат с факелами, в черных епанчах и в распущенных шляпах с черным флером.

6) Двадцать четыре обер–офицера в траурном одеянии со свечами.

7) Двенадцать штаб–офицеров в траурной одежде со свечами.

8) Бояре княжества Молдавского, князья и посланники черкесские.

9) За ними должен был следовать генералитет, но генералы выносили гроб и шли по сторонам его до самого монастыря.

10) Духовенство.

11) Знаки отличия, из которых каждый несли штаб–офицеры с двумя обер–офицерами за ассистентов: а) ордена Святого Андрея Первозванного; б) Святого Александра Невского; в) Святого Георгия 1–го класса; г) Святого Владимира 1–го класса; д) Белого Орла; е) Святого Станислава; ж) прусского Черного Орла; з) датского Слона; и) шведского Серафима; й) Святой Анны 1–го класса; к) камергерский ключ; л) гетманская булава; м) гетманская сабля; н) жалованная шпага; о) венец золотой с бриллиантами; п) бант от портрета императрицы; р) фельдмаршальский жезл; с) гетманское знамя; т) княжеская корона.

12) Гроб на черных дрогах, запряженных восемью лошадьми в черных попонах, из которых каждую вел конюх в черной епанче и шляпе.

13) Парадная карета, покрытая черным сукном, запряженная 8 лошадьми, под черными покрывалами; при ней конюхи в парадных ливреях и черных епанчах.

14) Родственники покойного.

15) Шествие замыкали: эскадрон конвойных гусар, казачий полк великого гетмана и донской казачий полк князя Потемкина.

По совершении литургии преосвященный Амвросий, местоблюститель экзархии молдаво–валахской, вышел было сказать надгробное слово, но, зарыдав, не мог выговорить ни слова и возвратился в алтарь.

По окончании отпевания, когда запели «вечную память», сделано было одиннадцать выстрелов, а войска произвели троекратный беглый ружейный огонь.