Текст книги "Князь Тавриды. Потемкин на Дунае"

Автор книги: Григорий Данилевский

Соавторы: Николай Гейнце
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

Суворов послал ему вторично письмо от себя:

«Если сераскир в тот же день не выставит белого флага, то крепость будет взята приступом и гарнизон сделается жертвой ожесточенных воинов».

Это письмо осталось без ответа.

На Григория Александровича между тем напала нерешительность, и он послал Суворову вторичное приказание:

«Если предвидится невозможность взять Измаил, то оставить».

Александр Васильевич отвечал:

«Намерение мое твердо решено; два раза русские были у ворот Измаила: стыдно будет третий раз отступать».

Собран был военный совет.

Бригадир Платов – будущий герой Отечественной войны 1612 года [57], первый написал: «Штурмовать».

Другие написали то же.

Радостно принял это решение Александр Васильевич.

– Один день – Богу молиться; другой день – учиться; третий день – славная смерть или победа! – воскликнул он.

Из каждого полка были выбраны лучшие старые солдаты.

– Чудо–богатыри, – сказал им Суворов, – крепость непременно должна быть взята; это повелевает матушка царица, а воля ее – святой закон.

Наступила ночь на 11 декабря.

Еще часа за три до рассвета во всем русском лагере царила глубокая тишина.

Вдруг взвилась ракета и рассыпалась сотнями звезд во тьме ночи.

Штурмовые колонны стали по своим местам.

По второй ракете войско двинулось, а по третьей бегом бросилось к крепости.

Гробовую тишину не нарушал ни один выстрел.

Только в двухстах шагах от Измаила нападающие были встречены адским огнем со всех батарей и со всего вала.

Турки, зная хорошо Суворова, не спали и ожидали нападения.

Пули, ядра и картечь свистели в воздухе. Огненный дождь лился на русские войска. Весь Измаил светился от выстрелов.

Наши продолжали продвигаться вперед, не отвечали на выстрелы и подошли ко рву крепости.

Мигом стрелки рассыпались по краю рва, и под прикрытием их выстрелов русские спустились в ров, приставили к стенам лестницы и полезли на вал.

Завязался страшный рукопашный бой.

В числе бывших на валу находился и Кутузов, этот тоже будущий герой двенадцатого года, более двух часов боровшийся с малочисленным отрядом против несметного числа неприятелей, получавших беспрестанно свежие подкрепления.

Наконец он послал своего адъютанта к Суворову с донесением, что вскоре он не будет более в силах удержаться на валу, и просил помощи.

Суворов ответил посылкой 200 человек и велел передать Кутузову, что поздравляет его комендантом крепости Измаил.

Только Суворов мог сказать эти замечательные слова, и только Кутузов мог понять их.

Последний возобновил отчаянную битву.

Рассветало.

Битва продолжалась с обоюдным ожесточением.

Час проходил за часом, а кровопролитная резня не прекращалась.

Русские стояли уже твердой ногой в Измаиле и бились с неприятелем на улицах крепости.

Наконец победа была одержана окончательно.

Измаил пал.

Перо прозаика слишком слабо для описания подробностей этого свирепого штурма, где люди превратились в зверей, где кровь лилась потоками и где живые дрались, попирая ногами мертвых и даже полумертвых.

Недаром взятие Измаила, считавшееся беспримернейшим эпизодом всемирной истории, вдохновило гений Байрона, посвятившего в своем «Дон–Жуане» этому событию много чудных строк.

Приведем их:

Над крепостью раздался крик «Аллах!»,

Зловещий грохот битвы покрывая,

И повторился он на берегах;

Его шептали волны, повторяя;

Он был и вызывающ, и могуч,

И даже, наконец, из темных туч

Святое имя это раздавалось,

«Аллах, Аллах!» – повсюду повторялось.

… … … … … … … … … … … . .

Сдавался шаг за шагом Измаил

И превращался в мрачное кладбище.

… … … … … … … … … … … . .

Нет, не сдались твердыни Измаила,

А пали под грозою. Там ручьем.

Алея, кровь струи свои катила…

… … … … … … … … … … … . .

Штыки вонзались, длился смертный бой,

И здесь и там людей валялись кучи;

Так осень, убор теряя свой,

В объятьях бури стонет лес дремучий…

Наш славный русский поэт Г. Р. Державин написал оду на взятие Измаила. Вот несколько стихов из нее:

Представь последний день природы,

Что пролилася звезд река.

На огнь пошли стеною воды,

Бугры взвилися в облака;

Что вихри тучи к тучам гнали,

Что мрак лишь молньи освещали,

Что гром потряс всемирну ось,

Что солнце, мглою покровенно,

Ядро казалось раскаленно:

Се вид, как вшел в Измаил Росс.

Трофеями штурма Измаила были: 200 орудий, 360 знамен, 10000 пленных и более нежели на два миллиона разных товаров и военных припасов.

Убитых со стороны турок было 15 000 человек, а с нашей – 10000 человек убитыми и ранеными.

Утром 11 декабря Александр Васильевич Суворов рапортовал князю Потемкину:

«Нет крепче крепости и отчаяннее обороны, как Измаил, павший перед троном ее императорского величества кровопролитным штурмом. Нижайше поздравляю вашу светлость».

Императрице Суворов рапортовал кратко:

«Знамена вашего величества развеваются на стенах Измаила».

Григорий Александрович торжествовал.

Город Яссы принял праздничный вид.

От дворца светлейшего по дороге к Измаилу были расставлены сигнальщики, и адъютанты князя– скакали взад. и вперед по всему протяжению.

Григорий Александрович ожидал к себе Суворова.

Но день проходил за днем, а герой Измаила не приезжал.

Оказалось, что Александр Васильевич, не любя никаких парадных встреч, нарочно приехал в Яссы ночью, а рано утром явился к Потемкину в длинной молдаванской повозке, заложенной парой лошадей в веревочной сбруе.

Один из адъютантов Потемкина узнал, однако, приехавшего в этом оригинальном экипаже и поспешил доложить об этом светлейшему.

Григорий Александрович вышел на крыльцо и обнял и расцеловал измаильского победителя.

– Чем могу я, дорогой граф Александр Васильевич, – сказал он ему, – наградить вас за все победы над врагами и за взятие Измаила… Скажите, друг мой!

Этот покровительственный тон оскорбил Суворова.

– Помилуй Бог, ваша светлость! – отвечал он, отвешивая чуть не земной поклон. – Сколько милости!.. Меня никто не может награждать, кроме Бога и всемилостивейшей нашей матушки, государыни царицы.

Григорий Александрович побледнел и закусил губу.

Молча он прошел в залу, где Суворов с почтительностью подчиненного подал ему рапорт.

Фельдмаршал холодно принял его и так же холодно расстался с Александром Васильевичем.

Его гордости был нанесен страшный удар.

Это не прошло даром Суворову.

Он был вскоре отозван в Петербург.

Императрица, желая вознаградить его, велела спросить, где он желает быть наместником.

– Я знаю, – отвечал Александр Васильевич, – что матушка царица слишком любит своих подданных, чтобы наказать мною какую‑либо губернию… Я размеряю силы с бременем, какое могу поднять… Для другого невмоготу и фельдмаршальский мундир.

Но фельдмаршальского мундира он не получил и сделан был лишь подполковником лейб–гвардии Преображенского полка.

Дочь его была пожалована фрейлиной.

Падение Измаила произвело сильное впечатление на Турцию, но, уверенная в помощи Пруссии и Англии, Порта отвергла мирные условия, предложенные ей Потемкиным, и решилась продолжать войну.

Вследствие этого Григорий Александрович, приказав войскам расположиться на зимних квартирах в Молдавии, начал деятельные приготовления к предстоящей кампании.

Расположение духа светлейшего было в это время далеко не из веселых.

Уже в последних письмах к нему императрицы он читал между строк, что государыня недовольна громадностью военных издержек и жаждет мира.

Между ею и им стали набегать черные тучки.

В Петербурге же при дворе появилось новое лицо – Платон Александрович Зубов – новое восходящее придворное светило.

Быстрое возвышение двадцатидвухлетнего Зубова [58] было неожиданно для всех, а особенно для Потемкина.

В 1789 году он был только секунд–ротмистром конной гвардии, на следующий год он уже был флигель–адъютантом государыни, генерал–майором и кавалером орденов: Святого Станислава, Белого Орла и Святой Анны и Святого Александра Невского.

При таких явных знаках благоволения монархини надменный Зубов не искал благосклонности и покровительства Потемкина и не обнаруживал к нему того раболепного уважения, с каким все преклонялись перед князем Тавриды.

Такая смелость глубоко потрясла душу человека, в течение пятнадцати лет привыкшего не видеть себе совместника в доверии императрицы, в ведении государственных дел и в общественном мнении относительно силы своей у престола.

Чувство оскорбленного колоссального самолюбия зародилось в груди всемогущего до этого времени вельможи.

Ни пышность, ни великолепие, его окружавшие, ни почести, везде ему воздаваемые, не могли залечить этой ноющей раны.

Особенно в Яссах, после взятия Измаила, был он мрачен, задумчив, скучен, искал развлечений и нигде не находил их.

Не скрывая своих чувств от государыни, Григорий Александрович писал ей в конце 1790 года:

«Матушка родная! При обстоятельствах отягощающих, не оставляйте меня без уведомления. Неужели вы не знаете меру моей привязанности, которая особая от всех. Каково слышать мне со всех сторон нелепые новости и не знать: верить мне или нет? Заботы в такой неизвестности погрузили меня в несказанную слабость. Лишась сна и пищи, я хуже младенца. Все видят мое изнурение. Ехать в Херсон, сколь ни нужно, не могу двинуться; в подобных обстоятельствах скажите только, что вы здоровы».

В начале февраля 1791 года Потемкин начал готовиться к отъезду из Ясс в Петербург и, сделав распоряжение по армии и флоту, 9 февраля снабдил князя Репнина следующей инструкцией:

«Отъезжая на кратчайшее время в С. – Петербург, препоручаю здесь командование всех войск вашему сиятельству, а потому и предписываю: сколь возможно, остаться до времени без движений, ради успокоения войск, разве бы нужно было подкреплять которые части. Флот гребной исправить вскорости. Как крепости Измаил, Килия и Аккерман должны быть уничтожены, то взять на то меры, употреблять Жителей на помянутую работу. Против неприятеля иметь всю должную осторожность. С поляками обходиться ласково и дружно, но примечать. Если бы турки вызвались на переговоры и предложили бы перемирие, не принимать иначе, как разве утвердят прелиминарно объявленный от меня им ультимат, состоящий в том, чтобы утверждено было все поставленное в кайнарджинском трактате и потом бывшие постановления; границу новую на Днестр и возвращение Молдавии и Валахии, на кондициях, выгодных для помянутых княжеств. Казначейство будет зависеть от вашего распоряжения, о чем и в Варшаву я дал знать. Работами судов на Пруте и Днестре поспешить прикажите и почасту наблюдать. Я в полной надежде, что ваше сиятельство все устроите у лучшему. Меня же уведомляйте чрез курьеров каждую неделю».

Мечты о восстановлении Византии снова начали копошиться в уме Потемкина, особенно вследствие того, что императрица под влиянием Зубова и его партии желала прекращения военных действий.

Григорий Александрович надеялся лично убедить государыню в необходимости продолжения войны.

Мысль о Зубове не давала ему покоя.

– Зуб болит, – говаривал он окружающим, – еду в Петербург вырвать…

Близкие к князю понимали этот намек.

Кроме этого государственного дела у князя было в Петербурге еще дело личное…

Он хотел сам возвратить княгине Святозаровой ее сына Владимира.

Получив в дороге письмо княгини, он тотчас же ответил ей, что ее сын с честью сражается с неприятелем и вполне достоин имени, которое носит его мать, и что по окончании кампании он сам привезет его к ней.

В письме он много не распространялся.

Тогда же Григорий Александрович написал императрице письмо с подробным изложением семейного дела князей Святозаровых и его в нем участия и просил высочайшего ее соизволения на восстановление прав усыновленного дворянина Владимира Андреевича Петровского, дарования ему княжества и фамилии его отца Святозарова.

«Только сделать это надо, матушка, секретно, чтобы злые языки о том не проведали и не оскорбили княгиню–страдалицу нелепым подозрением», – заключил свое письмо Потемкин.

Императрица отозвалась на это письмо чутким женским сердцем, и просьба Потемкина была исполнена.

Владимир Андреевич Петровский, за жизнью и воспитанием которого неусыпно следил князь, действительно, окончив курс в московском университетском пансионе, по собственному желанию пошел в военную службу, в армию, и в описываемое нами время служил в отряде Кутузова.

Во время штурма Измаила он был легко ранен и ко времени отъезда светлейшего находился накануне выписки из лазарета.

В день своего отъезда Потемкин подписал приказ о переводе Владимира Андреевича Петровского в гвардию, с откомандированием в распоряжение фельдмаршала.

XVII

НА ПУТИ

Вторая поездка Григория Александровича Потемкина в Петербург с театра военных действий сопровождалась такой же торжественною обстановкою, как и первая, после Очакова.

Во всех городах были парадные встречи, при звоне колоколов и пальбе из пушек, если таковые, конечно, имелись в тех городах, которые проезжал светлейший фельдмаршал.

Роскошные пиры и праздники устраивались в честь победителя Очакова и Измаила в более значительных городах.

Ночью путь князя освещался горящими смоляными бочками.

Но пресыщенного властелина не тешили почести, не радовали торжества.

Он был уныл, сердит и мрачен.

Лишь при особом уменье приближенных к нему лиц в нем пробуждались интерес к чему‑нибудь и желание.

В одном из маленьких городов, лежавших на пути, жители ожидали проезда светлейшего с особенным нетерпением, так как хотели подать ему просьбу о городских нуждах.

Дни шли за днями.

Наконец ночью появился экипаж Потемкина.

Жители окружили его.

Но, на их беду, князь дремал и не велел себя тревожить и останавливаться в городе.

В этом затруднительном положении горожане обратились к одному из свиты светлейшего, и тот, тронутый их просьбами, согласился устроить дело.

Когда Григорий Александрович сердито спросил, скоро ли будут готовы лошади, он отвечал:

– Сейчас, ваша светлость! А какая здесь капуста, какой хлеб! – добавил он как бы про себя, со вздохом.

Потемкин вдруг встрепенулся:

– Где, братец, давай сюда!

Капуста и хлеб были мигом поданы.

Они оказались действительно прекрасными.

Князь покушал, похвалил, внимательно рассмотрел просьбу горожан и, найдя ее справедливой, тут же удовлетворил их желания.

Светлейший приближался к Тульской губернии.

Знали, что он выразил желание пробыть в Туле несколько дней, чтобы осмотреть оружейный завод.

– Тульский завод, – сказал дорогой Григорий Александрович, – есть такое государственное заведение, такой военный предмет, который заслуживает моего внимательного обозрения, и я непременно займусь этим делом тщательно и серьезно.

Когда это намерение светлейшего стало известно в Туле, все пришло в движение.

Везде готовились роскошные торжества, спектакли, иллюминации и разного рода увеселения.

Местные власти с неутомимой энергией спешили привести в порядок город и завод, в сладкой надежде хотя на одно слово похвалы полудержавного властелина, хотя на один взгляд одобрения.

Так ценны были милости светлейшего.

Тульский губернский предводитель с дворянством и чиновники всех присутственных мест были наготове по первой повестке явиться в парадных кафтанах к тульскому наместнику, генерал–аншефу Михаилу Никитичу Кречетникову, для представления могущественному вельможе.

По–видимому, и народ принимал живейшее участие в этой парадной встрече.

Множество крестьян пришли в Тулу из ближайших сел и деревень.

Все хотели посмотреть на человека, на которого обращено было внимание всех и слава о котором гремела по всей обширной России.

Ежедневно толпы этого пришлого люда собирались по Киевской улице и осаждали тогда еще существовавшие триумфальные ворота, дворец, где должен был остановиться высокий Путешественник, и крепость.

Михаил Никитич Кречетников, зная хорошо Григория Александровича, приказал на всякий случай приготовить на каждой станции все, что только могло удовлетворить причудливый вкус князя.

Тульский губернатор Андрей Иванович Лопухин ожидал дорогого гостя на границе Мценского уезда.

Все суетилось, готовилось, хлопотало.

Наконец светлейший въехал в Тульскую губернию и, нигде не останавливаясь, даже не вылезая из своего зимнего дормеза, продолжал путь.

Таким образом, сопровождаемый губернатором, капитаном–исправником и некоторыми чиновниками, он проскакал Малое и Большое Скуратово – станции, где переменяли лошадей, а Лопухин все еще не видал его.

Желая непременно представиться светлейшему и донести об этом свидании наместнику, Лопухин решил обратиться к любимому адъютанту князя – Бауру, который был не только ему знаком, но даже несколько обязан.

Это было в Сергиевске, в шестидесяти верстах от Тулы, где переменяли лошадей.

Баур, сидевший вместе с Григорием Александровичем, вышел из дормеза, и Лопухин попросил его каким‑нибудь средством доставить ему случай сейчас представиться князю.

– Хорошо, – ответил Баур, – я сделаю все, что могу, но за успех не ручаюсь.

Подойдя к дормезу и обращаясь к своим товарищам – другим адъютантам, которые от инея, облепившего их с головы до ног, были похожи на белых медведей, он громко сказал:

– Вот каков русский мороз: и без румян покраснеешь! Бррр… хорошо бы теперь, знаете, перекусить чего‑нибудь да подкрепиться водочкой.

Князь из наглухо закрытого дормеза не подавал голоса, хотя мог слышать этот разговор.

– Кто бы отказался от таких благ! – подхватил один из адъютантов, переминаясь с ноги на ногу у дормеза.

Потемкин молчал.

– Этак, пожалуй, чего доброго, застынешь как студень, – продолжал Баур.

– Ты шутишь, а нам не до шуток – мы смертельно перезябли.

Потемкин молчал.

– Ваша светлость, – крикнул наконец потерявший терпенье Баур, подойдя к самому окну дормеза, – здесь приготовлен вкусный завтрак.

Григорий Александрович сделал легкое движение.

– Тульские гольцы теперь только из воды, а калачи еще горячие. Право, все это стоит внимания вашей светлости.

Стекло дормеза опустилось.

– Алексинские грузди и осетровая икра заслуживают того же… – продолжал Баур.

– Гм!.. – отвечал Потемкин.

– А ерши, крупные, животрепещущие, так и напрашиваются в рот.

– Ой ли?

– Сверх того, ваша светлость, здесь мигом приготовят и яичницу–глазунью.

– Вели отворить карету! – крикнул Григорий Александрович, видимо соблазненный последним блюдом русской кухни.

Светлейший вышел из дормеза, вытянулся во всю длину своего роста, окинул блуждающим взором своих полузамерзших спутников и сказал Попову и Бауру:

– Пойдем.

Они отправились к почтовому дому, где их действительно ожидали сытные яства и Превосходное вино.

Когда с князя сняли шубу, он скорее упал, нежели сел в вольтеровское кресло в каком‑то изнеможении, которое, вероятно, было следствием продолжительной и необыкновенно скорой езды.

Баур, улучив минуту, доложил ему, что тульский губернатор сопровождает их и желает представиться его светлости.

– Попроси сюда господина губернатора, – отвечал Григорий Александрович и велел своему камердинеру подать флягу с водкой.

Баур бросился за Лопухиным в другое отделение почтового дома.

– Его светлость просит ваше превосходительство к себе… Пожалуйте скорее…

Лопухин не заставил себя ждать и вошел к князю, который, сидя откинувшись на спинку кресла, отвинчивал серебряную крышку у фляги, оклеенной красным сафьяном.

Увидя вошедшего, он сделал легкое движение головой, что означало поклон, и холодно сказал:

– Напрасно вы беспокоились, я слышал, что вы проехали с нами две станции.

– Три, ваша светлость, – отвечал Андрей Иванович.

– Напрасно, повторяю вам, – возразил князь, – я, право, не мог этого знать, потому что не выходил из кареты.

Крышка между тем была отвинчена.

Светлейший налил в нее из фляги тминной водки, которую всегда употреблял, выпил, потом налил Попову, а флягу отдал Бауру, который, в свою очередь, также налил из нее, проглотил свою порцию и передал флягу камердинеру.

– Я здесь немного отдохну и позавтракаю, – продолжал Григорий Александрович, обращаясь к Лопухину, – а вы поезжайте с Богом в Тулу и потрудитесь поклониться Михаилу Никитичу, с которым я сам скоро увижусь… Вас же лично благодарю.

Князь опять сделал легкое движение головой.

Андрей Иванович низко поклонился, вышел из комнаты, надел шубу, сел в сани и помчался в город.

Наступило продолжительное молчание.

Подали яичницу.

Баур напомнил о ней светлейшему, полулежавшему в кресле в мрачной задумчивости.

– Яичница готова, ваша светлость! – сказал Баур.

Потемкин встрепенулся как бы от сна и начал завтракать.

Его примеру последовала и свита, и скоро яичница, а за ней и другие кушанья были истреблены по–военному.

В этот день вечером вся Тула осветилась блестящей иллюминацией.

Светлейший въехал в город.

Наместник, губернатор, вице–губернатор, губернский и уездный предводители с дворянством, многие военные генералы, штаб–офицеры, гарнизон, все чиновники присутственных мест встретили его у дворца.

Григорий Александрович был на этот раз в хорошем расположении духа.

Он был крайне вежлив с Кречетниковым, повторил свою благодарность Лопухину, сказал несколько приветливых слов генералам, губернскому предводителю, вице–губернатору, похвалил почетный караул, ординарцев и, сделав всём остальным общие поклоны, прошел вместе с наместником и губернатором во внутренние покои дворца.

На другой день за обеденным столом, к которому было приглашено более сорока особ, Григорий Александрович, обращаясь к Кречетникову, сидевшему с ним рядом, сказал, указывая на некоторые кушанья:

– Я замечаю, Михаил Никитич, что вы меня балуете. Все, что я видел и вижу, доказывает особое ваше обо мне озабочивание.

– Очень рад, ваша светлость, – отвечал тот, улыбаясь, – что я мог угодить вам этими мелочами.

Взяв с тарелки огромную мясновскую редьку, стоявшую на столе под хрустальным колпаком, Потемкин отрезал от нее толстый ломоть и продолжал:

– У вас каждое блюдо так хорошо смотрит, что я начинаю бояться за свой желудок.

Редька ему чрезвычайно понравилась; но он, к удивлению всех, взял вслед за тем свежий ананас, разрезал его пополам и начал есть, заметив:

– У всякого свой вкус.

Когда наместник провозгласил тост за князя, музыка заиграла туш и артиллерия, привезенная из парка, открыла пальбу.

– Все это прекрасно, Михаил Никитич, – сказал князь Кречетникову, – но здесь нет еще одной вещи, до которой я большой охотник и которую вы, помните, прислали мне с курьером в Бендеры.

– Не могу догадаться, ваша светлость, – отвечал несколько изумленный Кречетников.

– Вы, кажется, и калужский наместник?

– Точно так, ваша светлость.

– А забыли, что тульские обварные калачи едва ли лучше калужского теста…

На другой день за завтраком светлейший уже ел калужское тесто.

Князь между тем не забыл главнейшей цели пребывания своего в Туле – оружейного завода.

Он посвятил ему два утра и осмотрел подробно во всех частях.

Многое он одобрил, но многое нашел требующим значительных улучшений и преобразований.

Он сделал тут же некоторые распоряжения и приказал начальству выбрать двух чиновников, которых хотел послать в Англию для изучения оружейного искусства.

Он изъявил, кроме того, желание вызвать оттуда же опытных и знающих мастеров для закалки стали, которую делали у нас очень дурно.

Эти предположения светлейшего осуществились уже после его кончины.

Два дня и два вечера толпился народ на тульских улицах, то бегал за каретой Потемкина, с любопытством и уважением поглядывая на знаменитого вельможу, то любовался иллюминацией, дивился прозрачным картинам, глазел на тысячи предметов, для него диковинных и чудесных.

Два дня и два вечера в Туле беспрерывно происходили торжества, спектакли, раздавались музыка и песни.

Наконец Григорий Александрович уехал, и город снова вернулся к своей однообразной и скучной жизни.

Императрица отправила навстречу светлейшему главнокомандующему графа Безбородко.

Она ждала своего друга с радостью, вельможи же которых он заслонил своим присутствием, с ненавистью.

Среди всей придворной толпы один только не боялся предстоящей встречи – это Платон Зубов.

Страшно честолюбивый и затаивший ненависть против Потемкина, не дававшего ему быть «первой персоной» в государстве, он, поощряемый большой партией при дворе и благоволением государыни, вздумал сломить гиганта.

Предстояла борьба великана с пигмеем.

Встреча князя в Петербурге, куда он прибыл 28 февраля 1791 года, была необыкновенна по своей пышности.

XVIII

ДЕНЬ ПОТЕМКИНА

С первого взгляда казалось, что Григорий Александрович ничуть не утратил своего могущества.

Роль его в устройстве государственных дел по–прежнему была первенствующая.

Имя его имело такое же, как и прежде, обаяние в придворных сферах.

Но… – это «но» было и у Потемкина; хотя императрица и относилась к нему по–старому благосклонно, однако порой замечалось с ее стороны как бы какое‑то тайное предубеждение против князя.

Это были, видимо, результаты наветов графа Платона Зубова.

Светлейший по самому своему характеру не был склонен к мелким интригам – он привык сокрушать с маху, одним ударом, а не валить противника «под ножку».

Понятно, почему этот чисто русский богатырь не мог терпеть совместничества во власти с Зубовым.

Не желая иметь с ним частых встреч, князь не остановился в приготовленных душ него его прежних покоях в Зимнем дворце, а поселился в Таврическом.

Столкновений между этими «светилами», одним еще стоявшим в зените, а другим восходящим, не было, по крайней мере крупных.

Из мелких отметим лишь одно.

Вскоре после приезда Григория Александровича в столицу императрица объявила Зубову, что дарит ему за заслуги имение в Могилевской губернии, заселенное 15 000 душ крестьян, но потом спохватилась, вспомнив, что имение это уже подарено Потемкину.

Тогда она раз за обедом сказала князю:

– Продай мне твое могилевское именье.

– При всем моем желании исполнить желание вашего величества, – сказал, весь вспыхнув, Потемкин, догадавшись, для кого предназначается покупка, – исполнить не могу.

– Почему?

– Я продал имение…

– Кому?

– Вот ему… – оглянувшись кругом, сказал Потемкин, указывая на стоявшего за его креслам молодого камер–юнкера Голынского.

Императрица, догадавшись, что князь догадался о ее намерении, сильно смущенная, растерянно спросила Голынского:

– Как же ты это купил именье у светлейшего?

Григорий Александрович бросил на молодого человека выразительный взгляд.

– Точно так, ваше величество, купил… – ответил с низким поклоном догадливый Голынский.

В этом поступке виден гигантский размах «великолепного князя» – он не пожалел огромного богатства, швырнув его юноше, лишь бы это богатство не досталось Зубову.

В общем отношении Екатерина к своему подданному другу оставалась, однако, по–прежнему благосклонной. На него сыпались милостивые знаки внимания, награды и подарки.

Григорий Александрович, с присущим ему тактом, сам удалялся от Зимнего дворца, проводя время у себя в Таврическом.

В своей домашней жизни князь всегда держался порядка, к которому сделал привычку еще в молодости.

Он ложился спать и вставал в назначенные часы.

Впрочем, нередко, особенно в описываемое нами время, он проводил целые ночи хотя и лежа в постели, но не засыпая, Терпел от этого не столько сам князь, сколько Василий Степанович Попов, изумлявший всех своей неутомимой деятельностью.

Когда Григорий Александрович мучился бессонницей, то беспрестанно призывал его к себе, заставлял записывать мысли и планы, отдавал различные приказания и поручал тотчас же приводить их в исполнение.

Попов являлся всегда в полной форме, работал до утра, не смыкая глаз, и, несмотря на это, когда Потемкин просыпался, первым входил к нему с донесением.

Такая неутомимость Василия Степановича удивляла иногда даже самого князя, потому что Попов, не имевший буквально минуты покоя и исправлявший самые трудные и разнообразные обязанности, был постоянно весел и бодр.

Проснувшись и выслушав доклад Попова, князь на целый час садился в холодную ванну, потом одевался, отправлял краткое утреннее моление и выходил в столовую, где уже стоял завтрак, заключавшийся обыкновенно в чашке шоколада и рюмке ликера.

Затем, если был весел, приказывал своим музыкантам и певцам исполнять какую‑нибудь кантату.

Нередко он приглашал к завтраку и красавиц своих, которые, по выражению современника, «отличным образом прелестного своего обхождения и редкой красотою могли затмить самих граций».

Когда же князь был не в духе, что также случалось нередко, к нему никто не смел являться, за исключением должностных лиц, и все двери кругом затворялись, чтобы до него не доходил никакой шум.

После завтрака к Григорию Александровичу снова входил Попов, вручал полученные бумаги и письма и оставался до тех пор, пока не получал приказание удалиться.

Попова сменял секретарь, имевший доклад два раза в день, потом медик, наконец, все, прибывшие с поручением от разных правительств, иностранцы.

По отпуске последних Потемкин запирал свой кабинет и оставался часа два один.

Служить у Потемкина было трудно.

Василий Степанович Попов, отлично изучивший все отвычки светлейшего, никогда и ни в каком случае не начинал говорить первым и не осмеливался напоминать ему о каком‑либо деле, которое он почему бы то ни было медлил исполнять, потому что князь, никогда и ничего не зазвавший, терпеть не мог напоминаний.

Не только служившие при князе лица, но даже все вельможи и иностранцы без изъятия должны были приноравливаться к его характеру, если не хотели навлечь на себя его неудовольствия и гнева.

Перед обедом, если не было надобности собственноручно писать к императрице или не удерживали другие важные дела, Григорий Александрович обыкновенно ехал навестить кого‑нибудь из своих близких.

При возвращении он подписывал все приготовленные бумаги, отдавал пароль и в два часа садился обедать.

Насколько был великолепен двор светлейшего, по блеску и многочисленности равнявшийся королевскому, настолько был роскошен и его стол, к которому ежедневно собиралось несколько десятков гостей, званых и незваных.

В продолжение обеда играл прекрасный домовый оркестр князя, меняясь по очереди с хорами русских песенников и оперных певцов и певиц.

В это время Потемкин был почти всегда весел, разговорчив и любезен.

Хотя он величественностью своей осанки и обхождением, немного резким и гордым, внушал каждому какое‑то подобострастие к себе, тем не менее все современники согласны в том, что князь был очень внимателен и снисходителен к своим гостям и не делал между ними никакого различия.

Григорий Александрович старался строго следовать правилам умеренности и трезвости и для сбережения своего здоровья воздерживался иногда по целым месяцам от употребления вина и других излишеств.

После обеда, который продолжался не более двух, иногда трех часов, князь, посидев еще немного с гостями, удалялся в свой кабинет, где так же, как поутру, оставался некоторое время один.