Текст книги "От рук художества своего"

Автор книги: Григорий Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

И господа терпели.

А вечером был знатно сожжен фейерверк, изготовленный маленьким толстым полковником-немцем. Сей искусник был одним из лучших в Европе мастеров своего дела. Его и наняли за немалые деньги, а после уже платили кое-как. Этот опытный шпаррейтер – так звалась его профессия – служил начальником порохового завода. Перед началом огненного действа немец бегал, суетился, что-то исправлял, всплескивал ручками и нырял в какие-то маленькие будочки, где уже вовсю сыпались искры в темноту, валил дым и раздавались резкие хлопки: пух! Пуух! Пуух!

Наконец все было налажено – и шпаррейтер взмахивал белым платком. Петергофский парк освещался неземным фантастическим светом – то розовым, зеленым и голубым, то белым, синим и фиолетовым. Взлетали в небо столбы огня, крутились шары, конусы и свечи, полыхали обручи, и ярко осветились в вышине двуглавые орлы. Они освещали нарядных дам в корсажах из белой ткани с гирляндами цветов на головах, придавали таинственность набухшим рожам гульливых, изрядно клюнувших кавалеров, бросали косые блики на стол, протянувшийся на всю длину парковой аллеи, буфеты тускло отсвечивали столовой посудой и фарфором.

За высокой шпалерой усердно и безостановочно наяривали музыканты. На теплом ветру хлопал полог из шелковой ткани, натянутой над столом. Красота и полная чаша рождали хорошее настроение духа, давали полную усладу, и даже у человека сухого могло дрогнуть сердце.

Когда куртажные гости разъехались, граф Растрелли пошел на дачу и смотрел оттуда на свой Большой дворец. Пленительное, бесподобное совершенство "Корпуса под гербом", счастливо найденные пропорции купола вызвали у архитектора улыбку восторженного умиления. Он не мог налюбоваться на свое детище.

Серебрились огромные полуциркульные окна, отражая легкий лунный свет.

Стояла такая тишина, что каждый шорох в кустах под окнами, любой писк зверька, стрекотанье настораживали уши и острили слух, словно у собаки. Тайно засматриваясь на творение рук своих, Растрелли никогда не чувствовал себя так хорошо, как сейчас. Озаренное лицо его было радостным и беззаботным, мягким и нежным. В дневное время оно таким не бывало.

На соседней даче не спалось армейскому полковнику Строганову, брату барона, Сергея Григорьевича. Ему, видать с перепою, на сердце ангел уселся, сидел-сидел, а после и разлегся. И нежил, и покоил. Да так, что блуждающий взгляд полковника не мог зацепиться за какой-нибудь один предмет. Мир внезапно проваливался и мерк, оставляя вместо себя черные дыры.

А еще вчера Строганов был в полной силе. Ощущал сноровистость во всем теле, упругость ног и горячий румянец на щеках. От распирающей его силы в голове полковника роились некие весьма приятственные и беспорядочные картины будущего вечернего досуга. А над его головой и надо всем императорским Санкт-Петербургом раскатывалась дробью и, как в петровские времена, с подъемом, весело и браво гремела полевая военная музыка. И на зависть толпе тщедушных зевак Строганов вчера же, когда совсем не то что сейчас сжало обручем голову, печатал шаг – жаркий, твердый, топором врубающийся в мостовую.

А думал ой в это самое время о том, что вот он, старый вояка, давно мог бы гнить в сырой матушке-земле, не раз и не два побывать ему пришлось в тяжких сраженьях. Потому что любил он лезть на рожон. Ан нет, жив остался. Ни черта ему не сделалось, жив, курилка, чтим друзьями, обожаем прелестными созданьями. Ни пуля его не взяла, ни кривой янычарский нож не полоснул. И того гляди, вспыхнет на плече генеральский погон, и будет сие венцом достойным за преданную его службу нынешней государыне Елисавет Петровне. Брат Сергей уж давно в генерал-лейтенантах ходит. А он все полковник… Почему нередко один человек легко достигает всего, а другой… А род наш каков? – с гордостью вполне заслуженной думал полковник. Эге, да таких родов в России по пальцам на одной руке счесть можно. Василия Темного кто у татар выкупал, а? Строгановы. А Ермака кто в Сибирь снаряжал да провожал? Тоже Строгановы. А кто в святой Руси солеварни заводил да горнорудное дело налаживал? То-то. Кто Петру Великому деньги давал на шведскую войну? Тоже мы, Строгановы. А не давали б ему денег, могла б Россия ныне свободно шведской провинцией быть. Строгановские наши деньги помогли на Балтике укрепиться, потому что мы никогда не скаредничали. Апраксины, Головины, Толстые, Шафировы государеву казну грабили, тащили, раздергивали, а Строгановы ее наполняли задарма. Вона как выходит…

– Виноват, граф, что ночью беспокою, но вижу, и вам не спится, – негромко сказал Строганов, приближаясь к веранде. – Не найдется ли у вас рюмки рому? Поверите, боль в голове совсем замучила, застрелиться охота, ей-богу. Немилосердно гудит.

– Да, конечно, найдется! А что, помогает?

– Ром-то? Еще как! Он в голове производит сильное расширенье!

Растрелли с готовностью пошел в комнату и вынес кубок первостатейного ямайского рому.

– Премного вами благода…

Строганов немедленно опрокинул в рот кубок, не успев договорить, а только вдохнув воздуха.

– Фух! Фух! Фух! – шумно выдохнул он. – Чую, как душу смягчило, сползает с нее груз, сползает, проклятущий, бальзам по жилам потек. Спасибо вам, Варфоломеевич! Фу-ка… Евхаристия наступает, что означает благодать, да! Хорошо-о.

– А может, еще? – участливо спросил архитектор.

– Ни в коем случае, самый раз. Чтоб от скорби перепойной поправиться, Варфоломей Варфоломеевич, скажу я вам, совсем немного нужно, чуток совсем – и все в тебе опять живое. Спокойной ночи, граф. Блаженно чрево, носившее вас!

– Хороших снов, полковник.

– Ужо теперь поспим на славу! – Строганов разболтанно помахал рукой в воздухе и, нетвердо ступая, пошел к себе.

А вокруг шла обычная укромная ночная жизнь.

Встряхнув колючий свой тулупчик и пошелестев для порядка жесткими иглами, неспешно отправился на охоту еж. Он перебирал по земле мягкими лапками и катился большим черным шаром по тому самому следу, по которому ходил вчера и позавчера.

Как угорелые носились по кустам бездумные кошки, и зеленые кружки их глаз – серьезных и безжалостных – горели в темноте. Кошки издавали по временам такие устрашающие, воинственные и утробные звуки боевого вызова, что в полнейшей растерянности пучила во тьму свои круглые глаза ошалевшая сова. Не могла она взять в толк – для чего нужно кричать в ночном лесу, где все принадлежит тишине и счастливому случаю. Зато это хорошо знала хвостуха-лиса, которая неспешно кралась по тайным делам, замывая свой невидимый след. А глубоко в земле в удобной и хитроумно построенной норе проснулся от голода бурый крот и отправился в угол, где у него хранились припасы, чтобы скромно перекусить.

Со сна на ветках взмахивали крыльями птицы – им снился полет дневной завтрашней жизни.

Ни в Петергофе, ни в других местах обширной земли ход истории ничуть не замедлялся даже в ночное время, отпущенное на отдых и сон.

Поднял красивую гордую голову рогач-олень, прослушал наскоро лес, втянул в себя запахи и снова улегся, надеясь, что все устроится к лучшему…

А днем на петергофской дороге то и дело скакали экипажи, запряженные четвернею в ряд, с двумя лошадями навылет, сверкающими гладкой коричневато-каштановой кожей, то пробегали молочного цвета кони, похожие на ганноверских, с падающими до земли гривами и хвостами.

Движенье карет всегда привлекало внимание архитектора. Может быть, усталость шептала ему: брось все, прыгай в карету – и пошел куда глаза глядят! А может быть, он, хотя и с большим опозданием, понял, что по натуре своей больше склонен к жизни переменчивой, подвижной, нежели к оседлой.

Он был одержим своей профессией. Архитектура обладала таинственной способностью – растворять его душевную боль.

* * *

Сижу на веранде бывшей дачи парусного мастера Ивана Кочетова и смотрю на свой белый кафтан и камзол, покрытые пылью стройки.

Вчера мне наговорили много лестных слов – и ученик мой Савва Чевакинский, и другие тоже из нашей архитектурной братии по поводу церкви Большого дворца. Слушать похвалы коллег – удовольствие немалое. Это весьма приятно, хотя и без того знал, что сделаю знатно. Какой-то мудрец сказал про одного архитектора: он не мог сделать хорошо, а потому сделал красиво. А я, уж этого никто отнять не может, делаю и хорошо, и красиво. Жаль, что отец мой не видит моей победы, – вот кто ей искренне бы порадовался. Вот кто всегда одобрял мой образ действий, вот кто окружал меня своим постоянным заботливым вниманьем… Бедный отец, как ты мне нужен! Ты был мне самым лучшим, самым добрым другом. Тебе я всем обязан. Не золото-серебро дорого, а отцовское приветное сердечное слово. Уже восемь лет я живу без тебя и знаю: любое мое несчастье без тебя более тяжко, а счастье неполно.

Я испытал острое наслажденье, когда заметил, что мастера, десятники, работный люд стоят и смотрят на мое сооружение, когда сняли леса. Почему они стоят? – подумал я. Значит, им нравится то, что я сделал. А раз нравится, – значит, они все мои друзья…

Семь лет назад мне было передано высочайшее повеленье императрицы: по обе стороны Больших палат на галереях в Петергофе сделать деревянные апартаменты с пристойными покоями. Я сделал, как велено. Полную перестройку Большого Петергофского дворца я закончил два года назад, летом 1750 года. Когда-то дворец строил Леблон, переделывал его еще в 1722 году Микетти. Тогда было все не так – один флигель стоял в середине, галереи вели к боковым флигелям. Они были в два этажа высотой с окошками на крыше. По бокам Земцов пристроил два корпуса. А я решил добавить еще один этаж, повысив крышу и не трогая первоначального членения стенных плоскостей. Я подумал: стиль Леблона хорошо бы сохранить. Ведь умереть страшно, если подумать, что после тебя все переделают, переиначат. Микетти довел протяженность главного фасада до ста шестидесяти метров. Это мне очень по душе. Конечно, мне сразу же захотелось все сделать по-своему – подчеркнуть значимость бельэтажа, поставить богатые наличники, ввести цветочные гирлянды, головки ангелов. Я придумал чередование фронтонов – в центре треугольный, два малых лучковых и два с барельефами.

Императрица часто наезжает в Петергоф. Провожают ее сюда из города пушечной стрельбой с Петропавловской крепости. У дочери Петра страсть к балам, танцам, нарядам, выездам. Здоровая жажда жизни распирает ее.

В прошлом году я полностью закончил церковь, а ныне представил проект отделки аванзала, пикейной и штатс-дамской. Дворец мой уже зажил вовсю: знатные персоны обоего пола, знатное шляхетство и господа чужестранные министры съезжаются по вечерам на балы. Как часто здесь гремит музыка, сверкают лампионы. Гулять – не работать.

Бражничать да пировать лишь коза нейдет, а человек любой – только помани!

Блеск версальского двора меркнет в сравнении с русским. В роскоши мы всех за пояс заткнули. Рассказывали мне, что во время одного из пожаров у нашей императрицы сгорело почти четыре тысячи платьев. А в гардеробе ее, по рассказам, еще пятнадцать тысяч штук, два сундука шелковых чулок и несколько тысяч башмаков и туфель. Нешуточную армию можно одеть и обуть…

Тем, кто хорошо знал архитектора, показалось, что с годами Варфоломей Варфоломеевич стал более угрюм, молчалив, и мрачноватое выражение все чаще можно было встретить теперь на его лице. Его преданность искусству была прежней, и он целыми ночами просиживал над чертежами, наскоро забываясь в коротком предутреннем сне.

Рабочие будни его были заполнены, как и прежде, до отказа. А может быть, угрюмость и молчаливость означали всего лишь повысившуюся сосредоточенность, потому что Растрелли стал еще больше ценить каждый миг жизни, торопясь еще многое успеть сделать. Он понимал, что времени в обрез, спешил, а потому и смотрел на все более жестко, трезво, испытующе.

Засиживаясь до рассвета над чертежами, Растрелли мысленно пробегал сквозь арки, озирал словно с высоты птичьего полета свои пятиглавые храмы, проходил по роскошно отделанным покоям своих дворцов, видел сочную, решительную лепку грота в Царском Селе. Вспоминал Купеческую лестницу в Большом Петергофском дворце, мрачную львиную маску над воротами Строгановского дома, неповторимых кариатид, которых он немало наделал. Плохо ли, хорошо ли, но сколько он уже всего понастроил! Даже сам диву давался. "Ну, с богом!" – подбадривал он себя, словно стряхивая оцепенение воспоминаний и образов.

Давая волю своей фантазии, счастливой, капризной, изысканной, Растрелли, еще только вчерне намечая колокольню Смольного монастыря, уже явственно, во всех деталях видел ее внутреннее убранство. С волшебным мастерством сочинял он свои архитектурные сказки, вступая в свободное соперничество с самыми величайшими зодчими. Мир уже и до него был наполнен такой замечательной архитектурой, что она легко превосходила все понятия живущих об этом предмете. В пятнадцатом веке в Москву приехал итальянец Аристотель Фиораванти и построил Успенский собор в Кремле – один из шедевров зодчества, а через три века другой итальянец – Варфоломей Растрелли – проектировал Смольный монастырь на месте бывшего Смольного двора, что гнал прежде смолу для всего русского флота. И тоже создал неувядаемый шедевр русского зодчества. Что же такое был этот Смольный монастырь, который еще рождался в чертежах Растрелли? Это было очень убедительное свидетельство творческой самостоятельности мастера. Это была торжественность необыкновенная. Это была благородная величавая простота. Весь Санкт-Петербург увидел, что гений Растрелли развернулся здесь во всю свою ширину. Но кто знает, каких усилий стоило этому самому гению сделать новый крутой разворот! Какими должны были быть его упорство, мужество, страстная, неустанная увлеченность, чтобы добиться поистине органной мощи, величия и нарастающей силы всего массива этого удивительного создания!

Растрелли сосредоточенно чертил, опираясь на свое умение схватывать самое существенное. Он с радостью видел, как все формы Смольного храма, обретая скульптурность, выходят небывало четкими, вздымая неудержимую стремительную ось-колокольню все выше и выше.

Формы этой колокольни сохраняли первоначально заданные пропорции. Фрагменты стен наплывали друг на друга сами по себе, появлялись членения, арочные пролеты. И все это возникало вроде бы без всякой связи с диктующей волей самого зодчего.

В горячке счастья и сладкого забытья, которое давала ему эта работа, Растрелли держал в цепкой памяти все самое лучшее, что было создано в прошлом. Держал, но и боролся с ним, бросал вызов. Не гордыней нашептанный, а долгом, душой и гением. Он припоминал самые разные постройки, ему не надо было листать книги и альбомы с зарисовками. Память его была свежа, как в юности. Что такое архитектура Вюрцбургского замка Бальтазара Неймана? Она отменна, но Смольный – нечто другое. И дрезденский Цвингер хорош, и Александро-Невский монастырь Трезини превосходен – его схема как раз подходит к Смольному, и дворец Брюль близ Кельна – ах, какие там ажурные перила, какие лепные украшения и парные колонны! Но мне нужны другие ориентиры, нужны русские монастыри допетровских времен. Смольный должен нести национальные черты. Пусть в нем проявятся во всю мощь особенности России как державы истинно великой, пусть Смольный вберет в себя красочный и необъятный мир народного воображения. Смольный – это здоровье и сила, бесстрашие, живописность и блеск. Это золотые купола, каменные лестницы, небывалое впечатление простора. Без французской чинности и немецкой вычурности, без деспотического порядка и манерности. Это памятник России, воздвигнутый в ее честь.

Приехав юношей из Парижа в Петербург, Растрелли искренне изумился русской архитектуре – простой, грациозной, внушительной, наивной, вечной, рассчитанной на века. Ее создали таланты, гении…

Василий Блаженный, Покров на Филях, Успение на Маросейке – да только этих трех храмов хватило бы, чтобы любой убедился: в народе, создавшем такое, очень сильно чувство жизни, которое ничем не вытравишь, а еще в нем – большая жажда красоты…

"Талант, гений – и тот и другой достойны уважения, – подумал Растрелли, – а в чем же разница между ними, есть ли она?"

Поразмышляв об этом, отдыхая от работы, Растрелли пришел к выводу, что разница между ними есть, но весьма незначительная, ничтожная: вода не кипит при девяноста девяти градусах, а при ста кипит, вот этот один градус и отделяет талант от гения.

Санкт-Петербург строили очень хорошие мастера. Они изучали русскую архитектуру, европейскую, скрещивали, сближали их. Получалось смешение разных стилей и манер, чуть грубоватое, но живое. Позднее будет замечено: не было той властной руки, которая одна только может сложить из разорванных клочьев гигантское целое. Не было в России художника-великана, которому по плечу была бы задача и который наложил бы на Петербург свою печать.

Такой человек в Петербурге появился.

Это был Франческо Растрелли.

И вот, сидя глубокой ночью в Петергофе, в полнейшем одиночестве, он думал о том, что и Смольный монастырь, и Большой дворец ему особенно удались, их можно смело отнести к числу самых лучших, самых продуманных, самых законченных из всего, что он сделал.

Петергоф и Смольный больше всего и полнее выразили его веру в силы и возможности человека. Конечно, сам грандиозный масштаб всего архитектурного ансамбля предоставлял зодчему большие возможности. Подчиняя всю постройку своей основной идее, Растрелли в то же время придерживался поставленной перед ним императрицей задачи – продемонстрировать пред всеми искреннюю набожность матушки-царицы, которая не жалеет средств на украшенье божьего дома. Ну и, само собой, нужно было, разумеется, поразить взор нарядностью и роскошью. А потому даже чертежи Растрелли, которые шли на утверждение, были предельно красочны: все фасады зданий монастыря изобиловали вазами, статуями, флагами, золочеными куполами. Густая позолота декоративных деталей, голубизна стен и белых колонн создавали праздничное зрелище.

Растрелли сделал план собора и всего ансамбля крестообразным, он добился полной гармонии и соподчиненности отдельных частей, когда все пропорции не только видимы, но и слышимы. Получилось это само собой, потому что он стремился к своей мере, своему совершенству. У каждого – своя мера. Архитектор Витрувий, к примеру, измерял высоту человека ступнями, а живописец Ченнино Ченнини лицами: от одного уха до другого – длина лица, от плеча до локтя – одно лицо, от верха бедер до колена – два лица. "А сколько лиц у моих построек? – думал Растрелли. – И все это создано мной среди зеркальных прудов и тенистых рощ, неописуемых лугов и тихой приветливой зелени. Сколько страданий мне пришлось пережить, сколько мук принесло вынужденное ничегонеделанье! А все же сумел преодолеть – и произвол, и косность". Мерой Варфоломея Варфоломеевича была жизнь, одухотворенность.

Растрелли подошел к столу, сел в кресло и вывел на большом листе бумаги: "Размышления о способах и трудностях, мешающих в России строить с той же точностью и совершенством, как в других европейских странах". Не сводя глаз с написанного, Растрелли подумал, что все его способности подверглись в России самой жестокой проверке. Выходит, что он ее выдержал и даже сохранил молодую энергию. Иначе он давно послал бы все туда, куда обычно посылают россияне. "Как хорошо было бы ездить по разным державам и градам, оставляя везде знатные постройки", – думал архитектор.

И Растрелли вполне был готов к этому. Но Россия его от себя не отпускала. Видно, ей нравилось, что сей архитектор чист сердцем, а ежели сердце чисто, то и дела тоже.

Обер-архитектор взял перо и стал быстро писать: "Известно, что камень и известка здесь очень крепки, и я их на-шел гораздо более прочными, нежели песчаник, употребляемый во Франции. Что касается производства кирпича, то он довольно хорошо обработан и обожжен как следует, так что, невзирая на суровые зимы в этой стране, он противостоит всем непогодам.

Теска камней, принятая за границей, не может выполняться в России за неимением людей, знающих это дело.

Часто употребляют здесь сорт желтоватого камня, совершенно неплотного, слитком нежного и пористого, который не дает абсолютно никакой возможности тесать в совершенстве мулюры, хотя имеются люди, способные это делать.

В провинции Ливонии, вблизи Ревеля, имеются каменные карьеры, похожие на карьеры Льера и даже более белые, их не употребляют для построек, потому что люди, управляющие строениями, находят столько препятствий для перевозок, что их забросили, несмотря на мое настояние.

Ее величество императрица владеет многими карьерами прекраснейшего мрамора, но большая отдаленность его местонахождения мешает принести его в достаточном количестве для того, чтобы сделать какое-либо прекрасное архитектурное произведение, а кроме того, очень мало рабочих, могущих его обработать.

Штукатурка здесь несравненно лучше той, которая употребляется во Франции.

Что касается плотничьих работ, то они здесь превосходны, только лес, который идет на балки и другие работы, не служит так долго, как во Франции и Италии, ибо качества дерева хороши только тогда, когда соблюдают правильные сроки рубки; вследствие этого приходится часто менять балки в комнатах, которые обычно гниют с обоих концов. Я нашел способ их сохранять: это прикреплять на обоих концах футляры из железных пластинок, которые препятствуют сырости из степ проникнуть туда. Это можно делать, однако, лишь для сооружений государыни, ибо требует очень больших издержек.

Большинство зданий вельмож покрыты листовым железом, размером в два фута четыре дюйма в квадрате. Нужно, перед тем как покрыть ими крышу, окунуть железо в чеснок, что повторяется каждые четыре года, и красить их масляной краской. Благодаря такому способу они очень долго сохраняются и не ржавеют.

Постройки императрицы точно так же покрыты листовым железом – с той разницей, что они перед употреблением подвергаются лужению. Благодаря этому они прекрасно сохраняются, но стоит это значительно дороже.

Столярные работы выполняются в совершенстве, так как много мастеров, главным образом немцев, которые отличаются в этом деле.

Что касается лепщиков, то в России имеется достаточно искусных, большинство из них на службе у императрицы. Что же до скульпторов, то нет людей достаточно способных, чтобы носить имя искусных мастеров.

Служба архитектора в России изрядно тяжела. Множество людей начинают вставлять тебе палки в колеса. На первый взгляд, они кажутся самой устойчивостью, грубой силой и властью. Они не дают людей, не отпускают материалов, задерживают деньги. На поверку они оказываются обыкновенными мошенниками, вся их устойчивость мнимая, за ними ничего не стоит, по-настоящему они – ряженые. Но пока это начнешь понимать – из тебя вытянут душу. Архитектору недостаточно сделать проект здания, которое он должен выстроить. Нужно, чтобы он сам вычертил его в большом масштабе и не отлучался со стройки, ибо некому доверить точное исполнение твоих указаний. Все переиначат, сделают наперекось. Больше того: архитектор должен сделать чертежи деталей здания, будь то для столярной работы, для лепки и прочее, иначе придется всегда что-либо переделывать, что повлечет за собой потерю времени и большие издержки. Архитектор на службе не имеет ничего, кроме своего жалованья, без какого-либо другого вознагражденья, всегда допустимого в других странах; но пуще того: архитектора здесь ценят только тогда, когда в нем нуждаются".

Растрелли положил перо и с большим теплом подумал о своих учениках, помощниках, союзниках в самых разных трудах и начинаниях. Это московский архитектор Евлашев, который помогал ему при постройке подмосковных дворов – человек многоопытный, мастер превосходный, с высокой и чистой страстью в душе.

Это Савва Чевакинский – способный, улыбчивый, деловой. Превосходный человек, много раз приходивший на помощь. С ним пришлось строить царскосельский Эрмитаж и прочее. Это главная опора на строительстве Смольного Христиан Кнобель, мечтатель, обремененный огромной семьей и вечно попадающий в какие-то глупые приключения с женщинами. Это каменных дел мастер Казосопра. Это верзила-прапорщик Федор Стрельников, недремлющее око на всех постройках в Петергофе.

Конечно, попадались ему в жизни и люди глупые, непутевые, бездельники и пустобрехи. Но он и к ним бывал благожелателен. Старался никому не причинять вреда. Делать добрые дела, считал он, это в природе вещей.

Уже брезжил рассвет, когда архитектор отправился спать.

* * *

Обрусев, Варфоломей Растрелли хорошо узнал печаль обездоленных и муку тех, кто числился по департаменту праведников. Быстрый разумом архитектор терпеть не мог тупиц, людей горько заурядных. Он делил всех людей на противостоящие армии: тех, кто разумен и плодоносен, и тех, кто мешает оным. И когда одна рука архитектора выводила на бумаге божественные проекты дворцов, другая его рука писала очередную челобитную государыне императрице о великой нужде и скудости знатного архитектора Растрелли, о крайней его бедности и полнейшем разорении, о неуплате денег за работы в Москве и Питербурхе, о недаче жалованья за постройки в Курляндии для господина генерал-адъютанта фон Бирона. И было в этом двуруком писании Растрелли неизъяснимое вечное противоречие жизни между самым высоким, что в ней есть, – огнем вдохновенья и самым низовым – рутиной животного, алчного существования, всегда болезненно ощутительной и язвящей художника.

Но что б там ни было, длинные, как сама жизнь, стены дворцов растреллиевских продолжали победное свое шествие по российским просторам.

ИЗ ДНЕВНИКА Ф. Б. РАСТРЕЛЛИ

Лето, 1752 год. 11 июня. Петергоф. Императрица Елизавета, вступив на трон, тотчас же послала меня в Москву, чтобы сделать к ее прибытию по случаю ее коронации все приготовления в ее дворце, а также чтобы с великолепием украсить большой зал Кремля, где е. Имп. в. должна была дать церемониальный тронный обед в самый день ее коронации. Это старинное здание было раньше обычной резиденцией русских царей. Одновременно я построил большой деревянный дворец близ Немецкого квартала, на каменных фундаментах, невдалеке от старого дворца Анненгоф, построенного императрицей Анной в начале ее царствования. В жилом корпусе этого обширного здания был сделан большой зал, украшенный витой архитектурой и орнаментами из золоченой лепнины, в середине зала был сделан фонтан с бесконечными струями воды, а вокруг него – стол в форме императорской короны, целиком позолоченный. Зал был освещен несколькими тысячами стеклянных лампионов, а на большой площади, против дворца я возвел большую пирамиду, предназначенную для народного гулянья, и большой фонтан вина. Против этого дворца я одновременно построил большой театр из дереза на каменных фундаментах, с четырьмя ярусами лож. Все эти строения были исполнены и закончены на протяжении двух месяцев, когда были отпразднованы торжества после коронации императрицы Елизаветы.

Сразу же по моем возвращении из Москвы я начал большое здание Смольного монастыря для благородных девиц, который должен был содержать 120 келий, кроме того – большое здание для госпожи воспитательницы с очень большой трапезной. Это здание имело в плане параллелограм, в каждом из четырех углов которого построена часовня; для удобства воспитанниц имелось, посредством большого коридора, сообщение с каждой церковью. Я не могу достаточно превознести великолепие этого здания, украшенного снаружи прекраснейшей архитектурой, а внутри, в большой трапезной и в апартаментах госпожи настоятельницы, – лепкой скульптурой, плафонами. Кроме того, четыре часовни были также выполнены в отличнейшем вкусе. Это большое строительство осуществлялось с усилиями.

Я построил новый каменный дворец в Петергофе, загородном месте отдыха Петра Великого, фасад коего имел более ста туаз ^[20] в длину, с большим залом, галерей и большой церковью. Все было украшено снаружи архитектурой, а апартаменты внутри были украшены золоченой лепкой и живописью на плафонах в зале, галерее и парадной лестнице.

В большом парке Петергофа, близ нового дворца, я сделал несколько фонтанов, украшенных фигурами и орнаментами, все целиком золоченые. Также я построил в разных местах названного парка несколько трельяжей разного вида, очень богато отделанных скульптурой.

По приказу императрицы Елизаветы я восстановил большой каменный дворец в мызе Стрельна, начатый Петром Великим во время его царствования и находящийся в восьми верстах от Петергофа.

Я построил в большом нижнем саду Петергофа, рядом с дворцом Монплезир – каменным зданием, которое ее отец, Петр Великий, выстроил на голландский манер, деревянное здание, в нем были только апартаменты ее величества и императорской семьи, и где я устроил в одном из крыльев великолепную баню, с несколькими фонтанами, куда императрица удалялась во время большой жары.

В том же нижнем саду Петергофа, рядом с большой аллеей для игры в шары, я построил другое большое каменное здание. Императрица часто имела там свою резиденцию в середине лета, и все иностранные послы и вельможи страны регулярно находились там два раза в неделю.

Одновременно я построил в камне, вблизи большого дворца большие кухни и помещения для пользования всего двора.

Я выстроил на краю большого верхнего сада, против большого дворца, большой каменный портал, украшенный несколькими колоннадами и мраморными статуями, а вся ограда названного сада была сделана из камней, перемежающихся решетками, богато отделанными скульптурой и позолоченными. В конце большого нового Петергофского дворца я выстроил из камня кордегардию с квартирами для офицеров.

Я выстроил рядом с большим Петергофским садом деревянный театр, состоящий только из одного амфитеатра, без ярусов и лож.

Работа – всегда спешная, срочная, безотлагательная – не приносит мне никакого блага, кроме личного наслаждения, заработок мой недостаточен, а когда я об этом заговариваю, они делают недовольные лица, будто я прошу у них любви и особых выгод. Разве я не могу надеяться на доброе сердце и щедрый кошелек императрицы Елизаветы? Право же, я заслужил сие по всем божеским и человеческим законам.

Глава вторая

Сон Растрелли

нилась Растрелли высокая, светловолосая девушка. На ней было фиолетовое платье с тонкой золотой каймой. Красавица стояла, протянув к нему руки, освещенная полным солнцем.

– Ты – сон, виденье неземное или живая? – с изумленным восторгом спросил архитектор.

– Франческо, ты сошел с ума? Не узнаешь меня? – удивленно и разочарованно произнесла девушка.