Текст книги "От рук художества своего"
Автор книги: Григорий Анисимов
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)
Annotation
Писатель, искусствовед Григорий Анисимов – автор нескольких книг о художниках. Его очерки, рецензии, статьи публикуются на страницах «Правды», «Известии» и многих других периодических издании.
Герои романа «От рук художества своего» – лица не вымышленные. Это Андрей Матвеев, братья Никитины, отец и сын Растрелли… Гениально одаренные мастера, они обогатили русское искусство нетленными духовными ценностями, которые намного обогнали своё время и являются для нас высоким примером самоотдачи художника.
Часть первая
Всё, всё изменилось
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Посвящение в художники
Петропавловская крепость
Глава четвертая
Часть вторая
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Пейзаж с ласточками
Глава седьмая
Глава восьмая
Глава девятая
Глава десятая
Глава одиннадцатая
Глава двенадцатая
Часть третья
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Эпилог
Часть четвёртая
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Глава восьмая
Глава девятая
Часть пятая
Глава пятая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Эпилог
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
Часть первая
Возвращение
Всё, всё изменилось
Жил-был в прежни времена
Живописец беспримерный…
Пушкин
Посвящаю Юрию Домбровскому
Глава первая
Град святого Петра
ыбилась на палубах башмачная деревянная дробь:
– Все наверх! Канаты очищай!
Убирали и ставили паруса. Словно обращенный в птицу, легко и быстро скользил по воде русский фрегат.
Прошли Толбухин маяк. Матросы набирали воду и втаскивали ее наверх в коротких, узких ведерках. Вахта орудовала пеньковыми швабрами.
Вскоре показался уже и Кронштадт. Ободрились люди: слава богу, доплыли! Ободрился даже фрегат: хотя и морская посудина, все же и ей в порту дом…
Легли в дрейф и взяли на борт лоцмана. Медленно и осторожно вошли в устье Невы.
– Ей, на русленях! Сказывай глубину!
– Восемь сажен!
– Брось лот еще раз!
– Подвахтенные, на низ!
– Пять сажен по лоту! Пять сажен!
– Готовь якоря!
Фрегат из Ревеля прибыл в Троицкий порт Санкт-Петербурга. Вот это, наверное, и называется приехать наконец домой.
«Возвращение блудного сына в отчий дом», – подумал Андрей.
…Да, домой, домой!
На троицкой пристани остро и свежо пахло обжитой землей. Соскочив с причала, Андрей Матвеев огляделся и обмер. Еще и свет едва забрезжил, а столица – град святого Петра – уже проснулась. Дымятся трубы, возы тянутся по мостовой. Двери складов и амбаров растворены настежь, а возле них что-то перетаскивают, отвешивают, привозят, увозят, грузят на возы и на тележки.
Раньше в это время улицы стояли тихие, безлюдные, глухие. Все окна были намертво забиты ставнями и железными болтами. Как сундуки в купецких домах.
Не отрываясь смотрел сейчас на все это Андрей. Тогда, в первый раз, когда попал сюда из новгородской глуши, он был робкий ученик. Теперь мастер голландской выучки, повидавший немало, а смотрел на все с нескрываемым удивлением. Ну, значит, действительно он приехал. Вернулся в родные края, домой. Все ему здесь было знакомо и в то же время как бы не совсем свое.
Откуда же оно взялось, как выстроилось? Как будто со дна моря поднялось и встало само собой… Как будто не великий царь Петр-антихрист, насильно бривший бороды, согнал сюда тысячи плотников, каменщиков, а воля и судьба или сам господь бог создал этот град из камня и воды, с мостами и каналами, с причалами и кораблями, с хриплыми криками простых деревенских мужиков и черепичными крышами, с частоколом высоких мачт, пестрых от английских, голландских, шведских, германских, французских флагов.
Город всплывает из тумана, все растет, растет, растет. Он будто на якоре стоит, как тяжело нагруженный корабль. Матросы разгружают корабль, он легчает, подымается, делается выше, выше – и вот уже весь целиком и явственно прочертился он меж небом и водой.
Когда Андрей уезжал, город тянулся всего версты на две, а ныне и конца ему не видно! Вон куда вымахнул! А по ту сторону Невы проступают неясные очертания храмов и дворцов, подернутые утренним сизым туманом.
Ошалело смотрел Андрей на парадиз. Парадиз – рай – так называл его император всея Руси. Может быть, может быть… Да только рай этот какой-то неприютный, сырой, холодный. «Дивиться-то им можно, а вот жить в нем как? Я-то как буду здесь?» – с опаской подумал Андрей. Глянул он вдаль, и показалось ему, что линия горизонта чуть-чуть качается. От долгого плавания это или со страху?
– Нет, врешь, – сказал Андрей вроде и не себе, а кому-то стоящему рядом и чужому. – Ничего я не раскис. Запугивает, стерва! А я – ничего… Я не боюсь! И ты меня не запугивай. Вот так-то – не запугивай!
Он приложил палец к шляпе на манер голландских рыбаков, а потом по-русски поклонился на все четыре стороны – туманному небу, темной воде, серому камню и черной родной земле.
– Ну, здравствуй! Принимай меня, родная сторона!
Андрей взял свои баулы, связку картин, вышел на плац, кликнул извозчика. «Поеду к Адмиралтейству перво-наперво, посмотрю там, что к чему, кто жив и кто помер, знакомых поищу… А потом прямо к светлейшему князю Александру Данилычу нагряну, к Меншикову, пусть на службу определит». Решил и поехал.
Ехали по непролазной грязи. Камень, доски и ровные дороги были только у пристани, а тут повозка опасно кренилась, лошадь еле-еле вытаскивала ноги, храпела и недовольно фыркала. Кнут щелкал, извозчик негромко ругался. Боже мой, это и была Россия! И Андрей был доволен. Он будто очутился за кулисами, по ту сторону декораций, но ее-то, сторону эту, он знал хорошо и поэтому сразу успокоился. Тут ему было привычней, все как прежде. Даже эта глубокая, вдавленная в грязь колея. Но скоро они въехали на мостовую, и колеса весело застучали по деревянным торцам.
– Ну-ка, братец, постой, останови! – попросил Андрей. – Это чей же дом? – спрашивал он, разглядывая массивное фигурное сооружение.
– Вон энтот? Это – князя Кантемира, а тот – князя Голицына.
– A-а, знаю!
Он вынул кошелек и расплатился. Пошел пешком.
Шел и спрашивал:
– А это чей дом?
– Царского интенданта Мошкова, – отвечали ему. – А ты што, приезжий? – спрашивали к у Андрея, разглядывая его новомодный шелковый камзол и тупоносые башмаки с серебряными пряжками.
– Да нет! Тутошний! Не был давно…
– Вона што-о…
– А там кто живет?
– Там – вице-адмирал Вильмор. И тот вон тоже вице-адмиральский, его превосходительства господина Шильтинга.
– Ну и вице-адмиралов поразвелось тут, – подивился Андрей.
– А как же! – ответил прохожий и добавил важно: – Флотоводцы!
Подул нежный морской ветерок. Туман рассеялся. И проклюнулось совсем уже ясное санкт-петербургское утро. День обещал быть солнечным, хотя и холодным.
* * *
Над санкт-петербургскими крышами, над домишками и домами кружил легкий дымок. А над одним каменным строеньем он стоял черным столбом. Это Академия наук российских. «Вовсю жарят, – подумал Андрей весело, – чтоб ученые мужи не замерзли. У них мозги слабые под париками! Таких я вдоволь понавидался!»
В прошлые времена люди говаривали: человек начинается с дела, а год – с каждого нового дня. Так оно, видать, и есть. Зазвонили колокола. Первый звон – пропадай сон! Второй – чертям разгон! А третий звон – из дома вон! И в этот же первый день своего приезда Андрей понял: Санкт-Петербург не один, а несколько их – и деревянных, и каменных. А самый первейший, самый черный уже в четыре утра на ногах. Встанет, лоб перекрестит, лицо ополоснет, прожует наскоро что бог послал – пошел руки мозолить: стучать, греметь, пилить, колотить, таскать носилки, тачки гонять. Зажглись свечи в трактирах и австериях. Заметались лоточники. Запахло жареным и пареным. Пристань, к которой причалил Андрей, – Троицкая – была главной в городе, хотя и далеко ей до амстердамской, но все-таки, все-таки!
Так на ней уже с утра содом – купцы, приказчики, фонарщики, матросы, грузчики, шкипера с трубочками в зубах. Носятся, табунятся. Им бы поутру самое время пропустить шкалик, да кабаки-то еще закрыты.
Это уже потом Андрей узнал, что питейных заведений тут около сотни завелось. Так что и работному человеку утеха, и казне свежая денежка.
Разносчики таскают корзинки и подносы с пирожками из требухи. «А вот с пылу, с жару! Вечор резали – сегодня продаем!» И когда же это они только успели напечь, злодеи?
– Хватай, налетай, с мясом!
– Эй, мальчик! – позвал Андрей.
Обжигая губы, сидит он и жует пирожки с луком. Поел, встал и пошел дальше. Даже запеть ему хотелось, так обнадежился. «Ах, милое ты мое санкт-петербургское утро! Как же я этой минуты ждал…»
Когда-то, уже очень-очень давно, князь Меншиков, впервые попав в эти места, написал царю Петру: «Только то бедно, что здесь солнце зело высоко ходит». Да, капризен обычай у этих погод. В августе утра уже холодные, небо серое. От этого и сама река Нева сера, и дома, что по Неве, серы, ну, а что же про людей тогда говорить! Кажется, что даже звон колокольный распадается в вышине на серые куски.
Вдруг послышалась бодрая барабанная дробь, мимо Андрея промаршировала бомбардирская рота: кафтаны красные с обшлагами, камзол и штаны красные, пуговицы медные, чулки полосатые – синее с белым, кожаная шапка с тремя медными гренадами. А рожи у бомбардиров тоже медные, сытые, веселые. И ноги крепкие, солдатские. Такие сто верст протопают – хоть бы что!
На углу газету «Санкт-петербургские ведомости» продают. Ни дать ни взять Европа!
Андрей еще там, на чужбине, слышал, что в прошлом годе лейб-медик Блументрост открыл первое заседанье в Академии наук. Прорвалась, значит, запруда! Полным ходом пошло на Русь просвещенье.
Вдоль улиц фонарные столбы, штука для столицы новая. Почти шесть сотен фонарей поставлено, да каждый по двадцати шести рублев! Шутка ли! Конопляного масла за час восемьдесят золотников сжигает один фонарь, не напасешься! Известно, фонарь не солнце, но непроглядная тьма кончилась – ночных грабежей на столичных улицах вроде поменьше стало. А светло, так и весело!
– Ррраз-два, раз… Взяли!
Грузят мужики лес, тащат мешки с зерном, катят бочки. Подошел – узнал Андрей: это купеческий фрегат под русским торговым флагом идет в Голландию. «Добрый путь! А меня там уже нету!»
Стояла осень 1727 года. На душе у Андрея Матвеева тихо и радостно, так радостно, как редко бывало на чужбине.
* * *
А пробыл он там долгих одиннадцать лет. Был об том указ Петра от 2 марта 1716 года Конону Зотову, чтоб собрать двадцать человек и отправить за границу научаться всяким художествам. Сие и было исполнено. В Голландии вместе с Андреем учились Иван Устинов, Иван Коробов, Михаил Башмаков, Иван Мордвинов – все одногодки. Изучали гражданскую и военную архитектуру, также учились делать шлюзы, сады заводить, и как под фундаменты сваи бьют, и пушкарское дело штудировали, и штукатурное, и ваяльное художество, и живописное, и персонное. Поначалу судьба русских учеников-пенсионеров в Голландии была плачевна, они не знали ни слова по-голландски, потом амстердамский агент Петра фан ден Бург взял им учителя, и они понемногу вразумились, стали говорить вначале только самое необходимое, а потом свободно уже лопотали. Матвеев обучался живописному мастерству у знатных мастеров сих дел. Больше всех полюбил Боонена. И вот посмотрел тот на последние работы Андрея, обнял его, похлопал по спине дружески и сказал: «А теперь пора тебе плыть домой! Больше я ничего дать тебе не смогу!» Было это в 1727 году весной. А после и приказ из России пришел – не мешкая возвращаться!
Ровно за два года до сего закрылись навеки глаза императора, дерзкого смутьяна против старорусских боярских нравов. Горько, искренне оплакивала его венценосная супруга. Был он, Петр Алексеевич, ей мужем, хотя и страшным, неверным, горячим, но второго такого никогда не будет! Умер он – и все как бы сразу замерло. Оцепенело. Прекратился шум и гул бешеных строек на невских болотах. И стало на Руси тихо и страшновато. Год выдался крутой – неурожай, голод. И, спасаясь от великих тягот, потянулись мужики с семьями в Польшу. Будто там лучше…
А бывшие царевы любимцы сидели по домам. Иные тряслись – с ними-то что теперь будет? Иные шевелили мозгами – как к власти пробраться. Пришла на всех нас погибель! А юродивые на всех углах шептали: «Погибель ныне и всему государству, и нам всем тож!»
Но в столице Петровой все шло своим чередом. Только кнуты еще шибче засвистели. Да разве ими поправишь дела!
…Жесток, гневлив был царь, но блага искал не для себя – державе. Это Андрей Матвеев знал твердо. И еще знал он, что ему царь усопший был первым благодетелем. Это он нарек Андрея царским пенсионером, послал учиться на живописного мастера, открыл глаза. За это Андрей по гроб жизни ему будет благодарен. А многие покойного Петра злым и недобрым словом поминали с намерением очернить все его дела – и за то, что благочестие искоренил, и что немецкое платье заставил носить, и что колдовские календари печатал, и что велел парики с хвостами носить, и что завел обычай табак курить. А это, мол, только у одних бесов дым из уст валит! Одним словом, нехорош был прежний государь…
Уж что-что, а шипеть и поганить любого на святой Руси хорошо могут, не зря же сказано: у бога выслужишь, а у людей – никогда! Сколь добра ни сделай, сам же в дураках и останешься!
Даже священного сана служители бога благодарят: призвал наконец господь к себе хулителя и насмешника над православной верой. Среди вельмож и боярства тоже многие рады.
Только черный народ молчит – ему при всех царях и правителях одинаково живется…
А гвардия российская царя добром поминает, она была верна живому, верна и мертвому, ей хорошие деньги без задержки платили. Поэтому гвардия без раздумий поддержала походную супругу Петра и помогла возвести ее на трон, присягала ей. По кончине Петра гвардейцы воскликнули: «Отца нашего Петра Алексеевича не стало. Но здравствует мать наша Екатерина Алексеевна. Она-де будет нам душою! Ура! Ура! Ура! Владей нами, матушка».
В Летнем саду на берегу Невы, у самой Лебяжьей канавки, заколотили крест-накрест царскую мыльню, а любимые собаки Петра Тиран и Лизетта сдохли с тоски.
…Все, все изменилось кругом, вооружилась молва против памяти Петра, а новообращенная держава крепко стояла. «Могущество русских наполовину прибавилось со смерти Петра», – доносил посланник Франции при российском дворе маркиз де Шуазель.
И стала на короткое время государить императрица Екатерина Первая. Царить, да не править. Правил князь Меншиков. Все отдала ему царица, все доверила. Нахватал светлейший денег, чинов и стал самым ненавистным человеком на Руси. К приезду Андрея Матвеева в Россию все были против Меншикова, а он один, как дуб, против всех стоял. Более всего он об одном пекся: быть выше и славнее всех на Руси!
И потому на легкие казенные деньги давались при дворе балы приспешникам правителя, министрам и чужеземным послам. Пиршества не прекращались. Екатерина болела, то почти умирала, то снова выздоравливала. Настроение у нее всегда было преотличное. Спать она ложилась по обыкновению в четыре-пять утра, и любимец ее обер-камергер Левенвольде, красавец и гуляка, не расставался с нею ни днем, ни ночью.
Один иностранный дипломат доносил: «Рискую прослыть за лгуна, когда описываю образ жизни русского двора: он целую ночь проводит в ужасном пьянстве». И то была правда. А Екатерина в указе своем жаловалась: «Наш любезнейший супруг и государь так трудился для установления доброго порядку, однако того не учинено».
Меншиков, столько лет пробыв рядом с Петром, в государственных делах тоже толк понимал. Были отданы указы о наведении порядка в сборе подушной подати, о сухопутной армии и флоте с целью устроить их с наименьшею тягостию для народа и об улучшении внутренних дел государства. Духовенству запретили носить мирскую одежду.
* * *
В это время Андрей Матвеев далек был от всего этого, а потому и не тревожился. Жил он в чужом голландском краю, постигал свою науку живописную. Не знал он, разумеется, и того, что в прошлом годе, 3 декабря 726-го, в день святой Екатерины, императрица выезжала в церковь. Ее сопровождали кавалергарды. Жаль, что не довелось видеть сего живописцу, как они следовали верхами за каретой, а впереди величаво выступал отряд гренадеров. Мундиры у них были как у королевских мушкетеров – такой же камзол без рукавов и такой же мушкет. Вечером же при дворе были иллюминация и фейерверк на льду перед окнами царского дворца.
А через месяц Екатерина присутствовала на крещенском водосвятии. Она все еще была хороша собой, хотя и сильно похудела, но у нее еще нежный рот с сочными губами, волосы блестят, взгляд горячий, зрачки, как темные свежие вишни, отливают блеском. Одета была в амазонку из серебряной ткани и юбку, обшитую золотым испанским кружевом, на шляпе развевалось белое страуфанье перо, в руке она держала царственный жезл. Только мало кто разглядел тогда в самой глубине глаз Екатерины тревогу и тоску смертную. Она чувствовала – дело идет к концу. Двадцать тысяч войска дали троекратный залп. После этого императрица уселась в карету и проследовала во дворец в сопровождении Преображенского и Семеновского полков.
В апреле 1727 года Екатерина при дворе не появлялась, и в день ее тезоименитства уже не пировали и не раздавали орденов. Только графам Левенвольде и Сапеге, сердечным избранникам и любимцам, дарованы были портреты императрицы, осыпанные бриллиантами. Вот тогда-то при дворе и заговорили о престолонаследии. А вскоре последовало и само завещание: «Великий князь Петр Алексеевич, внук покойного императора, супруга моего, наследует мне и будет царствовать с тою же неограниченною верховною и самодержавною властью, с какою я царствовала и управляла Российской империей. А ему наследует законное дитя его».
* * *
Недолго процарствовала Екатерина Первая. Умерла она неизвестно отчего, но для всех неожиданно: то ли подтравили ее, то ли вконец изнурили любовные забавы и беспробудное пьянство. А только 16 мая 1727 года она опочила в бозе, пережив своего мужа на два года, три месяца и восемь дней.
Тут-то, думали, и Меншикову конец. Но он остался. Иностранцы пошучивали, что у русских на этот счет есть справедливое присловье: «Обживешься, попривыкнешь – так и в аду ничего!» Так что им любой повелитель годится, каков бы он ни был. Обжились они!
Васильевский остров переименовали в Преображенский. Там квартировал государь-отрок Петр Второй. Его Меншиков поселил у себя. Стал ему дядькой.
Александр Данилыч, говорили, был недавно опасно болен, даже составил завещанье. Он просил в нем прощенья у всех, кого неправо обидел, а юному государю советовал беречь здоровье свое и в забавах, до которых тот был большой охотник, держаться умеренности и осторожности.
А над Русью стоял вопль, толпы нищих бродили и пели лазаря по всем дорогам, умножились такие, что не могли пропитать себя. Народ роптал, а самые бедовые брались за топоры. Молодцы, для которых чужая душа не стоит и гроша, да и своя шея в копейку, ходили из края в край и добирались аж до самого Петербурга. Местный гарнизон едва справлялся с ними.
И этого Матвеев не знал, а посему, как только весть о кончине Екатерины достигла Голландии, он, живописный ученик и бывший пенсионер, стал собираться домой. Хватит!
Почил император, почила и его державная супруга. Ну, и его ученью, стало быть, наступил конец…
Екатерина то ли по старой памяти, то ли по душевному своему расположению следила за успехами голландского пенсионера, и он, Матвеев, письменно припадал к ногам ее величества: «По именному вашего Царского Пресветлого величества указу оставлен я всенижайший раб ваш в галандии в городе Амстердаме и вручен в каманду господина агента фан ден Бурга ради научения живописного художества к которому имею прилежание великое дабы мне убогому рабу вашего величества верным слугою до скончания быть за вашу царскую милость и за спроприятство». А как только ее не стало, Андрей сел на корабль в Ревеле и через две недели прибыл в Санкт-Петербург.
С собой бывший пенсионер привез свидетельства и реляции. Первое было от фан ден Бурга:
«Мы, агент Его Императорского Величества Всероссийского в аустрийских Нидерландах фан ден Бург и прочая, засвидетельствую сим, что имел дирекцию смотреть на поступки и проживание господина Матвеева, российской нации, который послан по указу Ея Императорского Величества Екатерины I в Голландию для научения у славных мастеров живописному и персонному художеству. Господин Матвеев пребывал у Арнольда Боонена, Кареля Моора, Якоба де Витта и Класса ван Схора. В учении он молодец изрядный.
Науку господин Матвеев продолжал здесь похвально и достойно, не понуждаемый, а по доброй своей охоте.
За многое время моей дирекции он избежал всякого нарекания и знатно преуспел в деле живописном, получив серебряну медаль в Антверпенской академии художеств. И сие подтверждается мною и моей обыкновенной печатью.
В Амстердаме Иуня 14 дня 727 года. Агент фан ден Бург. Отослано в самой скорости».
Не полагаясь на одно лишь свое свидетельство, хитроумный фан ден Бург, необъяснимо великодушный к Андрею, приложил еще и реляцию: «Андрей Матвеев прислан от Ея Императорского Величества, блаженной памяти Императрицы Екатерины, в 716 году, учился живописному художеству в Амстердаме, в Брабандии, також в Антверпене, и его мастерства во всякий год пробы в Петербурх посылал и с собою он, Матвеев, привез. Науке живописной вышеозначенный Матвеев весьма довольно научился, искусен стал отменно, а ныне по приказу с другими обучавшимися возвращается, и уповаю, что он Вашему Императорскому величеству угодные услуги показать может. Агент фан ден Бург в Амстердаме».
Было у Андрея и еще одно свидетельство, пожалуй, самое для него дорогое – от любимого им мастера. При Андрее оно писалось, ему было прочитано, с ним обсуждено, и, видит бог, это было истинное ему благословенье.
«Свидетельство господину Андрею Матвееву, данное мною, персонных и живописных дел мастером Бооненом, в Амстердаме 13 мая 727 года. Я, нижеподписавшийся, живописец, персонных дел мастер, свидетельствую сим, коим образом Андрей Матвеев два года под моею дирекциею был по приказу господина фан ден Бурга, агента и коммерции советника Его Императорского Величества Великороссийского, для науки живописного художества и персонного дела со всем к тому принадлежательством, и как он помянутое время препроводил со всякими рачением и прилежанием, в чем каждый может о нем сказать как о поведении его добром, так и о художестве его, и ныне он так преуспел, что в своем деле разумеет совершенно и в состоянии управить любой персонный заказ и также наитруднейший жанр историчный.
Во уверение подписал я сие в Амстердаме 13 дня мая 1727 года Арнольд Боонен, персонных и живописных дел мастер, о чем имеется печать городского магистрата».
Все это держал Андрей в кармане, у самого сердца.
И вот теперь он ходит по городу, глядит и все не может наглядеться. Такого он и вообразить себе не мог. Улицы, мосты, строенья, каналы, вывески. «Трактирный дом Петра Милле», а сверху намалевано несколько круглых румяных рож – пьют, жуют, хохочут. И под этим надпись: «Продажа всяких питий и табаку». Иноземцы и купеческие люди тут завсегдатаи. Сам царь, что завел эти трактиры и австерии, тоже любил зайти сюда и пропустить на скорую руку добрую рюмку анисовой водки и заесть ее тут же кренделем.
* * *
Да! Разительно переменился город за одиннадцать лет. Застроилась вся набережная линия – от Почтового двора до самой Адмиралтейской крепости. Царь хотел превратить свой парадиз в Венецию или в Амстердам. И его неукротимая воля почти справилась с этим. Еще юношей видел Андрей, как сгоняли сюда мужиков и расселяли их где попало – кого в мазанки, кого в казармы, сколоченные на живую нитку. Десятки тысяч молодых и немолодых мужиков, пропахших потом, дымом, нуждой, строили, голодали, болели, умирали.
После об этом городе напишут так: «Богатырь его построил. Топь костями забутил».
Народу всякого теснилось несметное количество. По улицам текли шумные рои. Каждого из прибывших прозывали на свой лад. Если рязанец, то он синебрюхий, если ярославец – так белотелец, вяземских звали сдобными, а чухломских рукосуями. Отличались рукосуи от синебрюхих не только прозваньем, но и уменьем. Каждый знал свое. Каменщиков и кирпичников поэтому набирали в Суздале, плотников – в Галиче, землекопов – в Белоруссии. Все они жили впроголодь, вставали затемно, взывали к богу и тут же начинали костерить поматерну этот кромешный ад, выплывший из речных волн и болот. Может, и верно, от костей и крови их и стоит город, как скала, не чуя под собой зыбкой основы. На крови он поставлен мужицкой и ею укреплен нерушимо.
А мужики еще и шутили: «Как ни бьемся, а к вечеру напьемся!» А что еще им оставалось?
– Эх, и сладок мед с калачом! – вздыхал кто-то из мужиков.
– А ты-то сам едал ли? – спрашивал другой.
– Я не едал, а летось брат на Москве бывал, так там боярин едал – говорит, что сладок!
– Ну и поцелуй того боярину в задницу, а душу не трави!
Петр завел повсюду хлебные магазины с предписанием иметь в них запас не менее как на два года – ржи, муки, круп, овса, сухарей, толокна и солоду. Теперь они давно пустовали. И, попискивая, сновали там отощавшие, озадаченные мыши. Вот что наделал проклятый голод.
С утра чернь набивалась в харчевни, где задешево можно было получить сбитень, щи, калачи и квас, грешневики и уху.
Страна голодала, а столица ела и строилась.
Появились в ней заводы, один изготовлял черепицу, другой – на Выборгской стороне – водку. Бойко работали компанейский пивоваренный и сахарный заводы, игольная фабрика, мануфактуры. Шла оживленная торговля с иностранными державами. Царь Петр это дело понимал тонко и хитро. Он говорил: «Ее, иноземную торговлю, надобно уподоблять молодой девке. Ту ни пугать, ни печалить не должно, только ласкать и одаривать – вот и будет она твоя». Но половина того, что зарабатывалось, тут же и уплывала в чужие кошели и карманы.
При Петре-то еще дрожали за свою шкуру, там и голову потерять было недолго. Он со всех взыскивал. А после него лихоимства разрослись до пределов, даже на Руси невиданных. О казенных делах мало думали. Зато о себе никто не забывал. Особливо много было охотников вельможных до кушаньев и напитков. Обжирались, опивались на балах, на праздниках, выписывали иноземных кулинаров, любили удивить и поразить. К примеру, научились откармливать свиней грецкими орехами и винными ягодами. От этого свиная печень набухала до неимоверных размеров. Пред тем, как зарезать хряка, его допьяна поили лучшим венгерским вином. Потом искусные графские и княжеские повара рубили свинью надвое – половину варили, другую жарили в толстом слое теста, замешенного на вине и масле. Такая свинья еще у римлян называлась «троянский конь». Скакать на оном коне было уютно, сытно, мягко, потому что грех в мех, а сам вверх.
А подлых людей, что толпились внизу, с троянского коня не разглядеть было. Все они ма-аленькие и черненькие…
С большим толком готовили еды к придворным балам. И чего там только не было! Коли у тебя три горла, и то не уберешь. И филейку по-султански, и говяжьи глаза в соусе, и гуся в обуви, и телячьи уши крошеные, и нёбную часть в золе, и язык под сметаной, и турухтаны жареные. А пили там еще больше. Приказная анисовая хорошо запивалась аликантом, из вин славились ренское, эрмитаж, церковное красное, греческая сладкая романея. Только от ед и от обильных питий быстро уставали и жестоко болели. Умучивались и до смерти. Бывало, сам не изведешься, так лекарь уморит. А если тебе любые сокрушенья – тьфу! – так кути от души: кому карты и охоты, кому танцы и любовь. Томись – больше разу не умрешь! Ну, а кому ни такие жратвы, ни забавы и не снились, тем и так было хорошо. Им телячьих ушей крошеных не подавали, так нужно было своими ушами стричь.
И одно утешенье оставалось: от суда господнего никто еще не убежал, его даже на троянском коне не обскачешь. Не бог весть какое утешеньице, не бог весть, а скажешь вслух, так вроде и полегчает…
Русские историки с понятной гордостью отмечали, что вблизи старой Западной Европы вдруг появилась новая Европа – Восточная. Скрепилась и скипелась связь России с европейским просвещеньем.
Когда известия о смерти Петра дошли и доплыли до всех иноземных держав, то государственные умы там решили: ну, теперь в России все снова пойдет по-старому, по-варварски. Вот тогда им и было объявлено: повеленье русского императора об открытии в столичном граде святого Петра Академии де сиянс, а по-русски – Академии наук, близко к завершенью. Именитым ученым, получившим ранее императорское приглашенье, было оно повторено от имени венценосной супруги Петра Великого. Все понимали: высшее ученое заведение в России – порука начатого умственного общения с Европой. Так что все идет своим путем, не пугайтесь и не радуйтесь, господа. Старому не бывать!
За всем, с чем довелось столкнуться Андрею Матвееву, за всем, что понял в России своим умом и ухватил приметчивым глазом или о чем слыхал от других, – за всем этим стоял Петр Великий. И облик его засел в душе Андрея Матвеева прочно, навсегда.
В последний раз Андрей видел государя в Амстердаме. Был тогда Петр в простом суконном кафтане и в рубашке без манжет. На голове круглый парик без пудры, на широком поясе сабля. Вот и все. Но эта крупная голова со смуглым худощавым лицом, этот острый взгляд черных выпуклых глаз, эти жесткие усы, резко очерченный, энергичный подбородок, эти глубокие, бороздящие складки у рта и носа создавали впечатление чего-то могучего, грозного, непреклонного и ужасного. За ними виделись привычка повелевать, гневливость и необузданность порывов и поистине дьявольская напряженность души. Вот именно это и запечатлел уже и хотел запечатлеть в будущем на своих портретах государя живописных дел мастер Андрей Матвеев.
Он вспоминал неправильные, порывистые движения царя, выдававшие стремительность характера и силу страстей в добре и в зле – все равно в чем. Этот человек всегда и везде чувствовал себя хозяином. Вспоминал мастер и то, какой неприязненный холодок охватывал всех присутствующих, когда лицо Петра подергивалось конвульсией. Да, люди с таким лицом деятельны и безжалостны. И в то же время Матвеев вспоминал почти детскую любознательность государя и то, как изумляла голландцев его жажда понять, схватить и унести с собой все, что имело полезную для России цель, – мореплавание, ремесла, устройство торговли, художества. Все, все унести! Науки о земле и звездах, военные и торговые суда, картины, монстры, курьезы – все это возбуждало ненасытное, жадное любопытство царя.
