Текст книги "От рук художества своего"

Автор книги: Григорий Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

И это тяготило Франческо.

В это время и возникли в их доме на Сен-Мартен новые слова – Россия и Санкт-Петербург. И то и другое звучали таинственно и тревожно – как обозначение поворота судьбы.

Отец вел уже переговоры с коммерческим советником русского царя Лефортом. Он ставил ему условия, выдвигал все новые требования, а тот, похоже, склонялся и был намерен заключить с Растрелли сделку любой ценой. Видно, имел от царя строгие предписания на этот счет. России и ее двору, в отличие от французов, художники нужны были позарез.

Франческо, услышав о возможной поездке, обрадовался. Он снова почувствовал себя послушным и восхищенным сыном, что сразу же принесло ему сильное душевное облегчение.

Однажды отец сказал:

– Искусство, Франческо, это не только талант. Это еще и везенье. Вот я учился у лучших из лучших. Моими учителями были художники, которые жили во Флоренции с незапамятных времен. Я учился у Лоренцо Гиберти, у Бернардо Росселино, у Вероккио, у Баччо Бандинелли, учился у Микеланджело, Бенвенуто Челлини. Да, они жили задолго до меня, но я говорил с ними так, как будто они стоят рядом. И знаешь, что я вынес из общения с великими? Я больше уверовал в себя. Ведь они видели мир, в котором жили, открыто. Они работали более бескорыстно, чем это представляется потомству. Они шли к совершенству особыми путями. В их рассудочности – детская мудрость. А с детьми никогда скучно не бывает. Вот мы и черпаем у них уверенность в собственной правоте. Я жил в городе с самыми благородными и чистыми пропорциями. А в Риме я видел скульптора Алессандро Альгарди, который поразил меня своим гением. Я прошел такую школу, какой, наверное, во всем мире нет. Ну, думаю, теперь можно смело браться за большую работу. Но во Флоренции делать было нечего. Мне было двадцать три года. Oh, gioventu! Cosa perte il dolore, ie difficolta, gli ostacoli…^[9] Я отправился в Рим. Мне сразу повезло: представили аббату Атто Мелани, французскому дипломату, и он дал мне рекомендательное письмо в Париж. Летел я сюда как на крыльях!

Приехал – и сразу же получаю крупный заказ. Нужно сделать надгробие бывшему королевскому министру, маркизу де Помпонэ. Заказ почетный. Работал день и ночь. Замахнулся на многофигурный ансамбль. Наворотил саркофаг на львиных лапах, покрывала, головки амуров, гирлянды, аркады, фигуру со светильником, херувимов. Назаказывал мраморов – белых, черных, лангедокских красных, желтых, темно-серых. Все мне доставили, что просил. А промахнулся в главном – раздробил общее решение на детали и подробности. Сам вижу – неудача. Что тут делать? Впору бы все разнести и начать сначала. Но подоспел срок сдавать работу. Деньги нужны. Сдаю. Принимают вроде бы неплохо. А за спиной раздаются голоса моих недоброжелателей – этот Растрелли не добился правды, не проявил ни хорошего вкуса, ни удачной выдумки. Думаю: и без вашего ядовитого шипенья вижу, что сел в лужу… Вот тебе и парижский триумф Растрелли, о котором мечтал ночами. Понимаешь, Франческо, тщеславие в нашем деле – первый шаг к провалу. Запомни. Я это понял, но поздно. По счастью, неудача меня не сбила…

Надеюсь, в России мы поправим дела, учтем ошибки. Не вышло с Людовиком, выйдет с Петром. Как считаешь?

А теперь-ка, – сказал отец после короткого молчания, – давай съездим в гости к одной старой даме. Я человек суеверный и хочу кое-что проверить. А то судьба нас с тобой затащит бог знает куда. Давай-ка одевайся. Поедем к даме прекрасной и почтенной! Una signora е per l'italiano una santa crestura!..^[10]

– К какой? – удивленно спросил Франческо.

Но отец ничего не стал разъяснять.

А Франческо уже мечтал о поездке в Россию, хотя толком об этой стране ничего не знал. Говорили, что русские – народ дикий, но славный и простосердечный. А холодно там бывает так, как только в Берлине…

Туманные контуры страны, ее ледяной дух подступали все ближе. Им уже начали платить оклад, а поездка пока откладывалась.

* * *

Франческо часто думал: какой же должна быть архитектура? Вот, скажем, приедут они в Россию – ведь нельзя же там строить так же, как в Париже. Все другое – ландшафт, местность, климат, освещение. Франческо листал книги, что-то чертил, прикидывал. Он думал, что архитектор не должен бояться повторений, и твердо знал, что без счастливых находок ничего не выйдет. Франческо верил в свое счастье. Он был похож на созревающее яблоко, в котором забродил теплый живительный сок.

Архитектура должна была, по его представлениям, взрастать на земле естественно, как цветы или злаки. С важностью и легкомысленной надменностью юнца он думал о себе: я построю в России такие блестящие дворцы, что на них будут заглядываться опытные архитекторы из Парижа и Рима.

Для Франческо архитектура была хранителем духа. Это было чудесное, непонятное, роковое. Это был добрый демон, руководящий им.

Париж, 1716 год, улица Сен-Мартен

Как-то отец с сыном вышли из дому, чтобы пройтись по городу просто так, безо всякого дела, – такие прогулки у старшего Растрелли стали все чаще и чаще.

– До чего скучный город Париж! Готика надоела, она меня давит, слишком благочестива. Французы все какие-то худосочные. Бестолковый, право, город, – сказал отец.

Франческо отлично понимал, что неудовольствие отца вызвано совсем не готикой и не парижанами. Его гнетет непризнание, отсутствие заказов, вынужденное безделье.

Юноша никак не мог согласиться с отцом, что Париж – город скучный. Всем существом, всем сердцем своим он знал, что это не так. Но отцу не стал возражать. И широкие, чуть запыленные листья каштанов, и визг шарманки, и каждый цвет и каждый звук для него драгоценность.

Растрелли живут на улице Сен-Мартен. Это не так далеко от Сены. Здесь добротные, массивные, сделанные надолго дома. Они солидной важностью напоминают монахов.

Когда-то в этой части города проходила старая Галльская дорога – из тех, что вели в Рим. Тогда это была дорога войны, походов, солдатских тягот. Теперь она заросла чертополохом.

Каждый город имеет свои пределы, но Париж не умещается в отведенных границах. Две арки – Сен-Дени и Сен-Мартен фиксируют пограничные точки основных дорог. Но что тут можно фиксировать? Париж растет вкривь и вкось, беспорядочно перебрасываясь с одного берега Сены на другой. Один наблюдательный аббат по имени Ложье заметил, что внешность Парижа никак не отвечает той идее, которую иностранцы должны составить себе о столице наиболее прекрасного королевства Европы. Нагромождение, скученность домов, мешанина, в которой хозяйничает только случай. Отец тоже так думает. А сын просто не может себе представить города, который был бы лучше Парижа. Как-то ему довелось увидеть, как лучи утреннего солнца играют на золотом барельефе Дома Инвалидов, – эта картина осталась в нем навсегда. Он любит свою улицу и дворцы, фасадами обращенные к Сене, любит запахи пригретой зелени в саду Тюильри и медлительный перезвон колоколов.

А отец истосковался по родной Флоренции.

Франческо нравится часами бродить по городу. Он любуется толстыми башнями, стрельчатыми сводами, шпилями, колоннами, остроконечными кровлями. Он научился чувствовать Париж как живое существо – с душой, телом и привлекательным лицом.

Однажды отец рассказывал, что в древние времена в богатых парижских домах после парадного обеда на десерт подавались вазы, наполненные золотыми монетами последнего чекана. Франческо Растрелли казалось, что Париж дарит ему такие щедрые вазы на каждом шагу.

Отец стал грузноват, но ходит еще очень легко, и взгляд его из-под нахмуренных бровей быстро скользит по лицам прохожих, по фасадам, балконам, крышам.

– А небо тут, мой мальчик, какое? Ты только посмотри на это небо – глупое, неподвижное, с сероватым блеском… Ты бы видел небо Флоренции! Густо-синее и с такими ослепительными облаками, словно их выстирали в горном ледяном ручье! Ты увидишь, Франческо, мы с тобой вернемся во Флоренцию в ореоле славы! Черт подери!

О Флоренция!

Он учился там скульптуре, архитектуре. Он знает литье, все его капризы. Знает строительную технику. Знает гидравлику, механику, знает тайны ювелирного дела. Он вызубрил столько всего, сколько может влезть в здорового мужчину. И что же? В его родной Флоренции ему не нашлось места.

Старый Растрелли горько вздыхает.

…А по городу летят дилижансы, несутся почтовые повозки, плавно катят общественные кареты. Франческо любуется этим бурным, кипящим, деятельным городом. Он любит смотреть на Сену, которую бороздят баржи, лодки, маленькие, словно игрушечные суденышки. Где-то у песчаных берегов галдят прачки, колотят вальками. Похоже, что они хотят настирать белья на весь белый свет.

Франческо вспоминает, как его поразил впервые увиденный Нотр-Дам. Вдруг из хаотической груды строений взмыл ввысь целый кусок города и завис там с горделивой розой на груди.

И дилижансы, и барки на Сене, и горящая роза Нотр-Дама, и горластые прачки, и жемчужный квадрат Лувра, и маленькая опрятная церковка Сен-Медар, и ажурные арки моста Мари – все это парижская жизнь.

И то сказать, всякая жизнь – парижская, римская, флорентийская – есть великое благо. Старший Растрелли хорошо понимает это и знает, что жизнь везде одинакова и люди тоже одинаковы, ибо одинаковые причины рождают одинаковые следствия. Люди не всегда, но часто вращаются по очень узкому кругу. И еще знает он, что художник может вознаградить себя за неудачи, которые преследуют его в жизни, только одним – работой. А вот ее-то и нет. И все же Растрелли-старший не расстается с радужной мечтой о славе и признании. Он чувствует, что жив и благополучен, потому что в его голове шевелятся идеи, планы, загораются фейерверки замыслов. Нет, временные неудачи его не собьют. Сил, энергии ему не занимать. Он поставит на ноги сына, даст ему образование. Он ухватит славу за крылья во что бы то ни стало. Волна одержимости захлестывает его.

Сейчас Растрелли-старший похож на упрямого сильного коня, который только и ждет призывного звука трубы.

Итак, Растрелли живут в старом, средневековом Париже. Они ходят по стершимся каменным плитам мостовых и слышат четкие звуки своих шагов. Для старшего Растрелли такие прогулки преследуют чудесную и вполне определенную цель – он натаскивает сына, втолковывая ему главные принципы архитектуры.

– Каждое здание, Франческо, должно нести ясную, четкую идею. В любой постройке нужно соединить красоту с удобством для жизни. Постройка не должна портить лик земли. Дворец должен иметь натуральный вид, а искусство надобно прятать поглубже. В Париже всегда поступали наоборот. Здесь многое вывернуто наизнанку, часто все напоказ…

Больше всего Растрелли-старший любил ходить к Лувру, его постоянно тянет туда. Может быть, он хочет получше разглядеть то, что не доверили самому Лоренцо Бернини. Кавалер привез проект дворцового комплекса Лувра, но его отвергли, а приняли проект Клода Перо.

С особой почтительностью разглядывает отец фасад Лувра, благородство пропорций, богатый скульптурный декор из статуй и барельефов.

– Смотри, Франческо, – говорит он сыну, – самое главное в Лувре – его ритм, особая расчлененность фасада. Это классицизм, он суховат, но монументален. Жаль, что Бернини не дали сделать фасад, он бы утер нос французам. Он бы показал им, что такое архитектура по-итальянски. Когда у Бернини король спросил, какого он мнения о дворце Тюильри, тот ответил, что ему этот дворец кажется огромной безделушкой, большим эскадроном маленьких детей.

А Лувр – совсем другое. Золотой самородок в буром песке повседневности. А вообще я тебе скажу, что готика для меня как сушеные хрящи огромной рыбы. Архитектуру, я убежден, нужно месить. Мять, лепить, составлять из кусков. Любая постройка хороша, когда она не топчется на месте, пусть кружится в воздухе, пусть парит. Если это дворец – он должен жить, двигаться. Ты согласен?

Франческо разглядывал Лувр, и ему пришло в голову, что настоящая архитектура – это не только форма, но и цвет, заключенный в ней. Вместе они и создают цельный образ.

Конечно, если бы он знал Флоренцию, он совсем иначе воспринимал бы все, что видел в Париже. То, что открылось его созерцательному взгляду во Флоренции (туда он попадет только через пять лет), перевернуло все его представления об архитектуре барокко. Он упивался изобилием цвета, изобилием лепнины, изобилием узора. Флоренция была городом счастья, охристо-розовая, с красными черепичными крышами.

Франческо увидел скульптуры Микеланджело, фрески Джотто, тосканские холмы, шпили и купола. Он узнал, что такое увеселительный дворец и что такое парадная резиденция. Он узнал настоящую цену величавой торжественности. И во Флоренции, увидя все собственными глазами, он лучше понял тоску отца по городу, который Леонардо считал самым идеальным в мире.

– Иди сюда, Франческо, – позвал его отец, – смотри, бамбино мио^[11], я тебе сейчас наглядно поясню, что такое французский ренессанс. Ты видишь эти колонны со статуями, аллегорические фигуры? Смотри, как они дополняют архитектуру, обогащают ее! Это сделал великий скульптор Жан Гужон. Из-за них Лувр стад таким пластичным, что я не знаю ему равных. У тебя в жизни будет свой Лувр – учти этот опыт, возьми на заметку…

Архитектор Растрелли вспомнит слова отца, когда будет строить Зимний дворец в Санкт-Петербурге. Здесь он достигнет своей высшей ступени. Он разместит статуи на балюстраде крыши и добьется широкого, плавного, текучего ритма.

Но то будет позже. А сейчас юноша рад жаркому солнцу, чистому воздуху, пению птиц, доносящемуся из темной листвы.

В нем бурлят живые токи молодости, душу распирает детская неукротимость. У Франческо такое же, как у отца, свежее красивое лицо, темные карие глаза. У него по-детски толстые сочные губы. Он проводит по ним языком, потому что рот пересыхает от зноя. Интересно, думает Франческо, что же будет летом, если уже в апреле жара успела утомить горожан. Они устремились к воде – бродят по набережным Сены, стоят у фонтанов, плещутся в прудах.

В шестнадцать лет жизнь кажется нескончаемой… Ты ощущаешь прилив молодых сил. Растет душа, крепнут крылья. Впереди – счастье. Пьянящее, молодое, необъяснимое чувство радости…

* * *

Один мудрец заметил, что старость бывает величественная, бывает гадкая, бывает жалкая. А бывает и гадкая, и величественная вместе.

Нечто подобное отцу и сыну Растрелли предстояло теперь увидеть в самом центре Парижа.

Дом гадалки был древний и обшарпанный. Он выходил углом на Комартенскую улицу и сохранил на себе остатки лепных украшений. Лучше всего на доме видна была лира, намекающая на то, что люди искусства не были здесь посторонними.

Когда они увидели старуху, отец шепнул Франческо:

– Такая плюнет на золото или серебро и своим ядом растворит получше любых кислот!

Брови у старухи походили на две щетки – жесткие, с густыми волосами. Тяжелые веки оставляли для глаз маленькие просветы.

Лицо у нее было сухое, недовольное. И когда она выходила в маленькую освещенную залу, провожая очередного клиента, когда обводила злыми глазами пять-шесть посетителей, что покорно ждали ее приговора (втайне надеясь на лучшее), во взгляде гадалки пробегало мрачное торжество.

Наконец дошла очередь и до Растрелли-старшего. Он сделал сыну знак головой. Они оба вошли в небольшую квадратную комнату вслед за старухой.

Комната была погружена в полный мрак. Только где-то в дальнем углу теплилось несколько тоненьких свечей. Их мерцанье отбрасывало тонкие желтые стрелы слабого света на стол. Там старуха и примостилась в высоком кресле.

– Итак, сударь, – заговорила старуха с необыкновенной энергией, – о чем бы вы хотели погадать у меня? – Она угрожающе вскинула свои анафемские брови и обвела отца и сына прищуренными глазами.

"Проклятая колдунья", – подумал скульптор, за деньги, которые он отдаст сейчас гадалке, он мог бы прекрасно провести время на Граммонтской улице, или на Гельдернской улице, или, наконец, в Рульском предместье. Это были улицы молодого порыва и красоты. Там были такие девицы, что любят не за деньги, как о них говорили. Они любили любовь.

Тяжело вздохнув, скульптор сказал:

– Я хотел бы вас просить…

Тут гадалка резко перебила его. Старая ведьма не только завопила, но еще и пристукнула костлявым кулаком по столу:

– Все у меня просят, все просят! А что я могу? Карты на просьбы не отвечают. Они говорят – что есть и что будет! И все! Только это…

Она снова отвратительно громко стукнула по столу. И звук этот был еще усилен тем, что на каждом пальце у старухи было по толстому массивному кольцу.

Франческо стало страшно.

– Вас послала ко мне вдова маркиза де Помпоннэ, так?

Старуха вопросительно уставилась на отца.

Растрелли-старший – человек смелый, сильный, дерзкий – хотел ответить, но так и остался в замешательстве.

А гадалка сопроводила его смятенье змеиной усмешкой.

"Она, видно, жрет белладонну, адамову голову или сонное яблоко, – подумал скульптор, – а ночью вылезает из окна и отправляется в назначенное место для свидания с сатаной".

– Ехать нам или не ехать? – тихо спросил скульптор.

– Льды! Льды! Льды! – вдруг истошно вскричала старуха, подымая кверху скрюченные пальцы. – Вижу снег и снег. Вижу поле, укрытое в белый саван. Голубые сугробы!

Отец и сын одновременно вздрогнули.

Со страхом они уставились на гадалку. А та рассыпала карты по столу веером – они так и брызнули из ее рук.

Она подержала руки над картами, словно они грели ее бескровные пальцы. Потом вдруг сникла, сжалась, опустила голову. Похоже было, что ей причинили боль. Она положила на стол левую щеку, закрыла глаза и тяжело дышала. Ей вроде бы удалось прислушаться к чему-то потустороннему.

– Так о чем вы хотели бы погадать? – спросила она через некоторое время уже совершенно иным – теплым, вкрадчивым, мягким голосом.

Скульптор подивился такой неожиданной резкой перемене, но сразу же ответил:

– Мы ищем фортуну, сударыня, нам предлагают ехать в Россию. Говорят, там многие из тех, кого пригласил русский царь на службу, превосходно устроились. Хотим и мы рискнуть – вот и пришли к вам…

Голос старшего Растрелли звучал бархатно, просительно и даже несколько жалостно.

– Я вас очень, пожалуйста… очень… прошу все взвесить и дать свою рекомендацию – ехать нам или оставаться здесь… Денежные дела у нас расстроены, и дальнейшая судьба полностью в ваших руках.

Скульптор что-то прикинул в уме и быстро добавил:

– Я художник! А художники всегда рискуют! Дайте совет. Только скажите, только скажите!

Гадалка подняла от стола маленькое желтое лицо, разгладила обеими руками слежавшиеся морщинистые щечки и сказала после некоторого молчания:

– Мои карты показывают дальнюю дорогу, успешную казенную службу. Шестерка треф – удачное путешествие, десятка пик – доброе начало трудов. Вы найдете свою фортуну, но знайте: у вас будут трудности, будут нужды… Запасайтесь терпеньем впрок!

Она смежила веки и прошептала:

– Уходите, уходите… Я слишком устала от вас!

Когда дверь за ними закрылась, отец перевел дух и голосом, вовсе не похожим на прежний, насмешливо сказал:

– Ну и напугала меня старая ведьма! Ну и нагнала страху, прости меня всевышний. Ну и уморила! Ты знаешь, Франческо, я ей сильно доверяю. Noi italiani siamo fin troppo fidenti…^[12] Как она заорала про льды, мне показалось, что она знает все, все. Итак, мы едем в Россию. Выправим бумаги, получим деньги – и в путь! Вот только патент о графском титуле нужно привести в порядок.

Возился Растрелли-старший с этим титулом давно. Ему казалось, что в таких странах, как Италия и Франция, талант художника весит намного легче титула. А для России, думал он легковерно, титул крайне надобен. Чужая страна. Пригодится… Хотя и знал скульптор – титул не кормит.

* * *

Как-то отец рассказывал Франческо про родосского живописца Эпименида. Два года путешествовал тот по морю для того только, чтобы приучить себя к терпению, потом жил десять лет в Азии и шесть лет изучал живопись в Греции, чтобы привыкнуть молчать и сосредочиться на главном. Вот как страстно и как старательно учились древние. Вот как они вырабатывали характер…

Что ж, Франческо готов ко всему.

Для покупки графского титула матушке Франческо донне Анне-Марии пришлось расстаться с некоторыми своими фамильными драгоценностями. Но кто станет считаться с убытками? Ведь на карту поставлена жизнь, будущее сына, работа мужа.

Зато теперь отец – граф де Растрелли. И сын граф де Растрелли-младший. Денег, которые отец заработал за памятник маркизу де Помпоннэ, едва хватило, чтобы раздать долги. Спасибо другу дома – епископу Филиппу. Он сказал отцу, что особенно не спешит и готов ждать уплаты долга еще года два-три, пока у скульптора подвернется выгодное дельце. И волен-де Растрелли пустить на жизнь и на материалы то, что приготовился отдать ему, епископу. Добрейший человек этот итальянец, папский нунций Гуалтерио. Худо им бы пришлось без его помощи. Все готов он отдать в бессрочный кредит, чтоб только помочь ближнему.

Никогда не слышал Франческо, чтобы этот нунций, или нунтиус, как он про себя именовал епископа, хотя бы кому-нибудь пожелал зла или сказал о ком-то худое слово. Он был добр ко всем без исключения и говорил: плохих людей нет, все пред богом хорошие, есть только заблудшие души, их надобно вести к свету. На этой почве у них с отцом бывали жестокие споры.

Нунтиус приходил к отцу в мастерскую запросто. Он был влюбленным в искусство человеком, благоговел перед художником. Он собрал изрядную коллекцию медалей и очень ею гордился. Медали и в самом деле были замечательные.

Франческо видел эту коллекцию не раз, и нунтиус неизменно спрашивал своим приятным баритоном:

– Ну, мой юный друг, скажи-ка мне: что тебе здесь нравится больше всего?

Франческо показывал:

– Вот эта хороша и вон та, маленькая, тоже! А лучше всех, святой отец, вон та крохотная, малышка, серебро под золото с профилем…

– Э-э-э, да у тебя губа не дура. Это гордость всей моей коллекции.

Чего только не было в коллекции епископа! И где он понабрал все это? Какими ухищрениями достал?

Большую часть его собрания медалей составляли творения самого высокого художественного достоинства.

Тут собраны были крупнейшие медальеры из разных стран: французы Шерон, Данфри, Дюпре, Варен, знаменитый немец Людвиг Нейфарер, итальянцы братья Абондио, голландец Боскам, отец и сын Хены из Швеции. Это все были мастера первой руки. В их работах Франческо поражали блеск таланта, выдумка, мастерство, – они добивались гармонии, цельности. Видно, имели ясное и трезвое понятие об искусстве. Если б этого не было, они не смогли бы так чудесно исполнить свою работу.

Франческо в коллекции епископа очень нравились итальянцы. И не потому вовсе, что он был их соотечественником. Маттео де Пасти, Пизано, Антон Марескоти, Сперандио – каждый из них был виртуозом, предельно лаконичным и возвышенным. Нравилась ему в итальянских медалях благонравность – мягкость, доброта, ласковость.

А медали эти таили в себе мир неожиданный, любопытный, фантастический: тут были изображены рожденья и смерти, костлявые старухи и счастливые новобрачные, окруженные пылающими сердцами. Были на медалях амуры, парусники, военные трофеи, панорамы восхитительных пейзажей – городских и деревенских, были цветочные орнаменты и морские сражения, сюжеты евангельские, изображения различных стран, частей света, сцены о блудном сыне и тайней вечере.

Франческо подолгу разглядывал медаль Жермена Пилона с портретом Генриха II и Екатерины Медичи. Пилон ничуть не приукрасил королеву: он показал женщину мрачную, зловещую, пугающую. Вид у нее был ужасный, а прищур – ведьмы. Для такой – сразу было видно – творить зло – закон ее жизни. Но при этом в медали сохранилась благородная сдержанность, а рельеф был нежный и мягкий.

– В каждой медали, мне кажется, кусок истории. Так и хочется все эти куски соединить в один, – сказал младший Растрелли епископу.

– Ты умница, дружок мой, у тебя светлая голова! Соединять несоединимое – вот удел художника, собирать лучи в сноп! – Епископ заходил по комнате. – Знаешь, я думаю, что в истории нет второстепенных действующих лиц. Это только кажется нам, что один человек важный, а другой нет. Я убежден, что любой человек важен сам по себе. Не зря же он родился. И где-то есть звезда, его оберегающая. Есть такие, что одолевают пространства скачком, словно небесные кони. О них сказал Гомер. Другие… Но все равно каждый человек важен и значим. – Епископ пристально посмотрел на юношу. – Вот тебя тоже надо бы запечатлеть, – сказал он, – у тебя медальное лицо ангела, а почему бы и нет?.. Медали выбивались в знак событий больших и важных. Посмотри, Франческо, на эти маленькие изображения. Ты увидишь, как отцы и праотцы наши погибали в войнах, побеждали, заключали мир, короновались, достигали вершин в науках и художествах. И теперь в этих живых образах они сохранятся на века, и мы, глядя на них, будем радоваться или скорбеть… Ты знаешь, Франческо, для того чтобы сделать хорошую медаль, нужно быть не только художником, но также и человеком. Служение красоте исключает скотство…

…La volgarita ci perseguita continuamente……e antica come il mondo ed esisteva gia molto prima che Gesii Crist venisse crocefisso sul Golgota^[13].

Впервые тогда Франческо задумался о том, как легко запутаться в ложном и как трудно прийти к гармонии, к истине. Разговоры с нунцием, дружба с ним остались в душе Франческо праздником. Было в этом человеке много доброго и прекрасного.

* * *

Длинный, как пожарная каланча, с рыжими усами и лицом высокомерного мастерового. Это русский царь. Хитрый, расчетливый – в Париже он даже за парик торговался, ему кажется, что французы безбожно дерут с приезжих. Рассказывали, что после долгого торга он дал придворному парикмахеру семь ливров вместо просимых тем десяти. И вот этот-то государь знал хорошо – что кому говорить и сколько чего обещать. И потому его агенты деньги на проезд и содержанье сулили старшему Растрелли немалые, поистине царские. Как тут устоять, когда денежные дела пришли у них в полнейший упадок?

Назойливо почему-то лезли в голову Франческо слова нунциуса: "Не нужно ехать вам в Россию, страна эта, по слухам, грубая, жестокая, каторжная". Отец на эти слова только добродушно посмеивался: трус в карты не играет! А каторжники мы все, все должны толкать свои тачки по торным дорогам жизни. Нас, Растрелли, голой рукой не возьмешь, святой отец, мы племя живучее, нас взрастила Флоренция, а у флорентийцев кровь густая, как доброе вино!

Советники царя Петра – Конон Зотов и Иван Лефорт – гнули свое:

– Вас в России ждет карьера славная – отцу сразу работа по строительству дворцов, а сыну при нем дело сыщется. Стройте себе, как и что хотите. Дом дадим, и монет будет вам вдоволь. Всем обеспечим, что надобно. На то слово царское твердое и надежное дадено. Мешать никто не станет. Захотев дворец взбодрить – на доброе здоровье, у нас мастеров добрых ценят, а хоть – ставь конный статуй или знатный фонтан сооружай…

Слушали отец и сын сладкие эти речи, и сердца у них одинаково замирали.

– У вас в Европах все уже застроено, а у нас в отчизне свободного места девать некуда, – старался Конон.

От посул щедрых да от радости Франческо хотелось прыгать на одной ноге, и он еле себя сдерживал.

На одной голландской медали из коллекции епископа, которую он подарил ему, Франческо поразил обширный старинный дворец с колокольней. Почему-то вспоминал он его всегда с отчетливой ясностью. И мог в любую минуту нарисовать. Он разглядывал в лупу детали и украшения неведомого ему архитектурного гения, разглядывал и дивился…

Как мог обычный человек создать такое чудо! До чего же бесконечна и многолика человеческая фантазия!

Дворец был изумительно красив. Это была сама природа – только упорядоченная и соединившая восторг человека с его мечтой о прекрасном.

Что-то необыкновенно торжественное было в этом дворце. Щели окон и дверей походили на отверстия в бездну. Ощущение мрачной и дьявольски хитроумной игры возникло у Франческо, но чем это достигалось, он в толк взять долго не мог. Только потом понял, что главное в этом дворце было построено на контрасте – мелких деталей с крупными, тяжелого массивного низа с легким, устремленным ввысь верхом, мрачного с радостным. Словно сдобное пышное тесто всходил дворец, но его все время сжимала властная рука и месила из него уверенную форму.

И через тридцать лет будет вспоминать наторевший русский архитектор граф Растрелли этот дворец. Будет помнить, когда начнет работу над проектом Екатерининского дворца в Царском Селе. Он сделает свой дворец не мрачным, а радостным.

Он сделает свой дворец золотым.

Золотыми будут вазы и статуи балюстрады.

Золотыми будут все капители колонн.

Золотыми будут все наличники.

И тогда заиграют на солнце лепные атланты, замковые камни, кронштейны цоколя. Кариатиды Растрелли подопрут желтое петербургское небо. А Екатерининский дворец в Царском Селе Растрелли историки признают одним из самых замечательных дворцовых зданий мира.

Пролетят года. Славен и знаменит станет стареющий Растрелли. Гений зодчества, подрядчик грандиозных замыслов.

Он останется современником косноязычной эпохи, сработавшим для нее античную радость.

Но сильно омрачится счастье генерал-майора и кавалера ордена святой Анны обер-архитектора двора графа Франческо Бартоломео де Растрелли. Чувство смерти посетит его – черное, бездонное, мерзкое. Холера и оспа, что станут править вместо Петра III, унесут в холодную сырую землю Петербурга четверых его детей – Иосифа, Якова, Элеонору, Бартоломео.

Он лишится единственной любимой женщины – и тогда жизнь покажется ему жутким тинистым омутом. И он скажет: все ничтожно на этом свете, все тщета. Будь оно проклято!

Мы увидим его грузную фигуру, и морозный петербургский ветер будет жечь ему губы, извергающие проклятия.

А когда-то вдали, за сугробами сыпучего снега, под стылым, под неласковым небом взойдут невиданные золотые цветы – его дворцы.

Дворцы России, творения архитектора Растрелли. Одному богу известно, как Растрелли удалось вложить в каждую свою постройку столько любви.

Художники Возрождения стремились по-новому передать человека в единстве с его окружением, и Растрелли открыл единство своих дворцов с самой Россией, которая была лучшей и достойной оправой его творений. Но она умела проявлять странное равнодушие к гению. Обер-архитектор и генерал-майор оказался вдруг ненужным: от работ он был отстранен. Закат дней его был печален, и местонахождение могилы Растрелли – неведомо. Гений, построивший дворцы счастья, пропал без вести…

Наступит день, и Великий архитектор будет всматриваться в морозную даль почти слепыми глазами и твердить: