Текст книги "От рук художества своего"

Автор книги: Григорий Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Лицо достопочтенного мастера осталось невозмутимым.

Он был зрел, сметлив, опытен и знал хорошо: при заказчике нельзя прыгать от счастья, а тем более громогласно выражать свои восторги. Спугнуть птичку – она порхнет, и поминай как звали, только руками и лови ветерок от ее легкого задка.

Нет, с заказчиком политес нужен, нахмуриться, показать, как тебе трудно живется, сколько мучений стоит художество. (А это и в самом деле так.) С заказчиком, тем паче привередливым, плошать невозможно никак!

Петр сидел за столом, словно к чему-то прислушиваясь.

Таким его художник еще не видел и смотрел на него с изумленным любопытством. Этот человек всегда вызывал у скульптора интерес как модель, требующая выяснения понятий. От Растрелли не укрылось, что Петр разительно переменился, в его облике как-то явственно проступили смятение, неуверенность, горечь.

Так бывает, когда несешь свой крест на земле, занят делами, заботами, все спешишь, кидаешься во все стороны и вдруг – внезапная остановка. Начинаешь оглядываться и думать: а в чем дело-то, зачем бога гневлю?

Тогда, в час их знакомства, Петр поразил Растрелли бешеной жаждой жить, ненасытным стремленьем к новизне, просвещенью неученой Руси. Это он открыл скульптору возможность работать, осуществить то, что лежало в папках в виде набросков, планов, почеркушек. Это он протянул ему руку в трудную минуту.

Скульптор твердо решил сделать Петру конную статую" какой еще никто не видел, весь свет удивится!

Растрелли смотрел на царя и видел перед собой монарха и омраченного горем отца. Одно удовольствие лепить такую голову. Это и не голова вовсе, а сенат с отдельными кабинетами. "А у меня одна камора с одной бедной мыслью. Но я могу взять любую идею, облечь ее в плоть и форму".

Всей своей жизнью художник пытается доказать, что искусство это то высшее, при помощи чего можно выжить. Художество оказывает на жизнь счастливое влияние, оно руководится своими тайными законами.

Сидел в мастерской скульптора царь и досадовал на себя, на горькую свою судьбу. Он мог бы жить в свое удовольствие, заниматься своим частным делом, подобно другим государям, как отец его Алексей Михайлович… А теперь он взнуздал все двенадцать миллионов душ в своей державе, всех посадил на цепь, для всех завел новые порядки. Он был для них тираном, гонителем, ожесточившейся железной метлой, что хотела вымести из России все враждебное, ненавистное, отжившее. И что же вышло? Родной сын на него поднялся. Дожили, получили вспоможение от наследничка. Он один весь род людской обесчестил своим злым умыслом. Позор такой только кровью можно смыть. Все рушится, все!

Царь горько и тяжело раздумывал:

"Кто, кто оценит мое рвение, мою любовь к отечеству? Может быть, только граф Растрелли в своем конном статуе покажет, что я такое и кто таков. Никогда не требовал я, чтоб особливо почитали меня. Никогда! Памятью моей станут ли пренебрегать? Сие горько. Прежде скульпторы тщились создать образец идеального монарха. Пусть граф сделает персону решительного характера…"

Скульптор граф Растрелли чувствовал себя легким, способным на многое художество. Радовалась в нем счастливая душа, и счастливое тело радовалось. И радость их состояла в том, что поступать они могут так, как пожелают. Растрелли был царь в своем деле – он мог, к примеру, свободно сделать из мухи слона, и все, кто стал бы сие лицезреть, вынуждены были бы признать: да, вовсе это не муха, а самый натуральный слон, таких в Индии – пруд пруди. И в России парочка есть.

Растрелли думал теперь о конном статуе. "Сидящий на коне патрет!" – сказал царь. О необходимых материалах, о том, кого ему привлечь для работы. Перво-наперво нужно снять форму с головы и лица государя. Позировать он не любит, больше четверти часа не выносит. Скульптор вспомнил, как он намучился, когда делал с царя этюд. Петр вертел головой, вскакивал, ненадолго усаживался и поминутно спрашивал, раздражаясь от нетерпения и досады:

– Ну, сколько ж ты меня будешь изводить?

Однако совсем не это больше всего теперь беспокоило скульптора. Как сделать? Каким показать Петра? Безмятежным героем и полубогом или исступленным фанатиком? Благородным, достойным человеком или нетерпимым деспотом – всего в нем намешано, из крутой густоты теста он слеплен. В нем сидит и гений, и безумец, и жестокость его в портрете прятать незачем, но ведь и мужество показать нужно, и грозную силу его. Да, не из легких задачка. От мыслей голова у скульптора пошла кругом. Но он себя успокоил: буду вращать вселенной, как бог на душу положит. Работа сама подскажет верное решенье – и нечего тут копья ломать загодя. В этом одна из величайших добродетелей художества. Избранника своего оно ведет кратчайшими путями к истине.

Царь – модель благодарная, в нем много простоты, непосредственности. Мне в художестве нужна плоть, нужна материя, нужна суть. Сделать лепку чистосердечной, прямодушной.

Вещь, добросовестно сделанная, будет долго людям служить, сиять будет, и они не раз добрым словом помянут мастера. И это для него счастье – оно не из одного куска, а из мельчайших крупиц.

Растрелли смотрел на государя, и замечал, как душевные муки проутюжили его лицо, и думал, что укатали все же и эту бурку крутые горки. А бурка-то могучая – не нам чета.

Художник быстро подошел к полке, взял лист бумаги, уголь. Он сел и стал делать наброски с Петра. Нарисовал его собранную, сжавшуюся фигуру, скованную усталостью. И усталость эта, как понимал художник, была не физическая. Вызвана она была острым напряжением всех его сил. Скульптор рисовал и говорил себе, что главная черта Петра – решительность, что он слишком суров не только к другим, но и к себе, что он привык повелевать, безжалостно доходя до крайностей, часто будучи приневолен к тому необходимостью. Так что он в какой-то мере и страдалец, и мужественный стоик, закаляющий свое благородство в муках и крутых испытаниях. Страдалец невинный, которому бог не дал утешенья даже в сыне…

Пользуясь удобным моментом, художнику хотелось как можно более подробно и дотошно рисовать, у скульпторов сие называется "въехать в ноздрю". Но он не стал этого делать, а набрасывал общее, фигуру и лицо с широко открытыми глазами, в них прочитывались ум и характер. Он рисовал Петра и вспоминал древнерусские фрески и иконы с их вдохновенными пророками и праотцами.

Любой художник – человек особого рода, но многие из тех, кого знал Растрелли, кроме, пожалуй, Ивана Никитина, Андрея Матвеева, да еще двоих-троих, смотрели на модель свою как бы вполглаза, видя в ней что-то совсем чуждое, непроницаемое. А смотреть-то, думал скульптор, надобно совсем-совсем иначе. Смотреть и видеть, как теплится в человеке внутренняя жизнь его, как она разливается особым светом во всем облике. Растрелли обрисовал всю фигуру Петра широкими штрихами, а лицо сделал мягкой растушевкой. Получалось вроде бы неплохо. В рисунках намечалось то, что он будет делать потом в скульптуре.

Выходил у него государь таким, каким был. Таковой мог осыпать сиятельного князя площадной бранью, поддать ему тумака, мог проявить дикость чисто варварскую и ребячье бесстыдство, а после сесть и как ни в чем не бывало читать греческих философов.

Растрелли искал формы, пропорции, совершенство, истинную линию в своей душе. А государь все, что ему было потребно, искал и находил вовне. Скульптор на ощупь брал красоту там, где верховный творец прекрасного запечатлел ее. Петр хотел осветить густой мрак при помощи знаний и наук. Действия души мало его занимали. Правда, до поры до времени, до тех пор, пока он не столкнулся с самыми злыми и низкими намерениями сына. Вот тут-то он и замер, приостановился, стал оглядываться назад, почти окаменел. И может, впервые задумался – да еще как горько – о душе, о себе, кто он и что такое.

Теперь он сидел и, похоже было, бился над каким-то неразрешимым вопросом. Что такое есть он – государь и монарх? Столп державы или кратковременный призрак? Ага, опомнился, – Петр больно дернул себя за усы. И что есть человек? Говорят – венец творенья, а еще и мера вещей, гармония вселенной. Хороша гармония… Гармония – это равновесие, согласие, благоустройность. Ничего этого в нем теперь и в помине нету. И может быть, об этом думал господь, когда сказал: помни, человек, что ты прах и в прах обратишься…

Нет, надобно любыми мерами пресечь грязь, смыть позор. Вот до чего ты довел отца, царевич Алексей Петрович. И отца этого ломало теперь и выворачивало, гнуло и корчило.

– А пошло все к такой матери! – неожиданно вскрикнул Петр и вскочил на ноги. – Делай мне конный статуй, граф! Пущай сто лет пробежит, иными глазами увидят меня, я не буду им казаться таким кривым, как ныне…

Государь взглянул на скульптора твердо и ласково. Славного мастера достали ему в Париже. Хотел он услышать от него слова немедленного согласья, но хитрый лепщик молчал. Петр ждал-ждал их, да не дождался и стремительно заходил по мастерской, сцепив за спиной руки.

– Как ты сам можешь понять, граф, мое желание казенной надобностью не вызывается, – сказал он задушевно и внятно. – Пока что прими в рассуждение, что это моя прихоть! Каприз моего царского величества. Ты мастер, ты поймешь. В своем деле – ты искуснейший. И человек благозаслуженный. Конечно, с норовом, но вам-то, художникам, без оного не прожить – знаю! Вкруг меня все меньше людей, коим можно довериться. Нет уж их совсем! Ищу таковых во всем народе государства своего. И не нахожу! Ни среди знатных, ни среди незнатных. Ближние лгут, от сего убыток. Верных помочников не сыщешь. От воровства устал. Казне вред, подлым людям – разоренье. Вон Шафиров – умен как бес, настойчив, важные услуги отечеству оказал, а тоже… Надоело. Что ж – мне сенаторов публично сечь прикажешь? За корысть их под опасением смертной казни держать, что ли? Состраданья я в себе уже ни к кому не нахожу. Повсюду враги мерещатся, обманы, утайки – в сенате, в коллегиях, в городах и местечках, в церквах, деревнях. Всюду моим нововведениям враги. Прежде я в подозренье никого безвинного не ставил, не то ныне стало. Каждого подозреваю… На что потрачена жизнь? Наказанье на теле, лишение живота, галерная работа, публичная экзекуция – вот и все мое милосердие. Казни и кровь за подлоги и коварство… И более ничего.

Лицо Петра застыло, стало неподвижным, как камень.

Государь удрученно замолк, потом отрывисто спросил:

– Так будешь делать мне статуй, граф?

– С великим моим радением, ваше величество! – быстро ответил Растрелли. Голос у него против воли слегка дрожал.

– Вот и прекрасно, не зря я на тебя надежду имел.

Все время, пока государь говорил, Растрелли слушал его почтительно, невозмутимо, а в голове у него обиженно промелькнуло: как царская прихоть – так позарез Растрелли нужен, а как жалованье платить – так у них оплошка выходит. И нового контракту не дают, живи как знаешь, случайным подрядом…

Скульптор слушал, а сам качал головой, выпячивал нижнюю губу, недоуменно пожимал плечами.

Продолжая расхаживать, Петр подошел к графу, заглянул ему в глаза, внезапно рассмеялся. Он дружески потрепал художника по плечу, сказал с улыбкой:

– Тогда токмо можно говорить с другом на равных, когда камня на сердце не держишь и говоришь то, что думаешь, а не половину, спрятавши другую на самое дно. Скажу тебе как перед богом и его евангелием – я на тебя зла не держу, а ты, вижу, на меня в обиде… За Леблона моего, за битье твоими людьми знатного архитекта я люто на тебя зол был. Да что ж старое-то вспоминать – недобрый это обычай. И Леблона уже не вернешь с того света…

"Ты его туда и спровадил", – неприязненно подумал Растрелли и потупил голову, чтобы чуткий, подозрительный Петр не разглядел в этот момент выражения его глаз.

– Обещаю тебе, мастер, без работы ты у меня сидеть не сподобишься, на пропитанье и прочее тебе вот так хватит, – он выразительно чиркнул пальцем по горлу. – Русь оскудела, еще похищают ее, тянут блудливые рукодельники, а всего утянуть не могут, кишка тонка!..

Видно, мысль о хищениях более всего овладела просветлейшим монархом, потому что он вдруг изменился в лице и в бешенстве прошипел:

– Истязать буду без пощады! Первым казню смертью Матвея – сибирского губернатора Гагарина. Деньгами взятки брал, товарами. А ныне его, вишь, на алмазы потянуло. Царице Екатерине Алексеевне везли купцы из Китая перстни алмазные, на ее деньги купленные, так он половину себе присвоил, тать вонливая. Теперь повинную мне прислал… Поздно. Отымет у тебя жизнь палач – вот тогда и винись!

У скульптора вдруг заломило в пояснице и ледяные мурашки пробежали по спине.

– Так вот я тебе, граф, обещаю свою протекцию до конца жизни. Я тебя люблю, и мы с тобой будем друзьями всегда…

– Вам конный статуй на манир римских императоров желателен? – спросил скульптор почтительно, еще не отделавшись от внезапного страха.

– Да какое там! Куды нам до них, – отмахнулся Петр обеими руками. – Об ихней славе я не помышляю. Одно меня с римскими императорами роднит – и они, и я ко греху телесному слабы! – весело заключил царь. – До баб мы злы!

Растрелли с улыбкой поддакнул. Он стоял опустив голову, вперился в одну точку на полу и думал: "А что, как заломлю-ка я с него за конный статуй двойную цену – случай вроде подходящий вполне, тогда и с долгами расплачусь. И на жизнь останется. Настроенье у государя поминутно меняется – то казнит, то милует. А мне материалы потребны и на харч каждый день. Князь Гагарин небось веселится, расхаживает, ласточкой вьется, а ему тут мимоходом в моей мастерской смертный приговор вышел, кровавый топор уже занесен над несчастным. А он про то и не ведает".

Художник вспомнил притчу, которую ему недавно рассказывал веселый голубоглазый формовщик – татарин Мингаз.

Однажды к эмиру – в Бухаре это было – вбежал его лучший, вернейший слуга, не раз спасавший ему жизнь в сраженьях. Слуга был в полном смятении, он дрожал, заикался, руки у него тряслись.

– Что с тобой? – спросил эмир.

Слуга пришел в себя, стал по порядку рассказывать.

Он шел по шумному воскресному базару и вдруг увидел, что солнечный день подернулся мраком. Слуга удивленно поднял глаза и замер – перед ним стояла смерть и размахивала сверкающей косой. Она замахнулась. От испуга слуга бросился наземь и разбил себе голову. А смерть повернулась к нему спиной и тут же исчезла.

– О великий эмир, самый мужественный и непобедимый, будь ко мне милосерден, отпусти меня на волю, дан мне коня. Та, что я встретил на базаре, не шутила. Она жаждет моей крови. Она меня предупредила…

– Что же ты намерен делать? – недовольно спросил эмир.

– Я возьму коня и ускачу подальше – она меня не найдет.

– Черт возьми! Мне жаль отпускать тебя, – сказал эмир, – ты лучший из моих слуг, вернейший. Но ты спасал мне жизнь в бою. Ладно, бери коня. Я тебя отпускаю. Куда ты хочешь ехать?

– Я поскачу в Саратов!

Эмир в знак благодарности за верную службу снабдил своего слугу всем необходимым. И тот ускакал.

На следующий день эмир по своим делам отправился на базар. Когда он шел мимо цветочных рядов, вдыхая благовонные запахи, солнечный свет померк и прямо перед ним в голубом одеянии встала смерть. Эмир узнал ее сразу по описанию слуги. Светлый день стал мрачной ночью.

– Зачем, скажи, ты напугала моего лучшего слугу? – спросил эмир.

Царица ночи зловеще усмехнулась:

– Я отнюдь не думала никого пугать. Я приходила в тот день за другими…

– Но ты же на него замахнулась? – сказал эмир.

– У меня на то не было причин, – сказала смерть. Ее лик убийственно и мрачно передернулся. – Я не замахивалась на твоего слугу, – сказала она, – я всплеснула руками от удивления.

– Чему же ты так удивилась, подруга Скорби и Печали? – спросил эмир.

– Я удивилась его забывчивости: ведь я ему назначила встречу в Саратове через неделю, а он еще тут разгуливает, в Бухаре… А скакать ему ровно семь ден – я ждать не могу.

Вспомнив эту притчу, Растрелли усмехнулся.

– Правленье мое к концу идет, – Петр тяжело вздохнул. – Намаялся я вдоволь, домой прихожу – от усталости ни рук, ни ног не чую. Сотворишь мой конный статуй в добром художестве – вот хорошо-то будет. На Литейном дворе в меди отольешь. Тебе сколько пудов для себя понадобится?

– Да пудов триста пятьдесят – четыреста.

– Немало, однако, не одну пушку из таких пудов отлить можно… Подобный статуй мне в Германии видеть довелось, когда в одном парке фонтаны осматривал, – так там три превеликие лошади есть, на них мужик стоит, у той лошади, что в середке, изо рта, а у крайних коней из ноздрей вода течет. Кругом тех лошадей ребята из мрамора сидели, воду пили, а пониже их двенадцать каменных орлов да других птиц и животных – из всех вода текла. Сделано было изрядно, дивная работа.

– Да и у нас штука выйдет изрядная! – с уверенным достоинством воскликнул скульптор.

– В искусстве твоем я не сомневаюсь, примеры и образцы мастера высокой руки ты нам показал. Ты скажи, что я мог бы тебе для вспоможения сделать? И в какие расходы обойдется подобный статуй – прикинь-ка сей момент…

Растрелли призадумался. "Без жалованья тяжко. Деньги талант кормят, без них никак нельзя. Просить государя о продлении контракта не весьма удобно, раз сам того не предлагает. Лить коня и фигуру на Литейном дворе, делать барельефы, чеканить – для всего нужны мастера, помощники, а они задарма работать не станут, им надобно из своего кармана приплачивать. Пожалуй что, в тысячу все и встанет.

Как же тут быть-то? Лишнее назовешь – бережливый царь обидится. Меньше скажешь – и того хуже, после добавки не допросишься. Да, невзгоды делают человека осторожным. В прежние годы я таким осмотрительным не был…"

– Ну ты, граф, что-то долго прикидываешь. По моей препорции сия работа на две тысячи потянет, – сказал Петр. – Неужто не хватит?

Скульптор почесал подбородок и развел руками.

– Должно хватить. Я лишнего не возьму, а только то, что стоит работы. Заказ мне по душе – статуй выйдет взрачный, изящный, достойный императора, в коем толикие добродетели имеются.

Петр посмотрел на скульптора, хитро прищурился. Втайне он еще раз порадовался, что такого мастера удалось выцарапать.

Он подошел к художнику, взял его крепко за плечи и, заглядывая в глаза, доверительно сказал:

– Мне еще никогда так сильно не желалось получить от разного художества, как этот конный статуй. Отчего – и сам не пойму. Мы из Италии триста штук скульптур в Россию притащили, а твоя среди них первой должна быть. Так – то! Ты когда начинать желаешь? – тихо спросил Петр.

– Мне форму надобно с вашего лица снять первым делом. Сие завтра же утром здесь у меня свершить можно, ежели время у вас найдется. И еще потребна мне для сверки форма с коня императора Константина, что в Риме…

– Я в пять встаю. В шесть буду завтра у тебя! А форма с римского коня будет доставлена тебе в полтора месяца. До завтра! – заключил Петр и кликнул денщиков, чтоб одевали.

Растрелли склонился в почтительном и благодарном поклоне.

Глава девятая

Дело было сделано

а другой день, едва забрезжил рассвет, в доме Растрелли поднялась беготня. Каждый знал, что ему делать. Растапливали печь, очищали и зажигали свечи и канделябры, готовили материалы, инструменты. Озабоченный скульптор ходил по мастерской, придирчиво проверяя – все ли так, как следует, ничего не упущено ли. Грузный, строгий, сосредоточенный, он походил на главнокомандующего, который в последний раз осматривал поле предстоящего боя.

Слава богу, все было готово. Растрелли выглянул во двор. Холодный ветер налетал резкими порывами, гудел и выл. Оловянное небо нависало сердито и тяжело, словно и ему было зябко и беспокойно. По дальнему краю его окаймляла широкая свинцовая полоса. Сорванные с деревьев и крыш колкие снежинки впивались в лицо.

Скульптор нырнул обратно в уютное тепло мастерской.

Он с нетерпением ждал государя. Топтался, прислушивался, стоял у окошка. Он весь был наполнен томительным ожиданьем будущей работы. И преисполнен гордой важности и какого-то непонятного торжества: не каждый день и не всякому скульптору доводится снимать форму с лица живого императора, самого Петра Великого. "Тебе и в самом деле пофартило, Бартоломео Карло Растрелли, – подумал он, – да так, что и сказать невозможно!"

Он встречал на себе взгляд сына – одобрительный, восторженный. Обожание сына добавляло ему сил, уверенности в успехе. А Франческо внезапно увидел отца в новом свете. Важный заказ делал отца в его глазах человеком еще более замечательным и необыкновенным.

Наконец-то прибыли. Подкатили богато убранные царские сани, обитые красным бархатом. Разгоряченные кони подымали головы, натягивали поводья, часто дышали, сдувая с губ набежавшую пену.

Петр вошел с мороза свежий, ликующий, в настроении самом благодушном. Ни малейшего следа усталости, вчерашней мрачной грусти не осталось в нем. Растрелли радостно приветствовал его, глубоко кланялся. Теперь для него важность особы государя несколько отходила на второй план. Он видел перед собой только модель, и модель была в хорошем расположении духа, а это для работы было как раз то, что нужно.

Петр с улыбкой спросил:

– Что будешь учинять со мной? Я в твоей власти, жду распоряжений…

– Ваше величество, комиссия вам предстоит такая. Сейчас я быстро приготовлю гипс. Вы будете лежать вот здесь, на топчане, – он точно подогнан по вашему росту.

– И когда ты только успел? – изумленно спросил Петр, не скрывая радости.

Он сам был мастеровой и знал, какую выгоду дает любой работе предусмотрительность. Радение, не упускающее из виду каждую мелочь.

– Да пришлось ночь не поспать… Так вот, все займет не более получаса, ваше величество, – продолжал Растрелли деловито. – Поелику вы говорить и видеть все это время не будете, я дам вам в руки грифельную доску. При надобности вы мне написать наводите. Мой сын и мастер Андрей Хрептиков будут мне помогать. Втроем мы управимся скоро!

– Что ж, валяйте, ребяты, делайте со мной что хотите, раз я к вам сам в лапы поддался. Только до смерти не замуруйте. А дышать-то я как буду?

– Для дыхания, ваше величество, я вставлю в нос две удобные трубки…

– Чего только с живым человеком не делают, – промолвил Петр с безобидным упреком и стал укладываться на топчан.

– Хочу еще упредить ваше императорское величество об одном моменте…

– Слушаю тебя, граф.

– Когда все лицо закрывается гипсом – сие мне самому довелось испытать, – случается чувство неприятное, страх находит, робость. Не все могут выдержать подобное, Я ваше величество, говорю об этом, чтоб вы приуготовились к подобному испытанью!

Петр, укладываясь поудобнее, внимательно выслушал замечание скульптора, понимающе кивнул.

– Франческо, бери вон ту медную кастрюлю, заводи гипс, литра три, не больше. А ты, Андрей, приготовь-ка мне заводную лопатку и кожаную гипсовку!

Растрелли-отец был крайне сосредоточен, он вглядывался в лицо царя так цепко и проницательно, что тот даже глаза отвел и подумал: "От такого не укроешь ничего, он на два аршина в землю зрит!"

Гипс был готов. Растрелли проверил вязкость. Сметана была что надо. Он вставил государю трубки в нос, спросил:

– Впору? Ваше величество" попробуйте подышать…

– Будто ничего, – сказал Петр, шумно втягивая воздух и выдыхая его в трубки, – дышать можно.

Растрелли удовлетворительно кивнул, взял небольшой горшочек с широкой тульей и стал смазывать лицо Петра телячьим жиром, тщательно втирая его в кожу. "И что это он охорашивает, к чему приуготовляет?" – подумал Петр. Он испытывал с непривычки замешательство.

– Смазываешь для чего? – спросил царь, улучив минуту, когда его рот был свободен от больших жестких рук скульптора.

– Чтобы гипс не пристал к телу, ваше величество!

Растрелли обмотал голову царя тряпкой и, сделав ленту вокруг, пропустил ее по усам. В последний раз все огладил, ощупал, осмотрел и проверил.

– Ну с богом, начинаем! – резко скомандовал скульптор своим помощникам – они подошли и встали рядом, чтобы быть на подхвате, а Растрелли вежливо спросил: – Можно начинать, ваше величество, вы готовы?

– Готов!

В глазах Петра что-то изменилось: выражение прежнего живого любопытства, как отметил скульптор, стерлось – и теперь вместо него Растрелли увидел слабый отблеск натурального страха.

– Пожалуйста, не беспокойтесь, ваше величество, все будет отменно! – учтиво сказал скульптор.

– Я и не беспокоюсь! Делай, граф, свое дело. Да побыстрей, – сказал Петр строго.

Растрелли возвел глаза кверху и тут же густо начал накладывать на царское лицо понемногу садящийся гипс. Он действовал быстро, но не поспешно, что-то едва слышно бурчал себе под нос, а руки его мелькали со всех сторон, то и дело оглаживая лоб, голову, щеки, скулы, подбородок и прохаживаясь по всему костяку лица сразу.

Благословенны мастерство всякого рода и те, кто владеет им!

Лицо государя на глазах исчезало, словно призрак смерти стирал, превращая в молочно-белую застывающую маску. Оно было уже незрячее, бесформенное, закиданное плотной липкой лавой.

Свободным и живым пока оставался рот. Его скульптор решил залепить напоследок.

Петр внезапно со страхом почувствовал, что глаза его уже не открываются, хотя он делал для этого большое усилие.

Царь дернулся всем телом.

– Угодно ли чего? Скажите, ваше величество! – с удвоенной вежливостью сказал Растрелли и наклонился над царем.

"Он меня еще спрашивает, язвина чертова!" – досадливо подумал Петр. А сказал ровным, спокойным голосом:

– Делай свое дело!

– Сейчас будет самое наинеприятное, – сказал скульптор, – я, ваше величество, принужден залепить вам рот, если желаете, скажите что нужно, а то гипс застывает, если же нет, ваше величество, прошу вас лежать смирно. И, ради бога, не шевелите лицом!

Голос у Растрелли был мягкий и нежный. Петра этот ласковый тон успокаивал, но от слов "залеплю рот" он как-то обмер и подумал: нервы стали сдавать.

– Ишь ты какой! Ишь, игрун! – нижняя губа Петра оттопырилась.

Тут Растрелли взял Петра за губы, свел их вместе, выравнял, ляпнул на них гипс и стал рукой, а потом лопаткой разглаживать закрывшийся царский рот. Этот властный, горячий, бешеный, бунтующий рот закрыть еще не удавалось никому.

"Не дай бог, нитка запутается, тогда пропало", – тоскливо подумал Растрелли, а руки его уже потрогали нитку, подергивали ее. Скульптор успокоился – нитка находилась в нужном положении.

Она во всей этой затее играла немаловажную роль. Скульптору нужно было не по времени, а по чувству определить точный момент, когда гипс только-только схватится, вот тогда он и ухватится за нитку, и она подобно ножу разрежет гипс надвое в нужном месте. Если все правильно угадаешь, маска снимется, как чулок с ноги. Скульптор был напряжен как струна. Стоявший рядом мастер Андрей затаил дыхание, боясь шевельнуться. А младший Растрелли – так тот даже вспотел. Жаркий огонь нежности к отцу, гордость за его виртуозное искусство затопили ему душу.

Теперь Растрелли выправлял слой, слегка утончал его. Он знал, что на мягкие части лица гипс наваливается всей своей сырой тяжестью. Чуть прозеваешь – и кончик носа выйдет приплюснутым, щеки провалятся, и тогда маска будет подобьем не живого лица, а мертвого. И пиши пропало. Сам знаменитый Бенвенуто Челлини еще двести лет назад описал подробно всякие хитроумные способы того, как добиться совершенства слепка. Все это Растрелли давно знал. Его руки делали черную работу так же ловко, как и чистое искусство.

Царь лежал монументально и неподвижно. Он сжался, придавил свое неспокойствие и страх, барабанил пальцами по колену и чувствовал себя странно неодушевленным, случайным, безотносительным ко всему телом. Что-то пытался припомнить – не мог. Успокаивал себя – не получалось. В голове у него все спуталось, словно и туда граф плеснул добрую порцию гипса. Петр чувствовал, что внутри у него все дрожит. Дышать через трубки было затруднительно, от этого ломило в затылке. Замурованный в каменном мешке – незрячий, безмолвный, полуживой – Петр насмехался над собой: хочешь конный статуй – терпи!

Государь нащупал доску на груди, взял грифель и нацарапал: когда оживишь?

Растрелли самодовольно улыбнулся. Ему надо было еще немного протянуть время, но он сказал твердо:

– Сейчас будем снимать, ваше величество!

Он тут же распорядился:

– Франческо, готовь нож!..

Царь хмыкнул носом…

– Работать вас, ваше державство, великое удовольствие, – вдруг бодро и непринужденно заговорил Растрелли, – дело наше тяжелое, легких заработков не знаем. Холст истлеет, краски померкнут, а камень, медь выстоят хоть тысячу лет… На то и скульптура! Мы за чужим не гонимся. А своего в художестве не упустим!

Государь задергал ногой и подумал: "Глаголет, ирод! Стих на него нашел. Уморит ведь – ему что!"

– Поддерживай, поддерживай с обеих сторон! – закричал вдруг Растрелли сыну, и тот бережно взял в руки края отделяющейся маски. Она снималась удивительно легко. Красный, как маков цвет, потный отец стягивал ее с царского лица. Оно понемногу открывалось – бледное, необычно спокойное, словно сонное.

Дело было сделано.

Часть пятая

Варфоломей Варфоломевич и братья Никитины

Милосердие, великодушие, любовь

Глава пятая

Петергоф и Смольный монастырь

егодня был куртаг, играла италианская музыка. Она ласкает мой слух и вызывает вдруг какую-то легкомысленную веселость.

В последнее время заметил я, что теперь уже далеко не так, как бывало прежде, увлекаюсь я тем, чем занят. Не так интересно стало. От этого тревожится душа. Все чаще ловлю себя на мысли, что мне много облегчило сердце, если рядом был бы человек близкий, такой, как отец, коему я мог бы излить наболевшее.

Во время куртажного вечернего кушанья императрица Елизавета милостиво заговорила со мной, о строительных работах здесь, в Петергофе и в Царском Селе. Сказала, что ждет от меня, чтоб дворец был всеконечным совершенством. Ей легко так говорить, а у меня нет ни хороших мастеров-каменщиков, ни десятников. Я должен в оба глаза беспрерывно следить за стройкой…

Всем хорош царский куртаг. Хлопают пробки от шампанского, спасибо французскому посланнику маркизу де ла Шетарди, – это он первым привез его в Россию. Вино понравилось – облегчает сердце и приятно кружит голову. А еще и помогает поболее съесть некоторым обжорам, помогает улечься в их животах окорокам и колбасам, блинам и рыбе, говяжьим глазам в соусе и филейке по-султански. У тех, кто ест без меры, не раз отмечал Растрелли, глаза чисто по-жабьи выпирало. Это только говорится – подперто, так не валится. Валится, да еще как! А слуги все подносили к столам закуски: то крошенные телячьи уши, то говяжью нёбную часть, запеченную в золе. От таковых обильных ед и пития наступало у некоторых гостей стесненное сердечное трепещанье – от этого они мычали и постанывали, им хотелось поскорей домой, но этикет не разрешал портить другим праздник.