Текст книги "Земля"
Автор книги: Григол Чиковани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)
– Ты шутишь, наверное, да?
– Какие же тут шутки! – От обиды у Цисаны слезы навернулись на глаза. – Значит, наш брак ты воспринимаешь как шутку?
– Но мы же решили пожениться в день открытия канала. И Уча с Цией сыграют свадьбу тогда же.
– А если до того начнется война?
– Вот потому мы и работаем не покладая рук.
– Кому теперь нужна эта земля? – сказала Цисана и тут же увидела мотоцикл Лонгиноза, вынырнувший из-за поворота. – Васо Брегвадзе к нам едет. Принесла нелегкая старика. И чего он мечется в такую жару? Я выйду. Нехорошо, если он меня в кабине увидит.
– Что это ты еще выдумала – нехорошо! Брегвадзе знает, что ты моя невеста. Останься здесь.
Васо Брегвадзе увидел Цисану.
– Видишь, Лонгиноз, и к этому тоже невеста пожаловала.
На всем протяжении трассы канала кипела работа. Ни у кого не было даже тени сомнения, что к Октябрьским праздникам прокладка канала будет полностью завершена. Однако на коллекторах и дренажных каналах дела обстояли похуже, да и с корчевкой леса не все ладилось – корчевщики явно не поспевали за драгерами.
Этими работами руководил Спиридон Гуния. Все его старания к заметным успехам не приводили, и вообще Спиридон не разделял энтузиазма Васо Брегвадзе...
Серовой подоспела пора уйти в декретный отпуск, но она всячески оттягивала его. Врачи строго-настрого запретили ей ездить в Корати. Не мудрено, ибо тряска в машине по бездорожью могла дорого ей обойтись. Но расстаться со стройкой у нее не хватало духу.
Целыми днями просиживала Серова в управлении. Чувствовала она себя неважно, но старалась не показать виду. Ко всему еще добавлялся страх перед скорым призывом Важи в армию. Всегда веселая и неунывающая, она замкнулась в себе, стала неразговорчивой и грустной. Беременности она стыдилась и всячески избегала показываться на люди. «Куда мне с таким животом на стройку соваться, засмеют», – думала Серова, но и усидеть дома была не в силах.
Галина Аркадьевна как могла скрывала от Важи, Русудан и Петре свое состояние. Только придет, бывало, с работы, тут же уединится в спальне, чтобы ее озабоченность и угнетенность не бросились в глаза близким. Уже с юности привыкшая к самостоятельной жизни, она тем не менее даже представить себе не могла, как будет жить, чем станет заниматься после отъезда Важи и, что самое страшное, как она переживет долгую разлуку с любимым человеком. Тетя Русудан и дядя Петре конечно же постараются скрасить ее жизнь без мужа, но ведь Галину Аркадьевну заботила вовсе не собственная судьба, а то, что будет с Важей, начнись война.
Русудан и Петре все прекрасно видели и замечали, и это еще больше привязало их к невестке. Что и говорить, несладко приходилось старикам, тревога не покидала их ни днем ни ночью, но боязнь обнаружить свои чувства перед племянником и невесткой заставляла их крепиться.
Если подумать, Галина Аркадьевна жила с ними без году неделю, но даже этого небольшого срока вполне хватило им, чтобы полюбить ее как родную дочь. Старики нашли в ней много общего с собой, и их существование наполнилось новым содержанием. И вот теперь Важа, который сблизил и связал их с этой еще вчера чужой женщиной, собирался покинуть дом, и кто знает, возвратится ли он когда-нибудь еще.
Эти тягостные думы вконец извели стариков, и они места себе не находили. Привыкшие во всем и всегда делиться друг с другом, они старались побороть свои страхи в одиночку, но удавалось им это плохо. Ведь Важа был их единственной надеждой и опорой, и, случись с ним что, вся их дальнейшая жизнь навсегда утратила бы основу и смысл.
Их переживания усугублялись мыслью о том, что такая же судьба ждет миллионы людей по всей стране. Война была общей бедой для всех, а общая беда, как известно, сближает даже незнакомых людей...
Жара не убывала.
Дверь вагончика была распахнута настежь, настежь распахнуты и все окна. Перед сном Уча оставил их открытыми, чтобы сквозняк принес с собой прохладу. Земля полыхала, и вместо прохлады в комнату налетели комары.
Уча в одних трусах лежал на кровати. Комары безжалостно кусали его, но он не слышал их писка, не ощущал и их укусов. Уча видел сон и счастливо улыбался. Засыпая, он не выключил репродуктор, висевший на стене вагона, чтобы ненароком не пропустить последние известия.
Спал он долго. Утром вместе со своим напарником Буху Хурция он должен был заступить в смену.
Буху храпел на своей кровати у противоположной стены вагона. Простыня сползла с его мощного обнаженного торса. Он храпел, когда лежал навзничь, но стоило ему перевернуться на бок, и храп прекращался.
Уча обычно спал очень чутко, и, как только Буху начинал храпеть, он вставал и тормошил товарища за плечо. Тот послушно переворачивался на бок и снова засыпал.
Но теперь Уча был настолько погружен в приятные сновидения, что даже храп Буху не смог разбудить его... Ему снилось, что главный канал уже открыли. Лениво текла по нему мутная тяжелая вода. Дамбы вдоль канала были запружены праздничной толпой. Слышались веселый гомон, выкрики, песни. Оглушающе играл духовой оркестр. А канал нес к морю зловонную болотную воду.
Уча и Ция в свадебных нарядах стояли на дамбе. Вокруг них бурлила толпа, но они не замечали никого, не слышали ни криков, ни песен, ни звуков оркестра. Они были так счастливы, что позабыли обо всем на свете. Так стояли они, взявшись за руки, молчаливые и счастливые, не умея выразить обуревавшего их чувства, и только крепче сжимали руки. А под ними с шумом неслась вода, навсегда унося с собой гибельный болотный дух. Отныне земля станет здоровой и они смогут поставить на ней свой дом.
– Ция!
– Да, Уча!
– Помнишь солнечную дорожку на море?
– Как же я могу забыть об этом?
– Ты помнишь, что я сказал тебе тогда?
– Помню, Уча.
– Видишь полосу на воде?
– Вижу, Уча.
– Это след Андро Гангия.
– Уча, – сказала Ция, но Уча уже не слышал ее.
«...Сегодня, в четыре часа утра, без объявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие...»
– Ция... – задохнулся Уча. – Война...
И вновь стояли, взявшись за руки, Ция с Учей, но теперь уже не на дамбе, а на перроне Потийского железнодорожного вокзала. Вокруг них все так же бурлила толпа, но они не замечали никого, не слышали ни криков, ни песен, ни звуков оркестра. Они были так угнетены, что не помнили ничего на свете. Так стояли они, молчаливые и несчастные, желая сказать друг другу слова утешения, но не умея этого сделать.
На путях стоял длинный товарный состав, ожидавший отъезжающих на фронт.
И сегодня была невыносимая жара. Но между днем, когда Уча видел сон, и днем сегодняшним разверзлась непроходимая пропасть. Ция и Уча остались на разных сторонах этой пропасти. Но за руки они держались крепче прежнего. Кто знает, когда встретятся друг с другом опять их руки и встретятся ли вообще? И, потрясенные этой мыслью, они судорожно сжимали похолодевшие пальцы.
Еще мгновение – и поезд увезет в своих теплушках их надежду и счастье.
– Ты подождешь меня, Ция? – вдруг спросил Уча.
– Как ты смеешь в этом сомневаться, Уча? – побледнела Ция.
– Ну вот и ляпнул глупость, прости меня, Ция...
– Береги себя, Уча...
Уча криво улыбнулся.
– Почему ты улыбаешься, Уча?
– Непременно буду беречь себя, Ция…
– Я глупая, да, Уча?
– Что ты, Ция. Я действительно буду беречь себя, чтобы вернуться к тебе.
– Ты должен вернуться, слышишь, ты должен вернуться, Уча! Я очень буду ждать тебя, Уча...
– Я вернусь, Ция...
Антон Бачило и Цисана стояли чуть поодаль.
– Зачем мы осушали болота, Антон? – глотала слезы Цисана. – Почему мы не поженились, Антон, почему мы не были вместе все время, почему?
– Нам всегда не хватало времени, Цисана, – горячо ответил Антон. – Но ты все равно была вместе со мной.
– И ты был все время со мной, Антон, – постаралась сквозь слезы улыбнуться Цисана, но улыбки не получилось, и она прижалась лицом к груди Антона. – Как я буду здесь без тебя, Антон?!
За их спинами захлебывался духовой оркестр, и в его бравурных звуках они едва слышали друг друга.
«Боже мой, зачем здесь эта музыка!» – в отчаянии подумала Цисана.
На перроне яблоку негде было упасть. Отъезжающие на фронт уже набились в теплушки, и толпа хлынула к вагонам. Послышались крики, стоны, плач. Закусив губу, чтобы не дать волю слезам, стояли пожилые мужчины, а рядом с ними двигалась, мельтешила, плакала толпа матерей, сестер, детей, родственников, соседей. Войну все ждали, но, видно, в каждом все же теплилась искорка надежды: авось обойдется, авось минет страну лихая година. Но не обошлось, не минула их война...
Русудан и Петре отошли в сторону, стремясь не помешать прощанию Важи с Галиной Аркадьевной.
Всю ночь напролет Русудан и Галина Аркадьевна собирали Важу в дорогу и даже не успели толком перекинуться с ним словом.
Серова стояла перед Важей в свободном платье, отяжелевшая и округлившаяся. Она старалась придать своему лицу выражение безмятежности и покоя, но ей это плохо удавалось: ведь на фронт уезжал не просто любимый мужчина, но и отец ее будущего ребенка. Важа чувствовал, как напряжена и взволнована жена, но в свою очередь делал вид, что верит ее показной безмятежности.
– Как мы назовем мальчика, Важа?
– А ты уверена, что у нас будет мальчик, Галя? – улыбнулся Важа.
– Непременно мальчик, вот увидишь!
– Ну, тогда назовем его Андро, идет?
– Замечательно, Важа! – обрадовалась Галина. – Представь себе, и я подумала то же.
– Вот и прекрасно, что и ты так думала, – сказал Важа. – Береги его, Галя.
– Знаешь, Важа, о чем я еще подумала?
– О чем, Галя?
– Я уверена, что маленький Андро будет вылитый отец.
– Я вижу, ты уже все наперед рассчитала, – опять улыбнулся Важа.
– Не знаю, как насчет внешности, но то, что характером он пойдет в тебя, я действительно уверена.
– Так это же здорово, Галя!
– Конечно, здорово, Важа...
Васо Брегвадзе, обняв за плечи Спиридона Гуния, взад-вперед ходил с ним по перрону, то и дело наталкиваясь на провожающих. В руке он держал вещмешок Спиридона.
– Вот и кончилось наше социалистическое соревнование, Васо, – грустно проговорил Спиридон.
– Это почему же кончилось? – остановился старый инженер. – Вот победим и опять будем соревноваться. – Слова эти показались Васо неестественными, ибо он хорошо знал, что такое война. И он, сконфузившись, осекся на полуслове.
Спиридон Гуния улыбнулся.
– Дай мне мешок, Васо, устал, наверное.
– Не дам. Еще натаскаешься за войну, – горько пошутил Васо. Гримаса боли исказила его лицо. – Как же я завидую тебе, Спиридон!
– В чем мне завидовать-то, Васо?
– А в том, что ты идешь на фронт, а я вынужден отсиживаться в тылу. Ничего не поделаешь, старость не радость.
Тариел Карда, сопровождаемый Кочей Коршия и Лонгинозом Ломджария, подходил по очереди ко всем отъезжающим, и для каждого у него было несколько теплых слов.
Коча Коршия уезжал вместе с мобилизованными.
Технический персонал и рабочие стройки стояли вместе. Кроме родных и близких их провожало все управление.
Бондо Нодия стоял в полном одиночестве. Его никто не провожал, так как он не успел сообщить о своем отъезде в деревню родителям.
Ция заметила его. Немного замявшись, она спросила Учу:
– Можно я попрощаюсь с Бондо, Уча?
– Конечно, Ция, – обрадовался Уча. Он только сейчас увидел Бондо и, взяв Цию под руку, быстро направился к нему.
Ция первая протянула Бондо руку и долго не отнимала ее. С мягкой улыбкой смотрела Ция в посветлевшее лицо Бондо.
– Отец с матерью не знают о твоем отъезде, Бондо?
– Я не успел к ним съездить.
– А я завтра уезжаю в деревню. Непременно повидаю твоих стариков.
– А как насчет опытной станции?
– Кому теперь нужны наши саженцы? В колхозе я буду нужнее.
– И то верно. Мужчин там совсем не осталось.
– По ваго-о-н-ам! – раздался пронзительный голос пробегавшего мимо старшины. Толпа раскололась, и мобилизованные с вещмешками за плечами пошли к теплушкам.
– Счастливо возвратиться, Бондо, – сказала Ция и только теперь выпустила его руку. – Не сердись на меня, если можешь, Бондо, – попросила Ция и густо покраснела.
Чтобы скрыть замешательство, Бондо быстро повернулся и, не попрощавшись, втиснулся в теплушку. Теперь он рассердился на Учу – зачем он подошел к нему с Цией? Кому нужна такая доброта? Жаль, что он едет в одном поезде с Учей. Впрочем, все это глупости и не имеет уже никакого значения. Ведь они едут на фронт защищать Родину. И они должны либо победить, либо погибнуть – это их общая забота и общая судьба. Не надо таить обиду на Учу – нехорошо это в такую минуту.
Тариел Карда был в лучшем своем костюме. Он старался выглядеть невозмутимым и уверенным – именно таким должны видеть его товарищи и друзья по работе, которой они отдали столько лет жизни. Теперь, как никогда, нужна уверенность в победе над врагом, вера в свои силы, надежда на счастливое возвращение к родным очагам. И Тариел, улыбаясь вымученной улыбкой, переходил от одного отъезжающего к другому, пожимал руки, обнимал за плечи. Когда колокол пробил во второй раз, Тариел подошел к Важе Джапаридзе и обнял его.
– До скорой встречи, Важа. О Галине не тревожься, мы втроем позаботимся о ней... Да и о твоем ребенке тоже, – повернулся он к Русудан и Петре. – Возвращайся с победой, Важа...
Кириле Эбралидзе провожал Тенгиза Керкадзе. Они стояли особняком от людей.
– Ты пуле грудь не подставляй, дорогуша, – напутствовал Тенгиза Кириле. – Помни, с нами никто не воюет, ты не нашу родину едешь защищать.
– Потише, Кириле, нас могут услышать, – перетрухнул Керкадзе.
– Ты прав, надо держать ухо востро, – согласился Кириле. – А ты иди, поезд уже тронулся, – подтолкнул он Тенгиза. – И заруби себе на носу, что я тебе сказал.
Раздался долгий прощальный гудок.
На подножках гроздьями висели мобилизованные. К двери невозможно было протиснуться, все махали руками, кричали, глотали слезы.
А на перроне остались плачущие матери, сестры, жены, отцы, дети. Остались невесты, родственники, близкие, друзья, товарищи.
Громкие рыдания и бравурные звуки духового оркестра сливались воедино.
Лонгиноз Ломджария рысью побежал к оркестру и дал рукой знак остановиться. Он задыхался, бледность покрыла его лицо, на глазах застыли слезы.
– Отец!
– Сынок!
– Братишка!
– Береги себя, ненаглядный мой!
– Пусть ослепнут мои глаза, сынок!
– Вай ме, вай ме!
– Вава, нана!
Били кулаком себя в грудь матери, хлестали себя по мокрым от слез щекам.
Машинист медленно тащил состав вдоль перрона, как бы давая остающимся и отъезжающим возможность подольше наглядеться, насмотреться друг на друга.
Коча Коршия крепко обнял Тариела Карда, и у того, сколько он ни крепился, задрожали губы. Коча бросился вслед уходящему поезду, и его подхватили мужчины, висевшие на подножке...
Гудуйя Эсванджия, никем не замеченный, стоял позади толпы, теснившейся на перроне. Он пришел провожать всех, но у него не хватило духу с кем-либо попрощаться лично. Уезжали Уча, Бондо, Важа – самые близкие ему люди, но даже к ним не подошел Гудуйя. И только когда поезд тронулся, Гудуйя сделал шаг вперед, смешался с толпой, словно стремясь наверстать время. Но оно было безвозвратно упущено – состав медленно и тяжело двигался перед его воспаленными глазами. Он не видел ни Учу, ни Бондо, ни Важу – только лица, лица, руки, руки, лица, лица, сливающиеся, смазанные, уплывающие. И Гудуйя съежился, словно сразу уменьшился, померк и ослаб.
– Прощайте, дети мои, – беззвучно шептали его побелевшие губы. Да, все эти мальчики, юноши, мужчины были его, Гудуйи, дети, у которого никогда не было своей семьи, своего угла, своего ребенка. Да, они были его дети. – Прощайте, дети мои! – Кто знает, доживет ли он до их возвращения, кто знает, увидит ли он когда-нибудь эти ставшие родными ему лица. – Прощайте, дети мои!..
Как бы нехотя плыли вагоны перед затуманенным взором Тариела Карда. И сквозь плотную пелену он уже не различал лиц, только темные и светлые полосы.
– Уча!.. Уча!.. – высоко взлетел над толпой, над рыданиями и криками, причитаниями и стонами рвущийся, жалобный крик Ции. До самой последней минуты она не верила, не хотела верить, что Уча уезжает от нее. И только тогда, когда поезд тронулся, пополз, сдвинулся, дошел до нее весь трагический смысл происходящего: Уча уезжал на войну. И, вытянув вперед руки, побежала она вслед за уходящим составом. – Уча!.. Уча!.. – отчаянно, безнадежно, загнанно кричала она и бежала, бежала за поездом, увозящим в неизвестность ее любимого.
Уча, стиснутый со всех сторон своими товарищами, не сводил глаз с бегущей Ции. Он не мог ни крикнуть, ни поднять руку, ни подать хоть какой-то, пусть даже незначительный, знак своей невесте. Он понимал, что все это уже не имеет никакого значения, ничто уже не сможет успокоить Цию.
Рядом с ним, тесно прижавшись к другу, стоял Антон. Стоял молчаливый, исполненный жалости.
Бежала за поездом Ция, и люди послушно уступали ей дорогу. А вот уже и конец перрона, но Ция неслась вперед, ничего не видя вокруг.
Антон Бачило испугался, как бы Ция не упала, и незаметно оттеснил от дверей своего друга.
Мелькнул хвост поезда, – видно, машинист заторопился, прибавил ходу, чтобы быстрее покинуть перрон скорби и отчаяния.
Провожающие, еще минуту назад причитавшие, кричавшие и плакавшие, вдруг замолкли, подались всем телом вслед за уходящим составом.
Поезд скрылся за лесом, и даже гудка паровоза уже не было слышно.
К Ции подошла Цисана. И они, обнявшись, стояли на краю платформы, до боли в глазах вглядываясь в даль. Рельсы матово отливали на солнце, безразличные к людским горестям и печалям...
Мобилизованные отхлынули от дверей и стали устраиваться в битком набитом вагоне. Присели и Антон с Учей, положив на колени тяжелые вещевые мешки. Лица провожавших постепенно растворялись в памяти, и теперь все их мысли были заняты войной. Они ехали навстречу войне, и война неумолимо надвигалась на них, сея смерть и разрушения на родной земле.
О войне они знали лишь понаслышке, по сведениям, почерпнутым из газет и радио. Какая же она на самом деле?
Уча поднялся на ноги.
– Пойду поищу Бондо, – сказал он Антону.
А поезд все набирал и набирал ход...
Люди разбрелись по домам. На перроне остался лишь один Гудуйя. Никто его не ждал в бараке, и торопиться ему было некуда. Так и стоял он, сгорбленный и всеми покинутый. Потом он неловко поднес к лицу свою корявую руку и смахнул со щеки крупные, тяжелые слезы...
...Тариел Карда и Васо Брегвадзе медленно возвращались с вокзала. Улицы были безлюдны, город тих и насторожен.
Лишь рокот моря нарушал тишину.
С утра немилосердно пекло. Влажная, тяжелая жара приморского города расслабляет и подавляет. Но Карда и Брегвадзе не ощущали ни жары, ни влажности. Их сознание, их чувства были подавлены и пронизаны иной болью, иной печалью.
Они пересекли площадь и направились к мосту через Риони. Оттуда было рукой подать до управления.
– Что и говорить, не ожидал я такого конца. – Васо Брегвадзе нарушил молчание первым. Он шел понурясь, тяжело ступая и не замечая ничего вокруг.
– Нет, Васо, это еще не конец. Просто стройка временно приостановлена, – унылым и натянутым голосом, так не вязавшимся со сказанным, возразил Тариел и тут же рассердился на себя за это.
– «Временно», как же! – повторил Васо. – Твой оптимизм воистину неисчерпаем.
– Ты знаешь, чутье никогда не подводило меня, – сказал Тариел. – Я убежден, что не подведет оно и на этот раз.
Они ступили на деревянный мост через Риони. Их тяжелые шаги гулко загрохотали по деревянной обшивке.
Обычно бурный, Риони теперь тек бесшумно, как бы боясь нарушить напряженную тишину, воцарившуюся в городе. На середине моста старики остановились и повернулись лицом по течению реки. В той стороне были Патара Поти, Корати и другие массивы, теперь уже безмолвные и бездействующие, но в ушах Тариела и Васо по-прежнему звучали знакомые голоса клокочущей стройки: грохот и лязг экскаваторов, урчание тракторов, рокот катков, гудение бульдозеров и грузовиков. Они понимали, что это отзвуки их прошлого бытия, такого привычного, повседневного, известного до мелочей и потому невыносимого, гнетущего и невозможного теперь. Облокотившись на перила моста, старики смотрели на тяжелые, мутные и сильные волны Риони, отливающие ржавчиной. Река была полноводной и потому ленивой и умиротворенной. Видно, в горах шел дождь.
– Какой мощный и грозный наш Риони, – сказал Васо Брегвадзе, которому передалось настроение реки. Теперь в ушах его звучал лишь ровный голос Риони.
– Ты помнишь, Васо, года три назад Важа Джапаридзе предлагал прорезать дамбу у Патара Поти, чтобы по каналу отвести часть вод Риони в море. Тогда городу навсегда перестали бы грозить наводнения.
– Тогда мы к этому не были готовы, других забот было хоть отбавляй.
– А надо было нам этим заняться, Васо. Ведь наводнение, такое, как в тридцать седьмом, может повториться еще не раз.
– Будем надеяться, что события тридцать седьмого года никогда не повторятся больше, – с горечью сказал Васо, имея в виду не только то памятное наводнение. – Идея прорезать дамбу у Патара Поти и перебросить воды Риони в море по каналу принадлежала первоначально Андро Гангия, но он был так занят своими поправками к проекту, что тогда ему было не до того.
– Андро понимал, что надо делать в первую очередь, и вообще он очень остро чувствовал веление времени.
Они помолчали. Воспоминание об Андро Гангия еще больше усилило их печаль, утяжелило думы. Они долго стояли на мосту, грузно навалясь на перила, стараясь отогнать горькие воспоминания и мысли, но Риони уже не мог развеять их. Война вновь грозно ворвалась в их сознание.
– Ты знаешь, Тариел, в первую мировую войну на германском фронте...
– То была другая война, Васо. Фашистская Германия сильный и вероломный враг.
– Так или иначе, военный опыт у меня изрядный. Я уже побывал в военкомате, где-где, а в инженерных войсках я лишним не буду. В саперы я и сейчас еще гожусь.
Тариел Карда с изумлением посмотрел на Васо:
– И что же тебе сказали?
– Наотрез отказали.
– Время берет свое, Васо. Если понадобится, нас позовут, непременно позовут. Впрочем, я не думаю, что старики вроде нас кому-то понадобятся... Я даже в военкомат не пошел, знал, что все равно откажут.
Они опять замолчали. Здесь, на самой середине моста, над грозной рекой, они остро чувствовали себя одинокими и всеми покинутыми. Больше половины рабочих и служащих стройки ушло на фронт. Возвращаться в управление не имело смысла, там все равно никого не застать: управленцы провожали своих родных, близких и сослуживцев. Не хотелось видеть опечаленные лица со следами слез и бессонницы.
– Что будем делать, Тариел? – спросил Васо.
– Дел у нас невпроворот. Война, по всему видать, закончится не скоро, а для затяжной войны многое нужно: провиант, оружие, новые стройки, новые заводы и фабрики.
– Какие из нас оружейники, Тариел, – сказал Васо, – и что за новые стройки могут быть в такое время?
– Надо строить аэродромы и противотанковые сооружения. Правда, в оружии мы немногое смыслим, зато в земляных работах и в строительстве кое-что понимаем, не так ли?
Васо Брегвадзе выжидательно посмотрел на Тариела.
– И что же?
– Надо нам землей заняться!
– Это какой же землей?
– А той, которую мы уже осушили: коратской, чаладидской, патарапотийской. Посадим кукурузу, лобио, сою, разведем скот. Где ты еще такие пастбища отыщешь?
– Неплохая мысль, Тариел, – обрадовался Васо и повернулся к Тариелу. – Мысль-то неплохая, но кто будет на земле работать да еще за скотиной ухаживать? И где раздобыть эту самую скотину?
– Купим у хозяйств, в которых туго с пастбищами.
– Хорошо, но кто будет пасти и выхаживать скот? Мы с тобой, что ли?
– Почему же это мы с тобой...
– А кто же, кто?
– Этим займутся совхозы и колхозы.
– Откуда ты возьмешь совхоз?
– Создадим на осушенных землях.
– И кто будет работать в этом совхозе?
– Мы с тобой, – сказал Тариел и недовольно поморщился. От Васо не укрылось выражение его лица.
– И мы вдвоем вырастим кукурузу, сою, лобио, выходим скот?
– Ну заладил: «мы с тобой» да «мы с тобой». Все, кто остался, будут работать. Старики, женщины, и если возникнет нужда, то и дети. Скоро к нам станут прибывать беженцы из Белоруссии и Украины. Мы должны приютить этих людей. Вот тебе и еще работники.
– Это ты хорошо придумал, Тариел. Беженцы будут работать за двоих, чтобы только отомстить врагу, да и наши от них не отстанут.
– И мы ведь работали для того, чтобы отомстить нашему врагу – болоту. Если бы не эта злость, не видать нам нашу землю осушенной.
– Но ведь сборные каналы массивов, коллекторы, дренажеры забиты илом, оползнями. Надо очистить русла, укрепить стенки. Кто сделает это? – задумчиво спросил Васо.
– Управление системы – вот кто!
– Кто там остался? Начальника управления Давида Кикнадзе еще до начала войны призвали в армию.
– Вот ты и возглавишь управление системы. Лучшую кандидатуру нам не найти, – сказал Тариел. – Я на днях согласую этот вопрос с Наркомводхозом. Надо безотлагательно заняться расчисткой каналов, с тем, чтобы уже весной приступить к севу. Эх, не знали мы настоящую цену соображениям Андро! А ведь он когда еще предлагал осваивать уже осушенные земли параллельно со строительством. А мы все ждали окончания прокладки главного канала... Что же теперь поделаешь, все мы задним умом крепки.
– Вот именно. То, что сделал Андро за свою короткую жизнь, с лихвой бы хватило многим людям на всю жизнь. – Васо в сильном волнении снял очки и принялся тщательно протирать их, потом снова надел и, отвернувшись от Тариела, облокотился на перила. – Я убежден, что если бы Андро не арестовали, он бы и сегодня был жив. Болезнь не смогла бы одолеть его до конца строительства.
– Он и сам был убежден в этом...
– Не мне тебя учить, Тариел, какую силу имеет над человеком вера, – продолжал Васо прерванную репликой Тариела мысль. – Сколько существует примеров, когда человек благодаря вере и силе духа побеждал, казалось бы, в самых безнадежных ситуациях.
Начальник управления вдруг вспомнил свою беседу с Важей Джапаридзе в тот самый день, когда арестовали Андро.
– Да, Васо, вера большая сила, поразительная сила. Вера движет человеком и его делом. Если бы не вера в величие нашего дела, мы бы ничего вообще не добились.
Редкие прохожие с изумлением глядели на некогда самых занятых людей в городе, праздно стоявших теперь на мосту и созерцавших спокойное течение реки.
Они медленно одолели высокую и крутую лестницу управления. Во всем здании стояла такая тишина, словно люди навсегда покинули его.
Все двери были закрыты, лишь дверь приемной начальника управления была распахнута настежь. Секретарша сидела на своем месте, бесцельно уставясь в бумагу, лежавшую перед ней. Она еще вчера должна была перепечатать списки сменщиков на экскаваторах и разослать их по всем конторам. А сегодня она проводила на фронт двух братьев...
Когда Тариел и Васо вошли в приемную, секретарша встала и открыла дверь кабинета. Она старательно прятала лицо, чтобы начальник управления не увидел ее покрасневших глаз и распухших век. Как только состав покинул перрон, Кетино поспешила в управление, чтобы поплакать и отвести душу в одиночестве. Дома плакать она не могла, чтобы не растравлять душу своей больной матери.
– Иди-ка ты домой, Кетино, – предложил Тариел. – Присмотри за матерью. Сегодня нам не до работы.
Только войдя в кабинет и усевшись в кресла, почувствовали старики, насколько они устали за этот страшный день.
Кетино домой не пошла. Тариел Карда слышал, как она села за машинку и с несвойственными ей остановками глухо стала выбивать нестройную дробь. «Наверное, печатает списки сменщиков... Кому они нужны теперь?» – горько улыбнулся Тариел и потянулся за папиросами.
– Не надо курить, Тариел, – сказал Васо Брегвадзе…
