Текст книги "Земля"

Автор книги: Григол Чиковани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

– Андро?! Обо мне?! – едва выдавил из себя Важа.

– Да, Андро. Ты понял?

Важа покачал головой:

– Нет, я ничего не понимаю, Тариел.

– Такова была его воля. – Тариел достал платок из кармана брюк, чтобы вытереть лоб. Рука его дрожала, бессмысленно мяла платок и потом запихнула его в карман кителя. – Важа, со дня моего вступления в партию, в подполье, при каждом ответственном деле плечом к плечу со мной стояли коммунисты – мои друзья. Я всегда надеялся на них. Вот и теперь я не могу без надежды ни работать, ни жить, ни даже добиться чего-нибудь путного. Таков и Андро. Если смерть одолеет меня, сказал он, назначьте Важу на мое место. Он надеялся на тебя, думая так. Надеялся как на друга, коммуниста и инженера.

Но Важа не слышал ничего. Вдруг он резко поднял голову и спросил:

– Что ждет Андро?

– Этого никто не знает, – ответил Тариел Карда упавшим голосом.

В приемной толпился народ, пришедший на совещание. Секретарша постучала в дверь, чтобы напомнить начальнику, что все в сборе. Но Тариел Карда не обратил никакого внимания на этот стук. Зажег папиросу и глубоко затянулся. От дыма у него вдруг закружилась голова. Важа знал, что Тариел не курит, разве только на работе, нервничая, но никогда не затягивается.

– Не кури, Тариел, – сказал Важа.

– Андро говорил, что ты талантливый инженер, большое будущее ждет тебя впереди. Но я не могу не сказать и того, что Андро считал тебя тщеславным и эгоистичным.

Важа смутился. Он сидел, низко понурив голову. Оказывается, Андро Гангия заботился о нем, противнике своих поправок, невзирая на его, Важи, недостатки, считал своим преемником. «Неужели мною двигало тщеславие? Нет, нет. Однако Андро думал так. Наверное, так оно и есть. Он бы и сам сказал мне это, наверное бы сказал».

В дверь снова постучали.

Кроме участников совещания, в приемной толпились и те, кто, узнав о решении «Главводхоза», поспешили прийти в управление. Они стояли группками и громко спорили. Одни поддерживали решение, другие выражали недовольство.

На совещание явились все участники ночных событий, измученные бессонницей, тревогами и тяжелым трудом. Некоторые даже не успели переодеться.

Серова стояла у самых дверей начальника управления и нетерпеливо ждала, когда же наконец они откроются. Она знала, что там был Важа, и догадывалась почему. Едва раскрылась дверь, как Серова сразу же посмотрела на Важу, потом на Тариела, стараясь по их лицам понять, что они решили.

Галина Аркадьевна не представляла себе, как это Важа сможет уйти со стройки. Ведь это означало бы, что он и от нее уйдет.

Важа отвел глаза. Он сидел за столом на том же месте, что и вчера, и это показалось Серовой доброй приметой. Она быстро пошла к столу, чтобы сесть рядом с ним.

Важа подвинул ей стул. Серова успокоилась.

«Нет, нет. Важа не уйдет, не сможет он бросить дело Андрея Николаевича!» И эта мысль, подбодрив ее, рассеяла все сомнения.

Совещание закончилось далеко за полночь. Участники совещания группами расходились по улице Ленина: кто вверх по улице, кто вниз, а кто тут же сворачивал в соседние переулки. В ночной тишине отчетливо раздавались их возбужденные голоса.

С моря тянуло свежаком, и утомленные, надышавшиеся спертым кабинетным воздухом люди жадно вдыхали ночную прохладу.

Уча Шамугия стоял под платаном напротив выхода из управления. Он уже давно был здесь и не знал, куда деваться, к кому обратиться. Андро Гангия обещал определить его в ученики драгера. А к кому обратиться теперь? К Серовой или к Джапаридзе? Он стеснялся обоих. За вчерашний день и ночь они столько пережили, что вряд ли им было до него. Особенно неловко Уча чувствовал себя перед Важей. Притом Важа был обижен на главного инженера. Кто его знает, может, он и не захочет помочь Уче. Серова? Вот Серова, та наверняка поможет. Надо бы ее попросить, но только не сегодня. Сейчас лучше всего пойти переночевать на вокзал или в порт, а там – утро вечера мудренее. Занятый этими мыслями, Уча и не заметил, как из управления вышел Важа Джапаридзе. Важа сразу же увидел Учу и позвал его.

Уча торопливо пересек улицу и подошел к Важе.

– Ты кого тут дожидаешься, Уча?

– Вас я ждал. Вчера Андро Гангия обещал устроить меня на экскаватор.

– Вчера-то обещал, но вот сегодня... – осекся Важа.

– Скажите, что с ним случилось?

– Не знаю, никто не знает. Больше не спрашивай меня об этом, ладно?.. Я сегодня сгоряча заявление подал, хотел уйти. Порвал я это заявление на клочки. Все, что любил Андро, все, чем он жил, отныне для меня дорого втройне. Вчера Андро говорил о любви. А я ему: много, мол, ты о любви знаешь. Глупость сморозил, дичь. Андро Гангия пришел в этот мир для любви, для добра пришел, для дела во имя человека... У тебя есть где переночевать? – вдруг неожиданно спросил Важа.

– Есть, – соврал Уча.

– Иди отдохни. Скоро утро уже. А я Галину Аркадьевну подожду.

– Она вас любит, – невольно вырвалось у Учи.

– Что-о-о? – от неожиданности Важа растерялся.

– Она вас очень любит!

– А ты откуда знаешь?

– А этого и знать не надо. Просто глаза надо иметь.

– Ну и глаза же у тебя, Уча. А вот мне бог не дал. Иди. Вот-вот Галина Аркадьевна появится. Спасибо тебе, Уча.

– Мне-то за что спасибо?

– За то, что глаза у тебя добрые и сердце доброе.

– Спокойной ночи.

– Доброй тебе ночи, Уча.

Не успел Уча отойти, как из подъезда появился Сиордия и подошел к Важе.

– Поздравляю вас, товарищ Важа, с должностью главного инженера, – сказал он Важе и протянул руку.

Важа не подал ему руки.

Сиордия сделал вид, словно не заметил этого.

– Вы были абсолютно правы, товарищ Важа.

– Не понимаю, о чем это вы.

– Андро Гангия из шкуры лез ради славы.

– Что, что?

– А вы что думали? Туда ему и дорога...

– Что ты сказал, мерзавец?! – Важа схватил его за грудки и тряхнул что есть силы. – А ну повтори, ну?

Не смог повторить Сиордия.

Важа толкнул его в грудь.

Сиордия зашатался, попятился и плюхнулся прямо в лужу. Потрясенный Важиной выходкой, Исидоре даже не попытался подняться, сидел и смотрел на Важу снизу вверх глазами побитой собаки.

Появившаяся в дверях Серова стала свидетельницей этой сцены.

– Важа! – воскликнула она с испугом. – Что случилось, Важа?!

Сиордия поспешно поднялся.

– Ничего страшного, Галина Аркадьевна... Я тут оступился, – пробормотал Исидоре и был таков.

– Что он сделал, Важа?

– Столько лет живет, работает рядом с тобой человек, а ты и не знаешь, что он из себя представляет, – сказал хриплым от волнения голосом Важа.

Серова поняла, что Сиордия посмел сказать что-нибудь грязное об Андро Гангия, и не стала допытываться.

– Ты меня ждал, Важа?

– Тебя, Галя.

– Так пойдем, – взяла его под руку Серова.

Медленно шли они по пустынной улице. Каждому из них было трудно начать разговор. Их мысли были заняты судьбой Андро Гангия. Они остановились на рионском мосту. Река уже не ревела. Вода в ней по-прежнему была высока и мутна, но ни в какое сравнение не шла со вчерашней. Они смотрели туда, откуда нес Риони свои тяжелые воды.

Город спал. На улицах не было ни единой души.

Море едва слышно вздыхало.

Облокотились на перила моста.

– Как спокоен сегодня Риони, – сказал Важа Серовой. – А еще вчера он грозился смыть все живое с земли.

– Мне казалось, что море обрушилось с гор. Но ведь Риони может снова разбушеваться.

– Конечно, может. И в этом году, и в будущем, и через десять лет или через сто, – задумчиво смотрел Важа на Серову. – Ты знаешь, о чем я подумал, когда мы вчера прорезали дамбу?

– О чем, Важа? – Серова обняла Важу за плечи.

– Необходимо построить водоразборник у Патара Поти, на седьмом километре.

– Водоразборник?! – не поняла Галина Аркадьевна.

– Там, – показал рукой Важа, – на седьмом километре, необходимо поставить дамбу. Оттуда надо прорыть канал и направить воды Риони в море по новому руслу. При наводнении мы откроем шлюз и...

– Важа! – воскликнула Серова и прижалась щекой к его щеке. – Прекрасная идея! Мы рассечем Риони на две части, и тогда городу никакие наводнения не страшны.

– Не страшны, – повторил Важа и крепко обнял ее за талию. Женщина послушно прижалась к нему теплым телом. – Галя, а где наши цветы?

– Дома, Важа.

– А я думал, ты выбросила.

– Эти цветы нам Андрей Николаевич подарил, Важа, – грустно сказала Галина.

– Андро, – с горечью отозвался Важа, – он так радовался нашей свадьбе.

– Очень радовался, Важа.

– Я глупый, дурной, бессердечный, Галя...

– Не говори так, Важа.

– Андро желал нам счастья...

– У нас еще будет свадьба, Важа, некуда торопиться!

– Я тороплюсь, Галя... Я тороплюсь, потому что этого очень хотел Андро... Прости меня, Галя. Если простишь ты, и Андро простит меня.

– У Андрея Николаевича такое сердце... Он не сердился на тебя. И я не сержусь на тебя, Важа.

– Давай не откладывать свадьбу, – попросил Важа.

– Мы и не будем, – Серова обеими руками обхватила его голову.

– Поженимся сейчас же, Галя.

Серова засмеялась.

– Сейчас загс уже не работает.

– При чем здесь загс, Галя. Стол у тети Русудан накрыт по-прежнему. Пойдем ко мне, Галя.

– Что скажет тетя Русудан, Важа, если мы вдруг заявимся среди ночи? Неловко как-то.

– Скажем, что мы уже поженились.

– Солгать, значит?

– Это будет добрая ложь, – сказал Важа, – прекрасная ложь! Ты даже не представляешь, как обрадуются дядя Петре и тетя Русудан!

– Ну что ж, пойдем, – сказала Галина. Она не хотела отпускать его руку. Некоторое время она с нежностью и любовью смотрела на него, потом крепко поцеловала его в губы, – пойдем.

И они пошли, крепко прижавшись друг к другу. Они были так счастливы, что забыли обо всем на свете. Они были вместе, они были рядом, но им чего-то не хватало: с ними не было человека, который так радовался их счастью, который всем сердцем любил их.

– Галя... Знаешь, что сказал мне Тариел Карда? – не удержался Важа. Он понимал, что сейчас нельзя говорить об этом, но ему стало стыдно своего счастья, и он сказал...

– Что он сказал тебе?

– Андро неизлечимо болен. У него рак.

– Не может быть, Важа! – убрав руку, остановилась Серова.

– Андро скрывал ото всех. Никто не знал об этом, кроме врача и Тариела.

– Почему он скрывал? Почему он скрывал от нас?! – заплакала Серова.

В маленькой комнате за столом сидел пожилой следователь. Лампа с абажуром освещала его бледное небритое лицо, раньше времени поседевшие волосы.

Перед ним стоял Исидоре Сиордия. Следователь несколько раз предложил ему сесть, но Сиордия отказывался. При падении он ушиб поясницу. Следователь угрюмо смотрел на него.

– Так вы утверждаете, что Важа Джапаридзе...

– Могу на иконе поклясться, товарищ чекист!

– С каких это пор коммунисты на иконах клянутся?

Сиордия с опаской поглядывал на портрет Дзержинского, висевший на стене.

– К слову пришлось. Ни в какие иконы я не верую, – растерялся Сиордия. – Просто так говорят.

– Кто говорит?

– Как вам сказать. Все так говорят, – еще больше растерялся Сиордия.

– Коммунисты так говорить не могут. Что там у вас еще?

– Да многое, товарищ чекист!

– Говорите.

– Гангия ему серебряный портсигар подарил. Он и сейчас его в кармане носит. С чего бы вдруг такие подарки делать, а? Сами понимаете, – Сиордия с трудом отводил глаза от портрета Дзержинского.

– Как не понять, – ответил следователь.

– В тому же они дружки.

– Ага, к тому же и дружки?!

– А как же. А тот, кто с Гангия дружбу водил... Вы понимаете, товарищ чекист.

– Еще как понимаю.

– Кроме того, Важа Джапаридзе моральный разложенец.

– Как, как?

– Разложенец, говорю. У него с Серовой шуры-муры.

– Вы уверены?

– Могу на иконе поклясться. Тьфу. Да не верю я в икону, товарищ чекист.

– Что же тогда клянетесь?

– Проклятая привычка...

– Ах, привычка?

– Разводить шуры-муры на работе, вы только подумайте, товарищ чекист, на работе, каково, а?

– Еще бы, это же серьезнейшее преступление – влюбляться в рабочее время.

– Вот, вот. Однажды я их в лесу засек, представляете?

– Ага...

– А зачем мужчина с женщиной в лес ходят, это вы не хуже меня знаете.

– Знаю, как же не знать.

– Я однажды их поймал на лестнице барака.

– Ну и что из того?

– Как что? От лестницы до комнаты всего ничего.

– Теперь понятно, – потерял терпение следователь. – Что там у вас еще?

– Много чего. Но у меня кое-что болит.

– Что же у вас болит?

– Стыдно сказать, товарищ чекист. Как-нибудь в другой раз.

– Прощайте.

– Почему прощайте?! До свидания, товарищ чекист.

Следователь не ответил, давая тем самым понять своему посетителю, что разговор окончен.

Сиордия повернулся и направился к двери.

– Погодите.

Сиордия обернулся.

– У вас брюки мокрые, – сказал следователь.

– Это я в лужу упал...

– Иди! Смотри в следующий раз в лужу не садись, – впервые сказал ему «ты» следователь.

Сморщенное личико Сиордия от злости сморщилось еще больше.

– Иди! – повторил следователь.

Сиордия неуклюже выскользнул в дверь и прикрыл ее.

Следователь взял со стола Сиордиев донос, смял его и хотел было выбросить в корзину, но передумал, смял его еще больше и запихнул в карман. Опершись локтями о стол, он обхватил голову руками. Так сидел он долго, утомленный и задумчивый. В комнате слышалось тиканье настенных часов. Этот звук ударом молота отдавался в висках следователя. Воздух был пропитан табачным дымом.

Часы пробили трижды.

Он запер ящик стола на ключ, встал и погасил свет.

Улица, по которой Сиордия направлялся к дому, была плохо освещена. Хотя он ходил этой улицей лет десять и знал здесь каждую выбоину, все равно шел осторожно, ощупью. Он будто выверял каждый шаг, боясь ступить в трясину. Болото засосало его отца, и потому везде и всюду ему мерещилось болото, даже на дороге, исхоженной им вдоль и поперек.

И работать на «Колхидстрой» он пришел, чтобы отомстить болоту за отца. Говорил он об этом громко, во всеуслышание. Но как и при каких обстоятельствах утоп в болоте взводный меньшевистской гвардии Татачия Сиордия, об этом Исидоре предпочитал не слишком распространяться.

Исидоре с подозрением и опаской смотрел на всех знакомых и незнакомых, близких и дальних родственников, товарищей и друзей, даже на кровных брата и сестру.

На Ланчхутском участке стояло с десяток бараков для рабочих и служащих. В одном из этих бараков Исидоре занимал комнату. Жил он один и никогда никого к себе не приглашал. Зато он непрестанно совал свой нос везде и всюду. Он сновал из комнаты в комнату, из барака в барак, высматривая и вынюхивая все, что возможно. Да, его нос поистине обладал нюхом и чутьем ищейки. Сиордия постоянно затевал склоки с соседями и рабочими, с десятниками и драгерами, с трактористами и снабженцами.

Все они казались ему подозрительными. Никто ему не нравился, никого он не любил. «Челидзевский сынок во все горло орет стихи. Правда, он учит уроки, но зачем так орать, назло соседям, что ли?.. Кахидзевская благоверная жарит картошку на подсолнечном масле. Правда, сливочного масла не достать, но почему ей не догадаться своими куриными мозгами, что ее прогорклым маслом весь барак провонял?! И куда только комендант смотрит. Впрочем, и он хорош! А почему, я вас спрашиваю, этот самый Микаберидзе счищает вонючую грязь со своих сапожищ на лестнице, да еще ногами топает, бегемот эдакий... А Берошвили? Тоже хорош гусь, каждый божий день за полночь возвращается. Спрашивается, где его по ночам носит? Добрые дела ночью не делают... А жена Чихладзе кур завела. Их петух так разоряется – барабанные перепонки лопаются. Что потеряли куры в этом дремучем лесу, скажите на милость? Ведь их может шакал сожрать. Ха! Пусть себе жрет на здоровье, не велика потеря».

В Поти у Сиордия был собственный дом. Но с женой они жили как кошка с собакой, потому и предпочитал Исидоре жить в своей комнатушке на Ланчхутском участке. В Поти он оставался в редких случаях, если, к примеру, совещание в управлении поздно заканчивалось либо если его задерживали «дела» вроде сегодняшних.

Да, сегодня что-то не то получилось. Тревога терзала его душу. «Как он сказал? Смотри, мол, не садись больше в лужу. С чего бы это? Я сам, что ли, в эту распроклятую лужу полез? А как он толкнул меня, сучий потрох! Не к добру вроде бы это. Осторожно, Сиордия. И привязалась ко мне эта чертова икона, кто меня за язык тянул, заладил – икона да икона. А он мне, коммунисту, мол, не к лицу иконы поминать. Да что икона, понадобится, я самим дьяволом поклянусь. Ха!.. Но... Поосторожней, Сиордия. Вполне возможно, что чекист этот не совсем чист... А что, если и он того... Все может быть». Сиордия остановился, и рука его привычно потянулась к записной книжке, но вокруг была такая темень, хоть глаз выколи, где там записывать. «Ничего, ничего, я и так запомню. Такого Сиордия не забудет, ей-ей не забудет», – подумал он и злорадно захихикал.

Рабочие и служащие Ланчхутского участка с самого утра собрались перед бараком, в котором помещался клуб. Они группками стояли на небольшой площади, опоясанной дремучим лесом. На их загорелых от беспощадного солнца и пожелтевших от малярии лицах выражались недовольство, возмущение, боль.

Большинство еще вчера узнало о решении управления и провело беспокойную ночь. И теперь они нетерпеливо дожидались начальника управления Тариела Карда и начальника строительства Ланчхутского участка Важу Джапаридзе. Больше всего они сердились именно на Важу. Важа тотчас же заметил это по их лицам и, честно говоря, не удивился: он ждал этого. И как было не ждать, когда почти всех рабочих и колхозников привел сюда сам же Важа. Работали здесь в основном гурийцы. Важа хорошо знал их вспыльчивый нрав. Они верили Важе, верили его обещаниям в кратчайшие сроки завершить строительство, но он нарушил свое обещание и теперь самолично должен был отвечать перед ними.

– Да, тебе придется нелегко, – сказал Тариел Карда. – Но отступать нельзя. Только ты один можешь убедить их в том, что так лучше для общего дела. Если ты сам уверен в собственной правоте, тебе поверят.

– С тем я и пришел сюда, Тариел, – ответил Важа.

Клуб был набит битком, яблоку негде было упасть. Те, кому не удалось сесть, стояли у стен, в проходах, толпились в дверях. Кто-то догадался распахнуть окна, и не уместившиеся в помещении пристроились у открытых окон прямо на улице.

Тариел Карда поднялся на сцену. За ним гуськом последовали парторг строительства Коча Коршия, Важа Джапаридзе и первый секретарь Ланчхутского райкома партий Шота Имнадзе.

Собравшиеся угрюмо и настороженно глядели на сцену. Не раздалось ни единого хлопка. А ведь раньше любое появление на сцене тех же самых людей встречалось бурными аплодисментами.

Стол президиума не был накрыт красным кумачом, не было на нем ни кувшина с водой, ни стакана. Голые стены навевали холод и тоску.

Парторг отодвинул от стола длинную лавочку и, перешагнув через нее, оперся о стол правой рукой. Он подождал, пока усядутся Тариел Карда, Важа Джапаридзе и Шота Имнадзе и, откашлявшись, поглядел в зал.

В зале воцарилась напряженная, гнетущая тишина.

– Товарищи, вы все знаете, для чего мы собрались здесь сегодня, – хрипло начал парторг. – Произносить вступительное слово, я думаю, нет нужды. Поэтому слово предоставляется товарищу Важе Джапаридзе, начальнику строительства Ланчхутского участка.

Взведенный как курок Исидоре Сиордия подтолкнул локтем тщедушного лысого колхозника Кириле Эбралидзе, сидевшего справа от него. И Кириле, вытянув шею, послушно подал голос:

– Да и в слове Джапаридзе нужды нет, милок. Какое такое у нас тут строительство? Было, да сплыло, вы его плотненько закупорили да законсервировали. Я вот грешным делом думал, что консервируют рыбу, мясо да еще фрукты какие-нибудь завалященькие, а тут сразу целое строительство, бац, и на тебе – консервы.

Никто не поддержал шутки Кириле. Все сидели, как в рот воды набрали.

– Одним словом, милок, нам и без слов все ясненько, – Эбралидзе глухо басил своим низким, хрипловатым голосом, так не вязавшимся с его тщедушной фигурой. – Лучше безо всяких там затей сказать нам: собирайте, мол, любезные, манатки и катитесь-ка отсюда на все четыре стороны.

Сиордия с удовольствием сощурил и без того узенькие, как прорезь копилки, глазки и отодвинулся от Эбралидзе.

– Не за тем мы сюда пришли, Кириле, потерпи маленько, дай человеку слово сказать, – спокойно отозвался парторг.

На сей раз Сиордия подтолкнул сидевшего от него слева Тенгиза Керкадзе, молоденького парнишку с темным пушком на верхней губе. Видно, Исидоре как следует настропалил парнишку, но тот молчал как рыба: сидел себе и давился дымком цигарки, зажатой в кулаке. Исидоре толкнул парнишку посильней, и тот, подскочив с места, выкрикнул срывающимся голоском:

– Вы, верно, с гостинцами к нам пожаловали. Так раздавайте их, чего уж там!

– Мы пожаловали с тем, чтобы перевести вас на другой участок, – чеканя каждое слово, сказал Важа, глядя Керкадзе прямо в глаза.

Ничего больше Эбралидзе не требовалось:

– Спасибочки вам, милок, зря беспокоились. Так вот гуртом и погоните нас на другой участок, а там еще куда-нибудь, так, что ли? Только не стоит трудов. Не на дурачков напали. Мы и сами с усами.

– Товарищи! – В голосе парторга послышалось раздражение. Он даже не посмотрел в сторону Эбралидзе. – Слово имеет Важа Джапаридзе.

– Не желаем!

– Нечего лясы точить!

– Нашли дураков!

– Сыты по горло!

– В другой луже половите рыбку!

Сиордия едва скрывал восторг. Голоса раздавались из его окружения.

Важа Джапаридзе совершенно не волновался и даже сам дивился своему спокойствию. Зато Серова волновалась страшно. Бледная и напряженная, глядела она из зала на Важу.

– Успокойтесь, товарищи! – Джапаридзе встал и обратился к рабочим, сидевшим возле Сиордия: – Я постараюсь подробно изложить вам суть дела.

Вовсю заработали локти Исидоре. Тенгиз Керкадзе сплюнул цигарку и крикнул:

– Всего уже наслышались, довольно!

– А ты, Керкадзе, перестань с чужого голоса петь, – сказал Важа и взглянул на Сиордия. – Пересядь оттуда и брось дымить.

– С чьего же это он голоса поет?! – не сдержался Сиордия.

– То-то и оно, что с твоего, – резко отрубил Важа. – Да и Кириле твой подголосок.

Все как по команде повернулись в сторону Сиордия, Тенгиза и Эбралидзе.

Тариел Карда внимательно приглядывался к собравшимся. Он ожидал искренних, открытых выступлений и заранее приготовился спорить с ними. Джапаридзе должен был разъяснить необходимость выполнения решения «Главводхоза» и убедить всех в его пользе для общего дела. Однако пока что открытое недовольство выражали лишь люди, настроенные Исидоре.

– Продолжай, Важа, – ободрил он Джапаридзе.

И Важа по-дружески, безо всякой официальщины, так, как он обычно разговаривал с рабочими, десятниками, прорабами, техниками, гидрологами, драгерами – со всеми, с кем ему приходилось работать, сказал:

– Товарищи, вам хорошо известно, что я и Васо Брегвадзе были против консервации строительства на нашем участке. Были против потому, что нам, так же как и вам, было тяжело отказаться от дела, которому мы отдали не один год.

– А для нас и сейчас тяжело отказаться от него. И мы против, – встал Эбралидзе. – А вы пошли на попятный. С чего бы это вдруг?

– Потому, что лишь вчера и я, и Васо Брегвадзе убедились в нашей ошибке, – Важа не был уверен, разделял ли Васо его убеждения, но сейчас иного выхода не оставалось. – И я, и Васо Брегвадзе заботились лишь о нашем участке, даже не пытались осмотреться по сторонам. Да, все было именно так. И мне не стыдно вам в этом признаться, товарищи.

– Напрасно не стыдишься! – крикнул с места рабочий второго массива Эрмиле Джакели. – О своем участке только и надо думать. По мне, дружок, все едино, попадет ли пуля в человека или в камень, лишь бы не в меня. Своя рубашка ближе к телу.

– Это правило не про нас писано, Эрмиле. Для нас не все равно, в кого эта самая пуля попадет. Мы были ослеплены любовью к своему участку и ничего не желали видеть дальше своего носа. Мы не понимали, что концентрация всех сил и всей техники на Чаладидском участке намного бы ускорила дело, что именно этим путем мы обеспечили бы в кратчайший срок землею всех рабочих и колхозников, работающих на нашей стройке. Повторяю, мы не понимали этого, ибо были ослеплены любовью к нашему участку. Ведь сколько поту мы здесь пролили – с Палиастомское озеро, не меньше... Товарищи, не все ли вам равно, где вы землю получите – на Ланчхутском или на Чаладидском участке?..

– Кто тебе сказал, что все равно?

– А ты нас спрашивал?

– Ланчхути, дружок, в Гурии, Чаладиди же – в Мингрелии. Как же это может быть все равно?!

– Все равно человеку на том свете, а на этом не скажи...

– Кто это разделил Гурию и Мингрелию, Эрмиле, а? Ничего себе, пальцем в небо угодил, чудак.

– А по мне лишь бы землицу побыстрей получить, а будет ли это в Гурии или в Мингрелии – безразлично.

Все зашумели, голоса раздавались со всех сторон, присутствующие разделились на группы.

– Поверьте мне, товарищи, так вы гораздо быстрей получите землю. Каждый из нас может ошибиться... Я, к сожалению, поздно понял дальновидность и мудрость принятого решения. – Важа хотел сказать «принятого по предложению Андро Гангия», но вовремя сдержался.

Начальник управления внимательно слушал Важу. А Галина Аркадьевна не верила своим глазам. Она не узнавала Важу. Этот Важа не был ни тем Важей, который выступал на совещании в управлении, ни тем, который был в машине и укорял Андро Гангия, что тот слишком много говорит о любви, не был похож он и на Важу, стоявшего на дамбе и не обращавшего ни малейшего внимания на Серову, и даже на того, который, стоя на мосту через Риони, с болью и горечью говорил об Андро Гангия.

Важа чувствовал изумленный взгляд жены. Но еще и это не было самым главным: он чувствовал и видел, что люди, даже не смотревшие на него, когда он поднимался на сцену, сейчас с одобрением и интересом слушали его.

Лишь Исидоре, нервно теребивший кончики своих игольчатых усиков, по-прежнему был недоволен и раздражен. К этому добавилось еще чувство горького разочарования неудавшимся маневром. Не было уже рядом с ним его подпевал Кириле Эбралидзе и Тенгиза Керкадзе, благоразумно пересевших на другие места. Но Исидоре все так же работал то левым, то правым локтем, дергался и что-то бормотал в сердцах.

– Чего ты дергаешься, Исидоре?! Блохи тебя донимают, что ли? – неожиданно обратился к нему Важа.

Сиордия замер, словно вор, застигнутый на месте преступления.

– Тебе, тебе, я говорю, Сиордия.

– Это не ваша забота, хочу – и дергаюсь!

– Дергайся себе на здоровье. Только погляди по сторонам, куда это твои подголоски девались? Видно, бока у них заныли от твоих локтей.

Сиордия промолчал. И лишь глаза его налились кровью.

Слово попросил Эрмиле Джакели, человек без малейших признаков шеи, – казалось, голова его прямо приставлена к туловищу.

– Поднимись на сцену, Эрмиле, – сказал ему парторг.

– Я, дружок, песен петь не собираюсь. Не до песен нам вроде, – прямо с места загнусавил пропитым голосом Эрмиле. – Я и отсюда неплохо доложу вам свое мнение. Здесь Важа Джапаридзе как по писаному говорил, ничего не скажешь. Только заботы наши никакими сладкими речами не облегчить. – Эрмиле прокашлялся, прочистил горло. – Я, дружок, потому по колено в болоте вкалывал, потому кубометр земли за какие-то паршивые тридцать копеек на горбу своем из канала таскал, потому я надрывался, что на слово верил обещаниям Важи Джапаридзе...

– Теперь уже нас на мякине не проведешь, – подал голос Кириле Эбралидзе. – Слава богу, мы стреляные стали, милок!

– Раз дурака сваляли, по второму не станем, – поддержал Тенгиз Керкадзе.

– Я с самой зорьки и до первой звезды вкалывал. По двенадцать кубометров земли за день вытаскивал. Мне все казалось: чем больше кубометров я достану, тем быстрей наше дело сделается. И что же получилось? – Эрмиле сдернул с головы кабалахи. – Прощевайте, дружок, – издевательски поклонился он Важе и сел.

– И я прошу слова, – попросил парторга Антон Бачило, сухощавый, долговязый белорус лет двадцати восьми, работавший драгером на Ланчхутском участке. Не дожидаясь разрешения парторга, он шагнул на сцену и повернулся лицом к залу. – То, что не осушить нам киркой да лопатой двухсот двадцати тысяч гектаров болот, мы сейчас знаем, да и раньше знали не хуже, ведь так, Эрмиле Михайлович? До каких же пор нам ковырять землю лопатой? На каждом из массивов нашего участка по одному экскаватору работает. А вот когда мы эти экскаваторы на Чаладидский участок перебросим, дело пойдет веселей. Сейчас надо о будущей работе думать, а не «прощевайте» говорить.

Сиордия буравил Бачило своими колючими, холодными глазками.

– Сегодня в Белоруссии болота машинами осушаются: бульдозерами, землечерпалками и экскаваторами. Осушат одно – принимаются за другое, – продолжал Бачило.

– Ты от чьего имени говоришь, дружок? – перебил его Эрмиле Джакели. – От имени своего Полесья или Ланчхутского участка?

Сиордия оживился.

– Я говорю от имени Ланчхутского участка, Эрмиле Михайлович, – со свойственным ему спокойствием, как ни в чем не бывало продолжал Бачило. – После осушения болот я собираюсь здесь поселиться. Сегодня Важа Джапаридзе этого вот паренька подручным ко мне привел, – Бачило протянул руку в сторону Учи Шамугия. – За него родители дочь свою не отдают. И все из-за того, что он на болоте живет. И я точно в таком же положении. Я собирался было на девушке из Натанеби жениться, но родители ее за меня не отдают.

– Да захоти девушка, дружок, удержу на нее не будет.

– Так-то оно так, да вот я сам не хочу ее на эти болота приводить, комарам да лихорадке на съеденье, – ответил Бачило на выкрик Джакели. – И в таком положении много наших ребят и на Чаладидском участке.

– Верно говорите, Антон Васильевич, – поддержал Бачило начальник управления.

– От чьего имени говоришь ты, товарищ Антон Бачило?! – пронзительно заверещал Сиордия.

– От своего и Учи Шамугия имени, – улыбнулся Бачило. – Я уже сказал, что таких, как я, полным-полно и на Ланчхутском, и на Чаладидском участках. А еще я говорю от имени покинутых деревень, от имени людей, похороненных на их кладбищах. – Бачило чувствовал, что сбивается на патетику, но ничего не мог с собой поделать, иначе сейчас бы и не получилось. – Мы не имеем права не думать о детях, женщинах и стариках, убитых лихорадкой. Да, лихорадка, болото, бедность и голод убили этих людей, – он взглянул на Сиордия. – Ведь и отца вашего, Исидоре Татачиевич, болото убило. Вы не раз, мне помнится, грозились отомстить болоту!

– Как я сказал, так тому и быть! – выкрикнул Сиордия.

– Так скажешь ты наконец, кто поручил тебе выступать здесь? – не унимался Джакели.

– На этот вопрос я тебе отвечу, Эрмиле, – встал секретарь Ланчхутского райкома партии Шота Имнадзе. – Можно? – обратился он к парторгу.

– Прошу, – разрешил Коршия.