Текст книги "Земля"

Автор книги: Григол Чиковани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– Останови экскаватор, – не сводя глаз с горшка, бросил Сиордия.

Экскаватор был давно остановлен, но Сиордия, целиком поглощенный горшком и возможным его содержимым – золото, наверняка, золото! – не зная почему, вдруг приказал остановить уже остановленный экскаватор.

Чуть поодаль от первого горшка виднелся еще один, присыцанный землей и потому почти не заметный. Сиордия увидел его сразу и тут же перевел взгляд, чтобы Уча не догадался, куда он смотрит. Но Уча тоже заметил горшок.

– Беги в контору, – сказал Сиордия Уче. – Найди Лонгиноза Ломджария и скажи ему, чтобы он привез из Поти директора музея Петре Герсамия. Я останусь здесь и покараулю горшок. Кто знает, что там внутри.

Уча колебался: уходить или не уходить. Не хотел он оставлять Сиордия наедине с горшком. Действительно, кто знает, что там внутри.

– Иди, иди, чего ждешь? Я буду здесь.

Уча постарался запомнить, как расположены в земле горшки.

Исидоре лихорадочно соображал, заметил или нет Уча второй горшок. Он не смог сдержать волнения и тем самым еще больше усилил подозрения Учи. Но деваться некуда: Сиордия был прорабом и ослушаться его было нельзя.

– Не трогай до моего прихода, – решился наконец Уча.

– Не надо меня учить, я и без тебя знаю, – обиженно ответил Исидоре.

Уча ушел. Мысль о том, что Сиордия может заинтересоваться содержимым горшков, торопила его.

Лонгиноз Ломджария был большим поклонником археологических редкостей и исторических памятников. Он трясся над каждой находкой, хранил ее как зеницу ока, будучи глубоко убежденным в ее непреходящей ценности, в большом значении для изучения древней культуры. Лонгиноз готов был жестоко наказать человека, заподозрив его в воровстве или утере исторической реликвии.

Лонгиноз считал себя правой рукой Петре Герсамия. Добрая половина музейных экспонатов была найдена, а затем доставлена в музей именно им. Он и официально числился во внештатных сотрудниках музея, но делал для него больше любого штатного сотрудника. Гостей стройки, а их было немало, он в первую очередь водил в музей и как заправский экскурсовод рассказывал о каждом экспонате, раскрывающем не сведущим в истории людям быт и культуру древней Колхиды.

Стоило Уче чуть отойти, как Исидоре тут же бросился ко второму горшку и постучал по нему указательным пальцем. Горшок глухо отозвался. Сиордия понял, что горшок полон, и воровато оглянулся по сторонам, словно кто-то мог услышать едва различимый звук.

Выждав, пока Уча отойдет на порядочное расстояние, и убедившись, что никого поблизости нет, Исидоре в мгновенье ока высвободил из-под земли горшок. Раскисшая от дождя земля легко поддалась костлявым пальцам Исидоре. Горшок был достаточно большой и покрыт кожей.

Исидоре вытащил из кармана складной нож и осторожно снял кожу с горшка. Крик изумления вырвался у него из груди. Не веря собственным глазам, Исидоре крепко зажмурился. Потом широко раскрыл глаза и вновь воззрился на горшок.

– Золото... Настоящее золото, – едва слышно прошептал Исидоре. Это был шепот радости и непомерной жадности.

Испуганно оглядываясь, Исидоре поставил горшок на землю. Тщательно пригладив и заровняв углубление, где был горшок, он отступил на шаг, довольный собой. Покончив с этим, Исидоре распахнул брезентовую куртку и бережно прикрыл ею горшок.

– Боже мой, золото, золото... Сколько золота! – Прижав к груди горшок, он пошел вдоль канала.

После каждого шага Исидоре останавливался, чтобы стереть ногой свой след. Поначалу он решил было спрятать горшок в кустах, тянущихся по берегу канала, но тут же передумал: а вдруг найдет кто? Так ни на что не решившись, Исидоре бессмысленно кружил на месте. «Гудуйя Эсванджия! Вот куда надо нести золото, – внезапно озарила его мысль. – Вот где горшок будет в безопасности». И Исидоре, стремительно сорвавшись с места, опрометью кинулся в лес, к хижине Гудуйи.

Еще издали увидел Уча у конторы Коратского массива Лонгиноза Ломджария и Важу Джапаридзе. Лонгиноз стоял по стойке «смирно» и, наклонив голову, сосредоточенно слушал указания главного инженера.

Надо было торопиться, иначе, если Лонгиноз сядет на своего «конька», ищи ветра в поле. «Успел; слава богу, успел!» – обрадовался Уча. Ноги у него подгибались от усталости, лоб покрылся испариной. Осталось пройти каких-то двести шагов, но Ломджария уже направился к своему мотоциклу.

– Лонгиноз, эге-гей! – изо всех сил крикнул Уча, рупором приставив ладони ко рту.

Главный инженер и снабженец одновременно повернулись на Учин крик.

– Подожди меня, Лонгиноз!

Уча из последних сил, спотыкаясь на каждом шагу и тяжело дыша, бросился бежать к конторе.

И Важа и Лонгиноз встревожились. «Видно, что-то стряслось на канале, может, оползень», – не сговариваясь, подумали они и поспешили навстречу Уче.

Уча остановился, чтобы немного отдышаться. Грудь его ходила ходуном.

– В канале горшок... – только и сумел он выдавить из себя.

– Какой еще горшок? – в один голос прокричали Важа и Лонгиноз.

– Не знаю.

– Надеюсь, ты его не трогал? – заволновался Ломджария.

– Нет. Сиордия сказал, чтобы ты ехал за Герсамия.

– Ну, молодцы.

– Только... Мне не понравилось, какими глазами смотрел на горшок Исидоре.

– Сейчас не время ехать в Поти, – озабоченно сказал снабженцу Важа. – Сиордия – ненадежный человек. Едем на канал. А ты, Уча, останься здесь, отдышись, соберись с силами.

– И я с вами. Я уже отдохнул.

– Втроем на мотоцикле нам не поместиться.

– Да я пешком.

– Вы сзади садитесь, – решительно сказал Лонгиноз главному инженеру. – А Уча сядет со мной впереди.

Все трое почти бегом ринулись к мотоциклу...

Как только они приехали на трассу, Уча тут же бросился искать второй горшок.

– Что ты там ищешь? Вот он, здесь! – сказал Важа.

– Тут был еще один, – Уча показал рукой, где стоял второй горшок.

– Не может быть, здесь виден след ковша, – Лонгиноз внимательно разглядывал следы, оставленные пальцами Сиордия. – Нет, это не след ковша. Куда Исидоре девался? – огляделся Лонгиноз по сторонам.

– Смотрите, смотрите, он сначала вытащил горшок, а потом для отвода глаз след ковша нацарапал! – воскликнул Уча.

– Да, что-то не похоже на зубья ковша, – подтвердил Важа.

– Унес горшок, подлюга, – заволновался Уча, – опоздали мы.

– Далеко не уйдет... Не волнуйся, Уча, никуда он от нас не денется, – успокоил Учу Лонгиноз.

– Он, видно, думал, что я не заметил второго горшка, потому и украл его. Припрячет где-нибудь, и поминай как звали. Поди докажи потом, что он его украл.

– Не сможет он отпереться. Ведь ты же свидетель, – отверг сомнения Учи Важа.

– Пойдем за ним следом, – предложил снабженец. Он постучал по горшку. – Полный. Наверное, золото. Если и тот такой же, далеко его не утащишь. Видите, Исидоре старался запутать след, ногой затирал, мерзавец.

Исидоре, задыхаясь, нес горшок к экскаватору. «Продаст меня Гудуйя, как пить дать – продаст... Надо успеть поставить горшок на место... Надо поспеть, пока вернутся Уча с Петре, надо опередить их...» – лихорадочно соображал Исидоре. За его спиной вдруг послышались тяжелые шаги Гудуйи. «Догонит, – Исидоре согнулся под тяжестью горшка, но всеми силами старался удержать его в руках. Брезент то и дело сползал с горшка, мокрая земля ускользала из-под ног. – Не уронить бы этот чертов горшок, не рассыпать бы золото, не то Гудуйя... Упекут в тюрьму, сволочи. Какая нелегкая понесла меня к этому лешему? Надо было схоронить в кустах мне, болвану. Дал промашку, а теперь...» – слезы отчаяния и злобы текли по его грязным щекам. Шаги слышались уже отовсюду, грозные, гулкие, грохочущие, тысячи шагов вот-вот настигнут, раздавят, втопчут в склизкую землю. Проклятье... Пот заливал глаза, стекал на брезент. Руки онемели. Горшок сполз с груди на живот, тяжесть его пригибала Исидоре к земле. Он снова подтягивал его повыше. «Пришла моя погибель...» Горшок жег ему тело, золото превратилось в горящие головешки. «Сам себе горло перерезал. Донести, донести, донести бы... Поставить бы на место, а там...» Тропинка змеилась мимо болота, где утонул его отец – Татачия Сиордия. Мимо могилы отца. Волосы на голове Исидоре встали дыбом, тело покрылось гусиной кожей. Этот путь короче, через болото, а там и до трассы рукой подать. Но как пройти, как преодолеть проклятое болото? Голова пошла кругом. «Не оступиться бы, только бы не оступиться, иначе...» Иначе конец. Закружились в бешеном хороводе земля, лес, кустарник, закачалось и пошло оседать небо. Страх гнал его вперед, и он уже не разбирал дороги. «Нет, нет, я не погибну так просто, крепись, Сиордия», – просил, подбадривал, понукал себя Исидоре. Грудь ходила ходуном, упиралась в горшок больно, резко...

А вот уже и болото – спереди, сзади, вокруг. И спасительная, узенькая тропиночка. Не соскользнуть бы. Тяжелая вода мутно и грозно сверкала на пестрой поверхности болота. Исидоре закрыл глаза и остановился. Ему вдруг показалось, что сделай он шаг – и болото тут же жадно засосет его хлипкое тело. «Нет, нет, не утону я». Он хотел было идти дальше, но силы покинули его. Бульканье болота завораживало его, приводило в ужас.

За спиной послышался кашель Гудуйи, грозный, громовой. Звук этот подхлестнул Исидоре, вернул ему силы. Он мигом очнулся и сделал несколько шагов вперед. Исидоре крепко прижал к груди горшок и пошел быстрее. Мысль о том, что Гудуйя Эсванджия может отобрать у него золото, была сильнее любой усталости.

По тропинке, стараясь не оступиться, он осторожно двинулся вперед. Он шел как канатоходец, нащупывая ногой землю и балансируя на самом краю болота. Не успел он пройти и половины пути, как увидел бегущих к нему Важу, Лонгиноза и Учу.

– А-а-а! – завопил Исидоре визгливо и жалобно. Он резко повернулся, так резко и неосторожно, что тут же оступился в трясину. Предчувствие неминуемого конца охватило его. Но он уже не думал, не мог думать о себе. Золото – вот что беспокоило его.

Каким-то нечеловеческим усилием он поднял над головой тяжелый горшок, еще минуту назад пригибавший его к самой земле.

Уча, Важа и Лонгиноз подошли к болоту с одной стороны, а с другой неторопливо и уверенно приближался Гудуйя.

Сиордия был в трясине уже по пояс. Чрево болота легко всасывало его тело, обремененное тяжестью горшка. Но Исидоре не выпускал его из дрожащих рук.

– Тону-у-у... Спасите!

– Протяни ему лопату, Гудуйя. Пусть он поставит на нее горшок! – крикнул Важа.

Гудуйя ловко прошел по тропинке и протянул Исидоре лопату.

– Не поставлю! – завопил Исидоре. – Вытащите меня сначала.

– Вытащим. Поставь горшок, тебе говорят.

Уча подошел к Гудуйе и взялся за черенок лопаты, чтобы удержать горшок.

Трясина все глубже засасывала Исидоре.

– Вы обманете... Погибаю! – заверещал Исидоре.

– Не обманем. Поставь горшок! – крикнул Важа.

Исидоре наконец решился поставить горшок. Но это ему не удавалось. Руки не слушались его, тело раскачивалось вместе с трясиной.

В конце концов он поставил горшок на лопату и попытался ухватиться за нее сам. Гудуйя и Уча осторожно отвели лопату и, держа на весу, медленно развернули к тропинке. Как только горшок приблизился, Уча выпустил из рук черенок лопаты и, качнувшись, подхватил горшок. Подхватил и удивился его тяжести.

Гудуйя тут же протянул лопату Исидоре, и тот намертво вцепился в нее. Трясина подступила уже под мышки Исидоре. Еще мгновение – и он уже не смог бы поднять рук. Отчаяние и страх придали Исидоре силы, и руки его точно приросли к лопате.

Уча и Гудуйя медленно тянули лопату, чтобы ненароком не выскользнула из липких рук Исидоре. Трясина явно неохотно расставалась со своей добычей. Уча и Гудуйя с большим трудом высвобождали тело Исидоре из цепких объятий болота, подтягивая его поближе к твердой земле.

Наконец Исидоре удалось вытащить из трясины, и он заскользил по поверхности болота среди мхов и камышей. И вот он уже на твердой земле. Исидоре выпустил из рук лопату и ничком повалился на землю.

Главный инженер, снабженец и Уча стояли над повергнутым Исидоре. А он боялся поднять голову, чтобы не встретиться с их глазами.

– Встань, – сказал Гудуйя.

Сиордия не смог встать.

– Поднимите его, – сказал Важа Уче и Гудуйе.

Они взяли Исидоре за плечи и поставили на ноги.

Сиордия покачнулся и, не удержавшись, сел на землю.

– Что в горшке? – спросил главный инженер.

– Золото, – Сиордия спрятал голову в колени и обхватил их руками.

– Куда ты его нес?

– На место, – глухо прошептал Исидоре.

– Откуда?

Сиордия не нашелся что ответить.

Вместо него ответил Гудуйя:

– Он принес золото в мою хижину. Спрячь, мол, а потом поделим поровну.

– У кого ты украл золото, Сиордия? – сурово спросил главный инженер. – Подними голову и посмотри нам в глаза.

Не смог поднять голову Сиордия. Он готов был провалиться на месте. Исидоре прямо на глазах весь съежился, сморщился, уменьшился телом. Но неожиданно по старой привычке он потянулся к карману за записной книжкой. В кармане ее не оказалось, видно, осталась в трясине.

Важа рассмеялся.

– Зачем она тебе, Сиордия? Не понадобится она тебе больше.

Отправив Исидоре в милицию в сопровождении Лонгиноза, Важа хотел было вернуться в контору, но передумал. Настроение было испорчено: он все равно ничего не смог бы делать. Ему вдруг захотелось остаться одному, заняться чем-нибудь, чтобы как-то избавиться от мыслей об Исидоре. Но Исидоре не шел у него из головы. Так и стоял перед глазами, жалкий, съежившийся, испачканный болотной грязью.

«Все возражали против прихода Исидоре на стройку. Лишь я один поддержал его. И ошибся, горько ошибся... Человек как-никак, семья у него, дети. Да и работать он умеет... Я его прорабом сделал, квартиру дал, сам без квартиры остался, а ему дал. Все надеялся, что человеком он станет... И в партию я его рекомендовал, больше ответственности, мол, почувствует... Но ничего не помогло. Черного кобеля, видно, не отмоешь добела. Не удалось мне очистить его сердце от злобы... Надо было раньше об этом думать. Кому я помогал, кого продвигал, кого поддерживал? И за чей счет? За счет коллектива, товарищей? Тьфу, мерзость... Но ведь я надеялся человека из него сделать... Галина тут же раскусила его. А я... Не поверил Галине... Ох, какой же он гад!.. Украсть у государства, опозорить коллектив, опорочить честных людей... Нет мне прощения. Пора бы уму-разуму набраться...» – не находил себе места Важа.

Утром он обещал жене быть дома к ужину. Сколько времени не ужинали они вместе, все никак не получалось.

Тяжело было Важе возвращаться домой. Но слово есть слово. Домой он пришел затемно, осторожно открыл дверь и на цыпочках направился к спальне.

Галина Аркадьевна накрывала на стол в гостиной. Русудан помогала ей. Увлеченные разговором, они даже не слышали Важиных шагов.

– От Сиордия всего можно было ждать, – говорила Русудан.

– Слава богу, теперь-то он угомонится.

– Долго же вы цацкались с этим подонком. Все давно знали, что он за птица.

– Вы же знаете, какой у нас Важа, тетя Русудан. Все жалел его, человеком надеялся сделать.

– Таких мерзавцев жалеть не пристало, дочка...

Важа скрипнул дверью, и Русудан тут же осеклась. Только теперь они услышали, что Важа вернулся.

– Я вас очень прошу, тетушка, не говорите при Важе о Сиордия, – попросила Галина.

Важа услышал слова жены. Он долго умывался, потом тщательно вытирался полотенцем, стараясь подольше оттянуть встречу с женой и тетей. «Они щадят меня, как бы не причинить мне боль. А я возился с этим гадом, как слюнтяй. Ох и дурак же я!» – казнился Важа. В спальне он переоделся и с беззаботным видом появился в гостиной.

– Ну и запахи, даже сытого соблазнят, ей-богу, – шутливо обратился он к тете. – Ба, что я вижу, да ведь это кефаль. Где ты ее раздобыла? На базаре, наверное? Браконьеров обогащаешь, изведут они всю кефаль в Палиастоми, – попенял он тете.

– Все на базаре покупают. Это вы за браконьерами присмотрите. А куплю я рыбу или нет, от этого ничего не изменится, – виновато попыталась оправдаться Русудан.

Они сели за стол. Важа принялся за сыр и мчади.

– Ну и сыр – объедение, и только.

– Тетя Русудан его у пастухов купила.

– У Кварацхелия, наверное, только они и остались.

– У кого же еще.

– Вот осушим болото, столько пастбищ у нас прибавится. Вокруг Поти одни коровы пастись будут. Вот тогда и попируем на славу, – сказала Галина Аркадьевна. – Что-то дядя Петре запаздывает. Быть мне посему тамадой, что на это скажете?

– Дядя Петре, наверное, золотые монеты принимает, – сказал Важа.

– Ах да, говорят, Уча Шамугия потрясающий клад нашел.

– Что еще за клад? – сделав вид, что даже не слышала об этом, спросила тетушка Русудан.

– Одного из цезарей или императоров, а может быть, и всех сразу.

– Где же он его нашел? – не скрывала любопытства Русудан. Ей не терпелось во всех подробностях выяснить, как Уча обнаружил монеты. Она, как и Петре, была просто помешана на всякого рода находках, и каждый экспонат Колхидского музея был для нее делом жизни.

– На главной трассе канала.

– А сколько монет, ты не знаешь?

– Два горшка, полных доверху.

– Что тебе положить, Важа? – спросила мужа Галина, пытаясь перевести разговор в иное русло.

Важа ел через силу, без желания и аппетита, лишь бы скрыть свое настроение от жены и тетушки. Но все увидели беспокойные глаза Галины.

– Да, чуть не забыла. У экскаваторщика Диденко сын сегодня родился, – сказала Русудан.

– Вот и выпьем, чтобы он вырос настоящим человеком, – искренне обрадовался Важа.

– Ты же ничего не ешь, Важа. И утром не завтракал.

– Я на стройке кое-что перехватил.

– Гоми совсем остыл.

– Ничего подобного.

– Отведай рыбки.

– Непременно.

Все попытки расшевелить Важу были обречены на неудачу. Женщины поняли, что их старания еще больше раздражают Важу, и сочли за благо замолчать.

Из кинотеатра вышли зрители последнего сеанса. На всех экранах города показывали фильм «Комсомольск». Молодежь смотрела фильм по нескольку раз.

Девушки и парни расходились парами, группами, громко переговариваясь и смеясь.

Улица, мгновенно заполнившаяся людьми, так же быстро опустела и затихла.

Лишь две пары неторопливо шли под освещенными луной платанами. Их тени четко обозначились на тротуаре. Над городом сияла полная луна. С моря дул слабый ветерок.

Антон Бачило и Цисана шли впереди. Чуть поотстав, за ними следовали Уча и Ция.

– Как они похожи на нас, эти ребята из Комсомольска, – продолжал Антон начатый разговор. – Видно, общее дело делает людей похожими друг на друга. Мне казалось, что они корчуют наш лес и осушают наше болото. И так же, как мы, хотят создать свое гнездо.

– Свое гнездо?

– Вот именно. Общее дело – великая вещь. Но знаешь, если человек не думает о себе, то он и для общего дела не очень-то сгодится. Возьмем меня, например. Я вот в день по две нормы даю, и все для того, чтобы мы быстрее свое гнездо свили. Хорошо это для общего дела или нет, я тебя спрашиваю?

– Еще как хорошо. Вот и Уча говорит то же самое, – Цисана взяла Антона под руку и теснее прижалась к нему. – Ты знаешь, они только тем и живут.

– Совсем как мы, а?

– Совсем как мы, Антон.

Антон и Цисана остановились. Навстречу им шел Важа Джапаридзе.

– Вот кто еще вкалывает не за страх, а за совесть, – проговорил Антон.

– Кто это, Антон?

– Наш главный инженер Важа Джапаридзе. Вроде бы у него и гнездо свое есть, и жена, но ради общего дела он себя не щадит.

– Здравствуйте, – поздоровался Важа с Антоном и Цисаной.

– Здравствуйте.

– Вы, наверное, в кино были?

– Да, какой чудесный фильм, – отозвалась Цисана.

– Что же вам понравилось в нем?

– Как вам сказать, все отлично. Но больше всего мне содержание понравилось.

– С какой любовью и верой работают комсомольцы в тяжелейших условиях! Здорово работают, – поддержал Цисану Антон.

– Тот, кто дело любит, тому условия не помеха, Антон, – сказал Важа.

– Вы правы, Важа Васильевич. Вот и нам тут болото нипочем.

– Любовь помогает нам работать, – сказала Цисана и тут же спохватилась: – Так Антон говорит.

Подошли Уча и Ция, поздоровались с Важей.

– Вот Антон утверждает, что любовь помогает вам работать, верно это, Уча? Будь я на вашем месте, я бы еще лучше работал.

– Две нормы мы в смену выдаем. Куда же еще лучше, товарищ Важа? – удивился Уча.

– Это-то я знаю. Молодцы вы. С вас многие пример берут, и это хорошо. Но, повторяю, вы могли бы работать гораздо лучше.

– Как же?

– Вот мы с женой «Комсомольск» посмотрели...

– И что же?

– До начала фильма нам показали киноочерк об Алексее Стаханове...

– И мы его видели, – вставила словечко в разговор Ция.

– Ну и как? Могли бы мы работать и жить по-стахановски?

– Не знаю, – задумался Антон.

– А ведь нам это по плечу.

– Мне кажется, да.

– Теперь-то ты меня понял, Уча?

– Не совсем, честно говоря.

– Почему бы тебе не вызвать на соревнование Антона?

– Я? Антона? Да он же мастер.

– Ну и что же? Попробуй.

– Нет, не смогу я это сделать, – смутился Уча.

– Это почему же? – повернулся к Уче Бачило. – Что тут такого? Отличная мысль, Важа Васильевич. Если Уча меня не вызовет, я его сам вызову.

– Вот и прекрасно, – одобрил главный инженер и пожал Антону руку. – Я утречком в контору приду, вы меня там подождите, ладно? Выработаем условия соревнования, идет? Вся страна знает о стахановском почине, тысячи людей включились в соревнование друг с другом: и шахтеры, и строители, и колхозники, и даже ученые. Вот и мы постараемся лицом в грязь не ударить. Итак, до завтра.

Важа бесшумно открыл дверь, на цыпочках пересек коридор и вошел в комнату. Галина спала. На тумбочке горела настольная лампа, освещая ее лицо призрачным светом. «Видно, она недавно вернулась», – подумал Важа. Осторожно сняв сапоги, он поставил их у дверей и в одних носках направился к своей кровати.

Волосы Галины рассыпались по подушке. Ее лицо было усталым, но спокойным. Рабочая одежда в беспорядке свалена на табурет, возле которого стояли резиновые сапоги. Эти сапоги Галина носила лишь на болоте. В остальное время она носила мягкие сапожки без каблуков. Видно, сегодня ей порядком досталось, наверное, и поужинать не удосужилась, поплескалась недолго под водой, и спать.

Если ей удавалось вернуться домой пораньше, она по обыкновению долго умывалась, аккуратно переодевалась и выставляла сапоги на крыльцо. Потом ужинала в обществе Русудан и Петре или дожидалась Важу, чтобы сесть за стол вместе с ним...

Важа, сидя на своей кровати, смотрел на спящую жену. Какая же она красивая! А нос курносый. И обиженные, припухлые губы. Темный загар оттенял соломенный блеск ее волос. «Боже мой, как я люблю ее и как я бездарно и глупо ревновал ее к Андро. Как я не понимал, что Андро нельзя было не любить за его мечту, за его фанатическую преданность делу и людям». Важе стало нестерпимо стыдно за свои былые подозрения, за непростительную свою слепоту. Это ведь была не просто ревность мужчины к другому мужчине, нет, это был какой-то звериный, собственнический страх, чтобы любовь Галины принадлежала только ему, ему, и никому больше, чтобы даже мельчайшая частица этой любви не досталась кому-нибудь другому. Это была даже не ревность, а безрассудная жадность влюбленного, ослепленного своей страстью.

Важа собрался было подойти к жене, чтобы поцеловать ее милое лицо, коснуться губами ее теплой, прекрасной кожи, погладить мягкие волосы, в беспорядке разбросанные по подушке, но, побоявшись разбудить Галину, передумал.

Галина казалась такой утомленной, так крепко спала, что будить ее показалось Важе непростительным кощунством.

«Галина так похожа характером на Андро, просто поразительно. Та же безоглядная увлеченность делом, та же преданность мечте. Да, в Галине безусловно осталось что-то от Андро, и даже больше того – она бессознательно стремится быть такой же, как Андро... Впрочем, и я немало унаследовал от Андро. И чему тут удивляться? Нельзя было не поддаться обаянию и силе его личности, нельзя было не заразиться его оптимизмом и жизненной энергией. Андро изменил многих. Смерть его многих заставила иначе взглянуть на нашу жизнь, на дело, которому мы служим. Наверное, это всегда так. Люди, которые приносят себя в жертву великой идее, даже смертью своей делают для людей многое, очень многое... Да, Андро смотрел на жизнь масштабно, он далеко видел и нас хотел научить тому же... Андро...»

Тариел Карда, главный инженер, парторг и Галина Аркадьевна спешили к дамбе на реке Циви.

Дорога была залита водой – дождь лил как из ведра всю ночь напролет. «Эмка» ползла, не разбирая дороги, – вода была ей по колеса.

Утром начальнику управления строительства сообщили, что Циви прорвала дамбу у Огоргодже, начисто смыла лимонные и апельсиновые плантации колхоза, затопила всю округу, прихватив с собой оду Митрофане Джиджи. Весть эта с быстротой молнии облетела всю стройку. Все диву давались, каким это образом река сумела прорвать мощную дамбу.

На Риони, Хобисцкали, Техуре, Абаше и Ногеле дамбы устанавливались в ста – ста пятидесяти метрах от русла реки. Даже в самое большое половодье у воды не хватает сил, чтобы разрушить дамбу на таком расстоянии.

Прорабом на строительстве дамбы у Огоргодже работал Исидоре Сиордия. Левая дамба реки должна была пройти возле двора Митрофане Джиджи.

Колченогий Митрофане Джиджи в колхозе не работал. Его ранило в ногу в те времена, когда он служил в меньшевистской гвардии. Хромота и стала причиной того, что он не пошел в колхоз: что я, мол, с одной ногой буду делать в колхозе. Но на собственном участке он умудрялся крутиться волчком и слыл состоятельным мужиком. Были у него лимонная и апельсиновая плантации, три вола, а свиней и кур – без счету. Жена дни и ночи толкалась по базарам. Добра у них было вдосталь, но им все было мало – глаз у них был завидущий да забирущий.

Когда Митрофане прослышал, что дамба должна быть возведена возле его двора, он потерял покой. В тот же вечер он зазвал к себе ужинать Исидоре Сиордия. Исидоре он знал с малолетства – ведь Митрофане служил во взводе его отца Татачия. Когда меньшевистская гвардия под напором Одиннадцатой армии в панике ретировалась из Сухуми, раненый Митрофане на полном скаку упал с лошади, и, не выходи его один сердобольный абхазец, не ковылять бы ему на этом свете.

За ужином, когда Исидоре уже вдоволь набрался ткемалевого самогона, Митрофане перешел к делу.

– Ты ведь знаешь, Исидоре, дорогуша, землицы у меня, бедолаги, кот наплакал.

– Не у тебя одного, у всех теперь дворы с гулькин нос... Раньше надо было своим умом думать – в колхоз пора тебе вступать, – пробурчал Исидоре. – По моему разумению, тебе и так большой приусадебный участок дали.

– Потому и дали, что и я дал, – со значением подмигнул Митрофане, поворачивая на огне вертел со свиным шашлыком.

– Как это понимать? – прикинулся простачком Исидоре.

– А так... известно: рука руку моет.

– Ну и хват же ты, братец!

– Что поделаешь, испокон веку так ведется, – сказал Митрофане, до краев наполнив самогоном стакан Исидоре.

– Ты что-то издалека подъезжаешь, братец. Выкладывай, что там у тебя на уме.

– И то правда, дорогуша ты мой, можно и покороче, – взял в руки стакан Митрофане. – За здоровье твоей семьи...

– Ты мне зубы не заговаривай, – Исидоре не поднял свой стакан. – Говори, чего тебе от меня надо.

– Ладно. Ты ведь знаешь, Исидоре, что эта ваша чертова дамба со дня на день ко двору моему пожалует.

– Еще бы не знать. Мы ведь по-стахановски сейчас работаем, – самодовольно проговорил Исидоре и закрутил жиденькие усы.

– На мою погибель вы по-стахановски работаете, да? И кто это говорит? Сынок Татачия Сиордия? Да ведь мы с твоим отцом душа в душу жили, точно братья! А ты меня без ножа режешь. Меня, друга своего отца?

– Короче!

– Так вот, эта ваша чертова дамба под самым носом моим строится.

– Больше негде, никуда не денешься.

– Так, значит, душа из меня вон, да?

– При чем же тут твоя душа?

– Как это при чем? Если ты мою плантацию от солнца заслонишь, что тогда со мной станется, а?

– А я тут при чем?

– Этой плантацией душа моя в теле держится, – погладил седую бороду Митрофане и вновь схватился за стакан. – Вечная память твоему отцу!

– И отца моего ты здесь не поминай! – взвился Сиордия. – Он мне, считай, крылья под корень подрезал. Кабы не он, высоко взлетел бы Исидоре Сиордия, так и знай.

– Да что ты говоришь-то? Отец твой народным гвардейцем был, свою родину от врагов защищал...

– Знаем, знаем, какие вы были народные...

– Не хочешь пить, так не пей, а я вот выпью за твоего отца, – Митрофане лихо опрокинул стакан в щербатый рот. – По-твоему, если он супротив большевиков сражался, значит, не народный, да? Если мы против Одиннадцатой армии боролись, выходит, мы и не народные, так? Коммунисты тебя этому научили, да?

– Что учить, я и сам коммунист!

– Уф, не самогон, а чистый огонь, прямо в кровь идет. Ты ведь слышал о хоргульском ткемали, не так ли? Погляди, – и Митрофане плеснул остатки самогона в огонь. Яркая вспышка осветила комнату. – Спирт, да и только.

– Я спирт не пью, – сказал Исидоре.

– За твоего отца я не то что спирт – яду выпью и не поморщусь. Значит, тебе испортило жизнь то, что ты сын народного гвардейца? Тьфу, креста на них воистину нет! – сплюнул в сердцах Митрофане.

– Ты меня крестом не стращай. Коммунист я, понял? Ни бога, ни черта я не признаю.

Митрофане ловко срезал шашлык с вертела.

– Будь по-твоему. Хватит об этом, – вновь наполнил стакан Митрофане. – Так вот, отодвинь эту чертову дамбу подальше от моего двора!

– То есть как это отодвинь? – изумился Исидоре. – На что же тогда проект?

– Ведь все в твоих руках, Исидоре.

– То-то и оно, что в моих, – самодовольно подбоченился Исидоре. – На то я и Сиордия.

– А я о чем говорю? Большой ты человек, Исидоре, – подпустил лести Митрофане.

– Ну и что из того, что большой? – притворился непонимающим Исидоре.

– На то ты и большой человек, чтобы подсобить маленькому!

– Как так?

– А вот так, отодвинь дамбу метров на пятьдесят к реке поближе, вот и весь сказ.

– Как же ее отодвинуть? – тупо повторил Исидоре.

– Опрокинь стаканчик, Исидоре, и поймешь тогда, – побледнел от злости Митрофане. – Видно, без выпивки тут не разобраться.

– Я тебе не пьянь какая-нибудь, и без того кумекаю.

– Вот и скумекай, не плюй, сказано, в колодец. – Митрофане вперил в Исидоре свой тяжелый взгляд. – Так и отодвинь. Отведи экскаватор метров на пятьдесят от моего двора, там и сыпь.

– Это что же, проект, по-твоему, изменить, да?

– Э-э, дорогуша ты мой, где гончару вздумается, там и прилепит к горшку ручку!

– Я тебе не гончар, а производитель работ, понял? – взбеленился Исидоре.

– Своя рука – владыка. Большое дело тебе доверено, ты и главный канал роешь, и дамба на Циви – твоя забота.

– Может, ты мне и на доверие прикажешь наплевать?

– Ты что же, на этот свой проект, как на икону, молился, что ли?