Текст книги "Земля"

Автор книги: Григол Чиковани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Комната оказалась действительно уютной. Два широких окна с пестрыми занавесками глядели во двор. У стен стояло две кровати с тумбочками, посередине комнаты – три стула, в углу – шкаф для одежды.

– Ну, чем не светелка! – воскликнул Лонгиноз, уловив восторг на лицах молодых.

– Да это просто царские покои, – не смогла скрыть радости Ция.

– Вот если бы и ты поселился тут, тогда был бы полный комплект. Жених и невеста – пара.

– Не за горами это время, дядя Лонгиноз. Уча обещал две нормы давать на своем экскаваторе.

– Ты смотри, как он, оказывается, под венец рвется! Молодцом, ничего не скажешь. Когда мы с женой поженились, у нас даже не было на чем спать. Ну и вкалывал же я тогда, девятерым за мной было не угнаться!

– За тобой и сейчас не угнаться, всю стройку на плечах держишь.

– Ну, сейчас совсем другое. Тогда я только на себя работал, а сейчас на нас смотрит вся страна.

– По коню и корм.

Похвала пришлась по душе Лонгинозу.

– Знаешь что, – обратился он к Уче. – Поехали ко мне домой. Ции, наверное, подойдут туфли моей дочери. Не ходить же ей в самом деле босиком.

Прибытие на стройку нового экскаватора стало настоящим праздником. Откуда только не стекался народ на новую трассу. Пришли начальники строек, прорабы, десятники, рабочие, трактористы, драгеры с Циви-Техурского, Абаша-Техурского, Ногела-Абашского, Ногела-Цхенисцкальского и Квалонского массивов. Собрались и крестьяне из окрестных сел.

На трассу прибыли Важа Джапаридзе, Коча Коршия, Серова, Васо Брегвадзе, работники управления.

Трибуной служил экскаватор «Комсомолец», который в полной готовности стоял на трассе.

Вокруг экскаватора толпился народ.

Митинг открыл Коча Коршия. Он стоял на гусенице экскаватора.

– Товарищи! Сегодня мы празднуем не просто получение нового экскаватора, но и само рождение первого отечественного, нашего, советского экскаватора, – начал Коча. – Мы все гордимся, что являемся свидетелями и участниками события огромной важности – экскаватор, созданный советскими конструкторами, выпущенный советским заводом, прибыл на нашу ударную стройку, чтобы принять достойное участие в ней. Отныне нам не придется покупать у иностранцев «пристманы», «коппели», «менике», «любеки». Эти машины сослужили нам службу и еще будут работать на нашей стройке. Но ведь покупка этих машин обходилась нам втридорога. И мы платили за них золотом, товарищи! Но настанет время, и наш «Комсомолец» тому порука, что те, у кого мы покупали экскаваторы, сами будут покупать их у нас. Именно так, дорогие товарищи!

Раздался гром аплодисментов.

Духовой оркестр заиграл марш.

Оркестром дирижировал Лонгиноз Ломджария, но дирижировал как-то странно – стоя спиной к оркестрантам. Он был необыкновенно возбужден и взволнован. Дирижерская палочка двигалась невпопад, но он не замечал этого. Это он привез «Комсомолец» на стройку и хотел, чтобы об этом знал весь честной народ. Потому и стоял спиной к оркестру, чтобы народ мог видеть – вот он, Лонгиноз Ломджария, добывший для стройки «Комсомолец», вот он, во всем блеске своего торжества. О, как он жаждал внимания, восторженных и благодарных взглядов собравшихся, ведь он заслужил это внимание, кто, как не он, добился того, что один из первых в стране «комсомольцев» будет трудиться на колхидской трассе. «Эх, такова горькая участь снабженца», – думал про себя Ломджария, но победная улыбка не сходила с его лица.

– Товарищи! Отныне на нашей стройке будут трудиться машины отечественного производства. Скоро у нас в избытке будут экскаваторы и бульдозеры, трактора и землечерпалки отечественных марок. Это во много раз ускорит темпы нашей стройки, – продолжал Коча Коршия.

Вновь грянули аплодисменты. Громче прежнего заиграл духовой оркестр Лонгиноза Ломджария. Гордость и жажда деятельности распирали начальника снабжения. Его уже не заботило, смотрят на него или нет. Мысли его были поглощены тем, что именно он, Лонгиноз, добыл для стройки эти самые бульдозеры, грейдеры и землечерпалки. Он, и никто другой.

Ближе всех к экскаватору был Антон Бачило. Справа от него стояла Цисана, слева – Ция. Радостная улыбка играла на их лицах.

– Руководство стройки доверило Антону Бачило, нашему лучшему драгеру, решить, кто сядет за рычаги первого советского экскаватора. Антон без раздумий назвал Учу Шамугия.

– Это и без долгих раздумий ясно! – крикнул кто-то из драгеров. – Молодец, Бачило!

– Антон знал, что говорил, – поддержали его другие.

– Кому, как не Уче, на «Комсомольце» работать.

– Выбор что надо.

– Чего уж там, верно решили.

Загалдели, загомонили драгеры, трактористы, шоферы.

Ция и Цисана переглянулись с Антоном.

Антон довольно улыбнулся. Еще бы! Во-первых, Уча «Комсомольца» получил, а во-вторых, наконец-то приехала к нему Цисана из Натанеби.

– Товарищ Бачило, просим передать экскаватор Уче Шамугия! – крикнул парторг Антону. – А куда сам именинник девался? Уча! – парторг не нашел в толпе Учу.

Шамугия стоял чуть в сторонке, за спинами товарищей.

– Принимай экскаватор, Уча.

Уча Шамугия и Антон Бачило сквозь толпу стали пробираться к экскаватору.

Лонгиноз Ломджария наконец повернулся к своим оркестрантам лицом и лихо взмахнул дирижерской палочкой.

Спрыгнул с гусеницы экскаватора парторг.

Шамугия и Бачило взобрались на экскаватор. Широко распахнув дверцу кабины, Антон крепко пожал руку Уче.

– Желаю удачи, друг! – и похлопал Учу по плечу.

Уча закрыл дверцу, взялся за рычаги и нажал на педали. Ковш плавно опустился книзу, зачерпнул землю, резво понес ее к дамбе и, широко раскрыв пасть, высыпал. Все это Уча повторил трижды, с такой быстротой и лихостью, что даже Бачило пришел в восхищение:

– Браво!

– Ура!

– Молодец, Уча!

– Да здравствует «Комсомолец»!

– Да славятся руки его создателей!

Люди бросились к экскаватору и, подхватив Учу, а заодно и Бачило на руки, стали высоко подбрасывать их в воздух. Веселые возгласы и смех неслись отовсюду.

Гремели аплодисменты, играл оркестр.

Народ медленно расходился.

Крестьяне двинулись в обратный путь, обнадеженные и обрадованные тем, что скоро на стройке будет много новых машин и дело пойдет повеселее.

Строители разошлись по своим массивам.

А драгеры и трактористы не могли оторваться от «Комсомольца»: они ходили вокруг машины, заглядывали в кабину, пробовали гусеницы. «Комсомолец» существенно отличался от «Пристмана» и «Коппеля». Хотя размером он был поменьше своих собратьев, но силы у него было больше. Ковш его брал столько же земли, сколько и другие, но в управлении он был надежен и прост.

В кабину залез Никита Ляшко.

– Дай сяду, – попросил он Учу. – И мне охота землю копнуть нашим экскаватором. Вы понимаете, ребята, что значит нашенская, родная машина, а? – восторженно говорил он. Взявшись за рычаги, он резко опустил ковш, зачерпнул землю и быстро повел ковш к дамбе. – Огонь, а не машина. Дай только волю, она сама без нас управится. Представляете, это лишь первая модель, а что дальше будет? Ну, теперь держись и «Пристман», и «Любек».

– Мы их не только догоним, но и перегоним, – вмешался в разговор драгер Квалонского массива Виталий Сомов.

– Перегнать-то перегоним, только, боюсь, не дожить мне до той поры, – подхватил слова Виталия старейший драгер на стройке Афрасион Челидзе. – Мне бы дожить хотя бы до того, когда догоним.

– Отчего же, Афрасион Павлович? Ведь мы пятилетки в четыре года выполняем. Двух пятилеток нам на это дело вполне хватит. Доживете, еще как доживете.

Заслонившись от солнца громадной заскорузлой ладонью, Афрасион посмотрел на Виталия Сомова:

– Ты, наверное, юношей считаешь меня, сынок? А я ведь три четверти века прожил и последнюю четверть размениваю.

– Говорят, абхазские долгожители по сто сорок лет живут, а то и больше, – успокоил его Бачило.

– Так они на курорте живут, а меня комары да мошка заели в этих чертовых болотах. Как я до сих пор дотянул, и сам ума не приложу.

– Эти чертовы болота мы в сады превратим, Афрасион. Вот тогда и до двухсот дотянешь, – сказал Афрасиону его подручный Расул Мамедов.

Челидзе рассмеялся:

– Двести лет не то что человек, даже вороны не живут. Твоими устами да мед пить, спасибо на добром слове.

Уча привез из Натанеби Цисану тайком от Бачило. Ночевать она осталась у Ции. Девушки быстро нашли общий язык и полночи провели за разговорами. Ция поведала своей подруге, как очутилась она здесь, на опытной станции. Рассказала, как на другой же день нагрянули к ней родители, но, узнав, что живут они с Учей врозь, тут же успокоились и даже одобрили ее поступок.

– Оставайся и ты, Цисана, – сказала Ция. – И тебя родители бранить не станут, ведь и они когда-то любили друг друга. Вот тебе комната и вот кровать. Будем жить и работать вместе. Найдется и для тебя работа на нашей станции. Антон так тебя любит, что даже во сне тобой бредит.

– А ты откуда знаешь? – удивилась Цисана.

– Мне Уча говорил. Они ведь в одной комнате живут и работают тоже вместе. Они как братья родные. И мы с тобой будем как сестры. Оставайся, а то жаль Антона, извелся он без тебя.

– Жаль? Что это ты выдумала – жаль!

– Ведь ты же любишь его!

– Конечно, люблю. Он мне дороже всех на свете.

– Вот видишь! За чем же дело стало?

– Оно-то так, но, знаешь, родители... Не останусь же я без их согласия, – сказала Цисана.

– Но ведь я осталась с Учей без ведома родителей?

Цисана ничего ей не ответила, но было ясно, что Циины слова заставили ее призадуматься. Цисана и сама была не прочь остаться, но решиться ей было трудно.

– Нет, нет, ты, наверное, не любишь Антона, не то...

– Что ты говоришь, Ция! Да я ради Антона на все готова, но ты же знаешь наши обычаи...

– Обычаи любви не помеха. Мне они, во всяком случае помешать не смогли.

– Просто ты смелая, а я...

– При чем тут смелость? Я люблю, люблю, потому и смелой стала.

– Любить и я люблю, но все же... Я подумаю, ладно. А завтра...

И вот теперь Ция напомнила Цисане ночной разговор. Они медленно шли по дамбе.

– Ну, что ты надумала, Цисана? – спросила Ция.

– Знаешь, я думала, думала...

– Ну и как?

– Останусь я, но пусть сам Антон попросит меня остаться Не могу же я сама... Тебя ведь Уча просил?

– Он попросит. Он обязательно попросит, вот увидишь, Цисана. И еще как попросит, – обняла подругу Ция. – Какая же ты молодчина, Цисана, ну просто душка, – радовалась Ция. – И работа у тебя будет. Ведь ты чаевод. Наш директор днем с огнем чаеводов ищет. Здесь на опытной станции выращивают саженцы японского чая. Говорят, это очень ценный сорт, а у нас в Грузии его почти не разводят. Боятся, что с него толку не будет.

– Не умеют за ним ухаживать, потому и боятся, – сказала Цисана. – У нас в колхозе есть одна плантация японского чая. И урожай мы на ней богатый собираем, и вкус у этого чая замечательный. Ни в какое сравнение не идет он ни с индийским, ни с цейлонским, ни с китайским чаем...

Ция и Цисана вставали рано утром и вместе шли на работу: Ция в парники с цитрусовыми саженцами, а Цисана – с чайными. Возвратившись с работы, они вместе прибирали комнату, вместе стряпали, стирали и гладили. Прошло совсем немного времени с той поры, как Цисана осталась работать на опытной станции, а подруг уже водой не разольешь: привыкли они друг к другу и даже представить себе не могли, как это раньше они жили врозь.

Так же, как недавно Циины родители, родители Цисаны тоже приехали на другой же день после ее решения остаться. Были они не на шутку сердиты и возмущены. Но, убедившись, что дочь вовсе не собирается выходить замуж без их согласия, смирились.

Родители часто наведывались в гости к своим дочерям. Приезжали они, разумеется, не с пустыми руками. Антон и Уча в каждый их приезд приходили на ужин к своим невестам, и те щедро угощали их мингрельскими и гурийскими яствами. Антон давно уже привык к острым и вкусным грузинским блюдам и с удовольствием расправлялся с ними вместе со своими друзьями.

Каждое воскресенье Уча и Антон проводили в Поти со своими невестами.

Три дня дождь лил не переставая.

Гудуйя Эсванджия, лежа в постели, смотрел в окно, за которым колыхалась плотная черная завеса дождя.

Потоки воды с огромной силой обрушивались с крыши. Земля была сплошь залита водой, она уже не могла впитать, принять в себя такое количество влаги. Вода со всех сторон подступала к хижине и покрыла уже земляной пол балкона.

Гудуйя лег навзничь, положив под голову руки, и старался не смотреть на завесу дождя. А за ней ничего было не видно – сплошная мгла. Слышался только шум дождя и рокот экскаватора.

Это был голос Учиного «Комсомольца». Этот голос Гудуйя услышал впервые месяц назад. Тогда и «Комсомолец» был еще далеко от хижины, и его лязг и грохот едва слышались. Но Гудуйя услышал: слух у него был по-звериному остер.

Теперь машина вплотную подошла к хижине, и ее отчетливо было слышно даже сквозь шум ливня. Главный канал должен был пройти через хижину Гудуйи. Но это мало волновало Гудуйю. Он примирился с этим еще тогда, когда впервые услышал от Серовой, что новая трасса пройдет именно здесь. И сейчас еще не мог взять в толк Гудуйя, почему легко смирился он с такой новостью. Ведь это значит, что он навсегда должен распрощаться со своей хижиной. И почему он поверил той, чужой женщине, что это необходимо? И какое ему было дело до их нужд, до их канала? Непонятно.

В этот проливной дождь на всем массиве работало лишь два экскаватора – Учи и Антона. Даже сваны, которым дождь всегда был нипочем, и те не высовывали носа из бараков.

Скрежетал, лязгал экскаватор Учи. У него не было сменщика, и он один работал две смены. Работал, чтобы побыстрее получить землю. Это напоминало Гудуйе его молодость: «Уча добудет счастье своим трудом и умением. И я не щадил живота своего, но путь к счастью был закрыт мне. Вот и привела меня моя дорога в эту глухомань, привела и заживо похоронила». Двести шестьдесят дней в году, а то и больше поливали хижину Гудуйи нескончаемые дожди. Иногда по месяцам не выходил он из своей берлоги, видя лишь черную завесу дождя за окном.

Двенадцати лет остался сиротой Гудуйя. Не было у него ни родных, ни близких, не было ни скота, ни земли. Одна лишь полуобвалившаяся землянка. Никто не пригрел, не приютил сироту.

Мальчонку взял в батраки князь Дмитрий Чичуа. Три его сына учились в Кутаисской классической гимназии. Дома оставалась лишь дочка Дмитрия – Джуна. Родители решили не отдавать Джуну в школу и дать ей домашнее образование.

Родители души не чаяли в девочке. Была она красивой, капризной и избалованной всеобщим вниманием и почитанием. С соседскими детьми она не водилась, впрочем, ей этого и не дозволяли. Из всех своих сверстников она признавала лишь Гудуйю.

Джуна была не по годам рослой, поэтому на первых порах Гудуйя сторонился и даже побаивался господской дочери, но постепенно, покоренный ее зрелой красотой, привязался к ней. Все ее капризы он исполнял беспрекословно: учил ее кататься верхом, водил с собой на рыбалку и охоту. У Джуны был прекрасный голос, и застенчивый, скрытный Гудуйя, вдруг осмелев, стал подпевать ей.

Ни дня не могли они прожить друг без друга.

Мать Джуны Ивлита была недовольна дружбой дочери с Гудуйей. Пока они еще дети, говорила она, но кто знает, во что перерастет их чистая, детская дружба годов эдак через пять-шесть. И поэтому она прилагала немало усилий, чтобы помешать им быть вместе. Ивлита взваливала на плечи четырнадцатилетнего подростка столько работы, что ему даже вздохнуть было некогда.

Но Джуна словно тень ходила по пятам за Гудуйей. Рано созревшую девочку неодолимо тянуло к сильному, литому телу подростка, каждое его движение вызывало в ней сладостное томление, а его сверкающие черные глаза сеяли тревогу в ее душе.

Шли годы. Шестнадцатилетняя Джуна налилась и округлилась под стать девятнадцатилетней. Она уже не ходила купаться вместе с Гудуйей. Нельзя сказать, чтобы она не желала этого, но боялась и себя и конечно же Гудуйи. Да если бы даже и не боялась, все едино мать ни за что не отпустила бы ее. И Гудуйя не пошел бы с ней. И Гудуйя боялся. Боялся Джуниной крутой груди, гибкого, тонкого стана и широких бедер. При одном ее виде сердце Гудуйи бешено колотилось, норовя выскочить из груди.

Джуна прекрасно видела это. И Гудуйя не раз замечал, что девушка, едва завидев его, заливалась румянцем и глаза ее блестели.

Они понимали, что неминуемо наступит день, когда они, не в силах сдержаться, признаются друг другу в своих чувствах. И поняв это, стали старательно избегать друг друга, усугубляя тем самым неодолимую тягу к близости.

В один из жарких осенних дней князь с женой отправились на поминки, забрав с собой прислугу. Батраки работали кто в поле, кто в винограднике. Дома осталась одна Джуна. Гудуйя собирал «изабеллу» в винограднике.

Джуна лежала на балконе. Пестрое ситцевое платье с глубоким вырезом плотно облегало ее голое тело. Мысли ее были заняты Гудуйей. Она знала, что он собирает «изабеллу», и всячески старалась отогнать от себя мысли о нем. Но Гудуйя упорно стоял перед ее глазами. Не в силах совладать с собой, она быстро вскочила, бегом одолела лестницу и, проскользнув в калитку, оказалась в саду.

Заслышав скрип калитки, Гудуйя затаил дыхание и укрылся за густой листвой.

Джуна, запрокинув голову, бегала по саду, пытаясь разглядеть Гудуйю за ветками, тяжелеющими от гроздьев изабеллы. Нежный, пьянящий аромат спелого винограда пропитал воздух.

Джуна перебегала от дерева к дереву. Наконец, не обнаружив Гудуйи, она позвала его тихим голосом:

– Гуду!

Гудуйя не откликнулся.

– Гуду! – снова позвала она. Джуна встревожилась, решив, что Гудуйя куда-нибудь ушел. – Гуду?

Гудуйя не шевелился и, стараясь сдержать дыхание, замер. Джуна обежала вокруг дерева, на ветке которого стоял Гудуйя.

Пока Джуна бегала среди деревьев, Гудуйя подвесил корзину на ветку и, боясь свалиться с дерева, вцепился в ствол обеими руками. Сердце его сильно билось. Сквозь густую листву он видел стоявшую внизу Джуну. Он видел ее голые руки, плечи, тугие маленькие груди, похожие на спелый гранат. В глазах у него зарябило.

– Гуду!

– А-а-а! – выдавил из себя Гудуйя.

Джуна наконец увидела его.

– Я тебя так долго звала. Почему ты не откликался?

– Не знаю, – пробормотал Гудуйя.

– Как это не знаешь?

– Я не хотел, – как можно холодней ответил Гудуйя.

– Что с тобой случилось, Гуду?!

– Не знаю.

– Гуду... – страстно позвала его Джуна.

От ее голоса все смешалось в голове Гудуйи. Он не мог отвести глаз от рук, плеч, груди Джуны. Силы оставили его, ноги подогнулись, и он полетел вниз. Раздался треск веток, и Гудуйя рухнул на землю.

Джуна закричала. Потом, подбежав к Гудуйе, стала перед ним на колени.

– Что с тобой, Гуду?!

– Ничего особенного.

– Ты ушибся?

– Нет.

– Встань, пожалуйста! – взмолилась она и, поддержав голову руками, чуть приподняла его.

Гудуйя сел.

– Как же тебя угораздило? Ты что, впервые на дерево влез?

– И сам не знаю, – пробормотал Гудуйя. – На тебя засмотрелся, вот что.

– Нашел на что смотреть. Впервые меня увидел, что ли?

– Такой я никогда тебя не видел, Джуна, – сказал Гудуйя и отвернулся. Грудь Джуны касалась его лица, руки Джуны покоились на его плечах, шею щекотали ее длинные волосы, а ее дыхание обжигало его.

– Какой такой, Гуду?

Гудуйя не ответил.

– Гуду... – на мгновенье приникла к нему Джуна. – Посмотри на меня, Гуду.

Гудуйя поднял глаза.

– Долго мы будем бегать друг от друга, Гуду?!

– Не знаю.

– Наших нет дома, Гуду. И Пачи с ними ушла, слышишь? Мы совершенно одни, Гуду, совершенно одни!

– Знаю.

– Совершенно, совершенно одни, Гуду, – шепотом повторила Джуна.

– Отпусти меня.

– Чего ты боишься, Гуду?!

– Я батрак, Джуна.

Но Джуна уже не слышала его. Она всем телом прильнула к мощной груди Гудуйи, и ее руки нежно обвили его сильную шею. Закрыв глаза, она губами искала его губы, но Гудуйя упорно отводил от нее лицо.

– Пойми, я батрак, батрак...

– Никого нет дома, Гуду, никого... – Она крепко сжала руками его голову, стремясь повернуть к себе лицо Гудуйи. – Дома никого нет, Гуду, – словно в забытьи шептала она.

Гудуйя старался вырваться из ее цепких объятий, но Джунины губы прильнули к его губам.

– Я ничего не боюсь, Гуду.

– Джуна...

– Поцелуй меня, Гуду, поцелуй...

С этого дня они потеряли покой. Улучив свободную минуту, они тут же находили друг друга и, не сговариваясь, бежали в укромное местечко, где никто не смог бы их найти. Здесь они давали волю своим чувствам, но все кончалось лишь страстными объятиями, поцелуями и клятвами в любви... Однажды Джуна попросила Гудуйю прийти ночью к ней в комнату. Гудуйя долго отнекивался, но Джуна была настойчива.

В полночь, когда весь дом крепко спал, Гудуйя тайком пробрался в Джунину комнату. Девушка, распустив волосы, в одной ночной сорочке сидела на кровати. Тело ее била дрожь. Едва совладав с собой, она встала и на цыпочках направилась к двери. Осторожно закрыв дверь на задвижку, она широко распахнула окно. В случае, если бы кто-нибудь вдруг вздумал постучать в дверь, Гудуйя без помех смог бы выскочить в окно.

Проделав все это с величайшей предосторожностью, Джуна легла в постель.

– Иди ко мне, Гуду, слышишь? Чего же ты ждешь, Гуду? – едва слышно спросила она Гудуйю, неподвижно застывшего посреди комнаты. – Иди ко мне, Гуду. – Одеяло сползло с нее, обнажив ее прекрасное тело, млечно сверкавшее на лунном свету. – Иди же ко мне, Гуду!

– Нет, Джуна, – сдавленным голосом сказал Гудуйя. – Я не смогу притронуться к тебе, пока ты не станешь моей женой. – От нервного напряжения Гудуйя весь взмок.

Джуна, оскорбленная и униженная, повернулась на кровати ничком, словно ей дали пощечину. Потом с неожиданной резвостью она вдруг села, натянув рубашку на колени. Глаза ее с презрением глядели на Гудуйю. Волосы рассыпались по плечам.

Гудуйя по-прежнему стоял посреди комнаты. Объятая страстью и ненавистью, Джуна казалась ему еще прекрасней. Ему вдруг захотелось упасть перед ней на колени и целовать ее руки, судорожно поправлявшие ночную рубашку.

– «Моей женой»! – в издевке скривила Джуна губы. Молнией сверкнули ее ровные белые зубы. В глазах ее смешались гнев и обида. Оскорбительные слова Гудуйи жгли ее. – Я, княжеская дочь, – жена батрака без порток?! Ишь чего захотел! – Она метнулась к двери, резко рванула задвижку и широко распахнула дверь. – Вон отсюда. И не смей мне больше показываться на глаза. Убирайся, чтоб духу твоего не было в моем доме.

В ту же ночь Гудуйя покинул княжеский дом. В ушах у него звенел гневный Джунин голос: «Жена батрака без порток?» Гудуйя пошел куда глаза глядят. Лес стал его домом.

В деревне долго еще судачили о внезапном исчезновении Гудуйи. Одни утверждали, что княжеская семья непосильной работой и бесконечными придирками вынудила бежать гордого батрака. Другие высказывали предположение, что Гудуйе осточертело батрачить и есть горький княжеский хлеб. А третьи винили во всем княжескую дочь, завлекшую беднягу, а потом наотрез отказавшуюся стать его женой.

Никто не знал, куда пропал, куда делся Гудуйя, где преклонил свою бедную голову несчастный сирота. Лишь однажды ненароком набрели на его хижину в прибрежных колхидских лесах пастухи Кварацхелия, перегонявшие скот на горные пастбища...

Гудуйя отрешился от невеселых дум.

Дождь уже перестал. Плотная завеса за окном растаяла, и солнце заглянуло в хижину. Небо очистилось от туч. Звук экскаватора слышался совсем рядом.

Гудуйя хотел было встать, но не смог. Печальные воспоминания пригвоздили его к постели. Стремясь заглушить их, он внимательно прислушивался к грохоту Учиного «Комсомольца». Но отчетливый в прояснившемся, как бы вымытом дождем, воздухе звук неутомимо работающего экскаватора придал его воспоминаниям новое направление: «Чего только не заставляет делать человека любовь. Вот и Уча трудится не покладая рук. И все ради любимой женщины. А я убежал в лес от одного грубого слова Джуны. Надо было мне ее похитить в ту же ночь и податься куда-нибудь подальше – земля велика. Но что бы это могло изменить? Ведь Джуна не любила меня. «Княжеская дочь – жена батрака без порток? – вновь зазвучал в его ушах гневный голос. – Убирайся!» Словно собаку прогнала».

Гудуйя с трудом встал. Было у него одно хорошее свойство: стоило ему начать работать, как воспоминания исчезали. Вот и сейчас он заторопился на трассу.

Вода с балкона сошла. И во дворе лишь кое-где блестели лужи. Сколько же прошло времени? А он и не заметил.

У ограды, высоко вскинув головы, стояли мокрые лани и смотрели на хозяина влажными чернильными глазами. Каштановая их шерстка поблескивала на солнце.

Гудуйя закрыл дверь, взял лопату, прислоненную к стене хижины, и только собрался идти, как лязг и грохот «Комсомольца» внезапно прекратился. «Наверное, Уча полдничает», – решил Гудуйя. Не успел он пройти и сотни шагов, как неожиданно напоролся на Сиордия. Мокрый, измазанный в грязи и глине Исидоре, задыхаясь и хрипя, мчался навстречу. В лицо ему били брызги из-под ног, на непокрытой голове редкие волосы облепили лоб. Руки его крепко прижимали к груди какой-то предмет, тщательно закутанный в брезентовую куртку.

– Куда ты несешься, Исидоре? Или гонится кто за тобой?

– Как раз к тебе я и бегу.

– Что за нужда вдруг такая?

– Кончилась нужда. Я теперь богат. Видишь вот это? – Исидоре осторожно отогнул брезент. Показался вымазанный в грязи глиняный горшок с обтянутой кожей деревянной крышкой. Исидоре чуть сдвинул ее.

Что-то желтое, яркое блеснуло в горшке.

– Погляди, Гудуйя, – сказал Исидоре и поднес горшок к самому носу Гудуйи.

Горшок был полон золотых монет.

Солнечный луч, отраженный монетами, резанул Гудуйю по глазам. Гудуйя невольно зажмурился.

– Что это?

– Золото, не видишь, что ли?

– Золото?

– Именно. Золотые монеты!

– Что-что?

– Оглох, что ли? Золотые монеты, говорю. Ну, заживем теперь!

– Кто это заживет?

– Я и ты. Понял теперь?

– А я тут при чем?

– Поделим поровну. Ну что, идет?

– С какой это стати ты делиться со мной станешь?

– А вот и стану. Сердце у меня доброе, ясно?

– Где ты взял золото?

– Бог послал, – сказал Сиордия, ухмыляясь.

– Только и делов у бога – золото раздавать! – рассердился Гудуйя, подозревая какой-то подвох.

– Ну, нашел я золото, нашел, понял? – струсил Сиордия. – Так берешь ты у меня половину, а?

– Если ты его нашел, зачем тебе со мной делиться? – с подозрением взглянул на него Гудуйя.

– Сколько раз тебе повторять – сердце у меня доброе, вот и делюсь с тобой.

– Неправда это, недоброе оно у тебя, – отрезал Гудуйя.

– Ну, ладно, будь по-твоему. Хочу, чтобы ты припрятал золото, потому и делюсь! И теперь не веришь?

– Выходит, ты украл его, да? – не мигая, смотрел Гудуйя в перепуганные, бегающие глаза Сиордия.

– Да как ты смеешь?! – притворно возмутился Исидоре. – У кого это можно украсть столько золота? В наше-то время? Посмотри, здесь же настоящие червонцы.

– Что такое червонцы?

– Ну, монеты из чистого золота... Девяносто шестой пробы... Старинные. Понял теперь? – зачастил Сиордия, со страхом оглядываясь по сторонам.

– Кто это гонится за тобой?

– Боюсь, отберут у меня золото!

– Кто же отберет, если ты его нашел?

– Государство, – сболтнул сгоряча Сиордия.

– Почему же?

– Потому... – растерялся Сиордия и вновь огляделся по сторонам.

– Так, выходит, золото это государству принадлежит?

– Нет-нет. Мое золото. Так спрячешь его у себя?

– Зачем же мне прятать, коли оно твое!

– Мое!

– Зачем же ты прячешь, коли оно твое? – раздражаясь, переспросил Гудуйя.

– Мое оно, мое! Это я его нашел, – крепко прижал горшок к груди Сиордия. Накрыв его крышкой, он, как ребенка, запеленал горшок в куртку. – Никому я не отдам свое золото! Государство не должно знать, что я его нашел, понял?

– Так ты хочешь укрыть золото от государства в моей хижине?

Исидоре кивнул головой.

– Так ты меня к воровству припутать вздумал? – разгневался Гудуйя.

Сиордия с изумлением уставился на него: «Я ему половину золота отдаю, а он... Чего ему еще надо, дикарю несчастному...»

– Промахнулся ты, Исидоре.

– Чего? Чего? – забегали глаза у Сиордия.

– Помнишь, говорил я тебе: не ходи отцовской дорожкой, помнишь?

– Помню... А чего мы такого делаем?

– Не делаем, а ты делаешь, ты. Ворюга. А золото надо вернуть государству, ясно?

– Золото мое. Не верну. Это я его нашел...

– А на чьей земле ты его нашел?

Сиордия не смог ответить. Он стоял, с отчаянной мольбой заглядывая в гневные глаза Гудуйи. Теперь-то он понял, как горько ошибся, думая найти в Гудуйе сообщника.

– Иди и отнеси золото государству, – не терпящим возражения тоном приказал Гудуйя.

– Не отдам я, не отдам! – взвизгнул Исидоре и бросился бежать прочь от Гудуйи.

Гудуйя не погнался за ним. Он знал, что недалеко убежит от него выбившийся из сил Сиордия. Забросив на плечо лопатку, размеренным шагом отправился он за беглецом.

Уча на своем «Комсомольце» на целых полкилометра продвинулся вперед по новой трассе главного канала. Он и Бачило работали вместе: Уча на «Комсомольце» впереди, а на расстоянии четырех километров за ним следовал Антон на «Коппеле».

Сваны, работавшие на канале, частенько подшучивали над Учей, что он, дескать, торопится продвинуться вперед как можно дальше, опасаясь, как бы Антон не отдавил ему хвост.

Сиордия ни на шаг не отходил от Учиного экскаватора. Он не мог простить Уче наплевательского к себе отношения и выискивал возможность отыграться. Мелкие придирки не приносили удовлетворения Исидоре, а для чего-то большего Уча повода не давал. Вот и крутился он вокруг Учи, лопаясь от злости и неутоленной мести.

И сегодня, несмотря на проливной дождь, Сиордия вертелся под ногами у Учи. Не то делаешь, не так копаешь, не туда грунт сбрасываешь – вертелось на языке у Исидоре, но сказать вслух всего этого он не решался, потому что Уча и работал что надо, и грунт бросал куда надо, и вообще все делал как надо. И дождь ему был не помеха, и солнце ему не в тягость.

Только-только прояснилось небо, как ковш экскаватора со скрежетом напоролся на что-то твердое. «Это не дерево и не кладка строения», – на слух определил Уча. Он мигом выключил мотор, распахнул дверцу кабины и соскочил наземь. Он подошел к ковшу поближе. Из земли выглядывала пузатая стенка горшка, вся в грязи и слегка поцарапанная зубьями ковша. Уча осторожно разрыл руками землю вокруг горшка и только приготовился высвободить его, как над головой раздался визгливый окрик Сиордия:

– Хайт, не смей трогать!

При рытье канала строители не раз натыкались на различные предметы. Находки были самые разнообразные: кинжалы и мечи, остатки щитов и украшения, горшки и кувшины, гробницы и трубы старинного водопровода. Строители бережно извлекали все это из земли или сообщали о своих находках в краеведческий музей.