Текст книги "Земля"

Автор книги: Григол Чиковани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

«Как странно, говорят, любовь редко бывает счастливой, – думал Важа. – А вот мне без Галиной любви вряд ли удалось бы продержаться. Андро ведь тоже держался благодаря своей любви к людям».

– Важа, а я знаю, о чем ты сейчас думаешь, – сказала Галина.

– Это хорошо, что ты знаешь. Значит, я правильно думаю.

– Конечно же правильно, – снова улыбнулась ему Галина.

Да, главному инженеру было о чем подумать: консервация Ланчхутского участка и переброска рабочих на Чаладидский участок не только не сплотили людей, но вызвали разброд в коллективе, и дела на стройке пошли из рук вон плохо. Люди утратили веру, что грозило полным развалом.

Этому в немалой степени способствовали и недовольные, которых все еще было предостаточно среди рабочих, перешедших с уже обжитого места на новое.

Вода, взбаламученная Исидоре Сиордия и его приспешниками Кириле Эбралидзе, Тенгизом Керкадзе и Эрмиле Джакели, продолжавшими исподтишка делать свое дело, очищалась медленно. Исидоре был так зол на Джапаридзе, что не отдавал себе отчета в собственных поступках. С одной стороны, он вроде бы стремился свести счеты с болотом, а с другой – всячески мешал делам стройки.

Основательно подорвал веру в людей и арест Андро Гангия. Вслух рабочие своего недовольства не выражали, но стоило им остаться наедине друг с другом, как они вполголоса начинали делиться своими думами.

Да и строительство бараков было не таким уж легким делом, как это казалось вначале. Не хватало строительной древесины. Лонгинозу не всегда удавалось проследить за разборкой и перевозкой бараков. Раздосадованные рабочие, разбиравшие старые бараки, сквозь пальцы смотрели на дело своих рук. В итоге было приведено в негодность множество досок для пола, побиты окна и двери.

По массивам Чаладидского участка должна пройти трасса главного канала, здесь надо было построить коллекторы, дренажеры, проложить дороги, возвести мосты, протянуть телефонную линию, вырыть отводные каналы к Риони, Хобисцкали, Циви, срубить и выкорчевать лес.

Следовало составить новый технико-экономический проект Чаладидского участка. Для нужд строителей необходимо было построить дополнительные магазины, ларьки, столовки, амбулатории, стационары, аптеки.

Колхидская лихорадка свирепствовала почище черной чумы. Эту тяжелейшую болезнь особенно плохо переносили русские и украинцы, которых на стройке было немало.

Важа Джапаридзе выходил на работу на рассвете, забыв о еде и питье. Перехватывал на ходу где попало и что попало. Галина знала об этом и молча страдала, но помочь была не в силах. Впрочем, и ей было не до еды. С утра и до глубокой ночи пропадала она в лесах и на болотах с топографами и геологами, с гидрологами и плановиками. Где тут было думать о еде и о прочих мелочах. Даже о муже она думала урывками, да и то в редкие минуты отдыха.

Главного инженера утром видели на одном массиве, днем на другом, а вечером – на третьем. Оттуда он мчался либо в управление, либо в соседние Хобский и Ахалсенакский районы.

Стройке не хватало рабочих рук. Вместо необходимых пяти тысяч здесь работало только три тысячи рабочих.

Приближалась зима. Правда, зимы здесь бывали без снега и, что важнее, без морозов. Работа на стройке не прекращалась и зимой. На строительстве главного канала редкая неделя проходила без оползней. Видно, трасса здесь была выбрана неудачно, надо было ее менять, но решение об этом затягивалось.

Исидоре Сиордия не мог дождаться дня, когда пробьет час долгожданной мести, когда канал выйдет к ненавистному болоту. Предвкушая заветный час, он тайком потирал руки. Исидоре ни на шаг не отходил от строителей канала и всячески подгонял их, побуждая вынимать больше грунта, выкорчевывать больше пней и кустарников. Все диву давались его прыти, которой что-то не замечалось на Ланчхутском участке. Так или иначе Исидоре Сиордия не давал передохнуть ни себе, ни другим.

Хижина Гудуйи Эсванджия была недалеко от трассы главного канала. Он и после установления советской власти остался в своей хижине. Чего только не предлагал ему Варден Букия: землю, еду, денежную помощь и еще всякую всячину, лишь бы Гудуйя вернулся в родное селение, вернулся к людям. Но ни посулы, ни просьбы не помогли – Гудуйя стоял на своем.

В тридцатые годы Вардена Букия избрали секретарем Хобского райкома партии, начали создаваться колхозы, и Варден предпринял еще одну попытку извлечь Гудуйю из леса. И опять безуспешно: не сумел Варден сбить запоры с его закрытого сердца.

Но теперь, когда люди сами пришли в лес, Гудуйя не смог усидеть в хижине. Что нужно им тут, зачем они пришли? Грохот и гудение экскаваторов, рокот и лязг тракторов не давали ему покоя. А несмолкаемые взрывы совсем сбили его с толку. Близко подойти к источнику этих необычных звуков он не решался. Однажды к нему заявился Исидоре Сиордия.

– Дед Гудуйя, помоги мне уничтожить это сучье болото, – подобострастно попросил он старика вслед за приветствием. – Я сын Татачия Сиордия.

– Чего зря слова тратить. Я и так признал тебя. Это болото ничего плохого мне не сделало. Твой отец заслуживал смерти, потому оно убило его. – Гудуйя резко повернулся, вошел в хижину и притворил дверь.

Сиордия даже не пошевелился. Стоял безмолвный. Лишь заячьи его уши стали еще длинней и побагровели. Только теперь задался он вопросом, зачем это он вдруг пришел к Гудуйе, но ответить не сумел. Как мог помочь ему Гудуйя отомстить болоту?! И припомнил он, с каким презрением встретил его Гудуйя в первый приход. Припомнил и острые как лезвие его слова: «Поостерегись, парень, ходить отцовской дорожкой, поскользнешься». С тех пор Исидоре даже близко не подходил к Гудуйе и к его хижине. Однако скоро пришли сюда топографы, геологи и плановики, руководимые Серовой. Стало уже невозможно рыть главный канал по старой трассе. Оползням не было ни конца ни краю. Необходимо искать новый путь для главного канала.

Вечером, возвращаясь назад, группа набрела на хижину Гудуйи. Все удивились, увидев хижину в таком безлюдном месте. Невозможно было даже предположить, что человек может жить среди этих болот и зарослей.

Гудуйи в хижине не оказалось. Дверь была распахнута настежь. Видно, хозяин был где-то неподалеку, и группа решила дождаться его. Люди были настолько утомлены, измазаны в тине, голодны и исцарапаны, что идти дальше было невмоготу. Еще ни на одном массиве не встречали они таких топей и зарослей.

Не успели они устроиться возле хижины, как из чащи неожиданно появился Гудуйя. Одет он был в некое подобие тулупа из козьей шкуры. Длинная борода скрывала лицо, волосы свисали космами. Был он все еще крепок и могуч. В больших, чуть навыкате глазах застыла печаль. В руках его была извечная суковатая палица в локоть толщиной. Рядом с ним застыли два олененка.

Гудуйя с нескрываемым подозрением оглядел гостей. «Чего им здесь нужно? – Он догадался, что перед ним были строители. – Зачем они ко мне пришли?!» – с холодным недоверием смотрел он на них. Молчание затягивалось. Уловив явное замешательство непрошеных гостей, Гудуйя заговорил первым:

– Что уставились, человека не видели, что ли?!

Услышав его слова, Серова с облегчением вздохнула. Она никогда не верила страшным россказням об Очокоче и всякой прочей нечисти, но при виде этого чудища не на шутку заколебалась. И теперь она улыбнулась собственному страху, хотя, надо сказать, улыбка получилась несколько натянутой.

Сорок лет не улыбалась Гудуйе ни одна женщина. И теперь он стоял, с изумлением глядя на эту незнакомую женщину, облаченную в мужскую одежду, с золотой прядью, выбившейся из-под кепки. Взгляд его выражал не только изумление, но и глубокую печаль. Серова уловила это, и тут же на память ей пришло все, что она слышала о Гудуйе Эсванджия. И жалкая, испуганная улыбка, искривившая ее губы, сменилась теплой улыбкой участия и сострадания.

Сорок лет не видел Гудуйя такой улыбки. Сорок лет дружил он лишь с дикими зверями, они любили его, и их сердца были у него как на ладони. Вот и сейчас к нему тесно жались малые оленята, с тревогой и удивлением уставившись на пришельцев умными человечьими глазами. Да, Гудуйя прекрасно знает, что на сердце у этих зверят, но что творится в людских сердцах – ему уже давно неведомо. И вот теперь он понял движение сердца этой женщины, почувствовал теплоту ее улыбки, и неожиданно все заулыбались вокруг Гудуйи. Улыбалась ему златоволосая женщина, улыбались мужчины и женщины, стоявшие рядом с ней, улыбался лес, улыбалось небо.

– Дедушка, мы не нашли дорогу в Кулеви, – сказала Серова.

– Зачем вы идете в Кулеви?

– Мы исследуем новую трассу для главного канала, – ответила Серова.

Гудуйя Эсванджия не знал, что означает трасса и главный канал.

– Может, вы нам поможете, дедушка? – попросила Серова.

Гудуйя с незапамятных времен отвык от такого обращения, отвык от просьб. Никто, кроме разве что Вардена Букия, не просил его ни о чем. И вот теперь его просит эта женщина. Но что общего у этих людей с Гудуйей и что общего у Гудуйи с ними?! Он решил было распрощаться с ними, но что-то удерживало его. Может, этим «что-то» была улыбка женщины, ее просьба, глаза ее спутников, с ожиданием устремленные на него.

– Но почему я? – он не это хотел сказать. Но так уж сорвалось с языка, и Гудуйя тут же пожалел об этом.

– Только вы можете помочь нам, дедушка. Вы должны нам помочь. Без вас мы не сможем проложить путь, – настойчиво просила его Серова. – У вас доброе сердце. Вы не откажете нам.

– Нет у меня сердца, давно уже нет, – и этого не хотел говорить Гудуйя. Не мог понять он, что с ним творится. Он злился на себя.

– У вас доброе сердце, дедушка, – убежденно повторила Серова.

Гудуйя молчал. Стоял и удивлялся, почему он не доволен словами, почему вдруг дрогнули запоры его сердца.

– Эти оленята говорят мне, что у вас очень доброе сердце, – весело улыбнулась Серова.

– Да они глупые, эти оленята. Откуда у оленей уму взяться?

– У них такие умные глаза, дедушка. И у человека есть и ум, и сердце.

– Ум еще куда ни шло, а вот сердца нет у человека.

– Сердце и привело нас сюда, дедушка.

«Что это она говорит? Сердце привело...» Что-то дрогнуло в груди Эсванджия.

– Так вы поможете нам, дедушка?

Серова не отступалась со своей просьбой. Другие стояли молча. Молчала пожилой топограф Наталья Юрьева, молчал теолог Теофиле Таргамадзе, молчали двое рабочих с тяжелыми рюкзаками на спинах. Они не надеялись на его, Гудуйи, помощь.

– Дайте хотя бы переночевать у вас, дедушка.

– В хижине вам не поместиться.

– Да мы не в хижине, мы здесь устроимся, – сказал Теофиле Таргамадзе.

– Вас тут комары живьем сожрут.

– Нам не привыкать, дедушка, – сказала Наталья Юрьева. Она повернула к Гудуйе свое измученное, пожелтевшее от лихорадки и высушенное солнцем лицо. Она была обута в высокие резиновые сапоги с заправленными в них брезентовыми брюками. Куртка ее была наглухо застегнута до самого подбородка, голова повязана косынкой. Но вряд ли это могло предохранить от безжалостных атак комарья.

Гудуйя впервые видел чужеземных женщин и удивлялся, какое им дело до осушения болот, откуда они взялись здесь. И какого они роду-племени.

Он давно уже решил даже близко не подпускать к хижине людей. Он не желал, чтобы осушали болота вокруг него, он вообще никого не желал видеть. Не знал он, что среди строителей были и чужеземцы, а тем более женщины, одетые в мужскую одежду. Даже жены погонщиков скота не заглядывали в это безлюдье, и на тебе – пожаловали женщины, да еще бог весть откуда.

Мозг Гудуйи давно отвык от размышлений. Но вот теперь его заставляют думать, да еще как!

– Что скажете, дедушка? – не отставала Серова. – Так вы позволите нам здесь переночевать?

Галина так устала и измучилась от бесконечной ходьбы, ползания по колючкам и сучьям, от жары и одуряющей вони болот и ядовитых растений, от писка комаров и кваканья лягушек, что едва держалась на ногах. Все тело ныло и болело – ломило спину и поясницу, ноги и руки гудели от напряжения, глаза жгло. Она должна была уже привыкнуть к этому, ибо не раз попадала в подобные переделки. Но сегодня вдруг все сразу навалилось на нее. Она только и мечтала, чтобы лечь, дать отдых натруженному телу.

– Ночуйте уж, – сказал Гудуйя.

В хлеву за хижиной в ожидании дойки ревела буйволица.

У Гудуйи кроме этой буйволицы была еще и коза. Козу, опасаясь волков, он, по обыкновению, привязывал прямо возле хижины. Буйволице же волки были не страшны.

За хижиной располагались кукурузное поле и огород. Этим и кормился Гудуйя. На птиц и на зверей он не охотился. Никогда еще не резал он ни домашней скотины, ни диких зверей. Даже на муравья старался не наступить невзначай Гудуйя. На что уж неприятны ползучие гады, и те могли ползать себе на здоровье, не опасаясь Гудуйи. А о зайцах, оленях и кабанах и говорить нечего. В большой снег они приходили к самой хижине старика, и тот делился с ними последним.

Из молока буйволицы Гудуйя наловчился делать сыр, козье же молоко он пил. Лобио, овощи, мамалыга и кукурузные лепешки составляли его еду. Даже рыбу и ту жалел этот замкнутый человек и лишь изредка ловил ее.

Пока Гудуйя доил буйволицу и козу, пришельцы неотступно стояли перед его глазами. И чаще других возникали перед ним лица златоволосой женщины и еще той, изможденной, измученной лихорадкой. А в душе старика так и пело: «Нас сердце к вам привело, дедушка».

Когда он закончил дойку и с двумя глиняными кувшинами вышел из хлева, гости накрывали ужин прямо на траве. Увидев вышедшего из хлева Гудуйю, Серова встала и обратилась к старику:

– Будьте гостем, дедушка.

Она попросила так ласково, что Гудуйя проглотил язык от неловкости – ни согласиться, ни отказаться не хватало духу. Все выжидающе смотрели на него. Гудуйя понял, что пришельцы ждут его ответа. Но он остолбенело стоял на месте: и в хижину не уходил, и к столу не собирался.

– Не отказывайтесь, будьте другом, вас ведь женщины просят, – нарушил молчание Теофиле Таргамадзе.

«Будьте другом!» Это он мне, наверное. Это я должен быть его другом? И это меня зовут к столу?» – удивленно думал Гудуйя, переводя взгляд с одного лица на другое.

– Просим, – повторил Теофиле Таргамадзе.

Не дожидаясь ответа Гудуйи, Серова взяла у него из рук кувшины.

– Ну, а вы нас молоком попотчуйте, ладно, дедушка? – ободряюще улыбнулась она. – А почему у вас молоко в разных кувшинах?!

– Это буйволиное молоко, а это козье.

Гудуйя не сводил глаз с Серовой. Так тепло с ним не говорила еще ни одна женщина на белом свете. И ни у кого на свете не было такого прекрасного голоса.

– Так это козье? – обрадовалась Серова. – А я так люблю козье молоко. У моей бабушки тоже была коза. Я на ее молоке и вымахала такая. Только надоит, бывало, а я тут как тут. Прямо парное пила. Ух и вкусно! Мужчинам мы этого молока не дадим, правда, Наташа? – быстро говорила Серова, чтобы Гудуйя не успел отказаться от приглашения.

– Пейте на здоровье, – сказал Гудуйя и покорно последовал за ней. Подойдя поближе, он поставил на землю второй кувшин и быстро направился к хижине. Спустя мгновение он вернулся, неся в руках табаки и квела. – Ставьте еду на табаки, а на квела садитесь, – он смотрел на гостей уже без прежнего недоверия.

Все принялись собирать с травы консервы, колбасу, хлеб, алюминиевые тарелки и кружки и ставить все это на низенький столик.

– Я впервые вижу такой столик, – сказала Наталья Юрьева. – Как вы, такой громадный мужчина, помещаетесь за таким низеньким столиком?

– Это мингрельский стол, – пояснил Юрьевой Теофил Таргамадзе. – Мингрельцы на этом столе раскатывают мамалыгу и кладут еду. У такой мамалыги совершенно особый вкус. Так что табаки – и стол, и тарелка одновременно.

Гудуйя удивился, что табаки требует разъяснений. Квелу поставили по одну сторону табаки. Все гости на ней не уместились. Гудуйя вновь пошел к хижине и вернулся с бревном. Его положили по другую сторону табаки вместо квелы.

– И таких низких скамеек я никогда не видела, – рассмеялась Юрьева, устраиваясь на квеле и с трудом сгибая усталые ноги. – А тебе доводилось сидеть на таких, Галя?

– Столько здесь живу, но и я вижу все это впервые. – И она с трудом примостилась на квеле рядом с Юрьевой, но тут же встала. – Нет, Наташа, я сяду рядом с дедушкой. Дедушка, давайте сядем на бревно, а?

– Я сыт, – ответил Гудуйя.

– Поешьте немножко с нами, ну пожалуйста, – взяла Серова старика под руку и усадила рядом с собой на бревне. Она быстро сделала бутерброд и насильно вложила в руку Гудуйе. – Угощайтесь, дедушка.

– А как вас звать? – спросила Юрьева.

– Я знаю, вас Гудуйей зовут, – сказала Серова. – Я и фамилию вашу знаю, Эсванджия ваша фамилия, ведь так?

– Так, так. Но кому нужны мои имя и фамилия?

– Не надо так говорить, дедушка.

– Вы здесь один живете? – спросила Юрьева.

Серова знаками показала, что не надо спрашивать, но та не заметила.

– Один, совершенно один.

– Один в такой глуши?!

– Одному лучше, – глухо ответил Гудуйя.

Все с сочувствием думали об этом лесном человеке, но не спрашивали, почему он живет один. Они понимали, что какая-то неизбывная печаль грызет душу этого человека, и старались не глядеть на него, чтобы он ненароком не увидел в их глазах жалость и сочувствие. И все же какое горе могло погнать человека в лес, оторвать от людей и всего мира?

Они были голодны, но ели нехотя. Гудуйя все еще держал в руке свой бутерброд, хотел положить его на стол, но передумал, решив, что женщина обидится. Так сидел он молча и мялся, чувствуя, что все едят через силу. Он понимал, что причиной этого был он сам. Наконец положил бутерброд на стол, встал и, разлив по кружкам козье молоко, поставил их перед Серовой и Юрьевой.

– Какое вкусное! – едва пригубив молоко, восторженно воскликнула Серова. – Оно еще теплое, представляете, и пахнет сеном, совсем как в детстве... – Она хотела нарушить неловкое молчание, воцарившееся за столом, и вызвать на разговор вновь замкнувшегося Гудуйю. Все тело у нее болело, говорить ей было трудно, но она старалась казаться веселой и беззаботной. – Ну, скажи, что я права, Наташа, ведь правда же сеном пахнет?

– Молоко от одной козы, потому так и пахнет, – улыбнулся Гудуйя.

Он впервые улыбнулся за весь вечер, и лицо его сделалось совсем детским. Серова обрадованно смотрела на него.

– Как это только вашу козу волки не задрали? – спросила Юрьева.

– Ее собака стережет.

Стоило Гудуйе где-нибудь привязать козу, как собака пристраивалась тут же поблизости. Она, подобно своему хозяину, была на редкость добродушна. Лаяла, лишь почуяв волка или шакала, в остальное же время помалкивала и бродила вокруг хижины. Вот и теперь, с любопытством оглядев гостей – такое количество народу она не видела на своем веку, – повернулась и затрусила прочь, наверное, к своей козе.

– Разве собака сможет одолеть волка? – спросила Серова.

– Вот для буйвола здесь вполне подходящее место, – вставил в беседу слово Теофиле Таргамадзе.

Гудуйя не ответил.

Тучи и мрак одновременно навалились на лес.

Дружно заквакали жабы.

– Вы давно здесь живете? – спросил Теофиле Таргамадзе.

– Не помню, – нехотя ответил Гудуйя. Он устал сидеть с гостями, устал от разговоров и докучливых вопросов.

Заморосило. Теплые капли, словно клей, падали на потные лица, руки.

Никто даже не шелохнулся. С едой было покончено. Каждый в отдельности думал о Гудуйе.

«Он даже не помнит, сколько живет здесь. – Серова с болью и жалостью исподтишка разглядывала подобие хитона из козьей шкуры, босые ноги Гудуйи, потрескавшиеся от холода, жары и грязи, мохнатую седую его грудь, корявые руки с каменными мозолями на широких ладонях, клочковатую длинную бороду и седые космы, спадавшие на широкие плечи. – Как он живет здесь? И какая печаль его гнетет?»

– Я пойду огонь разведу. Дождь не перестанет всю ночь. Спать будете в хижине. – Гудуйя встал. Он чувствовал, что гости угнетены его молчанием, но говорить и общаться с людьми он отвык. Потому счел за благо удалиться. Предлог был найден.

– В хижине мы все не поместимся, дедушка! – вдогонку Гудуйе крикнула Серова.

– Должны поместиться, – обернулся Гудуйя. – Нынче ночью даже собаку на двор не выгонишь.

– Спасибо, дедушка.

– Что?!

– Да нет, ничего, дедушка.

Гудуйя уже не помнил, что означало «спасибо».

Женщины улеглись на широкий топчан Гудуйи. Сверху топчан был покрыт медвежьей шкурой. Широкой лохматой шкурой.

Наталья Юрьева тут же уснула.

А вот к Серовой сон никак не шел. Мысли о Гудуйе не давали ей покоя. Что заставило человека навсегда уйти от людей и схорониться в лесу? Глаза Гудуйи, полные глубокой печали и покорства, неотвязно преследовали ее. Серова твердо решила вывести Гудуйю из лесу, к людям. И, успокоенная этой мыслью (хотя она еще не знала, как ей удастся осуществить задуманное), Серова крепко заснула.

Мужчины, не раздеваясь, устроились прямо на дощатом полу. Гудуйя лег спать на балконе. Балкон был узкий, и дождь всю ночь лил прямо на спящего Гудуйю. Но, несмотря на это, он спал спокойно. Ни вёдро, ни ненастье, ни зной, ни холод давно не трогали его.

Он поднялся на рассвете.

Дождь перестал.

Мутно-серое небо тускло нависло над лесом. Матово переливалась омытая дождем листва. Птицы, перепархивая с ветки на ветку, задевали листья, и крупные капли дождя тяжело срывались на землю.

Птицы пробовали голоса, и отовсюду несся свист, щебет, щелк, гам.

Гудуйя часто встречал рассвет здесь, перед своей хижиной. Он давно свыкся с этими звуками, но все же голоса леса будоражили его. Он смотрел поверх деревьев. Лучи восходящего солнца освещали его лицо. Гудуйя не радовался ни лесу, ни солнцу, стоял ко всему безразличный и равнодушный. И без того бледное его лицо сделалось еще более безжизненным при неярком утреннем освещении.

Оленята лежали у его ног. Чуть в отдалении стояла собака. Все трое пристально смотрели в ту же сторону, что и хозяин.

В таком положении и застала Гудуйю Серова, вышедшая из хижины. Грудь старика освещало солнце, но на плечах и спине лежала черная тень, делавшая его огромным и громоздким. Он стоял, тяжело опираясь на суковатую палку.

Серовой показалось, что Гудуйя молится. Но скоро она поняла, что этот человек ни во что не верует, ничему не поклоняется на всем белом свете: ни солнцу, ни богу, ни провидению, ни человеку.

Так и стоял он, безмолвный и мрачный. Галина задержалась на пороге хижины, чтобы не нарушить невзначай это гробовое молчание. Все ее существо внимало голосам леса.

Блеяние козы вывело Гудуйю из оцепенения.

Пришли в себя оленята и собака.

Гудуйя повернулся к хижине. Увидел стоявшую на балконе Серову. Она была без шапки, золотые волосы рассыпались по плечам.

– Доброе утро, дедушка, – поздоровалась Серова и сошла с балкона. – Я хочу посмотреть на вашу козу. В детстве мне часто доводилось доить бабушкину козу. Можно я попробую, а?

– Ну что ж, попробуй, – ответил Гудуйя. Он взял в руки два кувшина и пошел к хлеву. Собака бежала впереди, чуть сзади шли оленята.

Коза была закрыта в хлеве. Буйволица стояла возле хлева, дожидаясь хозяина. Завидев хозяина, она коротко замычала. Тут же замекала коза. Так они приветствовали Гудуйю каждое утро.

Хозяин обычно сначала доил козу, а уж потом буйволицу. Гудуйя отворил дверь хлева и впустил Серову. Увидев вместо хозяина незнакомую женщину с подойником в руках, коза удивленно уставилась на нее.

Галина приласкала козу, проведя рукой по ее лбу и спине. Потом присела на корточки. Подвинув подойник поближе, Галина принялась доить обеими руками, и притом так ловко и споро, словно каждый день только этим и занималась.

Склонив голову набок, коза с прежним удивлением и покорством смотрела на Серову своими рыжими глазами.

– Ты моя умница, красавица, кареглазка, – ласково говорила ей Галина, довольная и обрадованная покорностью козы. Но больше всего Галина радовалась тому, что не разучилась доить. Она светилась первой радостью двенадцатилетней девочки, которой доверили важное и деликатное дело.

Гудуйя смотрел на нее и не понимал, почему так необыкновенно радует златоволосую женщину столь обыденное занятие. И что в этом такого радостного и возбуждающего? Все время, пока Серова доила козу, Гудуйя не сводил с нее глаз.

– Как зовут вашу козу, дедушка? – спросила Серова, протягивая ему жбан, полный молока. – Сколько же она у вас дает молока? И какое оно жирное!

– Чака ее зовут.

– Спасибо, Чака, – погладила козу Серова. Потом посмотрела на Гудуйю. Посмотрела так, как смотрит на отца дочь – с сочувствием, болью и теплотой.

Этот взгляд пробудил кровь в Гудуйе. Он почувствовал нечто несказанно теплое, доброе, имени чему он не знал, но что заставило быстрее биться его жесткое сердце. Галина заметила это, и ее охватила щемящая жалость к старику. Чтобы скрыть волнение, она спросила:

– Вы ведь пойдете с нами, дедушка?

– Пойду.

Проснулись и все остальные. Они вышли из хижины, разморенные спертым воздухом, и принялись жадно вдыхать свежую утреннюю прохладу. Комары исчезли. Пока гости по очереди умывались и приводили в порядок одежду, Гудуйя возился с завтраком. Он подвесил котелок с молоком над огнем и стал замешивать тесто для мчади. Галина Аркадьевна во всем старалась ему помочь. Она мелко накрошила молодой сыр, заправив его мятой и солью. Потом вынесла на балкон табаки.

Через полчаса завтрак был готов. Гудуйя пригласил гостей к столу. В отличие от вчерашнего, настроение у всех было отличное. Они с аппетитом уничтожали сыр, заедая его горячим мчади.

– Ой, вкуснота-то какая, какая прелесть, ну прямо объедение! – восторгалась Наталья Юрьева. – Вот уж не думала, что сыр едят с мятой, – обратилась она к Гудуйе. – Какую только зелень не увидишь за грузинским столом: цицмати, тархун, рехан, кондари, киндза, праси. А у нас даже понятия не имеют об этом эликсире жизни.

– Да что там зелень, за грузинским столом все эликсир, даже перец, – сказала Галина. – Тетя Русудан такие блюда готовит, пальчики оближешь.

– Ну, кухню тети Русудан я знаю. Стоит ей в управление завтрак принести, мы тут же налетаем как голодные звери.

Гудуйя не мог взять в толк, почему эта женщина не знала, что сыр заправляют мятой. Не знал он и того, что значит слово «эликсир», – наверное, что-то хорошее, решил он про себя. С нескрываемым удовольствием наблюдал он, с каким азартом расправляются его гости с мчади и сыром. Хотя, честно говоря, не понимал, что уж такого особенного нашли они в столь простом кушанье.

Впрочем, вчера даже обычное козье молоко вызвало восторг златоволосой женщины. А вот сегодня настал черед желтолицей. Гудуйя направился в хижину. Вытащив из кадушки головку сыра, он возвратился к табаки, достал из ножен, подвешенных к ремню, нож, крупно нарезал сыр и разложил его на табаки.

Галина первой взяла кусок сыра. Надкусила.

– Честное слово, такого сыра я никогда не ела в своей жизни. Даже у тетушки Русудан, – протянула она. – Дедушка, как называется этот сыр?

– Сыр этот называется казла. – «Вот так так, что они, казлы не ели, что ли?»

– Знаете, дедушка, – прервав еду, обратилась к Гудуйе Наталья Юрьева, – был в старину ученый такой, доктор, Гиппократом звался. Так этот самый доктор писал, что в сыре сила имеется.

– Какая еще сила? – не понял Гудуйя, что бы это могло значить. – Откуда это в сыре силе взяться?!

– Да еще какая, оказывается, сила, дедушка! – продолжала Юрьева. – Сыр чахоточных лечит, при малокровии помогает, печеночников исцеляет и кто знает, кого еще. Люди очень уважают сыр. В Канаде, есть такая страна за океаном, сыру памятник поставили в семь тысяч пудов весом. И французы от них не отстали – тоже соорудили памятник сыру.

– Древние греки, – вмешался в разговор Теофиле Таргамадзе, – сварят, бывало, сыр и уложат его в плетеные корзины.

– Зачем это молодой сыр в корзины укладывать? – удивился Гудуйя. – Сыр в кадушку положить надо.

– В старину, наверное, иначе сыр готовили.

С мчади гости разделались довольно быстро. Но голод все еще не был утолен. Гудуйя, не предполагавший, что гостям придется по вкусу его мчади и потому испекший всего лишь один кеци, расстроился. Но гости достали из вещмешков черный хлеб и запили его все еще теплым молоком.

После завтрака Гудуйя, прибрав со стола, без излишних напоминаний стал собираться в путь. Он накормил собаку, привязал козу в кустах возле хижины, заткнул топор за пояс, взял в руки посох и повел за собой гостей.

Гудуйя шел босиком. Тулуп из козьей шкуры был ему явно коротковат и узок. Шел он неторопливо и размашисто, с такой силой ударяя посохом в мокрую землю, что тот с каждым ударом чуть ли не на целый вершок уходил в податливую почву. Ни пищи, ни воды он с собой не взял, ибо ел лишь два раза на дню. Ему казалось, что и гости едят так же.

Галина, пытаясь не отстать, всячески подлаживалась к шагу Гудуйи. Однако ей это оказалось явно не под силу, и вместе с другими она следовала за Гудуйей чуть позади.

Начиная с этого дня Гудуйя две недели ходил с партией Галины. Он прокладывал дорогу в таких дебрях, где даже черту было не пробраться.

Стояли солнечные дни, но было не жарко. Партия старательно трудилась с утра и до самого позднего вечера. Гудуйя не только был проводником, но и незаметно для себя самого постепенно втягивался в работу экспедиции. Он рыл канавы, таскал нивелир, затесывал вешки и вбивал их в землю. Одновременно он ухитрялся еще и стряпать, невесть откуда носил питьевую воду. Он привык к людям, стал словоохотливей, и печаль в его глазах таяла. Отчуждение и напряженность понемногу сошли с его лица. Возвращаясь поздним вечером в хижину, он пек неизменный мчади или варил гоми. По ночам он ладил сети на Хобисцкали, и свежая рыба не переводилась на столе.

Галина во всем помогала Гудуйе. Она сама месила тесто, жарила рыбу, мыла посуду, доила козу и буйволицу, делала сыр. И все это получалось у нее так ловко и красиво, что Гудуйя глаз не мог от нее отвести. Все ликовало в нем, хотя лицо его по-прежнему оставалось неулыбчивым. Что ж, не мудрено: сорок лет улыбка не касалась его губ, а за такой срок ото всего можно отвыкнуть.

Наталья Юрьева прибирала в хижине и подметала двор.

Однажды вечером после ужина Серова, улучив минуту, подсела к сидящему на балконе Гудуйе и как бы мимоходом обронила:

– Каждому работающему в нашей партии положена спецодежда.

После двух дней сомнений Гудуйя наконец сдался. Получив у Серовой положенную ему спецодежду, кирзовые сапоги и мыло, Гудуйя направился к Хобисцкали. Долго мылся Гудуйя в реке.

И, вернувшись, еще не скоро вошел в хижину. Тело его никак не могло привыкнуть к стесняющей его обуви и одежде. Гудуйя сначала покрутился в хлеву, затем принялся колоть дрова. Серова и ее товарищи разгадали причину столь длительного отсутствия Гудуйи и поспешили раньше времени улечься спать. Наутро они старались не глядеть на Гудуйю, чтобы не выдать невзначай охватившую их радость. Непривычно было видеть в обычном рабочем облачении лесного человека. Спустя неделю Серова привезла для Гудуйи из Поти еще и плащ с брезентовым капюшоном. Потом выписала Гудуйе зарплату и уговорила его пойти с ней в контору получить деньги.