Текст книги "Самая долгая ночь"

Автор книги: Грег Кайзер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Глава 12

Среда, 21 апреля 1943 года.

– Я им не доверяю, – заявил Каген, имея в виду Иоганнеса и Аннье, тех двоих, кого они оставили запертыми в подвале. – Времени у нас в обрез, – добавил он, обращаясь к Реке. – Да и рук тоже не хватает. Но эти двое все равно не вызывают доверия. Так что попробуем обойтись без их помощи.

Маус впервые подумал, что на этот раз Каген прав. Он сам вчера обратил внимание на то, как Река посмотрела на этих двоих.

Каген объяснил Реке их план и показал ей нарисованную от руки карту. Схаап начертил ее по памяти, в подвале, после того, как Йооп пропал. Он подробно растолковал ей, каким образом в понедельник они должны пробраться на отходящий с амстердамского вокзала поезд, чтобы попасть в Вестерборк. По словам Йоопа поезда с евреями уходили из Амстердама в Вестерборк по понедельникам. Река кивнула, мол, да, это так. А для этого им понадобятся удостоверения, чтобы они смогли выдать себя за евреев, в том числе, Схаапу и Рашель.

На одну ночь они затаятся в лагере, что даст им возможность разведать, жива ли Вресье. Говоря эти слова, Каген посмотрел на подавленного Схаапа и его убитую горем сестру. На следующий день они должны найти способ погрузиться на отходящий из лагеря транспорт. Насколько ему известно, эти составы отходят из лагеря на Восток каждый вторник.

Река снова кивнула.

В поезде они при помощи оружия выберутся из вагона, до того, как состав подойдет к окраинам города под названием Ассен.

– Йооп говорил, будто в этом месте поезд должен замедлить ход. Мы выпрыгнем из вагона и успеем добежать до локомотива, – пояснил Каген. – С остальными охранниками мы разделаемся, когда остановим состав. Вот здесь.

И он ткнул пальцем в точку на карте, чуть южнее Гронингена, где по данным Йоопа, в сторону уходила второстепенная ветка. Здесь мы можем свернуть с основной колеи, сказал Йооп, и никто этого не увидит.

Но поскольку Йооп исчез, пояснил Каген, они будут вынуждены заставить машиниста провести поезд через Гронинген и дальше на север.

– Вторая ветка, та, что идет от Эйтхейзена прямо к морю, – продолжил Каген. – По словам Йоопа, там есть док. Его построили, когда там располагался консервный завод. Мы можем произвести погрузку из дока.

Каген также сообщил примерное время, которое рассчитали еще в Лондоне при помощи таблиц приливов и отливов: половина одиннадцатого, когда начнет прибывать вода.

– Значит, нам нужно быть на берегу около десяти.

Каген также объяснил ей, почему это должно произойти именно на следующей неделе. Они должны осуществить свою операцию до завершения одной важной политической конференции. Они идут на риск для того, чтобы весь мир наконец осознал, что евреи находятся в смертельной опасности. Они должны показать миру, что евреев можно спасти.

Когда Каген излагал свой план, тот показался ей вполне осуществимым. Река тотчас уловила его суть и даже улыбнулась. Эта улыбка сделала ее некрасивое лицо вполне привлекательным.

Затем Каген принялся ее расспрашивать: каким маршрутом евреев ведут к вокзалу для перевозки в Вестерборк, сколько человек обычно сажают в поезд, в какое время суток состав отходит из лагеря. Она ответила на все его вопросы, и он кивнул.

– Нам нужны лодки, – произнес он. – И удостоверения личности. Далее, мы должны изучить вокзал, чтобы выяснить, откуда мы могли бы пробраться на перрон и сесть в поезд. А если будет время, то изучить уходящую на север ветку. Но самое главное для нас – лодки. Без них вся операция теряет смысл.

– А какие лодки? – уточнила Река.

– Рыбацкие, – ответил Схаап. Голландец так и не пришел в себя после вчерашнего, подумал про себя Маус, глядя на страдальческую гримасу на его лице. – Йооп говорил, что именно так мы и поступим. Он сам перебрался в Англию на рыбацкой лодке, – добавил Схаап.

– И что я за них заплачу, – напомнил Маус. Эти слова вырвались у него машинально. Какая-то часть его «я» все еще рассчитывала вернуться домой с приличным наваром, и эти слова прозвучали едва ли не бессмысленно.

– Йооп сообщил нам название лодки, на которой он добрался до Англии, – сказал Схаап. – По его словам, она называлась «Нес» и была из Амстердама. Ее капитан помогает людям бежать из страны. Так нам сказал Йооп.

Улыбки Реки как не бывало.

– Вы кое-что забываете, – сказала она. – Где сейчас ваш Йооп? Вам известно, что с ним? Что, если он жив, но попал в лапы гестапо? Что, если он заговорил? Потому что рано или поздно там говорить начинают все.

Маус об этом как-то не подумал, и, судя по выражению лица Кагена, и тот тоже. В комнате воцарилось молчание. Первым его нарушил Маус.

– В таком случае нам всем, – он попытался придумать слово поприличней, потому что здесь была Река, и наконец нашел, – хана.

Каген холодно посмотрел на него.

– Мы не можем изменить дату. И должны провернуть наше дело на следующей неделе. Будем исходить из того, что Йооп… что его нет в живых, – произнес Каген. – Нам ничего другого не остается.

– А, по-моему, она лишь сказала, что нам не следует пользоваться той же лодкой, что и Йооп, – медленно произнес Маус, пытаясь осмыслить их положение. – На тот случай, если он все-таки жив и проговорился.

Река кивнула.

– Лодки следует искать где угодно, но только не в Амстердаме, – сказала она, и Маус понял: она умолкла лишь потому, что ей хочется надеяться, что Йооп мертв и она сама себя за это ненавидит. – Например, можно съездить в Эймейден. Там тоже много рыбацких лодок, тем более что это недалеко отсюда.

Каген посмотрел на нее.

– Лодки нам пообещал найти Йооп, но теперь… Теперь эти делом вынуждены будем заняться я и Вайс.

Он одарил Мауса многозначительным взглядом. Тот сделал то же самое.

– И что я, по-твоему, должен сделать? Куда мне бежать? – спросил он Кагена, полагая, что тот намекает, что нарочно отправится вместе с ним и проследит, чтобы он не сбежал.

Каген улыбнулся.

– В этом вся прелесть Голландии, верно я говорю? Здесь у тебя нет никого из твоих дружков-гангстеров, так что я могу быть спокоен. И я…

Река не дала ему договорить.

– Нужен кто-то такой, кто говорит по-голландски. Ни один из вас двоих этого языка не знает. С рыбаками буду разговаривать я. Кроме того, кто-то должен раздобыть удостоверения личности и придумать способ, как нам попасть на вокзал. Или я не права?

Каген задумался и в конечном итоге кивнул.

– Верно, нам с Схаапом, по всей видимости, придется остаться в городе и изучить маршрут до вокзала. Мы рассчитывали на них, думали, они помогут нам с удостоверениями, но… – Каген кивнул на люк в полу, под крышкой которого в подвале сидели Иоганнес и Аннье, и пожал плечами. – Но Рашель говорит, что знает одного человека, который, возможно, сумеет достать для нас документы.

С этими словами Каген повернулся к начерченной от руки карте и указал на Эйтхейзен, деревушку, которая, по словам Йоопа, была расположена ближе всего к морю. Лодки будут ждать их в этом месте, рядом с заброшенным рыбозаводом, в пяти или шести километрах севернее Эйтхейзена, 27 апреля после наступления темноты, когда начнется прилив.

– В половине одиннадцатого, – напомнил он.

Каген кончил говорить, и Река повернулась к Маусу.

– Я съезжу в Эймейден, раздобыть для нас лодки, но для этого мне нужны деньги, чтобы заплатить рыбакам.

Возможно, тем самым она хотела дать ему шанс выйти из игры. А может, наоборот, боялась предательства с его стороны, как тогда на поле, когда они приземлились. Или, что он потеряет голову, как тогда на улице. Вспоминать и то, и другое ему было неприятно.

Сначала он посмотрел на Рашель. Та стояла гораздо ближе к Кагену, чем обычно, едва ли не плечом к плечу. Затем на Реку. Будь у него выбор – сидеть в подвале вместе с Рашель, ощущая на себе взгляд пронзительных глаз, которые, казалось, просвечивали ему голову со всеми его мыслями, или идти по улице рядом с Рекой, этот выбор он сделал бы без труда.

– Нет, денежные вопросы я беру на себя. И лодки тоже, – сказал он, а про себя подумал: нет, в этой Реке явно что-то есть.

Река давала ему указания на пальцах. Ты идешь со мной, проговорили ее руки, и они действительно в течение пятнадцати минут прошагали рядом от магазина до вокзала. Садись в поезд, приказали ему ее руки, и он сел вместе с ней в купе, в котором кроме них находились еще четыре женщины. Поезд еще не сдвинулся с места, а Река уже положила ладонь поверх его руки, и он почувствовал, что ее рука дрожит. Тогда он крепко сжал ее в своей, и их пальцы переплелись.

Река негромко разговаривала с другими женщинами. Маус сделал вид, будто дремлет. Когда же в купе заглянул кондуктор, чтобы проверить билеты, Река протянула ему два билета, купленных в разных кассах, и на этом проверка закончилась. Слава богу, обошлось без проверки документов, которой они больше всего опасались.

Выходим, сказали ее руки, и она высвободила пальцы. Поезд замедлил ход и медленно вполз на станцию под названием Дрейхейс, написанным большими красными буквами. Река встала с места, и Маус последовал ее примеру, вслед за ней вышел из купе и сошел на перрон.

Лишь отойдя от станции на приличное расстояние и шагая по узким улочкам мимо кирпичных домов справа и песчаных дюн и заболоченной земли слева, они наконец смогли заговорить.

– Спасибо за вчерашний день, – сказал Маус. Мимо них прогромыхала телега с бидонами молока. – Спасибо еще раз.

– Этот немец меня узнал, – ответила Река, не поворачивая в его сторону головы. – Узнал вот по этому, – добавила она и убрала за ухо прядь, чтобы стал виден шрам на виске.

– Я бы его убил, – заявил Маус, – жаль, что у меня с собой не было пистолета.

Река остановилась, и он был вынужден сделать то же самое.

– Пойми же ты наконец. Здесь ты не можешь убивать направо и налево, тем более, немцев, без этого, как его… забыла английское слово. Безрезультатно? Нет, не так, но знаю, что такое слово есть.

– Без последствий? – тактично поправил ее Маус.

– Безнаказанно, – вспомнила она нужное слово и зашагала дальше. Маус был вынужден поспешить ей вдогонку. – Рашель рассказала мне, чем ты занимаешься в Америке, – вновь заговорила она спустя какое-то время, когда они прошли около полумили. Вскоре впереди появился указатель, на которым большими буквами было написано «Эймейден». – А также про то, что ты делал в Англии. По ее словам, там ты убивал людей.

Маус протянул руку и взял ее за рукав. Она снова остановилась.

– Я шлепаю людей лишь тогда, когда на то есть веская причина, – произнес он.

– Шлепаешь?

– Стреляю, – негромко пояснил он.

Она было вновь устремилась вперед, но Маус удержал ее.

– И еще я никогда не убиваю женщин, – добавил он, имея в виду не ту несчастную старую еврейку, забитую до смерти немецким прикладом, а ее и Рашель тогда на темном поле. – Никогда.

Река кивнула.

– Ты убиваешь только тех, кто, по-твоему, заслуживают смерти? Вообще-то немцы говорят то же самое, мистер Вайс.

– Называй меня Маус.

– Я не хочу сказать, будто ты неправ. Иногда люди, в том числе и женщины, действительно заслуживают… – она не договорила.

Он подождал, пока мимо них не прошли две голландские девочки лет двенадцати-тринадцати, которые, смеясь и держась за руки, шагали им навстречу.

– Если ты хочешь что-то мне сказать, давай, выкладывай.

– Выкладывай?

– Ну, говори. Потому что у меня такое чувство, что ты хочешь мне что-то сказать.

Они остановились посреди дороги, глядя друг другу в глаза. И когда он был уже больше не в силах сносить взгляд ее пронзительных глаз, она негромко сказала:

– Аннье.

– А что с ней такое?

– Думаю, тогда на поле нас выдала она, – сказала Река. Впрочем, на лице ее, насколько Маус мог судить, читалось сомнение. – Незадолго до того, как ты прилетел, Аннье арестовали, однако спустя несколько часов выпустили. По ее словам, полиция якобы ошиблась. Но я в этом не уверена, мистер Вайс. Возможно, она рассказала полиции о нас о том, что вы должны прилететь из Англии.

– Так, значит, она настучала? – спросил он, но ответа на свой вопрос не получил. – То есть она предательница? Ты уверена?

Река покачала головой.

– Нет, не уверена.

– Ты видела, как она пела немцам?

– Пела?

– Ну, рассказывала, – вновь был вынужден пояснить Маус, а про себя подумал: предательница. Стукачка. Совсем как Кид Твист. Жаль, здесь нет гостиницы, из которой можно было эту Аннье вышвырнуть.

Но Река покачала головой.

– Нет, хотя я проследила за ней.

Их нагнала ватага голландских детей, и Река вновь взяла его за руку, давая знак, мол, иди вперед. Дорога вскоре перешла в улицу, отдельно стоящие дома уступили место целому их ряду, магазинам, а редкая телега на сельской дороге – оживленной мостовой и велосипедам. Еще пятнадцать минут, – и им в ноздри ударил запах рыбы и моря, и после того, как Река уточнила у какого-то старика дорогу, они вступили в район прибрежных складов. Впереди замаячили краны, и они, обогнув последний угол, вышли к пристани. Рыбацкие лодки рядами качались на волнах, привязанные веревками к бетонному причалу словно припаркованные автомобили.

– Вот, – сказала Река, когда они прошли вдоль всего причала, а затем повернули и прошагали полпричала назад, и указала на лодку, на носу которой было написано «Рози», большие черные буквы на фоне выцветшей оранжевой краски. С мачты свисали потемневшие от времени сети, на корме – крошечная квадратная рубка. Лодка была небольшой, футов тридцать-тридцать пять в длину.

– Оранжевая краска. Видишь? – спросила Мауса Река. – Это знак. Оранжевый – это цвет Голландии. Владелец лодки – патриот или себя таковым считает. Скорее всего, он согласится взять твои деньги.

Перед лодкой на бетонной ограде сидел мужчина с седой бородой и курил сигарету. Он был высокий и крупный, что бросалось в глаза даже несмотря на то, что он сидел. Зеленая куртка с трудом сходилась на широкой груди и трещала в плечах. На коленях у него лежала сложенная сеть, починкой которой он, судя по всему, занимался.

Река подошла к краю причала и негромко обратилась к мужчине по-голландски. Тот поднял глаза, затем встал, хотя лицо его ничего не выражало. Река опять что-то сказала ровным, спокойным тоном. Маус сумел разобрать лишь одно слово «geld», которое, по всей видимости, означало то же, что и в немецком. Волшебное слово. Услышав его, крупный мужчина слегка улыбнулся в густую бороду. Бросив сигарету в воду, он шагнул на причал, взял в свою огромную лапу обе руки Реки, и они вдвоем, о чем-то быстро переговариваясь, поднялись на борт лодки. Маус последовал за ними к рубке на корме.

Внутри крошечного помещения, такого тесного, что он едва не задел бедром руль, Маус постарался «прощупать» глазами голландца. Тот был как минимум фунтов на пятьдесят тяжелее его, руки большие и загрубевшие, в уголках глаз залегла сеть глубоких морщин. А еще у него была дурацкая привычка моментально отворачиваться в сторону, стоило заглянуть ему в глаза, которая показалась Маусу подозрительной.

– En hoeveel gaan jullie mij kiervoor betalen?[8]8
  Сколько мне заплатят?


[Закрыть] – сказал великан-голландец. Маус расслышал слова, однако не понял их смысла. Но в следующий момент Река уже наклонилась к нему и шепнула на ухо по-английски:

– Я сказала ему, что ты английский летчик. Твой самолет был сбит, и ты спрыгнул на парашюте. Ты якобы хочешь вернуться домой. И еще я сказала, что в Англию хотят попасть и другие, причем, много, очень много людей. Что это голландцы, которые не хотят попасть на принудработы, и те, кто хотел бы вступить в британскую армию. Понимаю, звучит не слишком убедительно, но не могла же я ему сказать, что лодки нам нужны для… – она не договорила. – Не знаю, как бы он это воспринял. Он спрашивает, сколько ты готов заплатить. По-моему, за деньги он это сделает, если сумма его устроит. Что мне сказать ему?

– В одну лодку они все не поместятся. Ты сама говорила, что их будет около тысячи. Как ты рассчитываешь втиснуть тысячу человек в крошечную лодку?

– Под палубой, в трюме есть место, там можно стоять. У мистера Бурсмы есть еще одна лодка, но думаю, что нам понадобится как минимум три других. Возможно, он знает других капитанов, к которым можно обратиться. Но вы не ответили на мой вопрос, мистер Вайс. Сколько вы готовы ему заплатить?

– Он говорит по-английски? – спросил Маус.

Река перевела его вопрос капитану. Тот ответил на голландском.

– Немного. Совсем чуть-чуть, – вновь перевела она.

Маус сунул руку в карман своего коричневого плаща, чтобы достать одну или две пачки английских денег. К стене рубки был привинчен небольшой столик, и поверх разложенной на нем карты он положил пять стопок двадцатифунтовых купюр. В каждой стопке – по двадцать банкнот, иными словами, по четыреста фунтов. Итого восемь тысяч, если пересчитать на «зеленые».

Маус посмотрел великану в глаза, пытаясь понять, достаточно тому или нет, но лицо рыбака ничего не выражало.

– За каждую лодку. Лодки, ты меня понял? – Маус поднял руку вверх и показал все пять пальцев. – Половину сейчас, вторую половину – когда доберемся до Англии. Ты понял меня?

Рыбак покачал головой.

– Мало, – сказал он упрямо. Акцент у него был даже сильнее, чем у Йоопа. – Три лодки, надо больше.

– Нет, не три, – Маус показал три пальца и покачал головой. – Пять, – и он растопырил всю пятерню.

Бурсма пристально посмотрел на деньги. Было заметно, что он буквально поедает их глазами. Затем медленно поднял четыре пальца.

Четыре, пять, одна. Еще неделю назад это не имело значения. Тогда ему хватило бы всего одной лодки, которая доставила бы его назад. Но в глазах у него словно живописное полотно Бергсона стояла картина – мертвая женщина на булыжной мостовой. Река пристально смотрела на него, ожидая, что он скажет в ответ.

– Пять, – повторил Маус и снова показал все пять пальцев, а затем указал на пять стопок английских банкнот. – Здесь куча денег – geld – в этих пачках. Но лодок должно быть пять. Пять, – громко повторил он для пущей выразительности, чтобы голландец его понял.

Бурсма сначала пожал плечами, а затем кивнул. Пять, значит, пять.

– Не Англия, – сказал он, – Duitser, немцы, у них лодки, – и он издал губами звук, напоминающий фырканье. Маус понял. Моторные лодки. Морской патруль. Схаап упоминал про них тогда в Лондоне.

Маус положил в каждую стопку еще по пять двадцатифунтовых бумажек и посмотрел на Бурсму. Но голландец с горестным выражением на лице покачал головой.

– Дизель, – сказал он.

– Что?

– Дизель. Топливо. Для лодок.

Было заметно, что он потихоньку начинает терять терпение и что-то проговорил на голландском, обращаясь к Реке.

– Он говорит, что для лодок требуется топливо, – перевела она для Мауса. – Дизель придется покупать на черном рынке. Того количества, которое они приобретают по карточкам, не хватит, чтобы доплыть до Фризских островов, а оттуда до Англии. Не говоря уже о том, чтобы затем вернуться назад. И он прав.

Маус вздохнул, пересчитал оставшиеся банкноты в тощей пачке, добавил еще по пять в каждую стопку и вопросительно посмотрел на голландца. Пять стопок, по шестьсот фунтов в каждой. Маус произвел в уме кое-какие вычисления. На крошечном столике лежало двенадцать тысяч долларов. В итоге у него остается меньше пятидесяти. Деньги, которыми его снабдил Лански, казалось, утекали у него между пальцев, причем утекали с пугающей быстротой.

Вид у голландца по-прежнему был несчастный.

– Мало.

– Это целое состояние, – сказала Река, но не голландцу, а Маусу.

Тот понял намек и смерил Бурсму взглядом с головы до ног и даже на какой-то момент сумел заглянуть ему в глаза.

– Нет, это все, – произнес он твердо и показал пустые руки, ладонями вверх. Нет, конечно, за поясом у него была спрятана еще одна пачка, но тратить ее не входило в его планы.

– Что, если он откажется? – спросил он в полголоса на ухо Реке. – У причала есть и другие лодки, выкрашенные в оранжевый цвет.

– Не знаю, – шепнула она в ответ, не сводя глаз с Бурсмы. Тот подошел к столику и теперь в упор рассматривал сложенные стопками деньги. – Чем к большему числу народа мы обратимся, тем выше наши шансы, что кто-то пойдет и донесет немцам. Особенно, если им не заплатить за молчание.

– Идет, – произнес на корявом английском Бурсма и обернулся. Взяв со стола одну стопку, он быстро пересчитал купюры и, расплывшись в улыбке, обратился к Реке. Маусу показалось, что они заключили сделку, но Река почему-то не переводила, а лишь что-то отвечала рыбаку на голландском, указывая на пустые руки Мауса и качая головой. А затем сделала нечто такое, чего Маус от нее никак не ожидал. Потянувшись к купюрам в руке Бурсмы, она аккуратно вытащила одну двадцатифунтовую бумажку. Двадцать фунтов. Восемьдесят зеленых. Затем она вытащила еще по одной из каждой стопки, что лежали на столе. Сто фунтов. Четыреста американских долларов.

Она заговорила снова, на голландском, и к концу ее речи улыбки Бурсмы как не бывало. Зато между ними был уговор. Голландец протянул Маусу свою внушительную лапу. Маус протянул свою, и голландец с такой силой ее сжал, что она хрустнула, словно попав в железные клещи.

Наконец отпустив его руку, голландец сгреб деньги со стола и засунул их себе в карман. Вытащив из ящика морскую карту, он ткнул в нее пальцем и что-то протараторил на голландском. Затем извлек тонкую книжицу, пролистал ее, пробежал пальцем сверху вниз по строчкам каких-то цифр и снова что-то сказал. Река кивала и отвечала ему.

– Что он говорит? – поинтересовался Маус.

– Мы говорим про приливы. Обговариваем точное время. Не мешай, – сказала она. Бурсма протянул ей бумагу и карандаш. Она что-то записала, выслушала его в очередной раз, и снова что-то записала. Затем сложила бумагу и положила в нагрудный карман платья.

Похоже, они договорились. Словно в те дни, когда он сидел в Бруклине в комнате Лански, Маус понял, что разговор окончен.

– Что ты сказала ему в самом конце, когда забрала из каждой пачки по купюре? – поинтересовался он у Реки.

Она подняла глаза и машинально поправила волосы, чтобы спрятать шрам.

– В нашей семье есть поговорка, сказала я ему, никогда не плати человеку денег столько, чтобы он вам улыбался. – С этими словами она протянула Маусу изъятые у Бурсмы купюры. – На, бери назад свои деньги.

Похоже, эта барышня мастерица проворачивать сделки. Маусу это понравилось. Зато ему не понравилось то, как она произнесла фразу «бери назад свои деньги», как будто видела в них нечто грязное. И все-таки, чем ближе он узнавал эту девушку, тем больше она ему нравилась.

Бурсма попытался протиснуться мимо них к двери, но Маус положил ему на плечо руку. Голландец весь пропах рыбой и, стоя рядом с ним, казался сущим гигантом.

– Ты сделаешь так, как обещал? – спросил его Маус. Бурсма по-прежнему отказывался посмотреть ему в глаза, и это настораживало. – Смотри на меня, когда разговариваешь со мной, – сказал ему Маус и приставил палец ко второй пуговице зеленой рыбацкой куртки. Однако нажимать не стал, а лишь легонько прикоснулся. – Ты, главное, смотри, не потеряйся и не забудь про обещанное.

Река перевела голландцу его слова.

– Maak je geen zorgen, ik zal er zijn,[9]9
  Не беспокойтесь, я буду там.


[Закрыть] – ответил Бурсма.

– Он говорит, что будет в условленном месте, – перевела Река.

– Спроси, есть ли у него дети.

И вновь Река была вынуждена выступить в качестве посредника в их беседе. Голландец посмотрел на приставленный к нему палец и кивнул.

Маус убрал с пуговицы палец.

– Предупреждаю. Если ты вдруг пропадешь или забудешь о своем обещании, я приду к тебе и запихаю в глотку твоим детям всю твою рыбу. Не тебе самому, а им. Ты меня понял?

Судя по выражению лица Бурсмы, нет.

– Переведи, – приказал Реке Маус.

Та нехотя выполнила его распоряжение. Маус посмотрел на голландца.

– Я не британский летчик, как ты понимаешь.

Бурсма кивнул.

– Ты делаешь то, что я тебе скажу.

Река заговорила снова, но Маус решил, что голландец все понял без всякого перевода, потому что теперь смотрел ему прямо в глаза. Был ли он напуган или просто понял, этого Маус сказать не мог.

Они шагнули на палубу, а с нее на причал. Здесь Река остановилась и повернулась к нему лицом.

– Что вы за человек, мистер Вайс? – спросила она.

– Я, кажется, просил называть меня Маус, – уклонился он от ответа.

К станции они вернулись той же дорогой. И поскольку, если верить написанному мелом расписанию, до поезда оставался еще целый час, Река зашла в небольшое кафе рядом с перроном, где выбрала столик в дальнем углу. На редкость удачное место. Рядом никто не сидел, и им хорошо была видна входная дверь.

Вытирая грязные руки о еще более грязный фартук, к их столику подошел официант и, выслушав Реку, произнес:

– Twee koffie. Jahoor, mevrouw, het komt er gelijk aan.

Сказал и тотчас удалился. Маус вытащил «честерфильд» и закурил. С видимым наслаждением сделав глубокую затяжку, он выпустил дым через ноздри.

Река втянула носом воздух, и лицо ее приняло сердитое выражение. Маусу казалось, что глаза ее, как в свое время глаза Лански, буравят его насквозь.

– Живо погаси сигарету, идиот! – процедила она сквозь зубы. – Или ты хочешь, чтобы он догадался, кто ты такой?

Маус ее не понял.

– Табак. Это настоящий табак. Здесь его не курит никто, кроме немцев. Живо потуши сигарету.

Он бросил недокуренную сигарету на пол и затушил ботинком. Вскоре к ним уже подошел официант с двумя крошечными чашками кофе. Подойдя к их столику, он принюхался, и глаза его полезли на лоб. Пробормотав себе под нос «гестапо», он испуганно поспешил прочь.

Река бросила взгляд поверх чашки, и, когда опустила ее, Маус увидел, что она улыбается, хотя и слегка глуповатой улыбкой.

– Он унюхал твою сигарету, мистер Вайс, и подумал, что ты из гестапо. Немцы имеют в своем распоряжении все самое лучшее, а гестапо – все самое лучшее из самого лучшего, – пояснила она и негромко рассмеялась. – Думаю, он больше не подойдет к нам.

Они оба молчали, но это молчание им не мешало. Маус пил крепкий кофе, который по большому счету на вкус не имел с кофе ничего общего. Скорее какие-то жженые орехи, подумал он, и вопросительно посмотрел на Реку. Та сидела, слегка от него отвернувшись. Он уже заметил ее привычку отворачиваться, чтобы не был виден шрам.

Как непохожа она была на тех девушек, с которыми его постоянно знакомила муттер. Ей ничего не стоило назвать его идиотом, если не хуже. И, снедаемый любопытством, он решил ее расспросить.

Ее отец был книгоиздателем. Мать – просто матерью. Река говорила о них так, как будто обоих уже не было в живых. Когда страну захватили немцы, она еще училась в школе, хотя и помогала отцу в его издательских делах. Печатала, составляла бухгалтерскую отчетность – у нее были неплохие математические способности. Впрочем, это он уже и сам понял – по тому, как она произвела окончательный расчет с владельцем лодки.

Поначалу жизнь с приходом немцев почти не изменилась. Но время шло, и постепенно появлялись все новые и новые правила. В конце сорокового года отец был вынужден зарегистрировать свое издательство, а вскоре обязательную регистрацию прошла и вся их семья. У нее до сих пор свежи воспоминания о том, как морозным январским днем они всем семейством ходили ради этого в полицейский участок. К лету сорок первого года на их удостоверениях личности уже красовалась большая заглавная буква «J». По словам Реки, ее мать разрыдалась, говоря, что это конец. Дочь отмахнулась, сказав, что все это чушь. В этом месте своего рассказа Река умолкла и долго сидела, глядя в пространство. Маус не стал торопить ее. Он сидел и пил кофе со странным привкусом жженых орехов, который уже почти остыл. В одном Река оказалась права. Официант так больше и не подошел к их столику.

В августе ее брата исключили из последнего класса технического училища, а банковские счета ее отца были заблокированы. Ежемесячно им было разрешено снимать лишь по двести пятьдесят гульденов – жалкие крохи по сравнению с тем, на какие суммы они жили раньше. Двадцать фунтов, мистер Вайс, сказала она ему. Маус произвел в голове соответствующие арифметические вычисления. Он только что дал голландцу за каждую из пяти лодок сумму, на которую ее семья могла бы существовать два года. Так что она права. Это целое состояние.

На мгновение ее голос прозвучал громче. Он наклонился к ней. Она посмотрела на него и вновь перешла на шепот. Это было еще не самое худшее, продолжила она свой рассказ. Потому что вскоре последовала желтая звезда, на которой было написано Jood. Это произошло примерно год назад. Книжный бизнес отца прибрали к рукам немцы, которые уволили всех сотрудников-евреев. Затем последовал комендантский час, затем им было запрещено ездить в трамваях и поездах. Затем в дом нагрянула полиция, чтобы изъять телефон и радиоприемник, причем Маусу показалась, что в голосе ее прозвучало даже больше злости, нежели когда она рассказала про звезду. А спустя еще два месяца, в июле прошлого года, в дверь их дома на Боттичеллистраат кулаками постучал полицейский и сказал, что через час они должны явиться в Еврейский театр, тот самый, где вчера погибла та старая женщина. Каждому было разрешено взять с собой по сумке – всего одной. Река помогала матери упаковывать вещи. Она проследила за тем, чтобы та положила теплые вещи, но оставила то, без чего можно было обойтись, – например, портрет родителей, который она собственноручно нарисовала, когда была чуть младше. Они шагали по улицам точно так же, как и те люди вчера. И та женщина, которую убили, вполне могла быть моей матерью, добавила она.

Затем их на поезде отвезли в Вестерборк – место такое страшное, будто оно взялось из жутковатых немецких сказок с их злобными ведьмами, которые поедают детей. Четыре месяца в лагере, где их главной заботой было не умереть от голода и не утратить надежды. И, наконец, в ноябре прошлого года – дело было в понедельник по второй половине дня, накануне ее дня рождения, когда ей должно было исполниться двадцать лет – ее имя, а также имена ее родителей, были зачитаны в числе других в длинном списке.

Она проползла сквозь дыру в проволочном заборе, которую проделала своими руками. Затем нашла какую-то женщину, которая согласилась ее спрятать, и… Река подняла глаза, и Маус увидел, что в них застыли слезы.

– Когда я была маленькой, то мечтала стать художницей. Писать портреты. Я хотела заниматься живописью лет до тридцати, и потом встретить хорошего мужчину и создать семью.

Маус молчал. Он боялся, что скажет что-то не то, и тогда она перестанет говорить.

– Сколько вам лет, мистер Вайс? Уже есть тридцать?

– Тридцать один. В декабре.

Река на минуту задумалась.

– Вы ведь помните, как все было до прихода нацистов? А я не могу. Для меня это время превратилось в вечность. Еще до того, как нацисты пришли к власти в Германии, родители пугали меня ими, если я их не слушалась. А когда мне исполнилось пятнадцать, я прочла в газете, как они жгут в Германии синагоги. И тогда я решила, что стану художницей только тогда, когда нацистов больше не будет. Ведь как можно писать портреты улыбающихся людей, если Господь допускает такие вещи? А когда нацисты пришли в Голландию, они отправили моих родителей на Восток, где лишили их жизни.