Текст книги "Ум лисицы"
Автор книги: Георгий Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)
Чертоги любви
– Мазни клеем. Дай тогда лизну! Или сам лизни. Не хочешь? А-а-а. А вам что, бабуся? Так… Засекайте время. Через десять, нет, через пятнадцать минут. А потом хоть в космос. Что? Какие гвоздочки? Молотком? Я уже дал одной женщине молоток. Дай, говорит, молоток, пожалуйста. Дал. А она этим молотком другой женщине по лбу – хрясь! Проломила вот тут череп, яму такую сделала.
– За что же это она?
– А та ее оскорбила, назвала… не буду говорить, бабуся. Нехорошее слово. Вот так: одна языком, а другая молотком.
– Господь с тобой, сынок. Мне молоток не нужен.
– А нам теперь приказ: ни ножей, ни молотков – ничего не давать. Нужен не нужен – мы теперь это как оружие храним. Мы ведь вокруг ботинка чем работаем? Клеем, ножом и молотком. Наше вооружение! – громко говорит парень в офицерской, защитного цвета, рубашке, обрабатывая на машине старенький женский сапожок, место которому давно уже на свалке. – Торопишься, торопишься, даже нос вспотеет, потому что от трения с воздухом предмет нагревается. Капля на носу вот такая! А печки нет посушиться. Вот и живи, как хочешь – посушиться негде.
Работает он весело и быстро, приятный на вид, живой и, видно, отчаянный парень с темными пятнами засохшего клея на рубашке, с почерневшими от резины, клея и грязной обуви пальцами.
– Видала, бабуся, сколько работы! – обращается он к старушке, кивая на груду изношенных черных, коричневых, бежевых ботинок, туфель, сапожек и босоножек. – Даем угля стране. Другим не понять, а вы, бабуся, должны понять – у вас глаза добрые. Вот у моей бабуси был диван старый с высокой спинкой, а на спинке деревянная полочка. Раньше такие делали, чтоб это… Сядешь, а тебе ваза по голове – хрясь! Бабуся моя: ах-ах, опять забыла убрать. У нее там на полочке две вазы по бокам из зеленого стекла. Тяжелые! А в вазах ковыль крашеный… Степнячка! Как про этот диван вспомню, голова болит.
В мастерской гудят, завывая, электрические моторы, резко пахнет ацетоном и кожей, раздаются тупые постукивания молотков по резине. Очередь не убывает, дверь в мастерскую то и дело хлопает, дребезжа тугой пружиной, молодые ребята работают без передышки, перекидываясь шутками, что-то рассказывают друг другу, намазывая подошвы тягучим, цепким клеем, посмеиваются по-хозяйски, как будто работа для них удовольствие, а люди, стоящие за барьером, желанные гости.
Возле окна большой куст цветущего розана в деревянном ящике. За окном улица, и, как на витрине, мелькают там машины, проходят люди под зонтами, краплет дождичек, царапая широкое полотно стекла. Осень на улице теплая пока и приятная, с небольшими дождиками, с солнцем и туманами.
Под розаном сидит на стуле девушка, усталая и грустная, в бледно-зеленом, как мыло, плаще, цвет которого словно бы лег и на лицо ее. Лицо одутловато-бледное, точно она недавно проснулась или совсем не спала, глаза навыкате, прозрачно-коричневые, а голубые тени на веках положены слишком густо и придают лицу нелепое, клоунское выражение подчеркнутой глупости, губы выкрашены красновато-бурой помадой, и так безвкусно, как если бы девушка эта специально скрывала от людей свое естество, свою не ахти какую, но все-таки милую чистоту юного лица.
Смотрит, не отрывая взгляда, на парня в офицерской рубашке, следит за ним то с улыбочкой, которая печально оттеняет бессмысленно-внимательные глаза, то с деловитой озабоченностью притаившегося в засаде зверька.
Парень старается не глядеть на нее, шутит по-прежнему, балагурит с клиентами женского пола… И не замечает, как девушка, выждав удобный момент, оказывается возле барьера, в том месте, где сидит кассирша, принимающая от мастеров квиточки о сделанной работе.
– Игорек, – говорит она чуть слышно, – можно тебя на минутку?
– Ну что? – обреченно отзывается парень и смотрит на нее в упор.
– Можно тебя на минутку?
– Некогда мне! – говорит он, словно бы втолковывает ей простую истину, которую она никак не может усвоить. – Некогда, понимаешь? Видишь, сколько работы!
– Игорек, – ноющим голосом просит девушка.
Он облокачивается на барьерную стойку, слыша запах духов, которыми насквозь пропитана девушка, и ждет, что она скажет ему. Лицо его даже в спокойном состоянии кажется улыбающимся, точно он только и ждет от людей чего-то смешного; он, наверное, и спит с этой хитроватой гримасой вечной улыбки.
Девушка косится на кассиршу, смущается, мнется в нерешительности и опять произносит его имя, вытянув обиженно губы, страдальчески изогнув брови:
– Игорек…
– Ну что «Игорек»? Ну «Игорек», а дальше-то что?
– Можно тебя на минутку?
В детстве Игоря Черёмина звали чертом, и он охотно откликался на это прозвище, расплываясь в добродушно-хитроватой ухмылке. Ничего общего во внешнем облике у него, конечно, не было с мифическим существом, и кличка, вероятнее всего, была связана с начальными буквами фамилии. Но он и теперь, услышав от старых приятелей свою кличку, с той же хитроватостью взглядывал на человека, произнесшего это магическое слово. В душе его как будто распахивалось чердачное окошечко, в таинственной темноте которого начинало что-то возбуждающе похохатывать, приплясывать, искрить во мраке игривым зрачком, разгоняя по жилам кровь, горяча душу и сердце. Черёмину нравилась кличка, хотя и не пристало ему, женатому человеку, откликаться на нее, как мальчишке. Однако же глаза его истекали при этом греховной тоской, воля его и самообладание, вся его нацеленность на что-то важное в жизни, все его лучшие человеческие качества бесследно исчезали, уступая место бессмысленной жажде услужливого какого-то веселья. Так получилось и на этот раз. Он совсем уже было рассердился на девушку, которая никак не хотела мириться с тем, что ему некогда разговаривать с ней.
– Не могу, понимаешь?! – шипящим криком ответил он. – Видишь, сколько народу! Иди домой…
И вдруг услышал, как девушка все тем же ноющим, молящим голосочком произнесла:
– Ну, чертушка, ну, пожалуйста…
Он весело нахмурился, блеснув зубами, посмотрел на часы, вытащив их за ремешок из кармана рубашки, и обмякшим голосом сказал:
– Могу только через… сорок, нет, пятьдесят минут… Ты, Нель, иди погуляй, а через пятьдесят минут или через час подходи. Только это… не сиди тут. Ты же мешаешь мне! Я отвлекаюсь и могу получить производственную травму, поняла? Иди, иди, иди. Погуляй.
– Дождик, Игорек.
– Да, дождик, – согласился он. – А вообще-то разве это дождик? Зайди в магазин, посмотришь чего-нибудь. Ладно? Ты же не хочешь, чтоб меня на носилках увезли отсюда? Вишь, какое у нас производство сложное! А ножи? Что ты! А машина? Зверь! Сорвется рука, считай – инвалид. Двадцать один год, а уже инвалид. Нет, Нель, лучше погуляй.
– Почему вчера не пришел? Я ждала, мама пирог пекла… Твой любимый, с мясом.
– Ты даешь! «Почему не пришел», – громким шепотом воскликнул он, удивленный до глубины души. – Потом поговорим! Сиди или гуляй – все равно, только не смотри на меня – отвлекаешь.
И опять он весел и готов балагурить, принимаясь за работу. В руки ему попадают мужские полуботинки финской фирмы «Топман», черные и совсем еще новые, а каблуки стесаны так, что душа болит. Ну что тут скажешь! Как объяснишь человеку, что хорошую эту вещь делали люди, и можно было бы уважить их труд – поставить набойки вовремя. Громко, чтоб слышал хозяин «топманов», рассказывает ребятам:
– Тут бабуся одна кино смотрела по телевизору. Говорит, только теперь поняла, что мужа своего никогда не любила. Прожила жизнь, а телевизор посмотрела – и все поняла. Жалуется, что поздно: муж на кладбище, а самой под восемьдесят. Во что искусство с человеком делает!
– Душа молодая, – откликается хозяин «топманов».
– Душа-то молодая, а что с вашими каблуками делать, вот вопрос. Тоже поздно вспомнили.
В назначенный час – договорившись заранее с ребятами, которые знают про его беду, – он видит за окном бледно-зеленый плащик, и жалость пополам со злостью терзают его. Ладно, хоть дождик перестал, ветки деревьев закачались от ветра – может, разгонит тучи.
Небо, виднеющееся над домами, между высоких их стен, заболочено дождевыми облаками. На улице тепло и мокро. Сквозь облака пробивается вдруг голубая полынья чистого неба, а потом и солнце вспыхивает, освещая стены дальних домов. От тротуаров поднимается пар.
Неля Солдатенкова жмется к плечу, подхватив Игорька под руку, и, как подарком, любуется им, заглядывает снизу в его лицо, спрашивает:
– Почему вчера не пришел? Ты ведь так и не ответил ничего…
– Не мог, – хмуро отвечает Игорь Черёмин и вдруг взрывается: – Я ведь женатый человек! У меня ребенок! Сама подумай, могу я или нет распоряжаться своим временем? Давай не будем об этом, а то я разозлюсь.
– Игорек, но ты же знаешь…
– Что я знаю? Ну что я знаю? – Он даже останавливается и, развернувшись всем корпусом, смотрит на нее, дожидаясь ответа. – Что я должен знать? Сколько раз тебе говорить, что у меня жена и ребенок, что я не могу с тобой встречаться! Неужели не понятно? Ну что с тобой делать? Ты как ненормальная все равно!
– Ну почему? – обиженно спрашивает Неля, вцепившись в его руку с такой силой, будто тонет и в панике готова утянуть с собой под воду своего спасителя. – Нет, чертушка, ты не прав. Я все понимаю, к сожалению. Но ведь мне ты обещал… А ей нет. Значит, я нормальная, потому что ждала тебя. Я ведь тебя ждала. Она не ждала, а ты все равно женился…
Он молчит в отчаянии, не зная, что ей сказать, как ответить на ее лепет. Когда-то они вместе учились и жили через дом друг от друга; когда-то была компания, вечера с бутылочкой, любовь, обещания, гоньба на велосипедах. Он сажал эту Нельку на раму своего велика, чувствуя себя похитителем на коне, умыкающим невесту, и, всем телом ощущая ее близость, выезжал на улицу, пугая водителей автомашин. Когда-то были проводы в армию, ее слезы, его обещания. Теперь об этом не хочется вспоминать: мало ли что бывает! И если как следует разобраться, то вины его перед Нелькой почти и нет никакой, потому что, женись он на ней, как обещал, была бы у них жизнь – хуже не придумаешь.
Но Неле Солдатенковой как будто бы нет до этого никакого дела. Что-то замкнулось в ее душе, и ничего она не может поделать с собой, не представляя себе жизни без этого «чертушки», как звали его в классе. Будто бы засело в ее душу горе матери, потерявшей сына на войне, и никак не хочет она поверить, что он уже не вернется к ней.
Игорь Черёмин чувствует черное ее роковое горе, которое не на шутку пугает его. Воображение рисует ему страшные картины: видит он Нельку то повесившейся от горя, то утопившейся, то лежащей на трамвайных рельсах. Боится теперь ее и, как только увидит, знает, что придется ему вести переговоры с погибающей от любви, с настырной до бесстыдства, бесчувственной к обидам и словно бы лишившейся рассудка слабоумной дурочкой.
– Игорек, – говорит она, вкрадчиво улыбаясь. – А у меня пятерочка есть.
– Ну и что? У меня тоже есть.
– Как «ну и что»! Можно посидеть где-нибудь, поговорить… А тут бара какого-нибудь пивного нет? Посидели бы культурно, выпили бы пива… Тебе хочется пива?
Он отвечает ей не глядя, обессилев говорить с ней и что-то доказывать:
– Моему ребенку четыре месяца, а жена с ним одна. Мы с ней по очереди с ребенком. Можешь это понять или нет? Какое же пиво! Я же не могу пьяный к ребенку прийти. Ночью он просыпается, а я пьяный, да? Ох, Нелька!
– Ну почему обязательно пьяный? Просто посидим… поговорим…
– О чем? Обо всем уже переговорили сто раз.
– А мне все равно интересно, – говорит она в мечтательном восторге. – Мне все интересно, что ты ни скажешь. Вот сейчас идем, а мне так интересно, просто не могу тебе передать. Если бы я тебе все рассказала, сколько я думаю о тебе. Я теперь ночью тоже просыпаюсь отчего-то! Ой, как интересно! Это, наверное, ты просыпаешься, а мне передается – я тоже просыпаюсь.
– Я тут не знаю никакого бара, – говорит Игорь Черёмин. – Есть один ларек пивной, но там не посидишь. Очередь там, как за «вечеркой», нацепит какая-нибудь мокрая губа на каждый палец по кружке с пивом, сядет под акацию на землю, пиво тоже на землю и доволен. Я не хожу туда. У меня настроение портится. Обидно за людей.
– А давай сделаем так: сядем сейчас на троллейбус и поедем. Может, где-нибудь есть пивной бар.
– Какой бар, Нелька? Какой бар? Ты как с луны свалилась, – говорит «чертушка», еле сдерживаясь.
Но садится покорно в троллейбус, входя в него вслед за оживленной, расторопной, озабоченной и словно бы окрыленной Нелей Солдатенковой. Стоят они на задней площадке троллейбуса, около кассы, в которую падают и падают монеты, позвякивая и проваливаясь.
Троллейбус мчится по проспекту Мира, в сторону ВДНХ.
– Простите, пожалуйста, – в который уж раз обращается Неля Солдатенкова к новым пассажирам, которые кажутся ей добрее других. – Вы не знаете, где тут есть пивной бар? Такой, чтобы можно было культурно посидеть и отдохнуть.
Люди недоуменно смотрят на нее, пожимают плечами.
Игорь Черёмин смотрит в окно, делая вид, что к этой чокнутой не имеет никакого отношения. Проехали уже Рижский вокзал, троллейбус с подвывающим мотором летит по широкому мосту. За мутным окном струны рельс, игрушечные вагончики вдалеке, плавно изогнутые товарные составы, стоящие под паутиной проводов, нависших над рельсами, – широкое, коричневое от ржавчины полотно железной дороги с золотисто сияющими рельсами, рельсами, рельсами.
– Простите, пожалуйста, – слышит он голос Нели Солдатенковой. – Вы не подскажете нам, где тут есть какой-нибудь пивной бар?
– «Богатырь», – читает он название магазина. – «Океан», «Цветы»…
– Игорек, – слышит он свое имя. – Может, до ВДНХ доехать? Погуляем… Там уж наверняка чего-нибудь найдем… Вон и товарищ говорит, что там есть пивной бар.
Он чувствует на себе любопытные взгляды пассажиров, нормальных людей, удивленно разглядывающих странную девушку, которой понадобился пивной бар, и готов застонать от стыда и тоски.
– Хорошо, – отзывается он, не отрываясь от окна, в холодное стекло которого он уперся лбом, остужая жар. – Ты бы спросила сначала у меня, чем брать интервью у каждого. Тоже мне – телевидение.
– Какое телевидение? – удивленно спрашивает Неля.
– Ладно, помолчи. Постой спокойно. Отдохни, – просит он, едва скрывая раздражение.
– Я не устала, Игорек. Я так давно не была на ВДНХ, что даже интересно погулять, правда! А там, конечно, всякие кафешки, всякие ларьки…
– Отдохни, – просит Игорь Черёмин, вцепившись неотмытыми своими пальцами в поручень с такой силой, что они побелели у него.
Не доезжая до ВДНХ, он решительно идет к дверям, зная, что Неля не отстанет от него, и на остановке выходит. Следом за ним выпрыгивает и Неля. На одутловатом ее лице испуг и удивление, выпуклые глаза с подсиненными веками вопросительно смотрят на «чертушку», который, заметив ее испуг, улыбается снисходительно, но говорит при этом мстительно и зло:
– Надо с тобой кончать.
– Ну почему? – тянется обиженный звук из ее мясисто-темных, вытянутых губ.
– Ты мне мешаешь.
– Ну-у… Игорек… Не говори так. Собрались на ВДНХ… У тебя такие нервы, просто ужас!
Она едва поспевает за ним, не видя ничего вокруг, бежит, как собака за возом, лишь бы не отстать.
– Надо кончать, – слышит она мстительные слова впереди себя. – Надо кончать.
– Игорек!
– Ну что?
– Почему ты обиделся на меня? Разве я что-нибудь тебе сделала плохое? Скажи, разве я виновата?
– А как ты думаешь? – спрашивает он, позволяя ей опять ухватиться за руку: сил у него нет бороться с ней – машины несутся по проспекту, прыгнет, чего доброго, на мостовую, визг тормозов, удар… Лучше уж потерпеть. – Как ты сама-то думаешь? Все-таки я человек женатый. А ты прилепилась ко мне, как будто я тебе что должен. Нельзя ж так человека мучить. Разве я виноват в чем-нибудь перед тобой? Ладно, если бы у нас с тобой чего было, а то ведь просто невозможно ничего понять! Другой бы на моем месте давно отвязался от тебя, и все. Это я такой мягкий. Вот ты и пользуешься…
– У тебя хороший характер. Мягкий, – вторит она ему, прижимаясь плечом.
– Не беспокойся! – задиристо говорит он. – Мягкий, потому что никто не осмеливался мне свой характер показать. Вот и мягкий поэтому. А кто покажет – узнает, какой у меня характер на самом деле.
Они идут вдоль тяжелых стен больших домов, среди торопливых людей, идут в обратную сторону, удаляясь от ВДНХ. Неля Солдатенкова смирилась. Ей все равно, куда идти, лишь бы рядом с «чертушкой», лишь бы чувствовать его тепло, чуять неистребимый запах клея, исходящий от его рук, слышать насмешливый или сердитый, добрый или удивленный голос. Проходят они мимо дома, фасад которого только что ремонтировали, тротуар под ногами еще белесый от недавних работ. К цоколю дома привален тяжелый электромотор, белый от извести, только вентиляционные щели, похожие на акульи жаберные щели, чернеют на его округлом корпусе. Лежит под ногами никому как будто не нужная, ценная вещь.
– Киловатт тридцать, – машинально говорит Игорь Черёмин, окинув взглядом мотор.
– Чего тридцать? – услужливо спрашивает у него притихшая Неля. – Я не расслышала. Игорек, а куда мы торопимся? Давай погуляем.
– Арбуза захотелось, – отвечает Игорь, подходя к овощному магазину, за углом которого торгуют арбузами, наваленными темно-зеленой, полосатой грудой прямо на землю. Бурые гири на весах, клацанье металлических тарелок, дребезг механизма перегруженных, измученных тяжестью голубо-белых весов.
– И мне тоже захотелось, – слышит Игорь Черёмин радостный голосок Нельки, которая поняла наконец, почему они вышли из троллейбуса, не доехав до ВДНХ. – Ой, как хочется арбузика! – чуть ли не поет она, держась за «чертушку», который встал в очередь. – Игорек, а как же мы его будем есть? Его ж надо разрезать. Ножик нужен.
Он хмыкает удивленно и качает головой. Арбузом он вовсе и не собирался угощать Нельку, а с утра еще знал, что ему надо привезти домой арбуз. Ему даже авоську жена сунула в карман, чтоб он купил арбуз.
Стоит и улыбается с насмешливым отчаяньем во взгляде.
Торговала молодая женщина, а ей помогал парнишка лет тринадцати, который стоял, широко раздвинув ноги, между зелеными, лаково поблескивающими глыбами арбузов и выбирал из них спелые, сноровисто похлопывал по липкой полосатой коже, определяя, видно, по звуку, как терапевт, какой из них сладкий, а какой еще нет. Откладывал некоторые в сторону, а другие передавал в руки женщине, невнятно бормоча слюнявыми губами:
– Етут будют у норме… Етут хороший.
Вид у него, будто он напился вполпьяна и оттого такой старательный, разговорчивый, слюнявый и косноязычный. Люди, стоящие в очереди, а особенно женщины, хорошо его знали, потому что просили выбрать арбузик, называя по имени. И он старался для них.
– Я увазаю людей, – говорил, блаженно улыбаясь. – Потому што один сам. Мать умюрла, а сестра замузем… Один совсем.
Говорил он это между делом, кивая на женщину, торгующую арбузами, которая, видимо, приходилась ему сестрой. Женщины посмеивались, жалели дурашливого Колю, как звали мальчика, а он тянул свое:
– Я увазаю людей. Один совсем, без матери…
Старая, насмешливая женщина громко и по-бабьи игриво сказала:
– Одному лучше, Коля.
– Одному-то? – удивленно переспросил он, будто ослышался. – Без матери? – И, страдая душой, жалостливо посмотрел на женщину, не понимая, шутит она или говорит всерьез. Взгляд у него был такой беззащитный, такой бесхитростный, что обмануть его – великий грех.
– А что! – сказала старая. – Никто не скрежещет рядом. – И засмеялась довольная.
– Мать-то скрезещет? – с изумленной, недоверчивой улыбкой спросил он, догадавшись наконец, что женщина не шутит, и согнулся, сгорбился над своими арбузами, похлопывая их грязной ладошкой и прислушиваясь. – Не-е, – глухо и виновато промычал он. – Одному плохо. Сестра замузем… Один совсем.
«Чертушка» прислушивался к каждому слову, переводя быстрый, цепкий, как клей, внимательный взгляд со старухи на мальчика, с мальчика на старуху, а когда умолк мальчишка, звонким, не своим голосом выкрикнул:
– Бабуся, ты из какой подворотни? Тебя в детстве не пороли, наверное! А если пороли, то мало! Тебя бы за такие штучки по толстой твоей… по арбузу твоему… сейчас бы выпороть! Чему ты молодежь-то учишь? Дожила до сивой головы, а мозги куриные! Как были куриные, так и остались. Небось ведь молодежь ругаешь! Не нравится молодежь-то? Внук-то еще не бьет? Подожди! Будет бить и правильно сделает. Накудахчешься тогда! За что мальчишку обидела?
Игорь Черёмин стал серый лицом от нахлынувшей злости, а старуха в ответ, онемев было, раскричалась на него, называя и хулиганом, и бандитом. Злости в ней было бы человек на десять! И всю эту злость она обрушила на Черёмина, к которому жалась испуганная Неля Солдатенкова, готовая заградить собой в случае надобности бедного «чертушку». Она, правда, не могла понять, за что так разозлился Игорек на старую женщину, зачем так оскорбил ее. Больше всего она боялась теперь, что та позовет милицию, и Игорька заберут, потому что, конечно, не надо было обижать старенькую. И главное – за что? Чего она такого сказала?!
Женщины в очереди тоже расшумелись, но трудно было понять, на чьей они стороне. Ладно хоть «чертушка» больше не лез, словно весь этот шум не касался его.
Но когда подошла его очередь, мальчик долго, дольше обычного, выбирал заказанные им два арбуза.
– Етут будют у норме, – сказал он с доброй улыбкой. – И етут хороший. – И смотрел, как сестра взвешивает их, точно следил за ней, чтоб она не обманула.
– Сам ты из подворотни! – кричит старая, не уставая в злом своем деле. – С дурой своей крашеной. Ишь ты! Бандит несчастный! Нахал какой! Самого тебя пороть надо! Из подворотни! Сам ты из подворотни, – кричит она в спину Игорю Черёмину, уносящему в растянувшейся авоське два арбуза и не обращавшему внимания на старушку.
Опять троллейбус гудит электромотором, увозя Черёмина с Нелей от опасности, которая грозила ему. Неля радостно жмется к нему поневоле, потому что людей в «девятке» много и в салоне тесно.
– Давай подержу арбузы, – говорит она «чертушке», прижатая к его груди. – Рука, наверно, устала.
Пахнет от нее духами и помадой, лицо ее совсем рядом, глаза прозрачные, как топазовые камушки, и ничего в них, кроме глубинного света радости. Говорит она тихо, с интимной той интонацией, какая возможна только в полной уединенности. Живая масса людей, сдавившая, их со всех сторон, словно бы только на руку ей, как ночная тьма, в тишине которой можно говорить чуть слышно, зная, что все ее слова прольются в душу любимого человека.
– Надо же, какая злая женщина, – говорит она, наслаждаясь полной уединенностью и зная, что они снова едут в сторону ВДНХ, что «чертушка» с ней рядом и так близко, так плотно прижат к ней, что, может быть, в нем сейчас тоже туманятся в голове воспоминания о прошлой их любви, о такой же вот близости, когда они целовались с ним под цветущей сиренью, на лавочке, около старого деревянного дома, который давно уже сломан и на месте которого построен «универсам».
– Ладно, что злая, – отвечает притихший и, видимо, недовольный собой «чертушка», – главное, вредная. Парень дурашливый, недоразвитый, может, отец был алкоголиком, а и то умнее ее. Разве можно о матери так говорить! Наглая, как чекушка. Маленькая, а вредная.
– Ты, Игорек, – говорит Неля с придыханием, кто-то уж очень сильно давит ей в спину. – Ты тоже, конечно, погорячился.
– А я зверею, когда люди злые к людям. Не могу! Какой урок она парню преподнесла! «Мать скрежещет. Одному лучше». Надо же такое сказать! Когда слышу такое, у меня душа, как тот самый парашют, который не раскрылся. Падаю и ничего не могу поделать. Знаю, что падаю и разобьюсь обязательно, за кольцо дергаю, а душа не раскрывается. Все в комок сжато.
– Мне страшно за тебя было. Я думала, она сейчас милицию позовет.
– Ну и что милицию! В милиции тоже не дураки. Хотя, конечно, старая женщина, а я пацан по сравнению с ней. Обвинили бы, конечно, меня.
– Вот я и боялась.
– А тебе-то что? – с ухмылкой спрашивает он, отстраняясь от ее лица, от которого так резко пахнет белой сиренью, что трудно дышать. Смотрит на нее, откинув голову. – Тебе-то зачем?
– А ты не знаешь? – грустно отвечает Неля Солдатенкова. – Ох, чертушка, чертушка!
Садовая скамейка с выгнутой спинкой окрашена в зеленый цвет. Краска облупилась на планках. Но зато сухая и теплая от солнца. Над скамейкой нависли тяжелые гроздья оранжевой рябины. Арбуз, разрезанный перочинным ножом и нарезанный большими ломтями, душист и сладок, красный с чернеющими, отшлифованными зернами, он в самой середке искрится сахаристым инеем.
Сидят молча на этой теплой скамейке, греясь в горячих лучах солнца, и едят, нет, пьют, давя языком нежную, тихо пошептывающую во рту ломкую и сочную красноту спелого арбуза, сплевывая зерна в кулак, бросая корки в цементную урну, стоящую рядом со скамейкой. Изредка поглядывают друг на друга, оба с мокрыми от арбузного сока, порозовевшими щеками.
– Ты небось и вкуса-то его не чувствуешь, – говорит «чертушка».
– Почему?
– Что ты за почемучка такая? Неужели непонятно?! Губы в помаде, руки духами пахнут. Какой же тут вкус? Ты раньше вроде бы не красилась.
– Сейчас это модно. Я привыкла, – отвечает Нелька без всякой обиды в голосе. – Я теперь не замечаю совсем, как пахнет помада.
– А зачем тебе это нужно?
– Я ж говорю, модно! Не старуха еще.
– Тебе не идет. Глаза синькой намазала? У тебя ж они карие, а ты синей краской. Ешь арбуз!
– Я ем. А какой же надо?
– Не знаю. Посоветуйся с кем-нибудь. Я тебе не советчик. Или, например, волосы. У тебя они раньше рыжеватые были. А теперь черные. Тебе черный цвет совсем не идет, если уж честно сказать.
– Какой ты вредный, оказывается.
– Я тебе как друг говорю. Хочешь, слушай, хочешь, нет. Тебе никто другой про это не скажет. И не обижайся. Ешь арбуз.
– Я не обижаюсь, Игорек.
И она опять утопает лицом в большом ломте арбуза. Руки от его сладости липкие, лицо тоже липкое. Желтые осы вьются над арбузом и над урной.
– Видала, какой арбузик парень подобрал. А я сам никогда не умел. Принесешь домой, а он розовый и не сладкий совсем.
– Надо по хвостику выбирать. Если хвостик высох, значит – спелый. Игорек, – говорит она, глядя на него подслащенным взглядом выпуклых глаз. – Я тебя все время спросить хочу. Ты меня часто вспоминаешь?
– Еще бы!!
– А что значит «еще бы»? Ты как-то так сказал, что вроде бы… не знаю… Нехорошо как-то сказал.
– Вспоминаю, вспоминаю. Попробуй тут не вспомни! Ты, Нелька, зря все это тянешь, влюбись в кого-нибудь. Хочешь, я тебя с одним хорошим парнем познакомлю?
– Ну, Игорек, – опять с укоризной тянет она.
– Пойми, у меня жена, у меня ребенок. Я семейный человек. Чего ты добиваешься? Хочешь разбить семью? Не получится. Ты ж меня знаешь. У меня ж ребенок!
Неля Солдатенкова смотрит на осу, которая суетливо толчется на мякоти арбузного ломтя, который она держит в руках, глаза ее наливаются слезами. Одна, две, четыре крупные слезинки падают вниз.
– Нет, – говорит она. – Ты не думай, я не плачу. Это просто так. Я, Игорек, и сама не знаю, чего я добиваюсь. У меня никакой жизни нет без тебя. Ну никакой! Я даже думаю иногда, и даже мне смешно, когда слышу, что люди боятся умереть, что они боятся смерти. А я совсем не боюсь. Я даже не понимаю, чего хорошего в жизни, если тебя нет со мной. Я только и живу, когда тебя вижу.
Зубы у нее чистые, голубые, и кажется, что они у нее ненастоящие. Что-то в ней есть очень привлекательное, если как следует вглядеться. Она одна из тех женщин, с которой если долго ехать в одном купе или работать вместе, то рано или поздно начинает нравиться, начинает казаться единственной в своем роде красавицей. Но слишком она старается быть красивой! В заботах этих красота ее тает.
– Не знаю, что тебе сказать на это, – выдавливает из себя смущенный и совершенно убитый ее признанием Игорь Черёмин. – Хочешь еще арбуза? Ты на меня не смотри, ешь, я наелся, больше не могу.
– Спасибо, Игорек, я тоже не могу больше. А ты это не выбрасывай, – оживленно говорит она, отбирая у него чуть ли не половину недоеденного арбуза. – Давай я его понесу. Сейчас где-нибудь купим газету, завернем, и ты принесешь домой. Такой вкусный арбуз – и выбрасывать! Может, другой и не такой вкусный. А насчет этого… – со вздохом говорит Неля Солдатенкова, обуянная разрушительной любовью к своему «чертушке», – мне ничего не надо говорить. Тут словами не поможешь. Я ведь все понимаю.
Она и жалостливо, и благодарно взглядывает на него, как на чудо, которое вот-вот готово обернуться из яви в сон, и поднимается со скамейки, многозначительно качая головой.
Гудят электромашины, стучат молотки, остро пахнет сапожным клеем в мастерской срочного ремонта обуви. Парень в офицерской рубашке с засученными рукавами мажет придиристым, густым клеем зачищенные подметки мужских ботинок, хохмит и веселится между делом, будто работа для него наслаждение, отдых от житейских забот, улыбка не сходит с его лица. Лицо его, заметное среди других лиц, хоть и не значительно, не отягощено глубокой думой, но красота его в том-то и заключается, что он не знает и не догадывается о ней. Рассыпает направо и налево грубоватые свои шутки, зная, что ни у кого не вызовет неприязни и никому не нанесет обиды.
– Чем мы работаем вокруг ботинка? Молотком, ножом и клеем. Засекайте время. За секунды не ручаюсь, а в минутах не ошибусь. Зато потом хоть в космос! Вот вам газета, девушка! Газеты читаете? Ну и хорошо. Значит, уже прочли, можете постелить ее на пол, пока вы босикомая. Ковер вчера в химчистку отдали… персидский, тыщу двести рублей стоит, а пока нет ковра, у нас пол бесковерный, а люди приходят, и нет чтобы по потолку, идут по полу.
Болтает эти глупости, а сам работает, как заведенный, то жмет на кнопку машины, то мажет клеем, то стучит молотком.
Но наступает день, и под розаном, на старом стуле, появляется его беда. Вглядывается в нее, замирая от тоски и волнения. Так и есть – она. Волосы огненно-рыжие, блестят, как у ирландского сеттера, брови выщипаны, губы бледно-розовые и тоже блестят, лицо обработано тонирующим кремом под южный загар.
Парень хмурит брови, улыбается и опять хмурит брови.
– Ножи у нас! Острые, как бритва, – говорит он очередному клиенту. – Страшно в руки взять! Тут бабуся одна рассказывала, как у них в подъезде цыган жену зарезал кухонным ножом. Бабуся говорит, теперь страшно в темноте в подъезд входить. Во страсти какие рассказывают клиенты! Работать после этого – руки дрожат от страха.
Неля Солдатенкова не сводит с него глаз, улыбается, очаровывая его прежним своим цветом, о котором он по глупости напомнил ей, и, улучив момент, подкрадывается к нему, заставая его как бы врасплох, и ноющим, вянущим на лету голоском говорит, наводя на него истинный страх:
