Текст книги "Первый выстрел"

Автор книги: Георгий Тушкан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 43 страниц)

Юра попросил разрешения у Рыжего выйти купить леденцов.

– Вы же знаете, что гимназистам на улицу выходить запрещено. Да и магазины закрыты, так как боятся погромов. Читайте, занимайтесь, спите. Смотрите в окно, наконец.

И они смотрели. И увидели на улице гимназистов из других гимназий, реалистов и даже нескольких старшеклассников из их гимназии. Тогда все восьмиклассники подошли к Рыжему и предъявили ультиматум: или их выпустят на улицу, или они сломают замок в раздевалке и выпрыгнут в окна.

Рыжий испугался, побежал к инспектору. Инспектор «удовлетворил просьбу» и разрешил гимназистам восьмых, седьмых и шестых классов выйти на площадь, не дальше.

И старшеклассники ушли. А Юра и его друзья остались у окон. Вдруг они заметили в толпе Заворуя без шинели. И с ним еще одного. Они всё поняли и побежали к двери во двор, ринулись на кухню, бегом. Повар пытался задержать их. Слишком смирный Коля остался, а Юра и Петя прорвались, метнулись к воротам, выскользнули на улицу, благо бородатого дворника не было. Он оставил калитку приоткрытой и стоял неподалеку, слушая оратора.

Мимо проходила колонна заводских рабочих. Они несли транспаранты, на которых было написано:

«Да здравствует 8-часовой рабочий день!»

«Долой кровавую бойню, долой империалистическую войну!»

«Да здравствуют Советы рабочих депутатов!»

«Да здравствует братский союз рабочих и солдат!»

Эти люди шагали очень решительно и строго. В их рядах было много солдат. Колонна шла и шла, и конца ей, казалось, нет. Вот демонстранты запели новую песню:

 
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе…
 

Юра и Петя пристроились и зашагали в ногу со всеми. Уж очень понравилась им песня и эти люди. Как будто в бой идут.

 
Вышли мы все из народа,
Дети семьи трудовой.
Братский союз и свобода —
Вот наш девиз боевой!
 

Такого огромного стечения народа, притом самого разноликого, Юра никогда не видал. Одни люди кричали «ура», другие пели. Мушкетер са’Гайдак и Петя-Атос побежали обратно на площадь и внимательно слушали. Ораторы ругали царя и радовались свободе. Все они клялись, что «именно их партия стоит за настоящую свободу». Одни говорили – «За победу!», другие – «Долой войну!» Одни требовали «рабочего контроля» на фабриках и «землю – крестьянам». Другие убеждали, что нельзя «разбойничать» и надо трудиться «на оборону». И все призывали поддержать их партию, потому что только она борется за интересы народа и России.

Партий было много.

– Ты в какую запишешься? – спросил Юра.

– А ты? – ответил вопросом на вопрос Петя.

– Я от кадетского корпуса отказался еще дома, – важно сказал Юра. – Я в кадеты не пошел. Тебе кадетская нравится?

– Он красивее всех говорит.

– Он против ятя или за?

– Не знаю. Пойдем послушаем.

Увы! Об отмене ятя и твердого знака никто из ораторов не проронил ни слова. Вот и вступай после этого в какую-то партию! Ничего в них не поймешь.

– Если есть кадетская партия, – сказал Петя, – надо, чтобы была также и гимназическая партия – против ятя и твердого знака.

Юра охотно согласился. Но как отыскать ее? И все же они такую партию встретили. На бочке стоял длинноволосый студент, а около него группа людей держала черное знамя с надписью: «Анархия – мать порядка».

Студент кричал:

– Долой выдуманных богов, человек – сам бог! Анархисты за полную свободу личности. Не надо нам ни царей, ни президентов! Долой государство! Долой семью! Долой все законы – и царские, и революционные! Долой собственность – личную и государственную! Все можно, все ваше! Я отменяю все законы и все правила!

– А ять? – крикнул Юра и выступил впереди Пети.

– Что?

– Как с ятем и твердым знаком? – хором спросили мушкетеры.

– К черту ять, к черту твердый знак! Учащиеся, вы свободны! Свергайте директоров! Долой узурпаторов-учителей! Хотите сидеть на уроках – сидите, не хотите– гуляйте! Учащиеся, цветы земли, не подавляйте свою натуру зубрежкой. Долой экзамены и отметки!

– Это, наверное, и есть гимназическая партия, – сказал Петя. И Юра согласился с ним. Только почему он называется «анархист»? Они подошли к знаменосцу и спросили, как им записаться в гимназическую партию, которая анархисты?

Знаменосец переспросил, а потом сказал:

– Пшли вон!

На перекинутом через левое плечо ремне у него висел маузер в деревянной кобуре, а спереди на поясе болтались две гранаты-«лимонки». Поэтому, хотя знаменосец и прогнал их, мушкетеры все же смотрели на него с завистью и уважением.

– Ты почему болтаешься здесь, и раздетый? – услышал Юра голос Гоги.

Он был в шинели и фуражке, на груди – красный бант. Юра объяснил.

– Пойдем к старику, что-нибудь дам надеть, а то схватишь воспаление легких и не доживешь до социализма.

– Какого социализма?

– А того, о котором врут разные болтуны с трибуны. Обещают рай на земле, где будут все равны и счастливы и не будет господ. Молочные реки и кисельные берега.

– Неужели так будет? – обрадовался Юра.

– А ты, пентюх, уже и уши развесил? Вот таких дураков, как ты, и ловят на крючок обещаний. Запомни, балда, что испокон веков процветали самые сильные, хитрые и самые умные. Счастье добывают на костях слабых!

Юра не захотел воспользоваться услугами Гоги. Вспомнилось все сразу: выстрел в Тимиша, письмо к Ире, позорный обыск в спальне, когда он, Юра, стоял дрожащий и голый перед этим Гогой…

– Ну и дурак! – сказал Гога. – Ходи раздетый. Рыцарь! Твоя миледи где-то в Москве хвостом вертит!

Юра и Петя остались в толпе слушать ораторов. Один оратор говорил о социализме, но совсем не так, как объяснял Гога.

– Рабочий класс, русский пролетариат, не допустит, чтобы власть захватила буржуазия! – закончил он.

Другой кричал, что какой-то Маркс для России не подходит.

А потом вдруг все заговорили, что разгромили полицейское управление. Городовой стрелял оттуда из пулемета – пять человек убил. Троих переодетых жандармов поймали и забили до смерти. Тюрьму штурмуют, чтобы освободить политических. Идет бой.

Юра и Петя побежали смотреть. Куда? Они и сами толком не знали. Бежали «в город». На углу Соборной улицы и Екатеринославского проспекта шумела и колыхалась толпа. Друзьям с трудом удалось протиснуться вперед.

Прижавшись спиной к афишной будке, стоял толстый усатый полицейский. На нем была черная шинель, пояс с револьвером и черная шашка. Грязновато-бледный городовой трясся всем телом и только твердил:

– Помилуйте!.. Ни в чем не виноват!.. Служба. Порядок…

– Ах ты фараон! А когда избивал моего мужа, это тоже порядок? Царский холуй! – кричала женщина.

– Палач! – вторила ей другая.

– Кровопийца! Взяточник! Ирод!.. – раздавалось из толпы.

Одна из женщин плюнула на шинель полицейского. Тотчас же начали плевать и другие. Юра и Петя, исполняя свой гражданский долг в ниспровержении царского строя, тоже плюнули два раза. Но тут просунулись двое усатых мужчин в пальто и кепках.

– А, царский опричник, попался! Ты арестован революционным правительством! Руки вверх! – грозно выкрикивали они.

Полицейский охотно поднял руки вверх. И тогда эти двое взяли у него из кобуры револьвер и сняли шашку.

– Так его, так его, кровососа! – кричали женщины.

А та, которая говорила о муже, ударила городового кулаком.

– Без самосуда! Р-р-р-разойдись! – закричал один из сопровождающих полицейского.

Юра посмотрел и даже рот приоткрыл от удивления. Крикнувший «Р-р-разойдись!» был тот самый жандарм! «Его жандарм» со станции Эрастовка! Только он сейчас был не в форме, а в пальто.

Пока полицейского уводили, а толпа расходилась, Юра стоял, не в силах произнести ни слова, а потом крикнул Пете:

– Это же жандарм!

– Городовой, – возразил Петя.

– Нет, другой! Который в пальто и кричал «Р-р-разойдись!». Это же переодетый жандарм. Я его знаю.

– Где переодетый жандарм? – Проходивший мимо мужчина задержался.

Его спутник тоже остановился.

– Там! – Юра показал вслед ушедшим – В пальто и серой шляпе. Повел полицейского.

– Пойдем, Павел, нашел кого слушать! – презрительно бросил один из остановившихся.

И оба пошли дальше.

Юра и Петя пошли к площади. Они присоединились к демонстрантам, которые пели:

 
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут!
 

. . . . . . . . . . .

«Судьбы безвестные ждут!» Хорошо! Юра и Петя шли, и у них сладко замирали сердца. Им казалось, что впереди их ожидает что-то героическое и прекрасное!

На второй день тоже ходили на манифестации. И в классе было много пустых мест. А через неделю занимались как обычно. Юру и Петю «за самовольную отлучку» на месяц лишили воскресений, а Заворуй выкрутился. Ему все сходило с рук.

И снова звонки, уроки, экзамены. Дохнуть некогда… «Боже царя храни!» теперь не пели, но и «Марсельезу» директор запретил петь.

На переменах делились новостями. Замелькали имена министров Временного правительства: Гучков, Милюков, князь Львов, Чернов. Склонялись названия партий… кадеты, трудовики, эсеры, эсдеки…

А через неделю, после утренней молитвы, в гимназию явился какой-то офицер и простуженным голосом объявил «по поручению ведомства просвещения», что выступления учащихся против существующих порядков отныне караются: виновные будут уволены и высланы домой. Министерство просвещения согласилось рассмотреть проект об исключении из русского алфавита буквы «ять» и твердого знака.

Первое было неприятно, а второе радовало. Значит, не зря шумели. Директор увеличил количество часов для военных занятий. Гимназисты, не подозревая, что их хотят отвлечь от «опасных мыслей», охотно занимались строевой подготовкой, маршировали, выполняли ружейные приемы. Юра, Петя и Коля, как и подобало мушкетерам, были в числе лучших из младших классов, им было даже разрешено чистить винтовки.

Так прошел март…

4

В апреле в одну из перемен в их класс вошло четверо старшеклассников: коренастый Зинченко с желтым бантом в петлице, тоненький Потоцкий с бело-красным бантом, сутулый Гольдшуллер с шестиконечной звездой, а у длинного немца Гафнера бант был красно-бело-черный.

Зинченко сказал:

– Сейчас мы быстро проведем самоопределение национальностей. На фронте, в армиях уже начали выделять украинцев в самостоятельные части. В гимназиях на Украине, если украинцев большинство, разрешено преподавать по-украински. Кто украинцы? Встаньте!

Поднялись трое. Юра сказал, что он потомок казенного крестьянина, который, в свою очередь, был потомком запорожского характерника.

– Малороссы – это тоже украинцы, – пояснил Зинченко. – Встаньте!

Встали еще четыре человека. Зинченко всех записал.

Потом Потоцкий записал четырех поляков и выкрикнул:

– Еще польска не сгинела! Поляки должны держаться до купы, и сидеть в классе вместе, а не с москалями.

«Москали» на это обиделись и отказались уступить свои места «ляхам».

Гольдшуллер записал троих евреев, хотя Владька Ройтман и уверял, что он не еврей, так как его папа принял православие, а он сам крещен Владиславом и проходит закон божий.

Гафнер записал в свой список двоих немцев и сказал, что хотя «дейтче юбер аллес – немцы превыше всех», но они русские немцы и всем сердцем за победу России в войне против кайзера и что собрание немецкого землячества состоится в воскресенье.

Эти ушли, а на следующей перемене явились другие старшеклассники и тоже начали проводить «национальное разграничение». Все закричали: «Уже было!» Но здоровенный старшеклассник Бугайчук объявил предыдущее самоопределение недействительным, так как Зинченко – предатель, а надо, «щоб была щира самостийна Украина», и записал к себе в книжку фамилии всех гимназистов, оканчивающиеся на «енко», «ук», «о» и даже на «ин». «Кацапы», сказал он, только те, у кого фамилии на «ов». Однако многие из записанных не хотели идти в «хохлы». Начался спор, взаимные оскорбления так и сыпались.

В этот момент в класс вбежал Гога:

– Господа гимназисты, не позволяйте обманывать себя! Вы истинно русские люди. Гоните из класса врагов единой и неделимой России!

Но тут вошел Феодосий Терентьевич, узнал, что происходит, и заявил:

– Я могу понять вас, но политические споры в стенах гимназии категорически запрещены. Гимназия аполитична. Станете совершеннолетними – пожалуйста! А о вас, господа старшеклассники, сеющих вражду и национальную рознь, я доложу директору! Идите в свои классы! Не смейте больше агитировать и ждите инспектора.

На следующей перемене поляки все же попытались выселить двоих русских с парт, чтобы всем полякам сесть «до купы». Русские воспротивились. Началась потасовка, перешедшая во всеобщую свалку. Виновных оставили без обеда. После этого гимназическое национальное самоопределение «ушло в подполье». В классах уже никто не смел агитировать, но по вечерам одна группа пела русские песни, а другая – украинские, и пели «на измор» – кто кого перепоет.

Директор запретил петь в рекреационном зале и вообще петь громко.

Немцы, до этого времени объяснявшиеся только по-русски, вдруг заговорили между собой по-немецки. Поляки тайно собирались где-то на городской квартире. Спорить теперь старались тихо, но все отчаянно переругались, оскорбляли друг друга кличками: «хохол», «лях», «москаль», «жид», «чингис-хан»… Дух взаимной нетерпимости овладел классом.

Поляки и особо «щирые» украинцы стали говорить об австрийском императоре почтительно. Ведь он обещал освободить поляков и украинцев из-под власти русского царя, провозгласить Польшу и Украину автономными государствами, правда в составе Австро-Венгрии.

Зинченко обругал таких «щирых» самостийников «мазепами» и произнес речь:

– Украинский вопрос будет правильно решен, когда Украина, оставаясь в составе Российской республики, вопреки желанию Временного правительства, получит автономию. А Франц-Иосиф – это волк в бабушкином чепце, и верить ему могут лишь глупые красные шапочки. Немцы просто хотят захватить богатую Украину. Их предки – рыцари Тевтонского ордена – пытались было захватить Русь, да были разгромлены Александром Невским. Истинные украинцы должны бороться за автономию как против немецких благодетелей, так и против русотяпов – сторонников «единой неделимой».

Вскоре после этого старшеклассники устроили в рекреационном зале какое-то тайное собрание. Конечно, младшие пансионеры сумели подслушать и поняли, что идет спор из-за винтовок. Украинцы и поляки требовали раздать имеющиеся в гимназии боевые винтовки по национальным группам: «Кого больше – тем и винтовок больше, а кого меньше – пусть тем хоть немножко. На фронте уже создаются части из украинцев и поляков». Гога и другие возражали: «Россия была и будет единой, поэтому винтовок мы делить не будем».

5

Недели за три-четыре до пасхальных каникул в один из вечеров к Юре подсел Гога, обнял его рукой за плечи и сказал:

– Заскучал я по дому. Что там у нас нового? Что твои пишут?

– Мама пишет, зайцев много появилось, в саду кору с яблонь обгрызают.

– А ты писал ей, как в Екатеринославе праздновали революцию?

– Не-ет. А зачем?

– Вот чудак! Это же интересно и ей, и твоему отцу. А ты часто пишешь домой?

– Редко. Обо мне пишет Феодосий Терентьевич.

– И это сын называется! А отцу пишешь?

– Нет. Маме…

– Слушай! Мой здешний дедушка хочет рекомендовать твоему отцу одного хорошего человека. По какому адресу писать твоему отцу?

Гога вынул из кармана конверт, взял со стола ручку и скомандовал:

– Диктуй!

Юра озадаченно стал диктовать хорошо известный Гоге адрес училища.

– Я спрашиваю тебя о новом адресе, – прервал Гога.

– Каком – новом?

– Это не ты меня, а я тебя должен спросить. Где сейчас живет твой отец?

– Как – где? Дома!

– Врешь!

– А зачем мне врать?

– Скрываешь!

– Я? Почему?

Удивление Юры было неподдельно. Гога поднялся и сказал:

– Ну, черт с тобой!

Юра долго ничего не мог понять. Улучив время, когда Гога сидел за столом один, он подошел к нему.

– Почему ты спрашивал меня об отце?

– Вот еще, буду я каждому молокососу давать отчет. Много будет чести для тебя, сына неблагородного человека…

– Мой отец благородный человек!

– Проваливай!

– А я не уйду, пока ты не скажешь правду!

– Не благородный человек твой отец, а подстрекатель, если он натравил на нас мужиков!

– Как – натравил? Крестьян?

– А так! Захватывайте, говорит, земли помещиков. Это не их земли. Это земли ваших вольных предков. Царица Екатерина все захватила их, раздала дворянам. Ну, а мужичье, конечно, радо стараться! У нас двух объездчиков-черкесов убили. Понимаешь? У деда еще худших дел наделали… Мериносов заграбастали… Сено сожгли… А по их примеру другие мужики своих помещиков грабить стали.

– Отец не мог участвовать в этом.

– А кто натравил? Кто подсказал? Сейчас наши в поместьях сидят, как на вулкане. Сумел твой отец заварить кашу, вот пусть и расхлебывает ее, пока не поздно.

– Не поздно?

– Конечно. Напиши домой, спроси, где сейчас отец. А потом мы ему напишем, как лучше уладить дело, чтобы он под суд не попал. Меня в письме не называй. Когда напишешь, письмо отдашь не воспитателю, а мне. Я брошу. И вообще тайна! Революционная тайна! Ведь мы с тобой царя свергали. А теперь твоего отца выручать надо.

Юра написал письмо и отдал Гоге.

Ответ пришел скоро. Мама просила «ради бога не бросаться очертя голову куда не следует», «не верить вранью». Об отце было всего несколько слов: «Уехал по делам».

Гога прочел, фыркнул и сказал:

– Повадился кувшин по воду ходить, там ему… Ты показывай мне все письма. Держись за меня. В одной партии будем.

Юра отмолчался. Слова Гоги встревожили его. Почему отец обязательно должен «голову сломить». Ведь именно так заканчивалась поговорка о кувшине.

И еще об отце спросил Юру Феодосий Терентьевич, спросил осторожно. Даже оглянулся, не слышит ли кто.

Юра забеспокоился. Воспитатель вздохнул и загадочно сказал:

– Время революции – бурное время…

6

Заканчивалась третья четверть. Все зубрили. Кому нужно было исправить двойку, а кому переправить тройку на четверку, четверку на пятерку. Ведь третья четверть решающая. А тут каждый день новости. Но самым удивительным было то, что любые сногсшибательные новости стали воспринимать как нечто совершенно обычное.

Если отменили самого бога, если на занятия по закону божию можно было не ходить, то стоило ли удивляться, что в Киеве появилось украинское «самостийное» правительство – Украинская Рада, а Временное правительство в Петрограде все же отказалось дать Украине автономию и провозгласило единую неделимую Россию.

Режим в гимназии и в пансионе слабел с каждым днем. Директор решил еще сильнее налечь на военные занятия. Хромой офицер из кожи лез от усердия. Он не только хрипло командовал, но и увлекательно рассказывал о подвигах. И еще показывал приемы штыкового боя, и все, вооружившись палками, которые им дали вместо винтовок, старались «уколоть» друг друга. Потом офицер придумал боевые турниры. Сражались пара против пары, победители против победителей. Сражались поклассно. Третий тоже участвовал. Заворуй и Юра отличались. Поэтому Юре удалось даже три раза получить настоящую трехлинейку, и он научился разбирать и собирать затвор.

На военных занятиях бросали в «противника» бомбы. Старшеклассникам «хромой черт», как прозвали злого прапорщика, даже показал, как обращаться с ручной гранатой – бомбой, как вставлять запал, выдергивать кольцо, бросать ее, зажимая кольцо в руке. Юра и это усвоил.

Всем этим гимназисты увлекались, но… только на военных уроках. В остальное же время «дух свободомыслия», как любили говорить старшеклассники, торжествовал. Младшие попросту разболтались, а старшие разбились на политические партии и с пеной у рта защищали то программу кадетов – конституционно-демократической партии, стоявшей за «порядок, как в Англии», за союзников, за войну (Юра решил, что он сразу верно понял кадетскую партию как военную), то хвалили партию социал-революционеров – эсеров, обещавшую крестьянам землю и волю. Юре нравился их лозунг: «В борьбе обретешь ты право свое», но в гимназии училось мало детей зажиточных крестьян, поэтому голоса эсеров звучали слабо. А вот эсдеков, каких-то меньшевиков и большевиков, никто не защищал. «Это забастовщики», – пренебрежительно говорили гимназисты.

Воспитатели оробели и даже не пытались запретить эти разговоры.

Третьеклассников теперь легко отпускали после обеда в город, но просили гулять поблизости. Во время этих прогулок Юра часто встречал гимназисток, собиравших пожертвования на Красный Крест, но ни разу не видел Иры. Девушки ходили парами. Одна с картонным щитом, на котором было приколото множество искусственных ромашек, другая с железной запечатанной кружкой со щелкой, куда опускали деньги. У всех гимназистов такие ромашки уже красовались на груди.

На тротуарах появилось множество инвалидов, просящих милостыню. По улицам с шиком проносились лихачи с колясками на толстых дутых шинах, с накинутыми на лошадь шелковыми сетками. Лихачи прокатывали взад и вперед по главной улице офицеров, приехавших в отпуск или выписавшихся из госпиталя.

Юра с Петей с завистью любовались фыркающими, с развевающимися хвостами и гривами великолепными рысаками. Вздыхая, Юра вспоминал Илько, Рогнеду, полумрак конюшни…

Много людей выходило смотреть на гонки лихачей, которые затевали офицеры. Лошадей уже знали, о них спорили, держали пари. И, конечно, Юра имел своего любимого рысака, серого в яблоках красавца с изогнутой шеей. Его рысак не всегда вырывался вперед, обдавая грязью отставших, но зато как он красиво бежал, как заносил передние ноги, как вытягивал задние, как храпел, ветром проносясь мимо толпы!

Стояли дворники, тетки в платочках и дамы в шляпах, приказчики возле лавок, стояли реалисты и гимназисты, даже гимназистки. И опять не было среди них Иры, хотя ее одноклассниц он видел. Спрашивать о ней он не стал. И Алеши что-то не видно. Вот поссорился с ним из-за нее. А теперь ни Алеши, ни Иры.