Текст книги "Первый выстрел"

Автор книги: Георгий Тушкан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 43 страниц)

Глава VII. ВОЙНА

1

В один из жарких июльских дней 1914 года Юра с Тимишом ловили в Саксаганке вьюнов.

В нагретой знойным солнцем мутной воде, усыпанной ряской, их было много. Обнаружить вьюна совсем нетрудно: запусти пальцы в мутную воду, щупай жидкий ил в густо растущих камышах, и ты обязательно коснешься вьюна. Схватить же скользкого, юркого, извивающегося, как змейка, вьюна не просто. Тут нужны быстрота и сноровка. Не каждого обнаруженного вьюна удается зажать в кулаке. Самое трудное – удержать стремительно выскальзывающее из пальцев живое веретено, вынуть из воды и сунуть в холщовую сумку «шанку», висевшую у Тимиша через плечо. Вьюну как будто деться некуда, он зажат десятью пальцами, а когда вынешь его из воды, кажется, что, чем сильнее сжимаешь, тем быстрее он из кулаков выскальзывает. Нельзя ослабить пальцы, чтобы удобнее перехватить, нельзя сильнее сжать – выпрыгнет. Если голова вьюна проскользнет между пальцами, считай – ушел. В этот момент особенно необходима помощь товарища. Только в четырех прижатых один к другому кулаках и удается опустить беглеца в сумку. А сколько волнений!

От азартных воплей ловцов и зрителей на берегу крик и стон стоял над рекой. Даже семинарист Сашка Евтюхов, вначале с берега подававший советы, не утерпел, разделся и стал показывать, как надо ловить. Но его способ никуда не годился – он упустил четырех вьюнов из пяти. И в самый интересный момент, когда в бочаге возле моста они обнаружили особенно большое скопление вьюнов, к речке прибежала запыхавшаяся Ариша и закричала так, что, наверное, за три версты в селе было слышно:

– Юра, домой! Мама зовут!

– Видишь, никак нельзя! – отмахнулся Юра.

– Та какие сейчас вьюны! – закричала Ариша. – Война! Там такое делается! Сейчас будут молебствие служить. Беги скорей! О боже ж мой!

– Молебствие? – недоверчиво спросил Саша. – С кем война?

Всем было известно, что Юрины домашние, чтобы заставить его вернуться домой, придумывали иногда самые удивительные приманки. Однажды, например, Юру звали кататься на слоне.

– Та с германцами! Старый Бродский очень сердитый. Кричит: «Мы кайзера Вильгельма, царя ихнего, как таракана, раздавим». Война!

– Не сотвори лжи, женщина! – дьяконским голосом изрек Саша. – Брешешь!

– Ей-бо! Ей-бо, не брешу! Чтоб я не сошла с этого места, чтоб я… – Ариша божилась и крестилась.

– Юрка! Война! – наконец поверив, крикнул Тимиш и ринулся на берег одеваться.

Когда же на мосту загромыхал экипаж с Ильком на козлах и Сашка увидел в нем священника, своего отца, он тоже заорал:

– Война!.. Ура! Ура!

В тот же момент над ухом оглушительно грянул духовой оркестр. В небе заметались перепуганные галки и голуби. Река мгновенно опустела.

Юра бежал изо всех сил, но все-таки его одолевали сомнения. После конфуза с походом на Наполеона Юра не очень верил рассказам «очевидцев», например столяра Кузьмы Фомича, участника русско-японской войны 1905 года.

В представлении Юры все войны уже давно отгремели: с Чингис-ханом, с Наполеоном, с турецким султаном… Когда-то геройствовали Петр Первый, Илья Муромец, Суворов, гетман Хмельницкий, Кутузов, кошевой атаман Наливайко, характерники… Но все же; если на самом деле война и сражение вот-вот начнется, как бы опять не опоздать!..

– Тимиш! – крикнул Юра, продолжая нестись по саду. – Вилы не будем брать! Ружей тоже не надо. Возьмем пистолеты, сабли, щиты! Поедем на автомобиле!

– Нам не дадут! – хмуро отрезал Тимиш. – За оружие знаешь что будет? Каторга! И чему ты радуешься? Тетки на селе в голос плачут, когда хлопцев и дядьков в солдаты берут…

Юра непонимающе уставился на Тимиша. Тот удивленно смотрел на Юру.

Вновь посланная с наказом «не возвращаться без Юры», Ариша перехватила его, когда он пробегал мимо дома, втащила на кухню. Через полчаса, в матросском костюме, чисто вымытый и причесанный, он вышел в столовую к гостям.

Первой Юра увидел Тату. Ошеломленный, он остановился на пороге. Бежать? Но Тата даже не заметила его. Она ничего не видела, она слушала незнакомого стройного офицера, сидевшего на кончике стула. Он что-то оживленно рассказывал. Все окружавшие офицера – и маленькие Бродские, и маленькие Ершевские, и маленькие Берги, и даже взрослые – смотрели на него с обожанием.

Офицер, затянутый в парадный мундир с золотыми погонами, в перчатке на одной руке, был поистине великолепен. Сабля с кисточками на золотом эфесе была небрежно прислонена к колену. Юре тотчас же захотелось стать таким же блестящим и гордым и тоже принимать как должное всеобщее восхищение и преклонение.

«Ну и дурак же я! – досадовал Юра. – Зачем я отказался от кадетского корпуса! Как только гости уйдут, пойду к папе и скажу, что передумал – хочу быть только офицером!»

2

На небольшую площадь между главным зданием и молодым парком собралось все население училищного городка.

На полукруглом крыльце главного входа стояла принесенная из училищной церкви высокая тумбочка с косым верхом – «налой», покрытая черным чехлом. На нем лежала огромная книга «Евангелие». Учитель закона божия отец Василий, Сашкин папа, был облачен в сверкающую на солнце золотую ризу. Он что-то сердито выговаривал тщедушному дьячку. А тот старательно раздувал угольки в кадиле, словно в самоваре. У двери несколько учащихся держали хоругви на палках и медные иконы.

На площади перед крыльцом впереди всех стоял попечитель училища, предводитель уездного дворянства Эраст Константинович Бродский в отороченном золотом мундире, в орденах. Бородатая голова его была наклонена к левому плечу, словно он прислушивался.

За ним выстроились местные помещики и преподаватели училища во главе с отцом, все в мундирах, с маленькими шпагами на боку и орденами на груди. Длинными неровными рядами вытянулись учащиеся, а за ними толпились служащие, рабочие, кое-кто из крестьян.

Юра был в стороне, среди учительских жен и детей. Подойти сейчас к отцу он не решался и только ревниво поглядывал на стоящего позади старика Бродского офицера, гордо державшего в левой согнутой руке фуражку с кокардой, и на Гогу, также державшего гимназическую фуражку.

Священник обернулся к собравшимся, и молебен начался. Гнусавил отец Василий, гудел хор. Каркали испуганные вороны в саду, крестились стоящие в рядах преподаватели и ученики.

По окончании молебна старый Бродский поднялся на крыльцо и начал громовым голосом читать манифест царя об объявлении войны Германии за то, что она напала на Сербию. Оркестр заиграл «Боже царя храни!» Все пели.

Потом Бродский начал кричать, словно кого-то ругал. Он выкрикивал, грозя кулаком:

Не дадим в обиду братьев славян!.. За веру, царя и отечество!.. Прославим доблестное русское оружие! Все на алтарь отечества… до последнего издыхания! Каждый должен…

Бродский громогласно пригласил всех присутствующих господ в ближайшее время выпить в покоренном Берлине шампанского за его счет в честь победы доблестного православного воинства и за здоровье государя императора. К концу речи он совсем охрип и едва смог крикнуть «ура». И все закричали «ура-аа!» во всю глотку.

Оркестр опять грянул «Боже царя храни!», запел хор, запели Бродские, и все запели.

Потом Кувшинский, выставив бороденку, крикнул:

– Ура его превосходительству Эрасту Константиновичу, нашему отцу и благодетелю!

И снова все кричали «ура».

– Ура русской армии! – крикнул красивенький офицер.

И опять кричали «ура!», а учащиеся бросали в воздух фуражки. Юра пожалел, что не взял своей матросской шапочки.

Духовой оркестр заиграл «Славься, славься, наш русский царь…».

Теперь Юра окончательно поверил в войну. Очень интересно! Радоваться надо! А вот скотница Марья почему-то обвила руками шею мужа и, уткнувшись лицом ему в грудь, ревет, не стесняясь. Даже Бродский недовольно прохрипел:

– Угомоните дуру!..

Юра подбежал к отцу. Петр Зиновьевич почему-то сердился на Кувшинского и еще нескольких преподавателей, нацепивших на грудь красно-бело-синие банты. Они собрались идти «пускать перья» из старичка Августа Генриховича, бухгалтера училища: «Он не явился на молебен, он немецкий шпион».

Отец запретил «недостойные эксцессы», ведь все знают, что бухгалтер болен.

Бродский попросил отца поехать вместе со всеми в церковь, где собрался народ, и обратиться к крестьянам с речью.

Петр Зиновьевич отказался.

Бродский сердито захрипел:

– Вы пользуетесь авторитетом среди них! Вы обязаны!..

Юра видел, что папе не хочется говорить речь, но он почему-то согласился… Бродские, Ершевские, Берги ехали в своих экипажах: Юре разрешили сесть на козлы с Ильком.

– Илько, вы поедете на войну? – спросил тихонько Юра.

– Подойдет мой срок, призовут, так придется, – ответил Илько. – Не мешай, Юр, разговорами!.. Ирря!

Народу набилась полная церковь, стояли даже за оградой.

Пока шло богослужение, Гога, взяв в руки палку, показывал мальчишкам ружейные приемы. Построил их всех по ранжиру. Учил рассчитываться на первый-второй, равнять ряды, брать палку «на плечо», «на кра-ул».

Бродский снова читал манифест. Только никто ничего не слышал. Опять пели «Боже царя храни!», кричали «ура!».

Потом заговорил Петр Зиновьевич, и стало тихо-тихо. Отец говорил по-украински. Еще раз кричали «ура!», играл оркестр.

Перед отъездом Бродский отозвал Петра Зиновьевича в сторону и не говорил уже, а шипел:

– Не понимаю, как вы осмелились после оглашения императорского манифеста говорить на малороссийском наречии? И кто дал вам право утверждать, что война будет длительной и тяжелой.

– Попрошу вас разговаривать со мной в другом тоне! – ответил Петр Зиновьевич.

– Не-ет-с! Не позволю!.. – повысил голос Бродский и сорвался на фистулу, как Сашка Евтюхов. – Вы слишком либеральничаете! Заигрываете с простолюдинами, распускаете их, они сидят в вашем присутствии… Па-прашу в мою коляску. Мы объяснимся по дороге…

Теперь в фаэтоне, которым правил Илько, ехали, кроме Юры, офицер, Гога и Тата.

– Я бы сек гозгами интеллигентов, говогящих на мужицком языке, – грассировал офицерик.

– Малороссийский язык певуч и очень мелодичен, – возразила Тата.

– Ненавижу хохлов! – отрезал офицер.

– Я бы сек таких сам! – отозвался Гога.

– Юра, тебе удобно на козлах? – громко спросила Тата.

– Удобно! – буркнул Юра.

Его отца оскорбляли, а он?

И вдруг сзади прозвучал насмешливый вопрос:

– Молодой чеговек, а какого мнения вы о хохлацком диалекте?

Юра промолчал.

– Оставьте мальчика в покое! – возмутилась Тата. – Это неблагородно.

– А это, судагыня, пгедоставьте нам самим судить, что офицегам благогодно, а что не благогодно…

– Илько, остановитесь! Я выйду, – приказала Тата.

– Пгостите великодушно. Такой день! Я пошутил. Однажды я ехал из Цагского Села и вдгуг…

Он не успел закончить, как коляска остановилась – приехали в училище. Тата взяла Юру за подбородок и с улыбкой взъерошила его волосы. Юра был счастлив и благодарен ей.

3

В тот же день «русская армия» под предводительством Юры разгромила «немецкую армию» во главе с силачкой Ниной и заняла «Берлин», то есть курятник, где спрятались девчонки…

О войне говорили и на второй день, и на третий, и целую неделю, а потом разговоры стихли. Но газеты читались как никогда. В них писалось о патриотических манифестациях, о погромах немецких магазинов, о немецких шпионах. Печатались смешные картинки про кайзера Вильгельма. Он был в каске вроде пожарной, но только с острой шишкой на макушке и с длиннющими острыми усами торчком.

Теперь мальчики играли не только в войну, но и в «шпионов». Они прерывали игру, лишь заслышав залихватские звуки гармоники и песни по дороге на станцию. Это провожали в армию призывников. Украшенные лентами, пьяные, они истошно орали песни, танцевали, поднимая дорожную пыль. Другие, понурые, шли молча. Провожающие их женщины плакали.

«Вот глупые, – думал Юра. – Если бы я попал в рекруты, я бы…»

Прошли первые месяцы войны. Взрослые за вечерним чаем говорили о предательстве: ведь многими русскими армиями командовали генералы-немцы. В Восточной Пруссии были поставлены под удар и разгромлены армии генерала Ренненкампфа… Невиданное число убитых… Перешептывались о каком-то «роковом» старце Распутине, дурно влиявшем на царицу, а через нее – на царя. И сама царица – немка. А русский царь – двоюродный брат кайзера Вильгельма… Восхищались подвигом донского казака Кузьмы Крючкова, проткнувшего пикой сразу нескольких немцев. У Юры даже была такая картинка – четыре немца корчатся на пике, как жуки на булавке.

Все мальчишки сделали себе острые деревянные пики, с которыми кидались в атаку на противника – стога соломы, гонялись за кошками, а затем стали колоть девчонок. Они, конечно, нажаловались. Пики отобрали и сожгли.

В осеннюю слякоть к Сагайдакам приехала в коляске Лидия Николаевна Бродская в форме сестры милосердия: на белой шелковой косынке, покрывавшей, как у монашек, лоб до бровей и часть лица, алел красный крест.

Лидия Николаевна сказала, что война требует жертв, поэтому она пожертвовала свой автомобиль Красному Кресту, и что Юлия Платоновна должна организовать в училище сбор пожертвований для солдат деньгами и подарками. Она уже послала «серым героям» тысячу иконок и теперь едет в Екатеринослав по благотворительным делам. Петр Зиновьевич поморщился после ее отъезда и сказал, что это «маскарад».

А по первому снегу в Эрастовку приехал дядя Яша, и без бабушки. С грязей, где уже год она лечилась, он должен был уехать, потому что его призывали в армию. Бабушку увезла к себе в Полтаву папина старшая сестра, тетя Даша.

Дядя Яша без своей студенческой тужурки был какой-то странный, немного печальный и растерянный. Он тихонько спросил Юру, нет ли писем из Парижа. Юра сказал, что давно не было: папа ему объяснил, что теперь письмам из Парижа трудно добраться, потому что Франция тоже воюет с немцами и Германия письма не пропускает. Их посылают как-то через северные страны. Да и то немецкие подводные лодки могут потопить корабль, на котором едет письмо от тети Оли.

Дядя Яша привез Юре много оловянных солдатиков в разной форме и еще военно-морскую игру с корабликами. На разделенном квадратами картонном море с островами и проливами могли сражаться две эскадры – броненосцы, крейсеры, миноносцы. Жаль, не было подводных лодок. При встрече нос к носу считалось, что выигрывал сражение более мощный корабль. Но можно было ухитриться подойти сбоку, к борту. Тогда миноносец мог потопить даже дредноут. Интересная игра!

Дядя Яша уходил на войну совсем не по-геройски. Юра слышал, как он говорил папе:

– Война нужна только буржуазии, капиталистам. Они богатеют на военных поставках, а народ расплачивается кровью. Вот и я пойду платить.

Папа сказал:

– Будь осторожен, Яша, с такими разговорами. Теперь действуют военно-полевые суды. Если ты ушел от полицейского суда, то военно-полевой миндальничать не станет…

– Ничего! Солдаты гибнут, народ страдает. Преступность этой войны откроет глаза многим! Увидишь, скоро проснется ярость народа! А пока кровь, кровь… – сказал дядя Яша, обнял отца и уехал.

На козлах вместо уже призванного Илька сидел теперь старик конюх. Отец стоял на крыльце мрачный, а мама из-за его спины, чтобы он не видел, крестила дядю Яшу.

Уже выезжая из ворот, дядя Яша обернулся и крикнул:

– Передайте привет Ольге Платоновне!

Юлия Платоновна заплакала.

Вскоре появились первые раненые – «серые герои», как их называла Бродская. О приезде раненых узнали заранее. На перроне собралась толпа. Подошел поезд. Духовой оркестр заиграл марш. Из вагона под руки свели двух раненых. Всего только двух! У одного левая забинтованная рука была подвешена на марлевой перевязи. Второй медленно, осторожно шел на костылях, а его толстая забинтованная правая нога, без сапога, была согнута в колене. Это был Василь, дядя Тимиша. Каждый старался вести раненых под руку, толкались, даже ссорились. Жены раненых громко плакали, причитали.

Конечно, Юра, Алеша и Тимиш протиснулись сквозь толпу, потрогали костыль дяди Василя, его серую шинель и не сводили глаз с белых георгиевских крестов, красовавшихся на груди героев. Юра сказал Тимишу, что нечего задаваться и его дядя Яша вернется с таким же крестом! Странно, что герои были какие-то невеселые, пахли махоркой и лекарствами, а не пороховым дымом. Но все же это были герои. В их честь говорили речи. Их задарили папиросами…

Дядю Василя с женой усадили в один экипаж, второго раненого – в другой. С ними уселись Лидия Николаевна, Юлия Платоновна и доктор, и все тронулись в путь. Раненых, хоть они и просились домой, повезли в больницу при училище, которую теперь стали называть госпиталем!

Вечером говорили о том, что жена дяди Василя живет очень бедно, почти голодает. Юлия Платоновна собрала среди учительских жен денег для нее.

Девочки теперь сразу стали сестрами милосердия. Воевали только мальчишки. Пришлось им разделиться на две армии. «Раненых» вначале назначали: «ты ранен», «ты убит». Но все чаще бои стали переходить в серьезные драки. И появились настоящие, хотя и легкие ранения.

Юра был очень горд, когда Ира как-то забинтовала ему порезанную до крови руку и подвесила ее на перевязь. Долго он ни за что не соглашался сменить загрязненный бинт, хотя было очень трудно надевать пальто.

Когда черная пантера перевязывала ему руку, Юра вначале очень смутился и покраснел. Вообще прежней веселой дружбы с Ирой из-за чего-то уже не было. Она вдруг застеснялась вместе с ним купаться и уходила раздеваться за кусты. На скотный двор и в конюшню она тоже перестала ходить. Жаль…

На войне храбрых награждают. Поэтому Юра, Тимиш и Алеша вырезали в мастерской из жести «георгиевские кресты». Заниматься в мастерской они перестали почти с первых дней войны. Изредка, урывками забегут к Кузьме Фомичу построгать, попросить доску для ружей и пистолетов. Новый слесарь-машинист, сухорукий, не годный к военной службе, заменивший дядька Антона, был очень злой и всегда их прогонял. Поэтому пользоваться слесарными инструментами приходилось потихоньку. В мастерской было холодно. Из дверей дуло, и мальчики отогревали пальцы под мышками. Но кресты сделали очень похожие.

4

В середине зимы дядя Василь на костылях вернулся в село. Он рассказывал о войне такое, что крестьяне забеспокоились, зашептались… Староста пригрозил урядником. Но дядя Василь был герой и ничего не боялся. Он подарил Тимишу два винтовочных патрона. Конечно, Тимиш принес их показать ребятам. Посмотреть патроны сбежались обе «армии».

Каждый брал патрон в руку, тряс возле уха и слушал, как таинственно шуршит порох. Не просто порох. Дядя Василь сказал – бездымный! А какой он, этот порох? Расшатали пулю и вытащили зубами из узкого медного горлышка. Потом высыпали на ладонь кучку маленьких, тоненьких пластинок. Насыпали немного на бумажку и подожгли. Не взрывается, горит ярко, как гребенка, и пахнет так же.

Прошло несколько дней. Тимиш выбил пистон из пустого патрона и привязал патрон к деревяшке. Вот и пистолет готов. С этого и началось увлечение военным изобретательством. Все было забыто! Пробовали стрелять из пистолета спичечными головками, поджигая их спичкой со стороны пистона. Был огонь, дым… Интересно! А что, если порохом и дробью зарядить, а вместо спички приладить бумажный пистон и заставить железку щелкать по нему?

Мальчики и раньше применяли самодельную пращу – узкую тонкую стальную полоску. Если один ее конец держать левой рукой, а другой оттянуть, придерживая на нем пальцами горошину, и отпустить, то она с силой посылает горошину в противника. Теперь они придумали превратить эту стальную пружину в курок, который разбивал бы пистон.

Куча навоза возле дверей конюшни была усыпана прыгающими воробьями. Зашли в конюшню. Пахнуло знакомым запахом. Но мальчикам было сейчас не до лошадей. Тимиш протянул дуло «пистолета» в дверную щель, прицелился. Юра оттянул курок и отпустил его. Выстрел, пороховой дым.

Ура! Два трофея, два воробья есть! После этого пошли охотиться на зайцев. Двух подняли. Стреляли. Но разве для зайца такой заряд требуется? Только и видели что заячьи хвосты.

И тут Юра надумал сделать дуло не из пустого патрона, а из трубы. Получилось почти настоящее ружье. Зарядили его черным порохом, вместо пули – камешком. Испытывая ружье, изобретатель Юра стрелял в стену сарая. Он прижал самодельный приклад к плечу, оттянул и отпустил курок. Грянул выстрел.

Побежали к двери. «Пуля» торчала в доске. Ее легко было выковырнуть. Правый глаз у Юры слезился, им было больно смотреть.

Потом стреляли Тимиш и Алеша. И у них правый глаз после выстрела тоже стал слезиться.

В одно из воскресений, в ясный день, было дано «генеральное» сражение. Воевали в степи, возле кургана и балки. Сабли были деревянные, зато ружья почти настоящие. Стреляли порохом, но холостыми зарядами. Таких ружей уже было три и, кроме того, пять самодельных пистолетов.

Противники, человек по пятнадцати с каждой стороны, до того разошлись, что игра перешла в драку. Начали стрелять камешками. Неизвестно, кто был виновником, но случилось несчастье: одному мальчику из компании Тимиша сильно рассекло бровь. Теперь «сестрам милосердия» пришлось бинтовать уже не шуточную рану. Все спорили, перессорились и домой возвращались врагами.

У Юры глаз снова стал слезиться, покраснел. Он повязал его черной повязкой, получилось, как у героя-офицера на картинке в журнале «Огонек». Но повязка не принесла Юре славы. Мама и тетя Галя ужасно переполошились. А когда того раненого мальчика привели к доктору в больницу и стало известно о сражении, обе «армии» были с позором разоружены и все самодельные ружья и пистолеты уничтожены.

На село стали приходить «похоронные». Бабы выли, а отец Василий все чаще служил панихиды по убитым. Бабы таскали ему кур и яйца.

Зима прошла быстро. Юру и Алешу засадили за учебники. Уроки, уроки, уроки… Диктанты, арифметика, чистописание, география. Занимались с ними обе мамы – Юрина и Алешина. Было решено, что мальчики пройдут дома программы младшего и старшего приготовительных классов и будут держать экзамены сразу в первый класс. Очень хотелось в степь, к мальчишкам, на Саксаганку, но «наука требует жертв», так сказала тетя Галя.

Весной между родителями начались разговоры, где Юра будет жить, когда поступит в гимназию. В Екатеринославе родственников не было. Бездетный Дмитро Иванович превратил свой дом в музей. Значит, надо определить в пансионат. Куда? Было решено, что Юра будет держать экзамен в Первую екатеринославскую классическую гимназию, при которой есть пансионат.

5

Пленные! Пленных ведут!..

К дороге на станцию устремились мальчишки, а за ними и взрослые. Мальчики просто перемахнули через высокий забор из деревянных жердей – не ходить же им через ворота – и уставились на невиданное зрелище.

Огромная толпа, поднимая густую пыль, двигалась по дороге и по полю вдоль нее. Это любопытные сопровождали маленькую группу пленных. Незнакомые серые мундиры, мешковатые шинели на плечах. Некоторые в серых касках с шишкой наверху, а другие в серо-голубых фуражках пирожком, с большими козырьками. Низкие широкие сапоги гулко стучат о мостовую – они подбиты здоровенными железяками.

Пленных было двенадцать человек. Юра таращил на них глаза, ничего не понимая. Он читал, что янычары привязывали руки невольников к хвостам своих коней или обвязывали всех одной длинной веревкой за шеи. На фотографии в журнале у немецкого шпиона руки были связаны за спиной. И вели его два солдата, приставив штыки к спине. А тут?..

Сзади едут три черкеса Бродского. Один знакомый, одноглазый… Единственный солдат-конвоир почему-то тоже идет позади и несет винтовку на ремне за спиной. Пленные не связаны, идут совершенно свободно.

Брели они нестройной гурьбой, изредка переговариваясь, а самый высокий, худощавый, в фуражке с козырьком, даже весело улыбался.

Из толпы слышалось:

– Дать бы ему, чтобы не скалил зубов! Еще насмехается над нами! Убивцы! Немчура проклятая!..

Ропот нарастал.

– Назад! – крикнул одноглазый черкес и угрожающе схватился за приклад, но винтовки не снял.

Толпа подалась назад и замолчала. Кто-то стал громко объяснять:

– Которые в касках – то германцы, а которые в фуражках – то австрияки.

– Странно! – шепнула Ира. – Я думала, их будут пытать.

Юре было очень интересно. Черкесы не пропустили толпу в ворота училища, а тех, кто пытался перелезть через забор, хлестали нагайками. Толпа негодовала на черкесов.

Здесь пленных уже ожидали. О том, что пленных пришлют на работу вместо мобилизованных рабочих, Юра слышал еще раньше. Ждали двадцать пять человек. Но сегодня Бродский написал записку: в училище он направляет только половину, а остальных оставляет для работы в своем имении.

5

Пленных повели в контору. Петр Зиновьевич выдал конвоиру расписку, и тот ушел. Черкесы тоже уехали.

– Они не убегут? – шепнул Юра отцу.

– А зачем, куда? – спросил Петр Зиновьевич. – Снова под пули? На войну? Они предпочтут работать.

И он спросил о том же самом пленных по-немецки. За всех ответил огромный, толстый белобрысый ефрейтор в каске, назвавшийся старшим в группе. Он говорил – почти кричал. Закончив, щелкнул каблуками и вытянулся.

– Ишь какой! – сказал Петр Зиновьевич, сердито посмотрев на него. – Он напоминает мне, что, согласно конвенции, пленных нельзя заставлять нарушать присягу своему кайзеру. Поскольку они находятся в плену, работать будут и не убегут. Но среди них есть не только немцы, есть несознательные русины, чехи и словаки. Плохие солдаты. Он просит не агитировать их против присяги. Стреляный воробей!.. Ну что же, Леонид Иванович, вы теперь исполняете должность заведующего хозяйством, расспросите их, кто чем занимался до войны, на что способен. Пусть работают по специальности.

Юра с Ирой уже уходили, когда Шир-хан, сутулясь, подошел к Петру Зиновьевичу и сказал, что староста группы заявляет, что не согласен с тем, чтобы их группу разделили. Дисциплины не будет…

– Это уже слишком! – рассердился Петр Зиновьевич. – Распорядитесь накормить пленных и пошлите всю группу привести в порядок навоз. А завтра направим на работу по специальности. Назначьте старостой другого.

– Я уже назначил их начальником немца Отто Пупхе. Толковый, знающий себе цену ефрейтор. Я полагаю, что его железного кулака все другие будут бояться, – сказал Леонид Иванович, потирая руки.

Отец укоризненно посмотрел на него, но промолчал.

Пленные работали на скотном дворе, а вокруг них опять собралась толпа. Юра с Ирой и Алешей стояли, конечно, в первом ряду.

– Мама говорит, пленные тоже люди, – шепнула Ира.

– Твоя мама сама немка, – тоже шепотом ответил Юра.

– Неправда. Она хорошая.

– Все равно не русская. Вильгельмина Карловна! Поэтому и защищает немцев.

– Как тебе не стыдно! Она моя мама! Ты не смеешь так говорить, если ты меня… уважаешь. Мама добрая!

– Конечно, добрая. Она хотя и немка, а совсем не такая, как эти, – охотно согласился Юра.

Мать Иры была одиннадцатой дочерью лютеранского пастора. Воспитанная в духе беспрекословного повиновения, она безропотно сносила даже побои мужа. В начале войны он «из патриотических чувств» заставил жену сменить имя на Валентину, но ее называли по-старому – Вильгельминой.

Эту добрейшую женщину Кувшинский заставлял даже пороть детей. Она плакала, но подчинялась. Сама она старалась воспитывать детей в духе пуританской скромности и строгости, а муж воспитывал их по-своему, добиваясь, чтобы дочь научилась «производить впечатление», поскольку достойна богатого жениха, а от сына Бориса требовал одного: угождать любому начальству и уважать богатых.

Юра раздумывал: пусть Вильгельмина Карловна хорошая, она Ирина мама, она – человек. А эти немцы? Они тоже люди? Почему же в газетах пишут иное?

– Тютюн не? – спросил высокий, улыбчивый пленный и пальцами показал, что он курит.

Его поняли. И пока в толпе спорили, следует ли дать пленным немцам и австриякам закурить, Юра сбегал домой, взял из оставшихся запасов дяди Яши пять папирос, на кухне схватил коробку спичек и прибежал.

Когда Юра отдал «австрияку» папиросы, тот заулыбался, сказал по-украински:

– Дякую…

Подскочил старший, тот самый немец Отто Пупхе, вырвал папиросы и спички, ударил пленного кулаком по лицу и что-то закричал. Затем он сунул одну папиросу себе в рот, а другие – в нагрудный карман мундира. Юра сначала удивился, а потом разозлился.

– Я не вам подарил! – закричал он и впервые пожалел, что не говорит по-немецки. – Нихт Отто Пуп. – Он показал пальцем на старшего, отобравшего папиросы. – Гиб! – Он показал на худощавого, уже не улыбавшегося.

«Ато Пуп», как его сразу же прозвали в толпе, даже не посмотрел на Юру, продолжая накалывать навоз на вилы.

– Отдай, Пуп! – крикнули из толпы.

Юра сбегал за Кувшинским. Шир-хан очень разозлился, что его оторвали от дела. Своей неслышной походкой он подкрался к пленным и велел ефрейтору тотчас возвратить папиросы. Ефрейтор сделал вид, что не понимает.

– Дозвольте, я его урезоню! – сказал огромный детина, конюх. Одна нога у него была короче другой, и в солдаты его не взяли, но кулак его был внушительный.

Ато Пуп мгновенно отдал оставшиеся четыре папиросы. Австриец взял их неохотно, роздал три, а четвертую закурил.

Когда Кувшинский, мягко ступая и горбясь, ушел, улыбчивый присел перед Юрой и Ирой, ткнул себя в грудь и сказал:

– Я не есть герман, нет! Я русин!

– Русский? – удивился Юра.

– То нет. Русин з Карпат. Я Вацлав Гиляк. А тебя як кличут?

– Юра!

– То добре. У мене е такой хлопче, схожий на тебе, по прозванию Гнат.

В толпе зашумели: Любопытные придвинулись ближе. Посыпались вопросы:

– Что ж ты, православный, служишь кайзеру?

– По мобилизации. Я не хотив войувать против русских… Я сам виддався до полону.

Вот и пойми, почему говорят «страшный пленный». Этот совсем не страшный и даже какой-то домашний. В форме врага, а говорит по-украински. Солдат, а не хочет воевать! Сам сдался в плен.

– Що ты за людына? – спросил здоровенный конюх, хотевший урезонить Отто Пупа.

Вацлав Гиляк рассказал о том, что у себя на родине он был столяром и еще плел из лозы корзины, кресла, кушетки и продавал. Враждебное настроение толпы сменилось любопытством.

6

За обедом Юра рассказал о случившемся отцу. Тот вызвал Вацлава к себе, расспросил о русинах, о Карпатах и поручил ему для пробы сплести из лозы какую-нибудь вещь.

– А лоза? – спросил пленный. – Не всякая лоза годна.

Юра вызвался показать все заросли лозы у реки. Мама не хотела пускать Юру одного с военнопленным и еле согласилась, когда третьим, прихрамывая, пошел конюх.

Юра показывал дорогу, временами оглядываясь на Вацлава. Силач конюх замыкал шествие. Вацлав иногда улыбался, порой испуганно оглядывался. Он часто клал руку на голову Юры, гладил его и шептал одно и то же имя: