Текст книги "Первый выстрел"

Автор книги: Георгий Тушкан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 43 страниц)

– Папа, а можно…

– Стоп! Я все сказал. Беги играй. Мне некогда.

Через десять минут Юра уже был у Тимиша, рассказал о выигрыше и отдал ему деньги.

– Брехня! Ни якого выигрыша не было. Это твой тато дал! – уверенно отрезал Тимиш.

– Да нет же! – И Юра повторил рассказ.

– Разумно. Шоб никто не знав. Та не узнают! Я отпрошусь сегодня же на село, до фельдшера, а потом пойдем рыбу ловить.

Через несколько дней дядя Василь получил все необходимые документы. Юра радостно сказал об этом отцу, но тот почему-то сделал вид, что задумался и ничего не слышит. В первый раз Юра не понимал отца. Он долго раздумывал об этом.

Неожиданно пришла телеграмма о болезни дедушки – маминого отца. На семейном совете было решено, что мама поедет с детьми, чтобы не оставлять их здесь без присмотра. Петр Зиновьевич работал весь день и даже ночью.

Через три дня они выехали в Полтаву, а оттуда к дедушке, на хутор. Ехали они в старом экипаже. Лошади были плохонькие, не чета училищным. Вещи везли в телеге. Юра попросил дать ему править лошадьми и правил почти всю дорогу, кроме спусков, езды по селу и через плотины.

В селах росли строгие высокие тополя. Беленькие хатки под соломенной крышей казались под ними почти игрушечными. Вишневые садики. Лески. Полянки. Снова лески и снова степь. Так много лесов Юра еще не видел. Потом кормили лошадей. Отдыхали. Опять ехали. Опять кормили лошадей.

К большому дому они проехали через старый парк с огромными деревьями. Высокое деревянное крыльцо было застеклено разноцветными стеклами. Пока мама ходила к деду, Юра, не входя в дом, подобрал несколько осколков стекла, зеленых, красных, желтых. Тут его позвали. Войдя в спальню к дедушке, он поднес зеленое стекло к глазу и увидел на зеленой кровати, под зеленым одеялом зеленого старика с зеленой бородой. И это было необычно. Вдруг кто-то вырвал из его рук осколок и толкнул к кровати. Юра узнал тетю Галю и понял, что здесь ему «будут не переливки», как любил говорить Илько.

И все же лето он провел интересно. С лодки ловил карпов. Не один, а с новым дядей – высоким и худым дядей Колей, маминым братом. Помогал купать лошадей. Подружился со всеми собаками и ходил к селу устраивать «собачьи бои». Подружился с ребятами из села – вместе ловили рыбу с берега удочкой, вместе совершали набеги на дедушкин сад и дедушкину бахчу. Ловили и варили раков. Юра был рослый, здесь никто не знал, что ему только что исполнится одиннадцать лет, и он чувствовал себя большим и сильным. Мама и тетя Галя были заняты дедушкой – им было не до него.

Здесь Юра узнал, что может быть в жизни так, что то, что кажется одному интересным, другому может быть совсем неинтересно. Поблизости от дома дедушки была Диканька. Та самая Диканька, гоголевская, где совершались такие удивительные приключения. Юра подговорил хлопцев из села, и они побежали туда ночью. Было таинственно и страшно. А нечистая сила их так и не «водила». Не довезло. Они попробовали проделать то же самое в ночь на Ивана Купала, но, кроме ведьмы в образе перебежавшей им дорогу кошки и черта в образе коня – ну с какой стати конь заберется в конопли! – они ничего не видели. Да и насчет кошки и коня они, конечно, преувеличили. Они понимали это сами, но иначе было бы совсем скучно.

Дедушка поправлялся – он уже сидел в кресле на веранде. Потом начал ходить, держась одной рукой за плечо дочери или внука. Он часто останавливался и долго смотрел на пухлые облака в голубом небе, на траву под ногами, будто видел все это впервые.

– Что там интересного? – удивлялся Юра.

– Проживешь с мое, тогда поймешь, что такое красота, красота в природе. Дерево! Камень! Ручей! Вода, вечно живая, бурлящая, изменчивая! Душа молодая, а тело немощное, дряхлое! В Древней Греции был сад у моря. Чудный сад. Туда приезжали старики, которым надоело быть в тягость другим, в тягость самим себе. Они могли там жить в уединении, сколько хотели, – плодов и воды было вдоволь. На краю сада был отвесный обрыв. Внизу бурлило море. Старики сами бросались вниз.

– Зачем?

– Жизнь надоела.

– Не понимаю, как это жизнь может надоесть. Ловили бы рыбу, охотились, выращивали деревья.

Дедушка вздохнул и ничего не ответил.

Потом поспели земляника, малина, черника, вишни, летние яблоки и груши. А затем наступила пора возвращаться домой, скоро надо было ехать в Екатеринослав, в гимназию.

9

И опять Юра с Ирой стояли в коридоре вагона у окна. Юра возвращался в Екатеринослав печальный – уж очень скоро промелькнуло лето. Он ничего не успел, даже с Вацлавом Гиляком как следует не поговорил. Слишком долго они пробыли у дедушки. Ира, напротив, радовалась возвращению, в городе ей было веселее. Еще бы! Она жила не в пансионе, а у тетки.

Прощаясь на вокзале, откуда Юра впервые самостоятельно поехал на трамвае в пансион, они условились увидеться в церкви. Однако встреча произошла гораздо быстрее.

Вторую женскую гимназию, где училась Ира, заняли под лазарет для раненых, а девочек перевели заниматься в помещение мужской гимназии. Гимназисты учились во вторую смену, а в утреннюю – девочки. На воскресную обедню девочки тоже пришли в церковь Первой классической гимназии. И когда они уходили, Юра протиснулся к ним и сунул записку в руку Иры. Это увидел воспитатель. Юру повели к инспектору. Матрешка – толстый в животе и узкий в плечах, сердитый и красный – быстро ходил по своему кабинету.

– В ваши годы! Позор! Недостойное поведение! Сообщу вашим родителям… Но если вы торжественно поклянетесь вести себя достойно…

Юра поклялся.

Вечером, когда он готовил уроки в репетиционном зале, к нему подошел Гога и сказал:

– А ты из молодых, да ранний! Надо было незаметнее. А девчонка пикантная. Ты меня познакомь с ней. Как ее зовут?

– Ира.

– Ага. В каком она классе, в пятом?

– В четвертом!

Гога презрительно свистнул и спросил:

– Она что – двоечница, второгодница?

– Нет! – ответил Юра и нахмурился.

– Не бойся, не отобью! – И Гога дважды хлопнул его по плечу и отошел.

И снова было воскресенье, но он не подошел к Ире. На четвертое воскресенье, поймав ее вопросительный взгляд, он отрицательно мотнул головой. А потом ему передали записку: «Чего ты испугался? Пиши! Нам сочувствуют и обязательно передадут. Отдай записку любой нашей девочке».

Вечером Юра долго обдумывал, что и как написать, но ничего не придумал. Он признался в этом Пете, тот позвал на помощь Колю. Увидев трех друзей вместе, подошел Заворуй, узнал, в чем дело, и посоветовал:

– Есть готовые тексты. Я видел у одного гимназиста. Дашь двадцать копеек – принесу.

– Дам. Принеси.

Заворуй принес потрепанную книжку. Это был «письмовник», набор любовных писем.

«Когда я увидел ваши чудные глаза, божественные губы, я понял, что я безумно влюбился в вас навсегда. Вы царица моей души. Это не низкая страсть…» Такой текст Юра с негодованием отверг.

– Не мучь себя, – услышал он сзади голос Гоги. – Я сам напишу за тебя и сам передам.

Юра не согласился. Но Гога посмотрел сквозь него, как сквозь стекло. И пока Юра собирался написать, Гога, оказывается, написал и изловчился передать записку, когда девочки расходились с утренней смены.

На следующей обедне Юра стоял почти вплотную к входящим в церковь гимназисткам, совал сложенное письмо в руки то одной, то другой, – никто не брал. Что это – заговор? Он сбежал вниз, в гардеробную, подошел к Ире и сунул ей письмо.

Но она закричала на весь вестибюль:

– Не смейте! Возьмите прочь ваше мерзкое письмо!

Юра снова очутился перед инспектором. Он, конечно, мог бы все рассказать, но не хотел быть ябедой.

– Не знаю, что и думать о вас, – бубнил Матрешка. – Вы так молоды и так порочны. Ведь вы же клялись. Я вынужден доложить директору.

Юру посадили в карцер. Выйдя из карцера, он обо всем рассказал своим друзьям. Заворуй подслушал и передал Гоге.

Тот вечером сказал:

– Пикни только – зубов не соберешь. Дурак! Кто не умеет писать любовные письма, пусть пеняет на себя. Не воображай, что эта девчонка может меня интересовать… Я…

И Гога стал хвастаться своими любовными похождениями.

– Так зачем же вы написали Ире и подписались моим именем? Я же хотел сам.

– Затем, что хотел тебя проучить. Я – мстительный. – Гога хохотнул, будто подавился кашлем. – Ох, и написал я! – И он прочитал пошлые стишки, которые противно было слушать, не то что писать.

Юра всматривался в лицо Гоги и словно видел его в первый раз. Раньше ему помнилось только узкое лицо с мешочками под глазами, узкий вытянутый нос, длинный подбородок… А сейчас он увидел недобрую складку тонких, как рубчик, губ, злорадство в глазах, спесиво-надменное выражение. Юра смотрел, и его злость перерастала в ненависть.

– Что скажешь, клоп? – издевался Гога.

Юра ничего не сказал. Если бы взгляд его синих глаз мог испепелить, то от Гоги осталась бы лишь щепотка золы. Гога сначала попятился, а потом, кривляясь и посвистывая, удалился.

История «любовных похождений второклассника», преследующего гимназисток даже в церкви, стала широко известна. Начальница женской гимназии решила раздуть этот случай, чтобы вернуть себе один этаж женской гимназии, и доложила об этом попечителю округа. Тот, не раздумывая долго, приказал:

– Забрить негодяя в солдаты!

Но, когда ему сообщили, что «негодяю» всего одиннадцать лет, он долго хохотал и назвал начальницу гимназии «ловкой особой».

Юра стал героем своего класса. Старшеклассники, наслушавшись небылиц, – а слух, пущенный начальницей, разросся, – приходили смотреть на него и приставали с такими вопросами, от которых Юра краснел. Поэтому он старался не выходить во время перемен из класса.

В одно из воскресений после обеда Коля Истомин передал ему письмо, сложенное во много раз.

Писала Ира. Она просила извинить ее, потому что «была введена в заблуждение». Она узнала от его друга, что это гадкое письмо написал Гога Бродский. Она по-прежнему готова «дружить с тобой, Юрочка, с тобой одним». Пусть обязательно ответит. Слово «обязательно» было два раза подчеркнуто.

Какой же друг открыл Ире правду? На вопрос, что он по этому поводу думает, Коля Истомин признался, что это он написал Ире, а гимназистки передали.

– Они все на твоей стороне!

– Напрасно сделал! – сказал Юра и разорвал записку Иры на мелкие кусочки.

– Не ответишь? – спросил Коля.

– Нет! Она и без твоей подсказки должна была бы понять, что я не способен на подлость и гадость. Зачем же она в одну секунду отреклась от меня? Зачем сразу поверила провокатору? – Это слово пришло ему на память из прошлых дней, когда он впервые услышал его и решил запомнить.

– Ты абсолютно прав! – объявил Петя. – Пенелопа ждала Одиссея много-много лет, и никакие письма не поколебали ее веру в Одиссея.

– Тогда не писали писем, – возразил Коля.

Начали спорить. В спор включились другие. Спорщики пошли спросить Феодосия Терентьевича, а о Юре забыли.

Вскоре Юра побывал в Археологическом музее, куда группу гимназистов привел Феодосий Терентьевич. Юра увидел здесь Дмитро Ивановича, но подойти к нему постеснялся. Тот не сразу заметил его, но позже, когда он рассказывал гимназистам о скифах и встретил взгляд очень синих глаз, он прервал рассказ и воскликнул:

– Серденько, так ты ж Юрко Сагайдак!

– Я! – ответил Юра, красный от гордости, и бросился к крестному.

Закончив интересный рассказ из истории Запорожской Сечи, Дмитро Иванович потребовал, чтобы Юра заходил к нему, и попросил Феодосия Терентьевича отпустить крестника в ближайшее же воскресенье под его, Дмитро Ивановича, ответственность. «Чего же ты раньше не показывался? Хотя и то правда, что я только с месяц, как приехал…» Феодосий Терентьевич обещал отпустить Юру, назвав его при этом серьезным мальчиком. Об истории с любовной перепиской Феодосий Терентьевич умолчал, и Юра был ему за это очень благодарен.

Наступило долгожданное воскресенье. Юра разыскал дом Дмитро Ивановича перед Потемкинским садом, раскинувшимся на высоком берегу Днепра, дернул за деревянную ручку, свисавшую на толстой проволоке, и вот он уже сидел в кабинете крестного и слушал тиканье многочисленных часов. Каких здесь только не было! И будильники, и стенные, и стоявшие на полу, огромные, выше Юры ростом. Время они отзванивали не сразу все, а по очереди. Сначала звонили часы с «серебряным» звоном, потом другие – с «малиновым» звоном, третьи – «с перезвоном». Из настенных часов выскочила игрушечная кукушка и прокуковала время. Наконец, в больших настольных фарфоровых часах в виде замка с башнями открылись ворота, в них показался рыцарь в латах на коне. Поднеся рог ко рту, он протрубил ровно одиннадцать раз. Потом рыцарь отъехал, ворота захлопнулись.

Юра был ошеломлен, не сводил глаз с чудесных часов. А Дмитро Иванович сидел на деревянном кресле перед столом, заваленным разными диковинами, и рассказывал интересные истории. Но теперь уже не о зайцах.

Везде была идеальная чистота.

– Порядок, – поучал Дмитро Иванович, – должен быть не только на столе или в комнате, но, главное, в голове. Система жизни, стиль, почерк – все это человек, во всем этом сказываются черты его характера…

Когда Юра возвращался в пансион, он думал о том, что Феодосий Терентьевич как-то назвал его почерк «куриным». Неужели и характер у него куриный? Кого бы об этом спросить? Пожалуй, лучше всего отца.

Глава II. МУШКЕТЕР СА’ГАЙДАК

1

Лидия Николаевна Бродская нередко наезжала в Екатеринослав по благотворительным делам или просто «проветриться», или повидаться с сыном, в котором она души не чаяла. В этот раз она заказала по телеграфу ложу в театр на гастроли Малого театра и прямо с вокзала заехала за Гогой в гимназию, захватив с собой Тату.

Они обе вошли в вестибюль. И старик швейцар при виде важной дамы бросился вызывать дежурного воспитателя. К ним вышел Феодосий Терентьевич. Он учтиво раскланялся, подошел к ручке.

– Мы приехали за сыном. Я отберу его у вас на целых два дня. Сегодня театр, а завтра бал в Благородном собрании.

Феодосий Терентьевич развел руками.

– К сожалению, гимназист Бродский отпущен мной до понедельника.

– Как так отпущен? – изумилась Лидия Николаевна.

– Он отправился навестить своего дедушку. Я полагаю, что вы найдете его там.

– Мы только что оттуда…

– Значит, разошлись. Гимназист Бродский проявляет похвальное внимание к своему двоюродному дедушке, – продолжал Феодосий Терентьевич. – Он регулярно навещает его каждую субботу.

– До понедельника? – лукаво спросила Тата.

Феодосий Терентьевич утвердительно кивнул.

Мать и дочь обменялись многозначительными взглядами. Они-то знали, что Гога и носу не кажет к своему свирепому двоюродному деду, банкиру и промышленнику, брату эрастовского Бродского. Прежде, учась в младших классах, Гога, как и Тата, жил у него. А когда Гога стал куролесить и дважды приходил пьяным, старик отказал ему от дома. Родители поместили Гогу в пансион, под присмотр. Но и здесь Гога тоже «отличался».

Директор его терпел только потому, что он был Бродский… Мать обещала Гоге, что когда он перейдет в восьмой класс, то будет жить на частной квартире. Но он уже теперь тайно снимал комнату и иногда отпрашивался из пансиона в субботу до понедельника под благовидным предлогом «навестить дедушку». Иногда уходил и в будние дни. «Вам меньше беспокойства будет», – нагло говорил он воспитателям. И они, предупрежденные директором, отпускали его, лишь бы «юноша со сложным характером», второгодник, «не отравлял своими художествами атмосферу в пансионе».

Итак, Гоги в гимназии не было.

– Как же быть с ложей? – спросила Тата. – Не можем же мы поехать в театр одни, без кавалера!

– Право, не знаю как…

Феодосий Терентьевич почтительно отошел от дам, предоставив им возможность поговорить.

Из коридора выскочил Юра и налетел на Тату. Он с ходу остановился, не веря глазам.

– Юра! – воскликнула Лидия Николаевна. – Наш старый знакомый, сосед, – объяснила она Феодосию Терентьевичу.

Тот почтительно кивнул.

– Вот он, мой рыцарь! – воскликнула Тата. – Юрочка, дорогой, тебе придется сегодня сопровождать дам в театр!

– В театр? – изумился Юра.

– Да, московский Малый театр дает гастроли, ставят «Горе от ума»… Мама, проси господина учителя, чтобы Юру Сагайдака отпустили с нами.

Юра был в театре впервые. Его поражало здесь все: и нарядная толпа, и яркий свет больших электрических люстр, и зал с креслами в богатой обивке, ложами и балконами. В своем сером гимназическом мундирчике он чувствовал себя стесненно, но, к счастью, Тата тоже была в гимназическом платье, с белым кружевным воротничком.

А потом медленно раздвинулся занавес. На сцене стали двигаться, говорить, спорить ожившие старинные люди в старинных костюмах, сошедшие с книжных страниц герои…

Юра сидел в ложе рядом с Татой, у самого барьера. Он жадно слушал, смотрел, хотя вначале смущался. Ему было как-то неловко подсматривать исподтишка за чужими чувствами, подслушивать их разговоры. Если бы они знали, что за ними подсматривают из темного зала столько чужих людей, они вряд ли говорили бы так громко и так откровенно выражали свои чувства…

– На сцене артисты, – объясняла ему Тата, – они играют роль. Они изображают жизнь – радость, страдание, гнев, благородство, подлость. Они показывают хороших и плохих людей. Чтобы зрители презирали плохое, учились любить справедливое, возмущались. Вот Чацкий, например, даже не догадывался, как подло его невеста Софья обманывала его. И с кем? С подлизой Молчалиным!..

Юра сейчас же определил каждое действующее лицо по-своему. Молчалин – это шакал Табаки. А Фамусов – Шир-хан. А в пьесе вместо Фамусова надо было бы показать старика Эраста Константиновича Бродского, хитрого и жадного, скупого и тщеславного.

В антракте Тата спросила:

– Неужели это правда все то, что я слышала о тебе? Неужели ты мне изменил?

Юра искоса посмотрел на нее. Большие ресницы, как опахала, прикрывали глаза. Она была такая красивая, такая красивая и вся благоухала духами! Но… никак не узнаешь, когда она шутит, когда говорит правду. И совсем взрослая…

– Вы слишком старая! – не без огорчения объявил Юра.

Тата начала громко хохотать и при всех расцеловала Юру, чмокнула в обе щеки.

Лидия Николаевна несколько раз повторяла:

– Тише! Да перестань же! На нас смотрят! Восемнадцать лет, а не умеешь вести себя в театре!..

Смех Таты и ее поцелуи оскорбили Юру. Он покраснел и быстро пошел к выходу. Но тут же в душе возникло сожаление, что он не досмотрит пьесу до конца. «Интересно, чем все кончится?» Он никак не мог решить, что же делать? «Может, это тоже игра? А Тата вроде Софьи?» Поколебавшись, он все же решил остаться и вернулся к своим дамам.

– Проси прощения! – потребовала Тата.

– Я? Прощения?

– Да, ты меня смертельно оскорбил! Со мной случилась чуть ли не истерика.

– Я не хотел…

– Запомни, даме никогда не говорят о ее годах и никогда не спрашивают. Это неприлично. Целуй руку!

Он испытующе посмотрел Тате в глаза. Нет, они не издевались, а были добрые, чуть-чуть смеялись, ласково. И Юра поверил. Он нагнулся и поцеловал руку Таты. Это было приятно, только противно пахло духами.

Потух свет. Медленно открылся занавес. Пьеса продолжалась.

2

– «Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок. Карету мне! Карету!» – громко продекламировал Юра, встав из-за стола в позу.

Это уже было в доме у Бродских, куда после спектакля привезли Юру ужинать. Лидия Николаевна позвонила в пансион, предупредила воспитателя, что Сагайдак останется у них на воскресенье.

– А еще что помнишь? – спросила она.

Юра довольно точно прочитал монолог Чацкого.

– Если бы Гога не дурил и так запоминал уроки! – сказала она, вздыхая.

Гога доставлял ей немало огорчений. И Юра был вдвойне горд.

В награду ему налили бокал легкого вина. Невкусно, кисло, но Юра выпил. Как много здесь на большом столе всяких тарелок, разных вилок, ножиков, блестящего стекла! После однообразных пансионных обедов и ужинов Юра налег на очень вкусную еду. Лидия Николаевна и Тата подкладывали и подкладывали еще.

– Голодающая бурса! – объявила, смеясь, Тата.

Юра покраснел и сказал, что сыт, спасибо… Хотя он с удовольствием бы съел еще один кусок аппетитной телятины с маринованными сливами и еще куропатки.

Потом Тата проводила его в комнату Джона, бойскаута, учившегося в английском училище под Москвой. Того самого Джона, с которым он стрелял в парке старика Бродского из монтекристо и убил ястреба.

Здесь уже было постелено.

– Юрочка, пусть я старая, но неужели у тебя не осталось ни капли рыцарской верности ко мне? Ведь ты клялся в любви и верности! Ты ненавидишь меня? Я знаю! – сказала Тата таким же тоном, как Чацкий в театре.

– Что вы! – воскликнул Юра. – Вы самая красивая!

– Будешь ли ты моим рыцарем, будешь ли ты служить мне?

В голове у Юры шумело. Если бы Тата приказала ему избить Гогу или жандарма со станции Эрастовка, десять таких жандармов, он бросился бы, как лев, потому что он смел и бесстрашен. И он смело ответил:

– Буду!

– Так не говорят. Стань передо мной на одно колено, скажи: «Вы моя прекрасная дама, я предан вам до гроба». Тогда я посвящу тебя в свои рыцари. Только подожди минутку, я принесу шпагу д’Артаньяна! – торжественно проговорила она.

– А кто такой д’Артаньян?

– Как, ты не читал Дюма?

Тата вышла и скоро вернулась, неся в руке настоящую шпагу – это была рапира для учебного фехтования – и толстую книгу.

– Я посвящаю тебя, – сказала Тата, – касаясь концом рапиры плеча Юры и в другой руке держа раскрытую книгу. – Отныне ты мой рыцарь. А в этой книге ты узнаешь, как должен поступать человек, владеющий шпагой. Я дарю ее тебе!

– Мне?! – чересчур громко воскликнул Юра, разглядывая настоящее холодное оружие. Плохо, конечно, что на конце шпаги тупая кнопка, но ее можно спилить, заточить острие как надо.

Юра встал с колен и засунул шпагу за гимназический ремень с бляхой.

Лидия Николаевна, стоявшая в дверях и наблюдавшая всю эту сцену, сердито сказала:

– Сейчас же перестань дурачить его, Тата! Тоже нашла себе живую игрушку! – И тут она заговорила по-французски.

Тата, обернувшись к Юре, сказала:

– Нас хотят разлучить навеки. Крепись! – и ушла, послав ему с порога воздушный поцелуй.

– Не забудь потушить свет! – донесся голос Лидии Николаевны.

Юра лег и вдруг увидел в углу ружье монтекристо. Он немедленно вскочил и осмотрел его. А где патроны? «Нехорошо лазить по столам, нехорошо!» – твердил он, открывая ящик письменного стола. В ящиках он обнаружил не только патроны, но и револьвер монтекристо и много книжечек о похождениях Ната Пинкертона. Он лег в постель и положил перед собой на столик «Трех мушкетеров» и книжонки Пинкертона. Шпагу прислонил к столику, а револьвер монтекристо положил под подушку. Что же читать, с чего начать? Поколебавшись, он взял в руки «Трех мушкетеров». Картинки в этой книге показались ему интереснее.

Он читал, не отрываясь, всю ночь, пропуская целые страницы «с описаниями». Новые герои обступили его. Кардинал Ришелье, Атос, Портос, Арамис, наконец д’Артаньян, замечательный д’Артаньян, беззаветно храбрый, ловкий и веселый! Ночью Юра встал, немножко пофехтовал с невидимым противником и снова принялся за книгу.

К утру Юра уже полностью представлял себе, кто он и кто его друзья. Конечно, Петя – это прямолинейный, честный Атос. Коля – склонный к религии Арамис. Но как же дать благородного Портоса Заворую? Заворуй такой противный, но, может быть, теперь, прочитав книгу, Заворуй станет другим и сможет достойно носить имя Портоса? А все они четверо будут мушкетерами, и у них будет девиз: «Один за всех и все за одного!»

Мужские имена героев были распределены. Королем Бурбоном стал директор Барбос. Кардиналом Ришелье Юра назначил Матрешку, инспектора. А как же с женскими ролями? Тата не королева же? Или, может быть, она Констанция? Ну, уж во всяком случае не хитрая, лукавая и безнравственная леди Винтер, миледи!..

Утром его разбудила Тата. В комнате горел свет.

– Неужели еще спишь? Признайся, я снилась тебе?

Юра смутился. Врать не хотелось.

– Ясно! Ты изменил мне с Натом Пинкертоном. Вставай же! – Она дернула подушку и увидела под нею револьвер монтекристо.

– Где ты взял?

Юра замялся было, но сказал:

– В ящике стола.

– Вот и оставляй тебя одного. Я надеюсь, ты не собираешься застрелить меня из ревности? Нет, ты будешь меня охранять. Скоро мы пойдем в скетинг-ринг. Примерь ботинки Джона, а не подойдут – возьмем напрокат в скетинг-ринге.

– А можно, я возьму с собой монтекристо?

– Обязательно возьми! А вдруг на нас нападут! Ты бы взял и черную маску. У Джона была. Поищи!

После завтрака Юра появился в гостиной с рапирой в руках и стал «в позицию», как на картинке д’Артаньян.

– Не так! – рассмеялась Тата. – Я умею фехтовать и научу тебя главным приемам. Сейчас мы сразимся!

Она выбежала и принесла две защитные кожаные маски с решеткой перед глазами, мягкие нагрудники и рапиру.

Юре пригодились его былые сражения на палках. Тата даже не ожидала, что он сможет так парировать ее удары, наносить удары сам. А Юра вспомнил дуэль с Алешей и пожалел, что они так вновь и не подружились по-прежнему. Войдя в раж, Юра загнал Тату к роялю и заставил «сложить оружие».

– Ты настоящий д’Артаньян, – сказала она, снимая шлем и поправляя растрепанные волосы. – Мой мушкетер! Знаешь что? Только не д’Артаньян, а са’Гайдак! Хорошо звучит – са’Гайдак!

3

В скетинг-ринге, обширном зале с кафельным полом, было людно. На коньках с четырьмя колесиками катались гимназисты и гимназистки старших классов. Юра очень боялся оконфузиться. Он никогда не катался на роликовых коньках. К счастью, Татин знакомый юнкер встретил их возле гардероба, как только они надели коньки, он укатил с ней. Но вскоре они возвратились к Юре, и юнкер обратился к нему с просьбой разрешить покататься с его дамой. Юра разрешил.

– А ты пока потренируешься, – сказала Тата.

Юнкер подъехал к господину в клетчатой куртке и попросил его помочь Юре. Этот господин подвел к Юре незнакомого гимназиста, объяснил, как надо отталкиваться от пола, и предложил им ездить вместе, взявшись за руки. Дело пошло.

Через полчаса Юра чувствовал себя довольно свободно и даже начал ездить один. Подкатила Тата, похвалила за успехи и сказала:

– Ты катайся, а мы навестим мою больную подругу и через час-два приедем. Мама сердится на меня за то, что я посещаю ее. Могу я надеяться на твою скромность? Если кто-нибудь спросит обо мне, скажи: «Пошла поесть мороженого».

Тата отъехала, но тотчас вернулась.

– Юрочка, я передумала. Я потом сразу пойду домой. Ты ведь большой и найдешь дорогу к нам. Помнишь, дом против сквера? С колоннами. Скажешь маме правду: «Тата пошла к подруге. Одна…» Так надо. Она в ссоре с Олегом. Он меня только проводит. А дома ты можешь сколько угодно играть с монтекристо, читать похождения Шерлока Холмса и Ната Пинкертона. По дороге будь осторожен, смотри, чтобы у тебя не стащили монтекристо.

– У меня? Никогда!

– Я в этом уверена. Можешь носить его.

– А в пансион можно с собой взять?

– Бери. И книжки про Холмса и Пинкертона тоже бери. Но это наша тайна, мушкетер са’Гайдак! Смотри не попадайся. У вас ведь строго… Правда, Олег, у него редкостные синие глаза?

– Тата, вы замечательная! – произнес Юра, переполненный счастьем.

Тата тихонько засмеялась, притянула его за плечи и поцеловала.

– Целовать публично очень, очень неприлично! – насмешливо произнесла какая-то гимназистка.

– Дура! – крикнул Юра.

– Ай, как нехорошо! – заметил господин в клетчатой куртке, учивший его кататься.

Юра сделал вид, будто не услышал, и поехал один.

Вернувшись к Бродским, Юра сразу бросился к своим сокровищам. Шпага и книги были на месте. Полюбовавшись маленьким револьвером, он стал перебирать груду «Нат-Пинкертонов», «Шерлок Холмсов» и «Ник-Картеров». Эти тонкие книжонки о похождениях сыщиков были строго-настрого запрещены в гимназии.

Вот станет завидовать Заворуй! Юра будет давать всем читать бесплатно, не так, как Заворуй, дерущий по копейке за каждую прочитанную книжку.

Юра прилег на диван с одной из книжек в руках, но не успел прочесть и пяти строк, как уснул мертвецким сном. Сказалась прошлая бессонная «мушкетерская» ночь, масса новых впечатлений: театр, скетинг-ринг… Он не слышал, как вернулась Тата, как приехала из гостей Лидия Николаевна, как наконец явился Гога и снова ушел после крупного разговора с матерью.

Юру с трудом подняли к ужину. Он сидел за столом, клюя носом, со слипающимися глазами.

Тата, смеясь, сказала горничной:

– Приготовьте моему мушкетеру постель. Ему надо выспаться и набраться сил для новых подвигов.

Сонный мушкетер даже не сообразил обидеться.

4

Утром Юра ушел, когда в доме еще спали. Ему надо было появиться в пансионе пораньше, чтобы спрятать контрабандные сокровища. Юра засунул за пояс шпагу, под рубаху большую охапку «сыщиков», напялил шинель и под нее сунул «Трех мушкетеров» Дюма. Нет, плохо получается: ни шагнуть, ни повернуться… Шинель не застегивается. Рапира оттопыривает полу и предательски вылезает из-под нее. Что делать? С сожалением он расстался с рапирой и отложил «Трех мушкетеров». Решил: «Потом возьму». Но и с «сыщиками», уложенными вокруг живота, он казался себе очень толстым, почти как инспектор Матрешка. Однако рискнул пойти. Заспанная, сердитая горничная открыла ему дверь на улицу.

Мимо швейцара в вестибюле гимназии Юра пробрался благополучно, но весь пансион уже встал и успел позавтракать. Плохо…

Если бы книжечек было пять-шесть, даже десять, никто бы не обратил внимания. А книжек, пусть тоненьких, было около тридцати, и на худеньком подростке столь неестественно выпиравший вперед живот был очень заметен.

Как назло, навстречу из-за поворота вышел воспитатель Петр Петрович, Рыжий.

– Явился! – сказал Юра, красный от волнения.

– Вижу! Почему не здороваетесь? Почему так поздно? Ведь вы не приготовили уроков в субботу?

– Я сейчас приготовлю.

– Заходите…

– Я сейчас… живот схватило! – И Юра, схватившись обеими руками за живот, побежал по коридору, завернул за угол. Подождал, юркнул в дверь направо, в спальню, и сунул книжки под матрас. Все сошло отлично. А монтекристо он будет всегда носить при себе. Убедившись, что за ним не следят, он взял из-под матраса пять книжечек, сунул под рубаху и сошел в репетиционный зал.

– Сагайдак! – позвал Рыжий, сидевший за своим столом.

Юра начал рассказывать о спектакле «Горе от ума». Он подражал актерам, произносил диалоги с выражением.

– В следующий раз, – прервал его Рыжий, – потрудитесь заранее спрашивать у воспитателя разрешение, а не беспокоить вечером, по телефону, его превосходительство господина директора. Можете идти заниматься.

– Извините! В следующий раз это не повторится! – скороговоркой выпалил Юра общепринятую формулу извинения.