Текст книги "Первый выстрел"

Автор книги: Георгий Тушкан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 43 страниц)

Он сел за стол, вынул учебники. Сейчас же к нему подсели Петя и Коля, будто для проверки сделанных в дневнике записей уроков. Юра сунул одному Ната Пинкертона, а другому – Шерлока Холмса.

Конечно, друзья читали книжечки, держа их на коленях, делая вид, будто читают учебник, лежащий на столе.

Заворуй заметил это, выхватил у Коли книжку и грозно спросил:

– Почему взял без спроса?

– Это не твоя, это Юркина.

– Врешь!

Сначала тихая, ссора стала очень шумной. Конечно, Рыжий подошел и отобрал книжку.

– Чья книжка? – громко спросил он, поднимая ее над головой и грозно глядя на споривших.

Все находившиеся в зале смотрели на книжку в руке Петра Петровича. Кое-кто подошел поближе.

– Твоя, Истомин?

– Честное слово, не моя!

– Твоя, Загоруй-Полесский?

– Честное слово, не моя.

– А где ты ее взял?

– Я? У Истомина.

– А ты, Истомин?

Коля молчал.

– Значит, ни у кого не брал? Значит, она твоя! Как же ты смел давать мне честное слово, будто она не твоя? Отлично! Ты просил отпустить тебя в следующее воскресенье, так как приедет твой отец… За ложь ты не будешь отпущен. За чтение запрещенной литературы тебя накажет инспектор!

– Это я дал! – признался Юра, вскочив из-за стола.

– Ты? Ах, вот почему ты держался за живот!.. А где взял?

– Я не скажу!

– Ах, ты не скажешь? Ну что же, пеняй на себя! А где остальные книжки?

Юра вытащил из-под рубахи и положил на стол.

– Этого мало. Где остальные? Молчишь? Проверим! Пошли в спальню!

Происшествия – их было немного – разнообразили монотонную и скучную жизнь обитателей пансиона. И Петр Петрович допрашивал Юру не спеша, со вкусом. Вокруг сгрудились гимназисты.

Рыжий откатил матрас и обнаружил кипу книжек. Он брал каждую, громко читал название и откладывал в сторону.

– Покажите, покажите! – заволновался Заворуй. Такая же книжечка была в его тайной библиотечке. Он рассмотрел ее и вернул воспитателю. – Тут написано чья. Смотрите…

Петр Петрович громко прочел тусклую штемпельную надпись на обороте титульной странички: «Украдено из книг Григория Бродского». Теперь и на других книжках он разыскал такую же надпись.

– Украдено? – холодно спросил Рыжий.

Юра смотрел на пол и молчал.

– Кто вам дал их?

– Не скажу… – глухо отвечал Юра, судорожно глотнув воздух, и облизнул сухим языком совсем сухие губы.

– Где Бродский? – обратился Рыжий к притихшим гимназистам.

– Он еще не вернулся, – ответил кто-то.

– Тебе придется дать отчет господину инспектору, Сагайдак. За ложь понесешь наказание. Ты ночевал у Бродских?

– Да…

– Там тебе дали эти книги?

Юра молчал.

Наконец Гога явился. Предупрежденный в вестибюле друзьями, он вбежал разъяренный.

Петр Петрович протянул ему книжку, указывая на штемпель.

– Я их не приносил! – крикнул Гога. – Честное слово. Я виноват, что читал, но только дома, вне гимназии. – Он повернул свое ястребиное лицо к Юре и крикнул: – Признавайся! Ты украл мои книги, ворюга!

– Я не крал!

– Ты что же читать разучился, негодяй! – И Гога ткнул книжку со штемпелем под нос Юре. – Четко вполне, вор!

Юра промолчал.

– А где еще книжки?! – срывающимся голосом завопил Гога.

– Больше нет!

– Врешь! – И Гога задрал рубашку на Юре, обшарил руками пояс, засунул руки в карманы и вытащил револьвер монтекристо.

– И это, скажешь, твой? – И он стукнул Юру револьвером под челюсть.

Юра не ответил. Ведь тогда он подвел бы Тату. Их тайна…

– Вор! Это мой монтекристо! Его подарил мне мой дедушка Эраст Константинович. Вор!

Юра бурно вздохнул. Это было самое ужасное, самое страшное из всех обвинений. Воровство, а тем более у своих в гимназии, не прощалось, настолько это было позорно и омерзительно. В гимназии никто не крал.

Рассказывали о случае воровства, который был семь лет назад. Вора пансионеры почти насмерть забили ночью втемную. Из гимназии его исключили. Был известен и второй случай, не выясненный до конца. Обвиняемому объявили бойкот. С ним никто не дружил, никто не разговаривал, ему никто не помогал на уроках, и все отказывались принять его помощь. Его не замечали. Через две недели он повесился. Юра все это уже знал. Но выдать Тату? Ведь он поклялся. Никогда! Лучше смерть!

Бродский сбил его ударом по уху на пол.

Петр Петрович буднично сказал:

– Драться запрещено! – и обратился к Юре: – Неужели вы так закоренели в пороке, что не хотите облегчить свою душу чистосердечным признанием? Ваши друзья ждут!

Юра поднялся и исподлобья, зверьком, посмотрел на окружающих.

Холодные, презрительные, осуждающие взгляды. Даже Петя и Коля смотрели испуганно, с немым укором.

– Черт возьми! – воскликнул Гога. – Может быть, он еще что-нибудь украл. Надо обыскать… догола…

Юру раздели. Он мелко дрожал, даже челюсти клацали. Сдергивали рубашку нарочно грубо. Переворошили всю постель.

– Оденьтесь! – презрительно сказал Петр Петрович. – Сейчас отправитесь в карцер. Там вам будет безопаснее ждать решения. Ваши соученики могут не стерпеть…

Юра затягивал пояс, когда Петр Петрович сказал:

– Оба пояса оставьте здесь.

Петр Петрович отвел Юру в карцер и отправился к телефону, чтобы попросить кого-нибудь из Бродских прийти за украденными вещами.

5

В пансион уже в конце уроков приехала Тата. Распространив разрешение начальницы и на понедельник (гимназистки учились во второй смене), она явилась не в форме, а как взрослая, в шубке и в кокетливом платье. Она потребовала, чтобы ее провели к директору.

Директор церемонно принял ее, несколько удивившись, что по такому важному делу, как воровство, приехала столь молодая особа, а не ее мать. При разговоре присутствовали инспектор Матрешка и воспитатель Петр Петрович.

Тата непринужденно уселась против угрюмого директора, гладившего то свою прямоугольную бороду, то стриженную бобриком голову.

– Приведите гимназиста Сагайдака, уличенного в воровстве, а также принесите украденные им вещи! – распорядился директор.

– Боже сохрани, не надо! – воскликнула Тата.

– Как так не надо? – пробормотал директор.

– У нас ничто не украдено, а если речь идет о книжках и детском монтекристо, то это был мой опрометчивый подарок Юрочке Сагайдаку, нашему старому другу и соседу по имениям. – Она нарочно сказала «по имениям», хотя Сагайдаки и не были помещиками.

Директор и Матрешка удивленно уставились на Тату.

– Вы хотите, прошу извинить меня, выручить мальчика? Поверьте, дурные наклонности… – начал было директор, но Тата прервала его:

– Нет, нет! Вовсе нет! И мама полностью в курсе дела.

Петр Петрович ввел Юру. Без пояса, с опущенной головой, он исподлобья посмотрел на всех. Увидев Тату, вспыхнул, покраснел, одернул рубаху.

– Юрочка, тебя несправедливо обвинили, оклеветали!..

– Почему же вы, гимназист Сагайдак, не объяснили, что вещи были подарены вам? – строго спросил Барбос-директор.

– Он дал мне слово, что не назовет моего имени, – вмешалась Тата. – Считайте это женским капризом или романтикой, как хотите, но мы с мамой решили проверить рыцарские чувства мальчика. Разве вы не будете гордиться своим воспитанником, что он выдержал такое испытание! – обезоруживающе глядя в глаза директора, сказала Тата.

Матрешка развел коротенькими ручками. Петр Петрович ерошил свои рыжие волосы. Директор недовольно пыхтел.

– Во всяком случае, – сказал он, – все хорошо, что хорошо кончается. Сагайдак, приведите себя в порядок. Почему вы без пояса?

Петр Петрович протянул ему пояс с бляхой. Юра затянулся, исподлобья глядя на начальство, и, посмотрев наконец на Тату, улыбнулся.

Директор встал.

– Все же я полагаю, что проведенный вами эксперимент был жестоким, сударыня! – сказал он, наклонив голову в знак того, что аудиенция закончена.

Тата нимало не смутилась и, выходя вместе с Юрой в коридор, шепнула ему:

– Молодец, мой мушкетер! Теперь я смогу тебе довериться во всем. Мы друг за друга хоть на смерть!

– Сагайдак, вы пропустили занятия. Отправляйтесь готовить уроки. Товарищи объяснят вам, что задано.

Петр Петрович, сказав это, проводил Тату в вестибюль.

Когда Юра появился в зале пансиона, гимназисты толпились вокруг Гоги, обсуждая происшествие.

– Какого черта, – заорал он на Юру, – ты ввел нас в заблуждение?! А? Сказал бы сразу, что Татьяна, это моя сестра, – пояснил он окружающим, – разрешила тебе взять на время эти книжонки и монтекристо. Волнуйся тут за тебя! Дурак!

А дурак улыбался. Улыбался от радости, что Тата верна клятве, что «друг за друга хоть на смерть!». Да, он готов на это!

– Влюбленный осел! – горячился Гога. – Татьяна вскружила ему голову. Она кому угодно вскружит. Ну, он и готов в огонь и в воду. Тоже рыцарь кислых щей! А Татка жуткая авантюристка! – Это звучало у него как высшая похвала.

– Ты не смеешь так о ней говорить! Она замечательная! – закричал Юра.

– Господа, расходитесь!.. А вы, Сагайдак, готовьте уроки!

Так Юра стал на какое-то время героем гимназических разговоров.

На следующее воскресенье приехала Тата и попросила вызвать Юру Сагайдака. Но он застеснялся и убежал в столовую. Во-первых, он боялся, как бы при всех Тата не поцеловала его. Задразнят. Во-вторых, его лишили «воскресенья» за принос запрещенных книжек.

Тата, красивая и очень уверенная в себе, болтала со старшеклассниками. Она тут же, шутя, покорила полдюжины сердец и на ревнивые замечания: «Что вам мальчишка, пойдемте погуляем с нами» – отвечала: «Он мой рыцарь».

Но друзья не могли уговорить Юру выйти. И Тата согласилась погулять со старшеклассниками. Они прохаживались по тротуару перед гимназией, а Юра ревниво, тайком выглядывал из окна.

Даже Петр Петрович расчувствовался, глядя на нее, и сказал:

– Разрешаю. Иди!

А Юра ответил:

– Не пойду!

И не пошел. А потом весь класс обсуждал, правильно он сделал или нет.

Хотя во время войны допускались только благотворительные балы, как недавно в Благородном собрании, гимназисты и гимназистки все же упросили устроить и им танцевальный вечер. Для виду его назвали тоже благотворительным, «в пользу раненых». Решено было устроить киоски и в них продавать искусственные ромашки и маленькие флажки союзных держав – Англии, Франции, Бельгии.

Юра надел парадную форму: мундирчик со стоячим воротничком и светлыми пуговицами, и полчаса надраивал щеткой ботинки.

Играл духовой оркестр. Напомаженный, нафиксатуаренный господин с усами, поворачиваясь в обе стороны, выкрикивал танцующим: «А гош!», «А друа!»

Юра стоял у стены. Ира прошла перед ним – он не поздоровался. Ира стала с подругами рядом, он сделал вид, будто не видит. Ира зашла слева, потом справа, толкнула, извинилась и сказала:

– Это ты?

Юра смотрел мимо.

– Чего ты злишься? Я ведь тебе написала. Я знаю, что не ты сочинил то письмо, а Гога. Я написала, что не сержусь на тебя.

– Вот и танцуй со своим Гогой.

– Ах, так!

– Да, так!

– Хорошо!

Ира ушла. И она танцевала с Гогой и так кривлялась, что Юра презирал ее и жалел. Он уже знал, что собой представляет Гога.

И когда танец окончился и Гога отошел от Иры, Юра сказал ей:

– Ты еще неопытная. Берегись этого подлеца! – Слова он запомнил из какого-то романа.

– Не учи меня! Я сама знаю, что мне делать. Бегай за своей Таткой, старой ведьмой, которая смеется над тобой. Гога все, все мне рассказал. Уйди, я тебя ненавижу!

Так кончилась дружба с Багирой – черной пантерой. И даже во время летних каникул он не встретился с Ирой. Вместе с Борькой и Вильгельминой Карловной она уехала к тетке в Севастополь.

И снова звонки, и снова уроки, и снова вечерняя подготовка уроков. Юра привык к гимназии, к пансиону и уже гордился «своей» Первой классической екатеринославской гимназией, лучшей среди всех других. И хотя реалисты и «набили» гимназистам, но это чистая случайность – они дрались не по правилам.

В гости Юра ни к кому не ходил. Письма писать не любил, отвечать на письма из дому его заставлял Феодосий Терентьевич.

Питание в пансионе ухудшилось. В посылках из дома присылали главным образом уже не вкусненькое, а сало, сыр, домашнюю колбасу.

Шла третья военная зима. Одну за другой гимназии занимали под лазареты. Калеки стояли на улице и просили подаяния. Гимназистки собирали на Красный Крест, прикалывая на грудь искусственную ромашку. На плацу по-прежнему учили солдат. Но теперь это были пожилые, бородатые дядьки и юнцы.

В гимназии все чаще по углам шептались о неудачах на войне, о генералах-изменниках, о «продажных шкурах». Приходили слухи о Гришке Распутине, который хозяйничает в царском дворце и вместе с развратной царицей-немкой и «немецкой камарильей» продает армию и Россию. В разговорах старшеклассников зачастили слова: «Государственная дума», «кадеты», «ответственное правительство».

Эти слухи и разговоры еще не тревожили сознания Юры, хотя и заставляли его иногда вспоминать Тимиша и его дядю.

Весной зубрили, волновались, держали экзамены. У Юры были круглые пятерки, и он ехал домой победителем.

Дома он, как только вылез из экипажа, перецеловался со всеми, тут же убежал, прихватив Алешу и всех собак, в степь, потом купаться, хотя вода была еще «не купальная», и пришел, когда уже стемнело, усталый, загорелый, счастливый.

Обещанная еще в прошлом году поездка на дачу в Судаке снова не удалась. Пришла телеграмма о болезни бабушки. И Юлии Платоновне с Оксаной пришлось выехать в Полтаву. Петр Зиновьевич был загружен работой – его помощника мобилизовали, и Юра неожиданно получил полную свободу.

Лето, полное степного солнца, ветра, купанья, рыбной ловли с Тимишом, неизменных собак и лошадей, промелькнуло как один радостный, жаркий день.

Подошел день отъезда.

– Ты уже взрослый, – сказал отец. – Поедешь один.

И снова Юра, на этот раз без сопровождающих, отправился в Екатеринослав. Тимиш отвез его на станцию. И Юра с особой гордостью сам купил себе билет у того самого фатоватого кассира с воинственно подкрученными усиками – интересно, почему его не взяли на войну? – который когда-то предал его жандарму.

Жандармов теперь уже не так боялись, как раньше. И в вагоне Юра снова услышал разговоры о предательстве, о страшном старце Распутине, о том, что война всем надоела. Только говорили иначе, чем в гимназии: зло и громко.

С чувством каких-то перемен, назревавших в мире, вернулся Юра в гимназию, где все было по-прежнему, словно не существовало ничего, кроме пансиона и классов. Только кормить стали еще хуже, а звонки звенели все так же.

Глава III. РЕВОЛЮЦИЯ РЯДОМ

1

В этот февральский день все началось, как обычно. По звонку поднялись с постелей. Младшие классы построились, чтобы идти в столовую, и тут почувствовали какое-то замешательство. Старшеклассники стояли толпой и о чем-то шептались.

– Господа, – услышал Юра голос Феодосия Терентьевича, – слухи еще не подтвердились. Я очень прошу вас, – он сделал ударение на «я», – идти в столовую, как положено… И очень прошу не вносить сумятицу в умы младших.

Старшеклассники, все еще тихо переговариваясь, стали в строй. После завтрака классы по издавна заведенному порядку выстраивались в рекреационном зале.

В этот день инспектор Матрешка был не так спокоен и уверен, как обычно. Он все ходил взад и вперед по ковровой дорожке от двери к царскому портрету, нервно потирая коротенькие ручки. Несколько раз он просил старшеклассников «вести себя достойно».

Обычно каждый класс очень быстро и без всяких пререканий становился в две шеренги. Сегодня же у старшеклассников даже такая простая вещь не клеилась. И Юра был очень горд за свой третий, который сделал все, что положено, быстро и четко.

– А они еще проходят военную подготовку! – осуждающе сказал он своему соседу.

Теперь это был уже не Петя, так как Юра его перерос. Юра стоял шестым в шеренге, а Петя – девятым.

Наконец и восьмиклассники стали в ряд. Воцарилась тишина. Обе половинки дверей открылись, и на ковровой дорожке появился директор. Он шагал степенно и грузно. Под белым стоячим воротничком на короткой шее у него висел орден. Но почему-то ордена красовались еще и на груди. Между тем сегодня не был праздник.

Насупив густые брови, директор смотрел только, прямо, на портрет царя. Он и раньше шел, так же важно подняв голову, но всегда грозно поглядывал то вправо, то влево. А сейчас даже не покосился ни на кого. Когда директор остановился, регент поднес камертон к уху, подал тон. Гимназисты дружно запели молитву. Затем вторую. Наступила минутная пауза перед «Боже царя храни!». Регент вытянул руки, затем взмахнул ими. Юра и его соседи, все младшие классы, запели. Из рядов же старшеклассников слышались только разрозненные голоса.

– Отставить! – рявкнул директор, багровея.

Замолчали. Регент снова взметнул руками, призывая

начинать. И снова запел хор тоненьких детских голосов, среди которых слышались лишь отдельные ломающиеся голоса «молодых петушков», как их называл регент. Старшеклассники молчали.

– От-ставить! – крикнул директор. – Крр-амолы в стенах вверенной мне гимназии не потерплю! Приказываю петь!

Юра услышал шепот позади: «Не петь!» – «Почему?» – «Старшие классы передали: «Не петь».

В третий раз регент словно в отчаянии поднял руки.

Запели первоклассники, второклассники, третьеклассники… Пел директор, пел священник, воспитатели.

– Перестать! – донесся шепот сзади.

Юра замолчал.

И тут из задних рядов громко раздалось писклявым, дурашливым голосом:

– Ку-ка-ре-ку! Царствуй, лежа на боку-у-у…

Все оцепенели.

Чей-то другой голос прокричал:

– Долой самодержавие!

– Кто? – рявкнул директор.

В зале стало тихо-тихо.

– Иду, чтобы позвонить его высокопревосходительству! Берегитесь! – грозно объявил он. И еще больше втянув голову в плечи – теперь уже не было никаких признаков шеи, – он быстро-быстро, как не ходил никогда, заспешил к выходу…

Из рядов старшеклассников кто-то озорно свистнул. Директор обернулся. Тишина. Он молча погрозил кулаком и исчез.

Ряды расстроились, смешались.

– Что такое? В чем дело? Что случилось?.. – зашумели в шеренгах.

– Господа, ре-во-люция! – прокричал кто-то.

– В классы, в классы! – требовали озабоченные воспитатели.

Они уже не пытались построить ряды. Они хотели одного: разделив учеников, запереть их по разным классам.

Третий класс шумел, как потревоженный улей. Пришел священник, но урока не начинал. Затем вошел инспектор.

– Встать! – Встали. – Садитесь, – сказал Матрешка и поспешно начал: – Я прошу вас быть дисциплинированными и сознательными.

«Сознательный», – мысленно повторил Юра новое слово.

– Темные элементы распускают злонамеренные слухи, чтобы возбудить чернь. Не верьте! Все ложь! В трудную годину войны мы верноподданно обязаны служить опорой веры, царя и отечества. Крамола будет искоренена! Нашему государю императору урра!

И все закричали «ура», и еще раз, и еще, и Юра тоже кричал «ура», хотя ничего не понял из краткой речи инспектора. Какие слухи? Какая крамола?

После урока Феодосий Терентьевич попросил всех не уходить из класса. Так надо! А на большой перемене после завтрака пансионеры-старшеклассники обступили его и просили объяснить: что же произошло? И Феодосий Терентьевич позвал их в репетиционный зал. Дверь закрыли.

– Господа! Директор запретил говорить с гимназистами на политические темы до особого на то разрешения. Поэтому я говорю с вами не как служебное лицо, надеясь на вашу скромность. Вы обещаете не выдавать меня?

– Обещаем!

– Просим!

– Скажите всю правду!..

– В Петрограде произошла революция. Царь Николай Второй низложен. Теперь страной правит не царь, а Временное революционное правительство, назначенное Государственной думой. Вопрос о том, останется ли Россия конституционной монархией или станет республикой, будет решен в скором времени народными избранниками.

Гимназисты переглядывались, не зная, как это принять.

– Господа, власть самодержавного царя привела Россию на грань военной катастрофы. Культурная и экономическая отсталость, нищета и бесправие народных масс, полицейский произвол, продажная администрации – вот результат варварского самодержавия царя. Престол окружали недобросовестные, тупые люди и гнусные, преступные личности, вроде недавно убитого Григория Распутина. Вместе с вами надеюсь, что с этим покончено навеки и родина наша твердо стала на путь гражданских свобод, прогресса и просвещения. Главное теперь, господа, не допускать крайностей и внутренней смуты. Помните, что благотворные реформы должны вводиться постепенно. Русские люди всех состояний и общественных классов должны подать друг другу руки и забыть взаимные распри во имя свободы и народовластия, по примеру культурных наций Запада!

Гимназисты зашумели. Феодосий Терентьевич поднял руку:

– Я прошу вас об одном – не быть опрометчивыми. Теперь многочисленные политические партии будут звать вас к себе. Но вы еще молоды. И истинные интеллигенты должны стоять выше партийной демагогии. Ваш лозунг – просвещение, культура!

Гимназисты жадно ловили слова любимого воспитателя.

– Умные реформы, – продолжал он, – затронут и оздоровят все области жизни. Реформы могут коснуться и образования – закона божия и даже русского языка. Зачем, например, писать твердый знак и ять?

– Зачем зубрить латынь? – крикнул кто-то.

– Разумно! Полезнее тратить время на изучение живых языков. Напоминаю, гимназистам запрещается устраивать сходки, участвовать в каких бы то ни было демонстрациях и собраниях. Все вы еще политические невежды и можете стать жертвами своей неопытности.

Гимназисты запротестовали. Феодосий Терентьевич снова превратился в доброжелательного, но строгого воспитателя. Одернув свой щеголеватый учительский мундир, он скомандовал:

– А теперь идите в классы, соблюдайте спокойствие и дисциплину!

– Вы против государя императора? – раздался звенящий от негодования голос.

Юра оглянулся и узнал старшеклассника – сына генерала Ведерского.

– А ты за распутинского царя? – крикнул Гога.

– Ты не смеешь! Кадет! Россия погибнет! – прокричал Ведерский.

– А ты монархист, черносотенец! Кончилось ваше время!

– Господа, господа, успокойтесь! Уже был звонок. Прошу в классы, – призывал Феодосий Терентьевич.

– Ты на кого намекаешь, Бродский? – громко спросил Гогу сын графа Берга, соседа Бродских.

– На врагов парламентаризма, – ответил тот и спросил: – Ты монархист или республиканец?

– Я за сильную власть, способную довести войну до победного конца, – ответил Берг.

– Царская камарилья продалась немцам. Спасет Россию только власть просвещенных людей – профессоров, адвокатов, энергичных промышленников! – провозгласил Гога.

После уроков гимназистов снова позвали в зал. Все охотно побежали и выстроились как положено.

Пришел директор.

– Господа! – Голос у него был зычный. – Государь император, – он посмотрел на портрет царя, – передал власть цесаревичу Алексею или брату своему – Михаилу. Слухи различные. Я призываю вас быть верноподданными и не верить злонамеренным элементам. Завтра в городе возможны демонстрации. Чернь пытается воспользоваться смутой. Все гимназисты обязаны быть в гимназии. Уличенный в участии в демонстрации или подстрекательстве к тому будет исключен из гимназии.

– Снять портрет царя со стены! – донесся голос из задних рядов.

Юра узнал – кричал Гога.

– Тише! Я сам знаю, что и когда надо делать, и не допущу беспорядков! Расходитесь по классам!

2

Вечером в своем зале собрались пансионеры. Их никто не созывал. «Царя скинули с престола!» Юра никак не мог примириться с мыслью, что это оказалось так просто. Солнце не упало на землю. Землетрясения не произошло. Люди едят, ходят, как обычно. Странно и непонятно! Как же теперь? Будет новый царь, мальчик, чуть старше Юры? И он будет с помощью других управлять государством и всей войной!

Гога влез на стол и говорил о свободе слова – пусть не запрещают ругать, кого хотят и как хотят. Он – за свободу печати. Каждый может писать где хочет и как хочет, хоть на стене. Он за свободу совести! Пусть не притесняют гимназистов, а особенно пансионеров. Отменить надзор: куда хотим, туда и пойдем. А если воспитатели против, свергнуть воспитателей! Если инспектор против, свергнуть Матрешку! Если директор будет против, свергнуть Барбоса! Долой царские порядки в гимназии!

Потом на стол вскочил рыхлый восьмиклассник Сверчков, сын владельца пивного завода. Он призывал совершить революцию в правописании. Долой ять! Долой твердый знак! Пусть уже завтра на уроках никто не пишет ни ятя, ни твердого знака.

– А завтра нам всем влепят по колу и вызовут к инспектору! – крикнул восьмиклассник Ведерский, которого за красоту называли Аполлоном Бельведерским.

– Кто не боится, поднимите руки! – призывал Сверчков.

Поднялся лес рук. Юра тоже поднял руку. Так он впервые проголосовав «за революции».

Вечером уроки в тетрадях писали без ятя и твердого знака.

Рыжий, сменивший Феодосия Терентьевича, увидев, возмутился, накричал, запретил и пригрозил исключением.

И все опять стали писать с ятем и твердым знаком, а про Петра Петровича сочинили: «Твердый Рыжий Ятный Знак – черносотенец, дурак».

Ссорились и спорили, даже когда улеглись в постели.

Рыжий выключил электричество, но разговоры не прекратились. И он снова зажег свет и пригрозил карцером. Замолчали. Но как только погас свет, послышался шепот.

Юра ворочался в темноте с боку на бок. Потом забылся, а очнулся оттого, что кто-то шевелился около его кровати. Посмотрел – темно, никого. Когда глаза привыкли к темноте, заметил на полу лежавшую фигуру.

– Что? – испуганно спросил он.

– Тихо! Спи! – Он узнал голос Гоги.

– А что ты?

– Крикни только! Голову оторву! – И Гога, прижимаясь к полу, двинулся к дверям, за ним змеей пополз кто-то еще.

«Почему они ползут? Почему не вышли прямо в коридор?» – удивился Юра. Он счел, что мушкетеру са’Гайдаку позорно остаться безучастным, тихо спустился с кровати и тоже пополз к двери.

В конце коридора белели три фигуры. Они неслышно поднялись по лестнице на второй этаж. И Юра туда! Они проникли в рекреационный зал, и Юра просунул голову в дверь.

Все трое стояли у дальней стены и дергали раму с портретом царя. Это было очень интересно. Царь не поддавался. Толстая золоченая рама высотой в два человеческих роста была крепко прибита к стене. Доносились тихие ругательства.

Юра решил помочь и подбежал. Сначала все трое испугались, а потом рассердились.

Гога больно ударил его по затылку и скомандовал:

– Марш в постель!

Юра упрямо ответил:

– Не пойду. Я тоже хочу свергать царя!

– Свергать царя?.. Господа, мы свергаем царя! – обрадованно объявил Гога.

Опять все тащили. Вчетвером. А рама не поддавалась.

– Сорвем холст! – предложил кто-то.

И тут все принялись бить кулаками по ногам царя. Но холст только пружинил. И тогда Юра сбегал в спальню, прополз к кровати и принес свой перочинный нож. Гога всадил его царю в ногу и рванул книзу. Холст, громко затрещав, распоролся. Затем Гога попросил, чтобы его подняли на руках повыше и ударил царя ножом в живот. И снова холст громко затрещал.

Кулак Гоги уткнулся в нос Юре:

– Если пикнешь!..

– Я не монархист-черносотенец! – обиженно сказал Юра, впервые определив так свою политическую платформу.

Когда утром классы выстроились на утреннюю молитву, перед взорами гимназистов вместо царя в золотой раме предстало красно-бело-синее полотнище. Кто-то из учителей, спасая положение, затянул пустую раму старым русским флагом.

А за окном на Соборной площади реяли красные знамена. Духовые оркестры играли «Марсельезу». И по улице во всю ее ширину шли и шли колонны демонстрантов, вливаясь на площадь.

– Отойти от окон! Не сметь смотреть в окна! Повернитесь единой к окнам!.. – командовали директор, Матрешка и воспитатели.

Тут только Юра заметил, что на директоре уже нет его орденов, а у Феодосия Терентьевича в петлице большой бант из алого шелка. Такие же красные банты были у кое-кого из старшеклассников и у двух учителей.

После молитвы директор повернулся к строю гимназистов и глухо произнес:

– Гимназия аполитична. Я попрошу, господа…

Его поправил кто-то из старшеклассников:

– Граждане!

– Господа! – подчеркнул директор. – Прошу не вносить в стены гимназии дух политики. Снимите красные банты! – Он выжидающе замолк.

Снял бант только один учитель.

– Ах, так!.. – вскрикнул директор и, весь багровый, поспешно вышел из зала.

– В классы! – приказал инспектор, махая ручками.

Старшеклассники закричали:

– Сегодня праздник!

– Революция!

– Граждане гимназисты, не идите в классы, сегодня занятия отменяются!..

Матрешка растерянно оглядывался.

– Ведите младших в классы, – обратился он к воспитателям: – Со старшими я еще потолкую.

Младшие направились в классы.

– Не будем заниматься! – крикнул Заворуй, как только все сели за парты. – Войдет учитель, а мы застучим ногами и крышками парт. Я начну – вы все за мной.

Вошел учитель французского языка мосье Клад а. Кое-кто вскочил, потом сел. Заворуй загромыхал крышкой парты, и все загремели. Шум поднялся невообразимый. Француз что-то говорил, но Юра лишь видел, как шевелились его губы. Потом он безнадежно махнул рукой и ушел. Пришел Феодосий Терентьевич. Все встали. Заворуй опять застучал партой. На этот раз никто его не поддержал.

– Революцию, – сказал Феодосий Терентьевич, – шумом не делают. Революционеры – это умные, самоотверженные, образованные люди. Такими были Герцен, Софья Перовская, Вера Засулич, декабристы… Это все твои штучки, Загоруй-Полесский. Выйди из класса!

Заворуй, волоча ноги, вышел.

– Сегодня будет только один урок, – продолжал Феодосий Терентьевич. – Если… будете вести себя хорошо. А потом пойдете сразу же домой. Пансионерам на улицу не выходить.

3

Через три дня с утра все пансионеры прильнули к окнам и жадно смотрели на забитые народом улицы и площадь, где развевались красные знамена, колыхались транспаранты, на которых были написаны разные призывы, успевай только читать!

«Да здравствует революция!»

«Долой самодержавие, вся власть народу!»

«Русский и украинский народ – братья в единой семье».

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

«За землю и волю!»

«Долой войну!»

«За войну до победного конца!»

«Служащие фирмы Шмуклер – за революцию».

Кое-где были подняты желто-голубые знамена украинских «самостийников» и черные – анархистов. А на их транспарантах было написано:

«Хай живе вильна Украина!» и «Да здравствует анархия – мать порядка!»

Гремели оркестры. Музыка врывалась сквозь закрытые окна. Песни, которые пели идущие под знаменами люди, были незнакомые, с не всегда понятными словами. Но они почему-то волновали Юру, так и звали сделать что-то необыкновенное, очень смелое.

 
Отречемся от старого мира!
Отряхнем его прах с наших ног!
Нам враждебны златые кумиры,
Ненавистен нам царский чертог…
 

Такого гимназисты еще не слышали! И это про царя, о котором пели: «Боже царя храни!»

На площади и на перекрестках улиц появились трибуны из ящиков. На них то и дело поднимались люди и что-то кричали. Юра спросил, кто они. «Ораторы». Агитируют за программу своей партии. Слово «агитатор» ему было уже знакомо. Он вспомнил дядю Тимиша. Ему казалось, что он обязательно стоит где-то и говорит, размахивая костылем.