Текст книги "Первый выстрел"

Автор книги: Георгий Тушкан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 43 страниц)

– Ишь, захотел! А если паны начнут отбирать у нас землю, худобу, овечек!

– Будете стрелять?

– А шо? Чи подставлять спину под нагайки стражников или милиции Бродского? У нас тут гарная компания. Боевые хлопцы. – Помолчав, Тимиш добавил: – У меня еще кое-что есть. – Он снова нырнул за сено и вернулся с ручной гранатой-«бутылкой». – Только я не знаю, как с ней… – предупредил он Юру.

– А я знаю.

– А ты не бре?

– Нет! Старшеклассников учили, и я научился. Вот эта штучка – запал. А это – предохранитель. Смотри! – Юра отодвинул заслонку и вынул запал. – А теперь смотри!

Он отвернул предохранитель и бросил бомбу на пол. Что-то щелкнуло. Тимиш схватился за голову.

– Все! – победно сказал Юра.

Подняв гранату, он объяснил, как вставлять запал, как действовать предохранителем.

– Все-таки в гимназии тебя кое-чему научили! – восхищенно сказал Тимиш. – А теперь спустимся вниз, и ты мне расскажешь про дядька Антона, как он там.

Но рассказать не удалось.

4

Прибежала взлохмаченная дивчина и запричитала:

– Запрягай, Христа ради, коня, поедешь до колодца! Там пленного Гиляка утопили!

– Скорее выкатывай «беду»! – крикнул Тимиш и побежал к коням.

Юра поспешил в сарай. Почти все, как прежде. Вот большой фаэтон. Маленький фаэтон. Вот и двухколесная «беда». Он открыл ворота сарая и выкатил «беду».

Тимиш уже вел Стрелку с хомутом на шее. Подвели, быстро запрягли. Стрелку гнали галопом.

– Наши дивчата увидели, – рассказывала девушка. – Ссорятся четыре пленных коло криницы. Ну и нехай себе ссорятся. Их дело. А потом смотрят – их уже трое. Двое бегут в училище, а третий – в сад. Прямо на нас. А как увидел нас, так в сторону. Мы до колодца. Глянули. А там чоловик. Голова с воды торчит, а руки за стенки чепляются. Я побежала до конторы, а новый директор говорит: «Он уж наверно утоп. Нехай перевезут в конюшню и положат на солому в свободный денник. Я сообщу кому надо. Если помер – сделают вскрытие, а до тех пор не трогайте».

– Эх, – с досадой в голосе сказал Тимиш, – говорил мне Вацлав Гиляк: «Побачишь, где-нибудь этот шваб Отто Пупхе – помнишь, был здесь такой толстый немец – обязательно меня убьет».

– Помню, помню Отто Пупхе, – сказал Юра. – Он еще в самом начале ссорился с Вацлавом.

– Э, то ще за ссоры! Сейчас одни пленные за кайзера, другие за ихнюю революцию. С ножами друг на друга лезут. А тот Пупхе самая вредная сволочь. Он помогал милиции отбирать у селян скотину Бродского.

Юра вдруг вспомнил убитого на перроне Омельченко, над которым он плакал. А вот теперь Гиляк…

На дороге, ссутулясь, стоял Кувшинский. Он поднял руку. И Тимиш остановил лошадь. Шир-хан молча сел в «беду», вытолкал на дорогу дивчину и крикнул:

– Погоняй!

На Юру не обратил внимания, будто и не видел его.

«Беда» подкатила к колодцу, вокруг которого толпились мальчишки и девушки.

Кувшинский надел пенсне и заглянул в колодец.

– Готов! – сказал он. Потом нетерпеливо посмотрел на дорогу. – Я съезжу, еще раз протелефонирую, чтобы выслали людей вытащить тело.

Он сел в повозку, взял в руки вожжи и уехал, так и не сказав Юре ни слова.

– Я полезу! – сказал Тимиш. – А ты, Юра, командуй спуском.

Дивчата наперебой закричали:

– Утопнешь! Не лезь! Ой, лышенько!..

Но Тимиш сел на сруб, подтянул трехведерную бадью к краю, осторожно спустил в нее ноги и взялся за толстую веревку.

– Опускайте потихоньку! – сказал он. – А ты, Юр, смотри за мной и слушай. Спускайте тихо. Колодец глубокий.

Три дивчины медленно вращали железную ручку, веревка неслышно сматывалась с деревянного барабана.

– Стой! – крикнул Тимиш.

– Стой! – повторил Юра.

Бадья остановилась над самым телом Вацлава и заслонила его.

– Он еще живой!.. – гулко донесся голос Тимиша из глубины. – Спустите ниже… Еще!.. Кидайте веревку, там на земле лежит! Вацлав еще живой! Я привяжу его к бадье, и вы тяните, когда команду дам. А потом спустите бадью за мной.

– Ой, лышенько! Та ты же утопнешь!

– Тащите!

Это было нелегко, но они вытащили бадью, в которой лежало почти вдвое перегнутое тело Вацлава. Самым трудным было извлечь его из бадьи: чуть-чуть не уронили снова в колодец, чуть-чуть не упустили бадью на голову Тимиша… Наконец Вацлава перетащили через край сруба, уложили на землю. Глаза у него были закрыты. Лицо белое-белое, губы синие.

– Помер! – сказал кто-то.

Страшась, Юра прикоснулся к худой руке, как это делала тетя Галя. Пульс бился еле-еле.

Снизу донесся призывный крик. Спустили бадью и вытащили Тимиша.

Вдвоем они стали растирать Вацлава. У него была ножевая рана в грудь, возле плеча. Кровь выступала слабо, будто вся вытекла.

– Надо перевязать, – сказал Тимиш и разорвал рубашку.

Они перевязали рану.

Когда приехал Кувшинский с двумя рабочими, Вацлав уже открыл глаза, только говорить не мог. Шир-хан поморщился, услышав о том, как вытаскивали Вацлава.

– Не было печали!.. – проворчал он. – По мне, так пусть они хоть все перережут друг друга. А Пупхе. – человек порядка… Сначала отвези меня в контору, а потом… – И он снова поморщился.

Вацлава отвезли в больничную комнату при училище. Когда фельдшерица дала ему чего-то выпить, перебинтовала грудь и согрела грелкой ноги, Вацлав прошептал:

– Юр, ты?.. Приихав? А… я… погано… Меня шваб Пупхе… Добрая у вас революция! От у нас бы так…

– Я тоже за революцию! – сказал Юра, держа раненого за худую, желтую руку.

Вскоре все окрестные помещики покинули свои имения. Украинская деревня бурлила, крестьяне захватывали помещичьи земли, скот, усадьбы. Народный гнев был грозен. Кое-где происходили вооруженные столкновения крестьян с отрядами милиции Временного правительства, набранной из юнкеров, буржуазных студентов и гимназистов-старшеклассников. Но говорливые комиссары Временного правительства и их отряды, к помощи которых взывали помещики, были бессильны «восстановить правопорядок».

Бродские уехали в Алушту. Берги и семья графа Берниста – в Судак. В Крыму у них были тысячи десятин земли, богатые виноградники.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПОД СЕНЬЮ БАШЕН ГЕНУЭЗСКИХ

Глава I. «ЛУЧШАЯ ЖЕМЧУЖИНА КОРОНЫ РОССИЙСКОЙ»

1

Уехать в Крым сейчас же, как того хотел Юра, не удалось. Только в конце мая отец прислал письмо и денежный перевод. И Юлия Платоновна сразу же заторопилась. Тете Гале послали в Полтаву телеграмму, чтобы она с Ниной тоже приехала на лето в Судак.

Знакомые селяне удивлялись:

– И чого вы, Юлия Платоновна, с малыми детьми едете в такое неспокойное время. Паны тикают – так то понятно. А вы, слава богу, имений не маете. От нас Петру Зиновьевичу всегда будет уважение и почетно Юлия Платоновна не могла каждому объяснить, что жизнь здесь после увольнения Петра Зиновьевича стала невыносимой. Кувшинский на каждом шагу мелочно притесняет их, требует освободить даже эту маленькую квартирку. В своем уголке, на дачке под Судаком, они будут избавлены от всех неприятностей. А осенью переедут в какое-либо новое место, где устроится на постоянную работу Петр Зиновьевич.

Начались сборы в дорогу.

– У папы затруднения, – объяснила мать. – Денег и на поездку и на жизнь не хватит. Будем продавать мебель, все равно в училище мы больше не вернемся.

Она отобрала вещи, которые хотела увезти с собой, но когда Иван Иванович – Балу увидел эти сундуки, чемоданы, баулы, он покачал головой и сказал:

– Возьмите столько вещей, сколько за один раз вы сможете поднять на руках, иначе все равно лишнее придется бросить на станции. И наймите в помощь себе сопровождающего человека до самого Судака.

Так появилась красивая Ганна.

– Охота посмотреть, что оно за Черное море, про которое все так много говорят.

– Насмерть поссорилась с женихом и удирает… – болтали о ней соседки.

– Тю на вас! – огрызалась Ганна. – Я еще не собиралась замуж, а захочу, сразу рота женихов явится!

До Синельникова, чтобы посадить там в вагон, подрядили еще двоих мужчин.

Перед отъездом разные люди приходили осматривать мебель и вещи, выставленные для продажи. Двери были открыты. Приехали торговцы из Саксаганки.

– Ай-ай, – говорили они, – не такое теперь время, чтобы покупать. Да разве это товар? Так… дешевка, печки подтоплять…

Юра очень обижался и удивлялся, почему же, если им не нравится, они не уходят.

– Сбивают цену! – объяснила Ганна.

Мать продавала вещи за бесценок, дарила, оставляла на хранение или просто бросала. Юра волновался. Мама отказалась взять в Судак его коллекции минералов, старинных черепков и монет, птичьих яиц и чучел. Юра совал их в корзины, а мама выбрасывала. Он умолял маму не оставлять здесь Джоли, Бимбу и Грома. Она рассердилась.

– Не глупи! Ведь ты уже большой, должен понимать!..

Прощанье с собаками, которых он оставлял на попечение Тимиша, было наполнено поцелуями, объятиями и слезами. Самое ужасное, что все трое увязались за ними на станцию. Тимиш и Хома взяли собак на поводки и привязали к деревьям. Собаки рвались и скулили. Юра вытирал глаза кулаком.

В Эрастовке благодаря любезности давнишнего знакомого– начальника станции – кое-как удалось погрузиться в переполненный вагон. Зато в Синельникове они не смогли даже близко подойти к поезду. Сотни людей с мешками, ругаясь и напирая друг на друга, ринулись к подходившему составу. Толпа штурмовала двери вагонов, люди лезли в окна, карабкались на крыши.

Выручила Ганна. Она встретила на станции своего знакомого, пошепталась с ним, познакомила с Юлией Платоновной. И ночью он повел их по станционным путям. Двое провожавших и носильщики несли вещи. Шли долго, пролезали под товарными вагонами. Наконец пришли к пассажирскому вагону, одиноко стоявшему на дальнем пути. В нем уже были люди. Все же удалось отвоевать две полки.

Юра заснул, а когда проснулся, заслонил глаза от яркого солнца. Вагон все еще стоял. А народу! Сидели не только на скамейках, но и в проходах, на мешках, чемоданах, корзинах.

Перед мамой стоял со шляпой в руках пожилой человек и строго говорил:

– Сударыня, мы не просим жертвовать. Мы требуем вашего равноценного участия в складчине. Надо «подмазать», иначе наш вагон не прицепят к поезду. А чтобы у вас не возникало сомнения, что все деньги будут переданы по назначению, вот еще один представитель от пассажиров нашего вагона. Мы взаимно контролируем друг друга.

В «представителе от вагона» все было длинным: и рост, и узкое лицо, и длинные, до плеч, волосы, и нос, и свисающая чуть не до колен черная бархатная рубаха, и даже ногти на руках, особенно на мизинцах. «Длинный», как про себя его прозвал Юра, тоже просил «гражданку» не задерживать вагон, потому что «не подмажешь, не поедешь».

Мать разволновалась, отвернулась и откуда-то достала черный шелковый мешочек.

– Вы шутите, сударыня! – гремел сборщик. – Вас четверо!

Мать смутилась, повторяла: «Я не при деньгах». Юра знал, что это так. И все же пришлось добавить.

Длинный схватил деньги, но сборщик отобрал их, опустил в свою шляпу. И они двинулись дальше.

Юра слез с верхней полки и пошел с ними. Интересно!

Бородатый дородный купец в поддевке, когда его попросили сделать взнос, заулыбался, зачастил:

– Это можно, конешно, с нашим удовольствием…

Он начал хлопать себя по карманам, потом прикрикнул на одутловатого сына-подростка:

– Санька, нечего мух ловить, давай кошелек с дорожными деньгами! Живва!

Взяв кошелек, он порылся в нем и протянул пятерку.

– Да вы что? Вон женщина с детьми сорок дала. А у вас небось тысячи! Видно пана по халяве…

– А ты считал? Ты наживи их, деньги-то, тогда и считай свои, а не чужие!

Купец вытащил из-за пазухи толстый бумажник, долго шуршал в нем пухлыми пальцами и сунул сборщику еще десятку:

– На! Давитесь…

– Просим повежливее! – крикнул Длинный.

– Жмот! – возмущенно бросила Ганна, взглянув на группу курящих солдат.

– Эй ты, шкура! – спокойно и лениво сказал бородатый солдат. – Не дашь сотни – вытряхнем!

– Это как же понимать? Грабеж?

– Ребята, а ну сюда!

– Да нате, нате! И пошутить нельзя!

Давали все по-разному. Деньги собирали несколько раз. Наконец вагон прицепили к поезду.

Юра томился. Эх, доехать бы поскорее до моря! Высунувшись по грудь из окна вагона, он часами вглядывался в горизонт – не блеснет ли Черное море? Но за окном плыла все та же степь. Степь с отарами овец или бескрайние поля пшеницы, кукурузы. А моря все нет… Когда же? А колеса стук-стук, стук-стук…

Юра заснул стоя.

Его разбудил мамин голос:

– Зову, зову… Иди поешь.

– Не хочется.

Длинный стал рядом и сказал:

– Вон там, в степи, бегают страусы, бизоны, зебры, дикие лошади… Ездят верхом на верблюдах. А в садах фазаны и павлины.

– Где? – обрадовался Юра и высунулся из окна почти по пояс.

– В имении Фальц-Фейна «Аскания-Нова», за горизонтом. – Там собраны животные из Африки, Австралии…

– За горизонтом!.. – с огорчением протянул Юра.

Длинный стал расспрашивать, куда они едут. Где отец? Какой партии мама сочувствует?

– Мама пока беспартийная. Но папа и я за революцию. А вы какой партии?

– Я? Кавэдэ. Не понимаешь? «Куда ветер дует». Это, брат, самая хитрая партия. Смотрю на жалкий род людской, усмехаюсь и не смешиваюсь с суетной толпой. Лишь бы мою свободную личность не трогали. А ты, видно, юноша толковый.

Длинный прикурил у солдата и ушел. Юра был очень доволен, что его назвали «юношей».

Поезд остановился на маленькой станции среди плоской степи. Юра вышел погулять. Здесь море напомнило о себе ракушками. Их было много. Небольшие, желтые, белые, розовые, они устилали все пути возле станции.

Юра набрал их полные карманы, даже ссорился из-за них с другими мальчишками, выскочившими из вагонов. А здешний паренек насмешливо сказал:

– Тю на вас, дурни! Откуда вы такие? У нас из ракушек дома строят!

Юра потрогал пальцем стену станционного домика: и правда, он был сложен из огромных желтовато-белых ракушечных кирпичей.

Степь вокруг станции была не такая, как у них, в Саксаганке, не ковыльная. И трава росла на ней другая. Раскидистые серо-зеленые кусты полыни сильно пахли. И земля была не черная, а серая, а местами даже белая. Об этих пятнах Длинный, когда возвратился от паровоза, куда ходил «выяснять отношения с машинистом», сказал:

– Выпоты соли на солончаках.

Снова поехали.

И туг Юра вспомнил все, что знал о почвах. Ведь он тоже ходил с папиными учениками «брать монолиты». Они рыли узкие глубокие ямы, окапывали в них узкий высокий столб земли. Аршин чернозема – почва, а ниже – рыжий мел и подпочва. Знал он о суглинках и супесках, о кислых почвах, об удобрениях. О солонцах и солончаках тоже говорили. Но ведь соленые почвы не плодородные, почему же на них растут полынь и другие растения?

Юра забросал вопросами Длинного. Тот, чтобы отвязаться, дал ему почитать книгу рассказов Максима Горького.

«Море смеялось!» Вот зд орово сказано. А степь может смеяться? Он вспомнил весну, тысячи журчащих ручейков в степи, тысячи солнечных зайчиков прыгали в ручеек… Степь журчала, звенела, блестела, смеялась.

Но читать эту книгу было не очень интересно. Какая-то Мальва, рыбаки – сын и отец… Он быстро просматривал страницу за страницей. Хотелось найти что-нибудь о кораблях, морских бурях и смерчах, о пиратах и таинственных островах… Ничего об этом в книге не было. Он закрыл ее и тоскливо посмотрел в окно.

– Мам, ну когда будет море?

– Ты просто замучил меня. Читай!

Она протянула Юре книгу, но, взглянув на обложку, положила ее на столик.

– Нет, Юрочка, я сама с удовольствием перечитаю ее. Тебе еще рано, не поймешь…

У Длинного оказалось несколько выпусков Ната Пинкертона. Он отозвал Юру в сторону и дал ему одну книжку.

– Почитай, а потом выменяй у ребят на папиросы.

– А они не курят.

– Так их отцы курят. Учи тебя!

Купеческий сын, пухлый и бледный четырехклассник, согласился дать за книжку пачку папирос и украл ее у отца.

– Куда вы едете? – спросил Юра.

– Покупать леса в Крыму, – ответил мальчик. – Папаня говорит, что теперь из-за беспорядков можно задешево сторговать у графов и князей леса в крымских горах…

Когда Юра отдал Длинному пачку папирос, тот недовольно сказал:

– Мало взял! Надо было торговаться и взять пять пачек. Учись, брат, в жизни брать побольше и давать поменьше.

2

Вокруг вокзала в Мелитополе толпилось множество баб и дядьков с салом, паляницами, мукой, яйцами, пшеницей в мешках, курами и индейками – живыми и жареными. Все это предлагалось в обмен на материю, посуду, обувь, одежду, белье. За деньги продавали неохотно. А возле вагонов ходили рослые неулыбающиеся парни в куртках и спрашивали, нет ли продажного или на обмен оружия, патронов.

– И на що им оружие? – удивилась чернобровая Г анна.

– Немцы-колонисты вооружаются, – объяснил всезнающий Длинный. – Серьезный народ…

Когда вернулись в вагон и поезд тронулся, Длинный уселся против Юлии Платоновны, озабоченно выводящей столбцы цифр на листке, и сказал:

– Извините, мадам! Если не ошибаюсь, вы едете в Судак. И я туда же. Разрешите страннику представиться – Макс Молдышев, художник, поэт, певец античного духа… Я бы просил одолжения помочь вам.

– Спасибо. Рада познакомиться, Юлия Платоновна Сагайдак.

– Судак! Императрица Екатерина Вторая назвала Судак «лучшей жемчужиной в короне Российской». Но не будем ссылаться на упраздненных ныне монархов… Грибоедов сказал о Судаке: «Спустились под вечер в роскошную Судакскую долину. Я не видел подобной». Сударыня! Это действительно феерия! Огромная старинная Генуэзская крепость с подземным ходом к морю. (Юра сразу насторожился.) А шампанское из подвалов поместья «Новый Свет» князя Голицына! А затухший вулкан Перчем!

В этот момент Длинный увидел, что Юлия Платоновна достает из корзинки разную снедь, готовя завтрак. Он быстро прервал поэтическое описание красот Судака и обратил свое внимание на появившееся съестное.

– Какой изумительный натюрморт, эта чудесная жареная индейка в сухариках, которую вы положили на столик, пухлый пшеничный хлеб… желтое масло… белоснежное сало!..

– Пожалуйста, прошу! Извините, что раньше не предложила, – сказала Юлия Платоновна.

– Надо бы хоть из вежливости отказаться… Но быть или не быть, есть или не есть, это решаю не я, а моя бренная, глубоко презираемая мной утроба. Ну не оскорбительно ли это для идеалиста, каким являюсь я? Разрешите руками?.. Даже при царском дворе дичь едят руками… А где соль?

– Мама, смотри! – крикнул Юра.

К окошку подошла Ганна, обняла его за плечи и тоже высунулась.

Что это? Река? Озеро? Но почему оно разгорожено заборчиками на небольшие дворики? Для ловли рыбы? Так рыболовы перегораживали весной Саксаганку, оставляя для рыбы один узкий проход, против которого ставили сеть.

Странно. Такая жара, а вода покрыта льдом. И кучи грязного снега высятся по берегам и не тают.

Подошел Длинный с ножкой индейки в одной руке и ломтем хлеба с салом – в другой. С трудом, так как рот у него был набит до отказа, он пробормотал:

– Море! Сиваш!

– Как? Это – Черное море?! – с огорчением воскликнул Юра.

– Не Черное, а мелкий залив Азовского. Здесь добывают соль. Из воды. Древнейший промысел. Отсюда еще чумаки возили соль в глубину России. Отсюда шел великий чумацкий шлях.

– Это чумацкие загородки? – спросил Юра.

– Какой любопытный мальчик! – пробормотал Макс, беря со столика крыло индейки.

– Не задавай вопросов, ты же видишь, что господин Молдышев ест и ему не до тебя.

Юра с интересом поглядывал, как ест этот господин: так молотилка пожирает снопы.

– Пустое! Пусть спрашивает. Сам был таким же. Как-то ранней весной я появился на берегах Сиваша. Море тюльпанов! Земли не видно! Какой колорит! Феерия! Божественная гамма красок. Поверите – раскрыл я этюдник и три дня писал, писал, писал. В кармане ни копейки, еда – две таранки в день и ковшик воды. Но что значит для художника презренная утроба! Он жив вдохновением. Да-с, молодой человек! Это Сиваш. Еще крымские ханы отсиживались на своем полуострове за этой водной преградой, как в неприступной крепости. Узкий перешеек, мостик между Крымом и материком, они перекопали рвом. Поэтому перешеек и называется Перекоп. На крымском берегу Сиваша превосходная позиция для артиллерии. Располагая даже небольшими силами, можно сделать Крым недоступным. Ведь через Сиваш в Крым ведут лишь две узкие ниточки: Перекоп и Чонгарский мост…

– Вот чешет офицерик! – донесся голос.

Длинный сразу умолк. А потом пояснил:

– Я встретил там офицера… С его слов. Уф, кажется, немного заморил червячка. Весьма признателен, мадам!

И он вытер с глаз слезы, а с лица пот.

– Я человек великой, но несчастной судьбы… – снова начал он. И пока ехали до следующей станции, успел рассказать даже о том, как стрелялся из-за несчастной любви к петербургской знаменитой балерине. – Мадам, мой идеал – сверхчеловек. Для меня нет ничего невозможного, запретного. Я выше жалких законов людей и их рабской морали. Но когда мною овладевают страсти, я становлюсь ребенком.

На станции «ребенок» попросил у вконец растрогавшейся Юлии Платоновны немного взаймы. Керенок не оказалось. И тогда он предложил разменять сотню. Это была последняя сторублевка, да еще «николаевская».

Когда «сверхчеловек», как он называл себя, вернулся, глаза его блестели и походка была излишне твердой. Он рухнул перед Юлией Платоновной на колени и начал целовать ее руки.

– Убейте меня, подлеца! Воры вытащили ваши деньги вот из этого самого кармана. – Он выворачивал карманы и твердил: – Вот, пуст, пуст…

– Встаньте! Боже мой, какой ужас! Ведь это были последние мои деньги. На что мы доедем в Судак?

– До сих пор не могу опомниться, сударыня! Рыдаю у ваших ног… Ганна, Офелия! Помогите дойти до места!.. Горе меня подкосило!

Юлия Платоновна брезгливо вытерла руки носовым платком и отвернулась.

Из соседнего купе, куда Ганна увела «сверхчеловека», послышался громкий шлепок, и Ганна с пылающим лицом стала к окошку рядом с Юрой.

– Он ударил тебя? – спросил Юра.

– Это я дала ему леща! Пачкун…

На станцию Джанкой прибыли поздно вечером. Здесь им предстояло пересесть на другой поезд, до Феодосии. Они долго сидели на перроне, на вещах. Мама привалилась к сундуку и заснула. Ганна прикорнула с Оксаной на руках. Юра долго таращил глаза, стараясь не заснуть, – ведь он единственный мужчина, охраняющий покой и безопасность этих женщин! Эх, жаль, что Тимиш не дал ему обреза в дорогу…

На рассвете мама с трудом растолкала его. Подходил поезд. Без приключений, с помощью двух солдат, которых завербовала бойкая Ганна, погрузились в вагон. И Юра молниеносно снова заснул. Он проснулся от игры веселых солнечных зайчиков на его лице. В вагоне было необычно светло, из окон лился синий-синий свет, даже глазам больно.

Юра лениво подошел к окну и застыл, изумленный, непонимающий. Передним, широко раскинувшись, поднималась высоко в небо огромная сине-голубая гора. Смотреть на нее можно было только чуть зажмурившись, так она излучалась.

– Что это?

– Море, хлопчик, Черное море! – сказал кто-то сзади.

Море! Самое настоящее – совсем рядом! И кажется синей горой. Поезд шел вдоль берега. Только теперь Юра заметил узенькую белую полоску береговой пены. А чуть подальше в волнах прыгали веселые солнечные блики. Море смеялось.

Юра засмотрелся. Море уже не казалось ему горой, вздымающейся к небу. Вон на больших камнях, недалеко от берега, сидят мальчишки с удочками. Лежат вытащенные на пляж лодки. И далеко-далеко, у самого горизонта, чернеет что-то маленькое, как спичечная коробка, и за ним тянется длиннющая полоска дыма. Пароход?

3

В Феодосии перрон быстро опустел. Пассажиры с вещами будто растаяли в знойном воздухе. Глядя в другую сторону, прошмыгнул Длинный, стараясь не замечать Юлии Платоновны. Только Юра с Ганной и Оксаной остались возле груды багажа. Юлия Платоновна ушла в город продать золотые часики. Никому не нужный поезд стоял на пустой станции. Здесь не было ни галдящей, беснующейся толпы мешочников, ни солдат с котелками, ни штатских с винтовками. Тишина. Какой-то совсем иной мир. Под пыльной акацией сидел старый носильщик, лениво курил и ждал, когда его позовут. Ему надоело ждать, и он подошел, предложил перенести вещи в вокзал. Но Ганна боялась тронуться с места, да и денег на оплату носильщику пока не было. Время шло. Оксана жаловалась на жару, капризничала.

Стуча каблуками, прошагал толстоногий усатый городовой в мундире без погон, с огромным револьвером и шашкой на боку. Увидев Ганну, он подкрутил усы, а затем посмотрел на Юру.

«Почему он на меня так посмотрел? Может, это тот самый, в которого я плевал возле пузатой тумбы на углу Екатерининского проспекта и Соборной? Они так похожи друг на друга…» Юре стало не по себе. И хотя на рукаве городового была красная повязка со словом «милиция», Юра сказал:

– Пойду пройдусь, – и, не слушая возражений Ганны, вышел через калиточку в стене на привокзальную площадь.

И здесь тихо, спокойно, сонно. Прохожих не видно. А солнце! Солнце просто печет, поджаривает. И синее небо, ни одной тучки! А вокруг все белое или беловатое. Света столько, что смотреть больно, слепит.

По ту сторону мостовой, у каменной ограды, стоят два странных экипажа с парусиновой крышей. На головах лошадей островерхие соломенные шляпы, а уши торчат из них в прорезанные отверстия. Потеха! Расскажи Тимишу, не поверит. Лошади худые. В училище на таких воду возили. Неужели здесь такие извозчики?

Мимо проехала такая же длинная коляска. Седоки разместились на ней не лицом к лошади, а боком. Трое уселись с одной стороны и трое с другой, сидят под балдахином, укрепленным на железных палках.

Юра пересек пышущую зноем площадь и подошел к лошадям. Они лениво шевелили ушами, лениво мотали головами, нехотя дергали ногами, отгоняя мух и оводов. Под тенью балдахина в коляске лежал человек в безрукавной куртке и с красной феской на голове. Он объяснил, что экипаж этот называется «линейка». А шляпы на лошадях – от солнца, чтобы предохранить их от солнечного удара.

Возница расспросил Юру – кто он, откуда.

– Я повезу вас в Судак! – объявил он, вставая. – Айда, мальчик, зови твой папка-мамка! Ходи, только шапка надевай! Без шапка солнечный удар будет.

Да, жарко. Даже на акациях поникли листья. Все живое укрывается в тени пыльных деревьев, заборов. Над витринами магазинов натянуты холщовые навесы. И тут Юра увидел маму – она шла к вокзалу – и окликнул ее.

Мать сговорилась с извозчиком. На перроне извозчик поднимал вещи, цокал языком и качал головой, а потом сказал, что одна линейка не заберет, можару надо. Когда сторговались, он отправился на базар за арбой – можарой. Обещал быть через час.

Мама с Оксаной пошла на вокзал. Носильщик, Ганна и Юра перетащили туда вещи.

Долго тянется время. Душно. Мухи. Скучно. Хорошо бы пойти к морю. Это близко, надо только перейти станционные пути. Но мама не разрешает.

Раздался цокот копыт, стук колес.

– Приехал! – крикнул Юра и распахнул дверь.

Нет, это не извозчик. Из щегольского пароконного экипажа сошел высокий, худощавый человек с небольшими «английскими» усиками под носом. Юре понравился его пробковый шлем с козырьком спереди и сзади. Шлемы эти назывались «здравствуй-прощай». На картинках в «Мире приключений» такие шлемы носят африканские охотники на львов.

Войдя в вокзал, он окинул взглядом помещение и, всмотревшись в мать Юры, снял шлем и поклонился.

– Юлия Платоновна?! Какая неожиданная встреча!

– Граф?..

– Всеволод Ростиславович… Рад встретиться!

– Я помню! Простите, не узнала сразу. Я в дорожном виде, только что с поезда…

– Мой экипаж к вашим услугам.

– Что вы! Мерси! Такая уйма вещей! Я уже наняла можару и линейку. Но, если вы так любезны, у меня будет к вам просьба.

– Все что угодно. Прошу вас в буфет.

Чуть прихрамывая, он поспешил открыть дверь, пропуская Юлию Платоновну и Юру вперед. Сели за столик.

– Ты меня не узнаешь? – Граф протянул Юре руку. – Ты Васю и Лизу помнишь?

Юра не помнил, но постеснялся признаться и промолчал.

– Как же ты не помнишь? – вмешалась мать. – Тогда тебя рак укусил.

– Помню! – громко крикнул Юра и смутился.

Он вспомнил уголок дубовой рощи, большой пруд, груды рыбы и раков, вываленных из бредня на берег, и того огромного рака, который ухватил его клешнями за палец. Это было очень-очень давно. И фамилию графа вспомнил: Бернист.

– Чем вас ранило в ногу? – поинтересовался Юра.

– Юра! – осуждающе воскликнула мать.

– Автомобиль перевернулся… – ответил граф. – Ты мороженое любишь?

– Очень! – выпалил Юра и снова получил замечание от матери.

Граф заказал подбежавшему официанту чебуреки, вино и мороженое. Он сидел на стуле ровно, как учили Юру, и, сомкнув перед собой кончики обеих рук, говорил. Юра старался сидеть так же ровно и тоже сомкнул перед собой кончики пальцев.

– Простите за бесцеремонность… А когда приедет Петр Зиновьевич? – спросил граф Юлию Платоновну.

– Обещал осенью. Я так волнуюсь за него.

– Политика – вещь опасная! – сухо заметил граф.

– Феодосия меня поразила. Ну совсем другой мир!..

Граф Бернист усмехнулся:

– В Феодосии пятого марта, уже после отречения императора, в суде слушалось дело «об оскорблении величества»…

– Поразительно! Граф, не выручите ли вы меня деньгами? Я попала в затруднительное положение из-за излишней доверчивости. Представьте себе… – И она рассказала о Длинном.

– Пятьсот достаточно?

– Что вы, что вы! Пятидесяти хватит. Я сторговалась за сорок пять!

Граф положил на стол две сторублевки и сказал:

– В Крыму все вздорожало…

– И очень? – Мать взяла одну сторублевку и поблагодарила.

– Судите сами, в три-четыре раза! Только в нынешнем семнадцатом году на нужды армии ушло сто тысяч голов крупного рогатого скота и сто пятьдесят тысяч свиней. А ведь вы знаете, что скотоводство в Крыму небольшое. Виноделие, сады – вот здешнее богатство. Уже в прошлом году здесь не хватало продовольствия. Таврический губернатор вынужден был воззвать к гражданской совести торгового класса и разрешил обществу купцов избрать комитет по борьбе с дороговизной… А получилось, что господа коммерсанты занялись, попросту говоря, узаконенным мародерством. Конечно, похвальна мысль сотрудничества общественных сил и власти, но Россия к этому еще не готова…

– А какая сейчас в Крыму власть?

– В начале марта вице-губернатор князь Горчаков передал бразды председателю губернского земства… Сейчас власть распределилась между почтенными городскими думами, какими-то Советами депутатов и комиссарами разных толков.

– Как же они делят власть?

– И это еще не все! Возникли «общественные комитеты». Появились союзы домовладельцев, «активных деятелей Февральской революции», «союз имени Минина»… Многовластие…

– В Крыму была бурная революция?

– Мирная. В Севастополе, например, Советы были созданы приказом командующего флотом адмирала Колчака.

– Как же так?

– Главное, чтобы в Советах были свои люди: в крымских Советах большевиков совсем мало. Нас тревожит другое – сепаратистское движение татар, требующих отделения от России и присоединения Крыма к Турции. Но хлыст и узда еще в наших руках! Мы уже зачислили в татарские конные эскадроны около двух тысяч преданных русских офицеров. И еще добавим. Главное – держать власть в этих эскадронах в своих руках. А форма? Название? Чепуха! Пусть называются хоть африканским войском. Декорация… Назревают великие события! Сумасбродству и революционной болтовне будет положен конец. И татарские эскадроны пустим здесь против взбунтовавшегося солдатского быдла. Даст бог, Россия покончит со смутой. А пока политическое состояние сложное… Вы слышали, что Ленин, глава большевиков, вернулся из-за границы?