Текст книги "Горняк. Венок Майклу Удомо"

Автор книги: Генри Питер Абрахамс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Кзума горько улыбнулся и собрал в кулак горсть песка. Большая луна спешила своим путем, а звезды бледнели. День быстро приближался.

Он услышал, как по камешкам хрустят толстые подошвы, и поднял голову. Кто-то шел к нему, кто-то крупный, но лица пока не разобрать. Кзума ждал. Когда тот приблизился, оказалось, что это – Рыжий.

– Эй, Зума! – окликнул Падди.

Кзума ответил, Падди подошел и тяжело опустился рядом с ним на землю. Вытащил из кармана пачку сигарет, извлек одну и протянул пачку Кзуме. Оба закурили. Кзума смотрел на белого человека и ждал, чтобы он заговорил. А Падди молчал, только смотрел вверх на небо и на луну.

– Что случилось? – не выдержал Кзума.

– Трудно сказать, – ответил Падди. – Когда человек болен телом, говоришь «у него то-то и то-то» и ведешь его к доктору, а доктор дает тебе лекарство и говорит «принимать столько-то раз в день и все пройдет», так?

– Да.

– Очень хорошо. А теперь возьмем другой случай, может быть, здесь ты что-нибудь скажешь. Если у человека болит душа, что ему делать? С этим к доктору не пойдешь.

– Тогда надо терпеть, – сказал Кзума, глядя на луну.

– Но эту мудрость проповедовали твои предки.

– То было давно, до того как пришли белые.

– Ну, а теперь, когда белые пришли?

– Теперь делать нечего.

– Даже бороться нельзя?

– Как бороться голыми руками против пушек?

– Ты меня не понял, Кзума, я не о такой борьбе говорю. Есть и другая борьба.

– Какая же?

– Ищи ее сам, Зума. Она должна родиться из твоих чувств, из твоей боли. Некоторые люди нашли ее. И ты можешь найти. Но сначала научись думать и не бойся своих мыслей. И если у тебя есть вопросы и ты поищешь вокруг себя, то найдешь и людей, которые на эти вопросы ответят. Но сначала ты должен решить, с чем ты намерен бороться, и почему, и чего добиваться.

– Почему ты, белый человек, так со мной говоришь?

– Потому что я, Кзума, в первую очередь человек, как и ты, а потом уже белый человек. Я вижу, что у тебя болит душа. Я с тобой работаю изо дня в день, и увидел твою болезнь, и понял.

Кзума удивленно воззрился на Падди.

– Ты говоришь, что понял, ты, белый?

Падди кивнул.

– И по-твоему, я должен говорить, что у меня на душе?

Падди снова кивнул.

Кзума молча смотрел вдаль. Падди ждал. Луна ушла далеко на запад. Звезды были еле видны. И эти двое, черный и белый, были как бы одни во всем мире. Ни признака жизни вокруг. Вдали высокие отвалы на фоне неба, а в другой стороне возвышаются дома Йоханнесбурга. В холодном утреннем воздухе – затишье. Словно весь мир затаил дыхание.

– Ты сказал, что понимаешь, – заговорил наконец Кзума, – но разве это возможно? Ты белый. Ходишь без пропуска. Не знаешь, каково это, когда тебя задерживает полицейский на улице. Ходишь куда хочешь. И не знаешь, каково это, когда тебе говорят: «Выйди. Здесь только для белых». Тебя бросает женщина, потому что с ума сошла от зависти к вещам, какие есть у белых. Ты Лию знал? Ты любил ее? Знаешь, каково это, когда у тебя на глазах ее на девять месяцев отправляют в тюрьму? Ты знал ее дом? Тебя туда впускали среди ночи? – Голос Кзумы окреп. – Говорила с тобой Лия, улыбалась тебе краем рта? Ты говоришь, что все понимаешь. А чувствовать все это, как я, ты можешь? Где тебе понять, белый человек. Ты понимаешь головой, а я болью. Болью сердца. Вот это понимание. Понимаю сердцем и страдаю от этого, а не просто думаю и говорю. Я-то это чувствую! Ты хочешь, чтобы я был тебе другом. Как я могу быть тебе другом, когда твои люди так поступают со мною и с моими?

Кзума встал.

– Ты прав, Зума, такого со мной не случалось, поэтому я этого не чувствую, но ты мне вот что скажи. Ты думаешь, черный человек все это чувствовал бы, если бы это не случилось с ним самим? И твой Йоханнес так же чувствует все про Элизу и про Лию? Он не любил Элизу. Возможно, он тебя жалеет, потому что ты его друг. Но к Элизе-то он не может чувствовать того же, что ты. Скажи-ка!

– Йоханнес черный, как я, и он знает, что Элиза бросила меня из-за белых, и что Лия в тюрьме из-за них. Когда он трезв, на сердце у него великое горе, потому что он это знает.

– А у меня на сердце всегда великое горе.

– Ты белый.

– Я прежде всего человек и хочу, чтобы ты был прежде всего человеком, а потом уже черным.

– Я черный. И народ мой черный. Я их люблю.

– Это хорошо. Хорошо любить свой народ и не стыдиться того, какой ты есть. Белые в этой стране думают только как белые, поэтому от них столько зла для твоего народа.

– Тогда я должен думать как черный.

– Нет. Сперва ты должен думать как человек. Должен быть сначала человеком, а потом уже черным. И тогда ты все поймешь и как черный человек, и как белый. Вот это правильный путь, Зума. Когда ты это поймешь, то станешь человеком со свободным сердцем. Только те, у кого сердце свободное, могут помочь окружающим.

Кзума покачал головой и устремил взгляд на восток. На небе появились первые лучи утреннего солнца. Светлые полоски на синем. Он сказал белому человеку правду. Думал, что тот рассердится. Думал даже, что после этого белый человек не велит ему больше выходить на работу. А белый человек не рассердился. И стоит на своем. Он хороший человек. Добрый.

– Ты добрый человек, Рыжий, и это хорошо. Столько есть людей недобрых. Так что, если люди к нам добры, это очень хорошо. Но мне-то не доброта нужна.

– А я тебе и не предлагаю доброту, – сказал Падди, и в голосе его звучал гнев. – Я думал, ты хочешь понять. Может, я ошибся. Может, мне надо было лучше пойти домой и лечь спать. Может, ты просто дурак, который боится думать.

Падди вскочил и зашагал прочь.

Кзума смотрел ему вслед, и тень улыбки тронула его губы.

– Спи сладко, Рыжий! – крикнул он, и в голосе его звучало дружелюбие. Он дождался, когда Падди перевалил за невысокий холм, а тогда повернулся и пошел в сторону Малайской слободы.

Гнев Рыжего напомнил ему Лию. Вот так же сердито и она с ним говорила, и странно было встретить такое и в белом человеке. Он стал думать о словах Падди. Поворачивал их так и этак. Взвешивал. Сначала быть просто человеком и думать, как подобает человеку, а потом уже черным. Как это может быть? Это значило бы, что у людей нет цвета. Но людей без цвета нет. Есть люди белые, черные, коричневые. У каждого свой цвет. Так как же думать о людях без цвета? Но мысль это приятная. Да, очень приятная. Да если бы было так, он мог бы ходить куда угодно, и никто не требовал бы у него пропуска. И Элиза еще была бы с ним. Будь это так, он получал бы столько же денег, как Рыжий. И ездил бы в одном автобусе с белыми. Вот было бы приятно! Будь это так, он чувствовал бы себя человеком… Человеком… Вот это и сказал Рыжий. Не черным, и не белым, а просто человеком. И Лия не сидела бы в тюрьме. Будь это так, он сейчас шел бы к Лии… Нет, там уже спят. Не к Лии. К себе в комнату, спать, пока Элиза не придет из школы, и посреди комнаты будет гореть огонь и жариться мясо… А потом они пошли бы к Лии… Будь это так, Элиза была бы с ним, и была бы счастлива, без этого своего безумия. Если бы только это было так!

Он шел по пустынным улицам, и в мозгу у него роились мысли. Одна картина сменяла другую. Он был легок, свободен, весел. Люди – это люди. Не белые и не черные. Просто люди. Обыкновенные. И белого можно понять, а не только черного. И пожалеть его. Как черного. Его личная тайная обида на всех белых исчезла. Нет белых людей. Есть просто люди.

Видение увлекало его все дальше. Он уже видел, как сидит с Элизой, Падди и его женщиной за столиком в одном из маленьких кафе в сердце Йоханнесбурга, пьет чай, смеется, болтает. И вокруг них много других людей, все счастливы и все без цвета. И так во всей стране. И в деревне так же. Люди работают бок о бок, а земля, неутомимая, щедрая, дает богатый урожай, так что еды хватит для всех, и работы хватит на всех, и люди работают и поют, и много смеха. И в городах так же. Люди работают. Люди едят. Люди счастливы. А уж смеха… Словно мощная волна катится по всей стране. И все глаза от нее загораются, пока люди работают на солнце, и солнце греет по-новому.

Кзума пришел в свою комнату, разделся, сам того не заметив… А над всем возвышался Человек. Думающий человек, сильный, свободный, счастливый и без цвета. Жив человек. Выпятил грудь, гордится. Человек в своем величии.

И страна – хорошая страна. И мир – хороший мир. Полный смеха и дружбы. Полный еды. Полный счастья. Хороший мир…

Кзума забылся в блаженной дремоте.

…Если бы только это было так…

Глава шестнадцатая

Вечер уже спустился на Йоханнесбург, когда Кзума проснулся. В комнате было темно. Он перевернулся на спину и стал нашаривать спички – зажечь свечу. Потом передумал и лежал неподвижно в темноте, чувствуя, как пусто у него в желудке и как неровно колотится сердце. Казалось, что оно бьется громко, злобно. Он вспомнил свой разговор с Рыжим. Вспомнил, с какой прекрасной мечтой засыпал. Люди без цвета, и повсюду смех. Так это было прекрасно, так хорошо. Но возможно ли такое? Нет, и думать нечего. Как этого достичь? На это ответа не было. Белые люди этого не допустят. Так что ответа нет.

Наступила реакция. Он чувствовал себя одиноким, озлобленным, несчастным. Мир – темное место. Темнее, чем когда-либо. Раньше его горе было только чувством. С тех пор его посетило видение. Люди без цвета. Теперь у него было, чему противопоставить свою боль и горе, и от этого было хуже. Боль и горе так выросли, что нести их не было сил. Бремя давило его, и горячие волны горя и ненависти вздымались в груди и жгли глаза. Да, он ненавидел всех белых и ненавидел Рыжего. Если бы не последний разговор с Рыжим, сейчас этого не было бы. Но ненависть не снимала обруча, стиснувшего его голову. Обруч стискивал все крепче. Ему нужно было как-то снять этот обруч, почувствовать себя так, как было до разговора с Рыжим, – просто пустым и без всяких чувств, и то было бы лучше. Ух, как он ненавидел Рыжего!

Потом пустой живот властно напомнил о себе. Он зажег свечу, встал и оделся. В комнате был хлеб, но он зачерствел. Была маисовая мука и сырое мясо, но готовить не хотелось.

Он умылся и вышел. На соседней улице была столовка. Туда он и пойдет. Бывало, там в мясе попадалась муха, но от тамошнего мяса пока никто не умер. И мясо будет горячее, и там будут люди. Он вышел на улицу.

Вокруг него шли и бежали люди, живая, дышащая толпа. Вот так и всегда. Кто-то уезжает, как Элиза, кто-то умирает, как Папаша, кто-то попадает за решетку, как Лия; а толпа остается. Та же толпа из безымянных людей, что живут и движутся, смеются или затевают драки. Люди умирают, уезжают, попадают в тюрьму, – может быть сотнями. Но это люди, а не толпа. Толпа, наверно, никогда не умирает. Может быть, эта толпа – та же, что существовала с начала времен. Может быть, толпы вообще не умирают, может быть, толпы, подобные этой, есть во всем мире, даже и за морем. Толпы, что идут, идут, идут. Везде одинаковые. А белые? Зачем ему думать о белых? Но может быть, и они такие же? Да, наверно.

Кзума заглянул в столовку. В дальнем углу переполненного помещения он присмотрел местечко, куда, видимо, можно было втиснуться. Он стал туда пробираться. Ботинки скрипели по опилкам на полу. Пахло мясом далеко не высшего сорта. Громкий гул голосов сливался с другим гулом погромче – жужжанием мясных мух.

Кзума кое-как уселся и выкрикнул заказ. Грязный оборванный старик поставил на грязный стол тарелку с мясом, плавающим в подливке, и большой кусок хлеба. После чего протянул засаленную рук у, и Кзума вложил в нее шиллинг.

Он ел и мысленно сравнивал это место с теми, куда ходят белые. Белым нет нужды ходить сюда, сидеть на головах друг у друга. У них комнаты побольше. Не одна жалкая каморка. И чистые кафе чуть не на каждой улице.

И опять всплыл в памяти тот прекрасный мир, где люди будут без цвета. Если бы было так, все могли бы есть в хороших, чистых помещениях. И без мух, от которых не продохнуть.

И Кзума затосковал. Так хотелось поговорить об этом с кем-нибудь и чтобы его поняли. Может, здесь такой человек найдется. Он поглядел на своего соседа. На вид ничего, только рот набит едой, а глаза свирепые, до того он старается прогнать мух.

– У белого человека хорошие столовки, – сказал Кзума.

– Что? – к сосед оглянулся на Кзуму.

– Хорошие столовки! – повторил Кзума.

– Мух слишком много.

Кзума вздохнул. Ему бы поговорить с кем-нибудь в тихом уголке. С кем-нибудь, кто поймет. Он встал.

– Уходишь? – спросил сосед. Кзума кивнул и вышел.

Постоял на улице, глядя на толпу. Тяжесть одиночества не отпускала. Ему стало бы легче, если б он мог рассказать кому-то свои мысли. Хотя бы облечь их в слова и чтобы кто-то сидел и слушал его.

Мейзи, вот с кем ему захотелось поговорить. Ведь с ней всегда бывало так спокойно. Да, пойти к ней и поговорить. Что-то она поделывала с тех пор, как он видел ее в последний раз? Может, у нее теперь новый дружок. Эта мысль слегка встревожила его. Ему не хотелось, чтобы у нее был новый дружок. Вчера он бы и слова не сказал. А теперь дело другое. Теперь, если у нее завелся новый дружок, – это нехорошо. Почему так – он не мог бы объяснить, но знал, что это было бы плохо, а для него – очень, очень обидно.

Он пустился в путь к тому дому, где Мейзи работала. Чем ближе он подходил, тем сильнее чувствовал, что у нее, скорей всего, завелся новый дружок, и росло убеждение, что это нехорошо. Шаги его словно выстукивали: «Это плохо, очень плохо». И слова эти зажужжали в мозгу. И быстро нарастал страх – только бы не это!

Ну вот, теперь уже близко. Хорошо будет повидать Мейзи и Опору тоже. А Мейзи ему обрадуется? В самом деле обрадуется? Одет он не очень-то чисто. Может, она не захочет с ним разговаривать. Может, ее нет дома.

Он потер пальцем лацкан своей куртки, аккурат-псе заправил рубашку и в отчаянии уставился на ботинки.

Подходя к дому, где жила Мейзи, он весь дрожал. Посмотрел на калитку, облизнул губы. Нельзя показать, что нервничаешь. Надо быть спокойным. Как настоящий мужчина. И Мейзи надо сказать, что зашел просто поговорить о чем-то, что очень его занимает. Но как сказать ей про людей без цвета? Он попробовал собраться с мыслями, но мысли разбегались. И слова, уже дрожавшие на кончике языка, все куда-то подевались.

И он повернул обратно, в Малайскую слободу. Не может он говорить с Мейзи. И наверно, Мейзи этого не захочет, и уж наверно не поймет его.

Да, не надо к ней ходить. Лучше вернуться к себе в комнату, переодеться в рабочее платье и полежать на кровати, пока не настанет время идти на работу.

На руднике, когда Кзума туда пришел, царило смятение. Мерцали несчетные огни, слышался нестройный гул голосов. Заливались свистки, кучки людей перебегали с места на место. Пробираясь между ними, он узнал кое-кого из бригады Йоханнеса. Далеко впереди маячил Рыжий. Видимо, произошел несчастный случай.

Он ухватил за плечо незнакомого горняка и тряхнул его.

– Что там?

– Несчастный случай.

– Где Йоханнес?

– Не знаю.

– Он там, внизу, – сказал кто-то другой.

Кзума добрался наконец до Падди. Падди схватил его за руку.

– Йоханнес и Крис внизу. Я сейчас туда спускаюсь.

– И я с тобой, – сказал Кзума.

– Это опасно, – сказал какой-то белый.

– Подождите, когда будут спускаться техники, – сказал управляющий.

– Там двое рабочих, – сказал Падди и двинулся к малой клети, и Кзума за ним.

Они вошли, и клеть полетела вниз.

Подошла машина «скорой помощи». Люди стояли наготове с носилками. Ждали два врача. Толпа притихла. Управляющий все поглядывал на часы. Минуты еле ползли.

Пять… Десять… Пятнадцать… Двадцать…

Но вот – слышно, клеть поднимается. В могильной тишине Кзума вышел из клети и вынес тело Йоханнеса, а за ним Падди с телом Криса.

Врачи осмотрели два тела. И Крис, и Йоханнес были мертвы.

– Они собой держали стену, чтобы мы успели выйти! – выкрикнул один из горняков и зарыдал.

Никто его словно и не слышал.

Тела погрузили в санитарную машину, она отъехала.

Дышать стало чуть легче. Два техника спустились в забой обследовать, что там случилось. Люди ждали в полном безмолвии. Время снова еле ползло. Падди предложил Кзуме сигарету.

Техники вернулись.

– Ну? – спросил управляющий.

– Небольшой обвал, – ответил один из техников. – Сейчас все тихо. Там стояки долго мокли, ну и в одном месте прогнили. И не выдержали. Ничего серьезного. Если б эти двое не поддались панике и остались на своих местах, а не бросились очертя голову затыкать собой дыры, все было бы в порядке. Для работы там и сейчас все в порядке. Кое-что подчистить да поставить новые стояки. Это можно поручить следующей смене.

Управляющий взглянул на второго техника, и тот кивнул.

– Из-за паники жизни лишились, – подтвердил он.

Падди кинулся на него и одним ударом сбил с ног.

– Они заботились о своих людях, – сказал он. – А предупредить мы вас давно предупредили.

Между Падди и поверженным техником оказалось несколько человек.

– Все в порядке! Все в порядке! – закричал управляющий. – Шахта в порядке. Ночная смена, готовсь спускаться!

– Нет! – выкрикнул Кзума. – Нет!

– Готовсь! – орал управляющий.

– Пусть сначала произведут ремонт! – воскликнул Кзума. – Мы предупреждали. Нам заявили, что все в порядке. А теперь погибли двое. Хорошие люди погибли. Пусть делают ремонт, а потом уже и мы спустимся.

Управляющий смерил глазами Кзуму, перевел взгляд на других горняков и крикнул еще раз:

– Готовсь!

– Нет, – раздался голос. – Сначала ремонт.

Кзума вдруг взбодрился, почувствовал, что он свободный и сильный, что он – человек.

– Все мы люди! – закричал он. – Что шкура у нас черная, это не важно. Мы не скотина, чтобы у нас жизнь отнимать. Мы люди!

– Да это стачка! – вскипел управляющий и заорал, тыча пальцем в Кзуму – Тебя мы отправим в тюрьму. Я уже вызвал полицию. Они скоро прибудут.

– Не пойдем работать, пока ты не велишь, Кзума! – крикнул кто-то из толпы.

Кзума никогда еще не чувствовал себя таким сильным. Достаточно сильным для того, чтобы стать человеком без цвета. И сейчас он вдруг понял, что это возможно. Человек может быть без цвета.

– Ремонтируйте забой, тогда спустимся! – прокричал он. – Да получше ремонтируйте, не тяп-ляп. Йоханнес был моим другом. Нашим другом. А теперь он погиб. Ремонтируйте забой!

– Те, кто не бастует, подходите сюда! – крикнул управляющий и отступил немного влево. Туда же перешли все охранники и остальные белые. Падди остался где был.

– О’Ши! – окликнул его управляющий, а Падди будто и не слышал.

– Иди к нам, О’Ши, – позвал кто-то из белых. – Изредка полюбезничать с ними – это невредно, но сейчас нам пора напомнить этим кафрам, где их место. Иди сюда!

Вот об этом я и поспорил тогда с Ди, подумал Падди. Это – проверка всех моих теоретических выкладок. Зума взял на себя руководство, мое дело – следовать за ним. Ди насчет него ошиблась. Он настоящий человек.

Вдали завизжала сирена полицейской машины. Скоро полиция будет здесь.

Падди подошел к Кзуме и взял его за руку.

– Я в первую очередь человек, – сказал он и продолжал громко, обращаясь к горнякам: – Зума прав! Платят вам мало. Если вы рискуете жизнью, это ваша забота. Почему так? Разве у черного не такая же алая кровь, как у белого? Разве черный ничего не чувствует? Разве черный тоже не любит жизнь? Я с вами. Пусть сначала произведут ремонт!

Кзума улыбался. Теперь он понял. Много чего понял. Можно быть сначала человеком, а уж потом черным или белым.

Два полицейских фургона свернули на рудничный двор, из них посыпались полицейские.

– Вот они! – крикнул управляющий. – Вот эти двое – зачинщики!

Охранники бросились помогать полиции, они вместе врезались в толпу, работая без разбора дубинками.

Кзума увидел, как один полицейский дал Падди по затылку, а другой схватил обе его руки и завел за спину. Тут рядом с ним вырос еще один полицейский, и что было дальше с Падди, он уже не знал. Что-то укололо его в левое плечо, и левая рука бессильно повисла. Он увернулся от удара по голове и, схватив полицейского за руку, ловким движением выбил у него из рук дубинку. Полицейский упал. Кзума почувствовал удар по затылку, и струйка теплой крови побежала под рубашку.

В голове вдруг прояснилось. Отсюда надо уходить. Огрев дубинкой еще одну фигуру в шлеме, он двинулся вперед. Он уже почти выбрался из схватки. Теперь поднажать – и бегом. И тут до него донесся голос Падди:

– Не удирай, Зума.

Но сзади уже топали чьи-то ноги, и жажда свободы была сильна, и он побежал. Погоня отстала. Он все бежал. Он чувствовал, что легкие у него вот-вот лопнут и в голове мучительно стучало. И где-то далеко Падди кричал:

– Не удирай, Зума!

Улица перед ним была безлюдна, он был один во всем мире. Одна пустая улица сменяла другую. Малайская слобода осталась позади. За ним точно дьявол гнался. Слезы усталости жгли глаза. А остановиться он не мог. Уже близко дом, где живет Мейзи. Он замедлил бег. Возле калитки Мейзи он уже не бежал, но шагал быстро. Завернул в знакомый проулок. Времени было в обрез.

Он постучал в ее дверь. Вскоре там зажегся свет, и Мейзи открыла дверь. Увидела его лицо, и последние остатки сна исчезли из глаз.

– Кзума!

– Мейзи, привет!

Она втащила его в комнату и закрыла дверь.

Опора сидела на полу в углу комнаты, где она теперь спала. Кзума успел заметить, до чего она постарела.

Не говоря ни слова, Мейзи налила в миску воды и вымыла ему голову. Опора вскипятила чайник на примусе. Выпив чаю, Кзума рассказал им, что случилось.

– Что же ты решил делать? – спросила Мейзи, выслушав его до конца.

– Рыжий в тюрьме. И мне туда дорога. Неправильно будет, если я туда не пойду. Выйдет, что я – не человек.

– С ума ты спятил, Кзума, – сказала Опора. – Уходи в другой город, пережди, пока тут все уляжется. Тебя не поймают.

– Нет, Опора, надо идти. Если не пойду, и жить не захочется, до того буду себе противен. Надо идти. Там Рыжий. Он не черный человек, но идет в тюрьму за наш народ, как же мне не идти тоже? И я много чего хочу сказать. Хочу рассказать им, что я думаю и что думают чернокожие.

– Они и так знают, что мы думаем, а делать ничего не делают, – возразила она.

– Но от нас они этого не слышали. Будет хорошо, если черный человек скажет белым, что мы думаем. И черный же должен сказать всем черным, что они думают и чего хотят. Все это я должен сделать, тогда я почувствую себя человеком. Ты понимаешь? – и он повернулся к Мейзи.

Она потрепала его по руке и кивнула.

– Понимаю, Кзума.

– С тобой мне всегда бывало хорошо, Мейзи. Теперь я знаю, что люблю тебя и что ты мне нужна. Может быть, подождешь меня, а когда я вернусь, заживем с тобой вместе?

– А Элиза?

– Она бедная, несчастная, но с этим покончено. Мне нужна ты.

Мейзи улыбнулась сквозь слезы.

– Я подожду тебя, Кзума. Долго ли, коротко придется ждать, я дождусь. Дождусь, когда ты ко мне вернешься. А тогда устроим себе жилье, где будет много смеха и много счастья. Ты не бойся, другие мне не нужны. Мне нужен ты, и я буду ждать тебя каждый день и каждую ночь.

– Я вернусь, потому что с тобой хорошо.

Мейзи зацепила его под локоть, и так они посидели.

Опора налила себе еще чаю и опять залезла под одеяло. И тогда Кзума встал.

– А теперь мне пора.

– Я провожу тебя до участка, – сказала Мейзи.

– Нет, – сказал он.

– Да, – сказала она.

– Пусть идет, – сказала Опора.

– Ладно.

– А когда будешь им говорить, Кзума, – добавила старуха, – ты уж расстарайся, тогда Папаша будет тобой гордиться.

– Да, уж ты им скажи! – попросила Мейзи. – Я буду там и послушаю.

И они вышли на пустынную улицу.

Один за другим гасли огни в Малайской слободе. Один за другим гасли огни во Вредедорпе и в других трущобах Йоханнесбурга.

Улицы были безлюдны. Покосившиеся старые дома молчали. Только тени скользили мимо. Только еле слышный ночной гул висел над городом. Над Вредедорпом. Над Малайской слободой.

Венок Майклу Удомо. Роман

Перевод с английского В. Ефановой

Ты думал, что величие только в победе? Это верно; но уж если случилась беда – мне сдается, что и в поражении есть величие, есть величие и в отчаянье, и в смерти[6].

Часть первая. Мечта

1

Если бы не его глаза, Лоис никогда не обратила бы на него внимания. Ей ни на кого не хотелось обращать внимания. Потому-то она и зашла в этот бар. Ей хотелось выпить виски и побыть наедине со своими мыслями, со своим одиночеством, которое она стала последнее время ощущать все чаще.

Одинокая старость ждет тебя, Лоис. Она не ужаснулась этой мысли, не стала отгонять ее. Встретила ее спокойно и трезво. Да, впереди одинокая старость. Нужно к ней подготовиться. Уже теперь подумать, чем заполнить одиночество, когда оно подступит вплотную. Придется, пожалуй, привести в порядок свою лачугу в горах и забить ее книгами, которые всю жизнь собиралась, да так и не собралась прочесть. Времени потом будет достаточно. Более чем достаточно. Об этом позаботилась война. Если бы не проклятая война, Джон по-прежнему был бы с ней… Фу, какие сантименты! Кого ты обманываешь, Лоис… Поймав себя на этом, она усмехнулась. И тут же подумала – «те» глаза видели ее усмешку и, возможно, истолковали ее превратно. Черт бы побрал эти хмурые, настороженные глаза!

Она взяла стакан, поднесла к губам, затем бросила взгляд на дальний конец стойки. Опять эти настороженные глаза! Она в упор посмотрела на него. Наглые взгляды ей случалось встречать и раньше – она умела гасить их. Но в устремленных на нее глазах не было наглости. Мужчина, который хочет пристать к женщине, смотрит не так. В его взгляде были настороженность и тоска, ничего больше.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, затем он повернулся к своему спутнику – невысокому, упитанному англичанину, смутно напоминавшему Лоис кого-то. Толстяк горячо рассуждал о чем-то. Человек с настороженными глазами слушал его рассеянно, хотя часто кивал в ответ. Время от времени он посматривал в ее сторону, словно хотел убедиться, что она еще здесь.

«Подождем, – сказала себе Лоис. – Подождем и увидим». Она заказала еще виски и, отбросив на время мысли об одиночестве и о Джоне, стала ждать. Изредка она поглядывала на человека, чьи глаза назвала «настороженными», хотя чувствовала, что это слово не совсем точно передает сдержанную, затаенную тревогу, которую она угадывала в нем.

Наконец толстяк перестал говорить и собрался уходить. Тот, второй, покачал головою и что-то сказал, – судя по движению губ, это могло быть: «Я немного задержусь». Затем толстяк ушел.

Человек взглянул на Лоис и тут же отвел глаза. Он будто весь съежился, стал похож на мальчишку, затерянного в огромном недружелюбном мире. Лоис вздохнула, выпрямилась и спустилась с высокого табурета. Наверно, первый раз один в баре, не хватает духу самому подойти к ней. Она обошла толпившихся у стойки людей и встала рядом с ним, чувствуя на себе взгляды – особенно пристально смотрели те, что сидели за столиком у камина. У этих идиотов вечно на уме одна грязь! Она быстро повернулась и в упор посмотрела на них. Конечно, они сделали вид, будто все это их не интересует. Она злорадно усмехнулась. Идиоты! И снова повернулась к нему.

– Добрый вечер!

– Добрый вечер, – сказал он.

У него был низкий глуховатый голос. С бархатистыми нотками, как у всех у них. И по-своему он был красив – угрюм, неулыбчив, но красив. «Рост – пять футов семь дюймов, может, чуть больше, – решила она, – и великолепно сложен». В национальной одежде, наверно, выглядел бы как бог. Сейчас на нем был тесноватый костюм, подчеркивавший его могучее сложение. Уголки рта, который, казалось, не знал улыбки, были опущены книзу.

– Меня зовут Лоис Барлоу, – сказала она и, поняв по его глазам, что он подумал, прибавила: – Вы ошибаетесь. Я не ищу мужчин в барах.

Сконфуженная, чуть растерянная улыбка скользнула по его лицу.

– Я этого не думал.

«Что же дальше?» – спросила себя Лоис и повторила:

– Так вот, меня зовут Лоис Барлоу.

– Извините… Я – Майкл Удомо.

– Вы здесь впервые. – Она не спрашивала, а утверждала.

– Откуда вы знаете?

– Я не имею в виду этот бар, хотя, по всей вероятности, здесь вы тоже первый раз. Я говорю о Хэмпстеде…^[7] Почти со всеми африканцами, живущими здесь, я знакома, а вас не видала ни разу.

– Я только что приехал.

– Из Африки?

– Нет, из Франции. До этого жил в Канаде.

– А откуда вы родом?

– Из Панафрики. Вас интересует Африка?

– Главным образом люди и солнце. Один ваш соотечественник – мой большой друг. Знаете Тома Лэнвуда?

– Лэнвуда? Мистера Томаса Лэнвуда?

Вот теперь он стал самим собой. Она почувствовала, как он взволнован. Он схватил ее за руки.

– Вы сказали Томас Лэнвуд? – снова спросил он.

– Да, именно Томас Лэнвуд, – спокойно ответила она.

Он поспешно отдернул руку.

– Извините… Пожалуйста, скажите, когда я могу увидеть его. Мне необходимо познакомиться с ним.

Лоис рассмеялась. Наконец-то он вылез из своей скорлупы. Выражение тоскливой настороженности в глазах исчезло. Но тут же под ее взглядом возникло вновь.

– Когда хотите, – сказала она.

– Сегодня! Сейчас!

– Неужели так срочно?

– Вы не понимаете…

– Ладно! Давайте выпьем, а потом пойдем искать Тома.

– Я, собственно, не пью. Я только потому зашел сюда, что…

– Но вы не станете возражать, если я выпью перед уходом?

– Нет… – Мальчишеская, сконфуженная улыбка снова осветила его лицо. – Только заплатить я, к сожалению, не смогу. Совсем нет денег…

– Зато я при деньгах. Выпейте со мной – или вы не любите, когда за вас платят женщины?

– Да нет. Дело в том, что я правда не пью.

– Совсем?

– Да, почти совсем. Только в крайних случаях.

– Как, например, сегодня с вашим толстым приятелем?

– Да. Только он мне не приятель. Он читает лекции в университете. Мой профессор во Франции сказал, что этот человек может быть полезен, и дал к нему рекомендательное письмо.

Лоис поймала взгляд буфетчицы и заказала себе виски.

– Ну и как?

– Простите. – Его не интересовал этот разговор. Мысли его были заняты Лэнвудом.

– Он помог вам?

– Да. Он помог мне снять комнату.

Потягивая виски, и потом, расплачиваясь с буфетчицей, Лоис ощущала сжигавшее его нетерпение. Какой он странный, этот Майкл Удомо, – странный и замкнутый. А как он загорелся, услышав о Лэнвуде! Что-то в нем есть необычное.

Майкл Удомо смотрел, как она пьет виски. Он обратил на нее внимание, потому что она была одна и потому что ему надоел спутник. Не первой молодости, но недурна собой. Ей, наверное, далеко за тридцать. Возможно, за сорок. Никогда не разберешь этих англичанок. Может быть, ей показалось, что он хочет навязаться? Ну и черт с ней! В чужой стране чувствуешь себя иногда таким одиноким. Но он и не думал навязываться. Прежде чем решиться на такое, нужно хоть что-то знать о человеке. Никогда не известно, на кого нарвешься. Господи, Лэнвуд! Он увидит его сегодня! Лэнвуд а! Величайшего политического деятеля, борца, равного которому не знала Панафрика! Почти десять лет прошло с тех пор, как он получил от Лэнвуда то письмо. «Чтобы завоевать свободу, нужно напрячь все силы, использовать все возможности. Наша молодежь должна неустанно готовиться к предстоящей борьбе. Все свои способности, всю свою энергию должна она отдать этой борьбе, которая принесет свободу их стране, свободу всему Африканскому континенту. Нет на свете цели, более благородной!» Вот что писал ему Лэнвуд почти десять лет назад.