Текст книги "Мертвые мухи зла"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

– Ну... дура... – Сплюнул. – Сказала бы по-русски...

Следующий день, пятнадцатое июля 1918 года, пролетел незаметно. Отправляли жен и родственников – многие торопились это сделать, понимая, что когда армия "розовых" встанет у ворот города – поздно будет, да и транспорт наверняка не найти.

– А ты своих отправляешь? – спросил Юровского.

– Дочь взрослая, сама решает... Она у меня молодая большевичка! произнес с гордостью. – Пацана... Конечно. И жену. А мама не поедет. Старая, предрассудки, опять же... Да я думаю – эти сволочи ее и не тронут? Что им в старухе?

– Но ведь эта старуха – мать цареубийцы? С их, конечно, точки зрения...

Вгляделся в лицо Ильюхина – подозрительно, остро, но тот смотрел так искренне и открыто, что яриться вроде бы было и ни к чему. Сказал раздумчиво-печально:

– Ведь надеесся на лучшее. Не все же у них потеряли человеческий облик...

Сразу же захотелось спросить: "А у нас?" Но понял, что это будет явно лишним.

– Какие указания, Яков Михайлович?

– От тебя ждем... – сказал серьезно. – К тебе ведь принесут шифровку или код от Свердлова. Так ведь договаривались? Какой там код?

Улыбнулся искренне.

– Вот получим – и узнаем. А допрежь времени... Не имею права!

– Вот и молодец. Правильно. Служим революции.

С утра шестнадцатого одолевала только одна мысль, одно желание поглощало все естество: пойти в ДОН и увидеть. Ее. Потому что – мало ли как сложится. Может – по плану спасения. А может – и совсем по другому плану.

В ДОН пошел, но сначала заглянул в Вознесенский собор. Шла обедня, народу было совсем немного – человек пять или шесть, одни женщины в черных платках; подумал с грустью: "Гибель вокруг и разрушение, а храм в час молитвы – пуст. Разуверился русский человек в Боге, сосредоточился только лишь на собственной персоне, а ведь без Бога – не до порога..."

Подошел ко кресту, священник вгляделся пристально:

– Ты исповедался, раб Божий? Чего-то я тебя раньше здесь и не видел?

– Не препятствуй, отче... – ответил тихо. – Ради умаления смертного греха или... Спасения – кто знает?

Удивленно покачал головой, но крест поцеловать дал.

– Благословите... – протянул руки – ладонь в ладонь – как когда-то научил батюшка в церковноприходской.

– Знаешь... – одобрил священник и, перекрестив, поцеловал в склоненную голову и положил руку в ладони Ильюхина.

Что ж... Облобызал руку священника. Может, в последний раз в жизни? Кто знает...

...В кабинет Юровского по одному заходили охранники смены – той самой, которой предстояло если не стрелять, то уж охранять страшное дело. Заходили и клали на стол револьверы. Пришли и нижние, "латыши", и тоже оружие сдали.

Заметив удивленный взгляд Ильюхина, Юровский объяснил:

– Допрежь времени нечего... А когда время придет – я им сам раздам...

– Мне сдать?

– Ты стрелять не будешь. У тебя другая задача... – И слабая, едва заметная улыбка, змеясь, поползла под усами. И стало холодно и сыро: знает. Всё знает, чертово отродье...

И тут же заколебался: от кого? От Войкова? Тот еще цацки своей не получил, это еще предстоит сделать, да и получится ли? Может, царица ее и не отдаст? Тогда от кого? Зоя и Кудляков – исключаются. Они ни при чем.

Медведев подслушал? Лукоянов продал?

Глупости...

Ладно. К делу, матрос.

Вызвать государя попросил Боткина. Тот сидел за столом и писал что-то – морщась, вздрагивая и поводя плечами. "Переживает..." – подумал и позвал:

– Евгений Сергеевич!

– Я пишу письмо своему другу в Санкт-Петербург... – как ни в чем не бывало произнес Боткин. – Грустное письмо... Я утверждаю, что мы все здесь давно мертвы и осталось только подтвердить нашу смерть... делом.

– Ка... ким делом? – Вот ведь... Ведь бывают же! Пророк, и всё! Провидец...

– Простым. Убить. – Встал. – Вам что-нибудь нужно?

– Пригласите государя. Я мог бы и сам, но стучаться к княжнам и идти... туда... Я не хочу. Пожалуйста.

– Да. – Боткин ушел, и сразу же появился император. Вгляделся.

– У вас... что-то важное?

– Да. Евгений Сергеевич, вас я прошу уйти. – Боткин молча удалился в столовую. – Государь... Войков выставил условием возможной... помощи вам и вашей семье... Кольцо с рубином. Оно на шее вашей супруги...

Лицо царя менялось на глазах. Только что внимательное и даже доброжелательное – оно мгновенно сделалось холодным и непроницаемым.

– Вы не отдаете себе отчета... Это кольцо – мой подарок. Давний...

– Да. В Германии. Вы были тогда женихом. Государь... Мне трудно и... незачем все это говорить. Я простой человек, не вор и не мздоимец. Но у вас есть два пути: все рассказать коменданту или Голощекину и тогда нас... И Войкова, пусть и заслуженно, – расстреляют или выгонят. И вы останетесь без одной единички из ста. Тогда – всё.

– А так... – усмехнулся грустно. – Единичка, как вы говорите, – есть?

– Все в руках Господних, вы это знаете. Итак?

Молча ушел и отсутствовал минут десять. Ильюхин молил Бога, чтобы не возник Юровский. Или даже Медведев. Но никто не появился, и вдруг подумал: Господь на нашей стороне...

Вышел царь, в руке он держал кольцо; рубин, почти черный, словно глаз бездны уставился на Ильюхина.

– Я надеюсь... – Протянул кольцо.

– Я – тоже. – Спрятал заветную "цацку" в карман. – Будем верить, что Войков не обманет...

Поклонился глубоко, как иконе в церкви.

– Храни вас Господь... – услышал в ответ.

Вынул часы: до полуночи оставалось девять часов.

...Войков держал кольцо цепко и жадно, даже дышать начал прерывисто. Заметил удивленный взгляд Ильюхина, объяснил:

– Это мистика, понимаешь? Я буду смотреть в это кольцо, и оно откроет будущее... – Мечтательно поднял глаза. – У меня будет великое будущее, Ильюхин... Я стану во главе большевистской дипломатии. Буду послом в Америке или народным комиссаром иностранных дел... Это моя еще детская мечта, понимаешь? А теперь она сбудется. Я сумею предвосхитить события, этот глаз Шивы мне поможет, и равных мне не будет, понимаешь?

Всё, что он произносил, напоминало бред больного человека.

Чтобы остановить – спросил:

– Что теперь?

– А что теперь? Ты – выполнил, и я тоже – исполню. План такой – его ты вчерне и знаешь, я только расскажу тебе последовательность. Итак... Ровно в одиннадцать семейство купца заводят в кладовку. Препятствий не будет: охрана не вмешается, потому что... – посмотрел победно, – потому что таков приказ Юровского. Удивлен?

– Да уж... – ошеломленно посмотрел, хрустнул пальцами. – А это... верно?

– Как то, что ты стоишь передо мной. Далее. В начале первого часа следующего дня, то есть после двенадцати ночи уже семнадцатого июля, Юровский прикажет Боткину разбудить семейство и велит сойти вниз: ждет авто, повезут в другое, более надежное место.

– И...

– Они пойдут вниз, потом – во двор, потом нижними комнатами. В это время – по часам, по часам – заметь! Секунда в секунду позвонит Лукоянов от имени Дзержинского, и Юровский пойдет к телефону. Пока он будет отсутствовать, замену-подмену выведут из кладовой и посадят – кого на стулья, кто и постоит...

– Но ведь ты... вы говорите, что Юровский – в курсе? Зачем же... звонить? От Феликса?

– Чудак... – закрутил головой от удовольствия. – Да ведь он, Юровский, ответственен за все. После того как ты передашь ему код – он должен действовать ать-два, понял? Это называется – а-ли-би, то есть если что он, Юровский, потом скажет: "Мне звонил Дзержинский, что там без меня сделали – знать не знаю!" Все понял?

Странно стало... Было такое ощущение, что – вот, всё и уладилось. И одновременно – нет. В рассказе Войкова – червоточина. Незримая, незаметная, неуловимая.

– Я поехал в ДОН.

Взгляд Войкова отяжелел, губы сжались, только ниточка осталась.

– Нет. Ты, товарищ Ильюхин, прямо сейчас, на моем авто отправляешься в Алапаевск. Найдешь товарища Старцева – очаровательный молодой человек, ну, очень милый... Он ждет приказа – ты и передашь.

– Что?

– Третья стража... – Войков протянул бланк телеграммы из Перми. Прямой связи с Москвой больше нет, такое дело...

Схватил, лихорадочно пробежал глазами. Да, это она: "Надлежит вам товарищ Ильюхин передать Белобородову Голощекину Юровскому что третья стража нашей революции наступила и в Екатеринбурге и в Алапаевске тчк Горбунов".

– Это секретарь товарища Ленина, – объяснил Войков. – А слова эти... Их передам руководству Уралсовета лично я. Не возражаешь?

И снова почудилось что-то недоговоренное, нарочито оборванное, спрятанное – в словах комиссара продовольствия. Но что толку спорить.

– Автомобиль у подъезда, шофер в твоем распоряжении...

Зуммер телефона прервал Войкова, он поднял трубку:

– Здесь Войков. Да. Да. Да. Я все понял... – Посмотрел на Ильюхина и положил трубку на рычаг. – Звонил Юровский. Он приказал тебя успокоить. Объяснить... – Посмотрел загадочно.

– Что?! – не выдержал Ильюхин. – Что, мать вашу...

– Ну-у... – улыбнулся Войков. – Значит, так: оружие, которое через три-четыре часа раздаст комендант, будет... Как бы это сказать? Безопасно, что ли?

– С холостыми... – произнес едва слышно.

– Вот! – обрадовался Войков. – Я человек сугубо цивильный, этих ваших терминов совсем не знаю. Именно так. Ты езжай спокойно. Романовых меняем, как и условились.

– Ладно... А когда... ненастоящие трупы будут обнаружены?

– Это не сразу, не сразу... Пришельцы помучаются, верь мне. Тут еще один сюрприз – это уже я дополняю, лично, для твоего спокойствия. Ты все же мне такую услугу оказал... Я тебе так обязан... Значит, так: там, где белые найдут трупы, белые, я не оговорился, потому что мы – красные, да? Так вот: царь уже согласился сменить одежду полностью. Они все согласились. А их одежду... Ее мы сожжем в кострах рядом с "захоронением", понял? Эти идиоты найдут иконки – а на них, представь себе – будут и дырки от пуль, и то и сё, драгоценности, ну, незначительные, ведь значительные должны будут послужить делу борьбы, да? И тогда они и ниточки не засомневаются в своей "страшной" находке! А? Каково? Это я, я придумал – от и до, мне Юровский и кулька не дал на помощь, об этом надутом Шае, об этой скорби еврейского народа я и не говорю!

– Поздравляю... – сказал сквозь зубы. – Я поехал. Тех убивать станут обыкновенно, без затей?

– Их менять не на кого и незачем... – помрачнел Войков. – Только помни, парень: в твоих руках тайна, которой и Цезарь Борджиа предвидеть не мог! Учти: пока язык на месте – все в порядке. Как только отпустил оный ты в земле. Иди.

Вышел, автомобиль дымил вовсю, шофер с усами вразлет молча наклонил голову – мол, готов, чего изволите.

– В Алапаевск...

Двинулись, дорога становилась все хуже и хуже, трясти стало, как на чертовых качелях; сразу же, как выехали за черту города, попросил остановиться.

– Давай и ты, а то погоним без остановок...

Шофер снова кивнул, отошел к дереву и расстегнул штаны. И в это мгновение у Ильюхина мелькнула дикая-дикая мысль: а что, если...

Тихо подошел сзади и коротко и резко погрузил рукоятку нагана в белесые волосы на затылке. Шофер рухнул без стона. Отволок податливое тело в кусты, раздел догола, одежду бросил в багажник. Неожиданно глаз наткнулся на штыковую лопату с коротким черенком, решение пришло мгновенно: через полчаса труп надежно скрылся под толщей земли и тщательно уложенным дерном. Поди найди...

Теперь следовало подождать сумерек и приблизиться – ну, хотя бы к пруду. Поедут там. Можно, правда, и мимо вокзала, но Юровский, как успел заметить, привержен знакомому и испытанному. Мимо вокзала он не соблазнится. А там посмотрим...

Подумал: "Господи, прости". И еще подумал: "Незачем. Он не простит. Ибо жертва нужная, но безвинная".

К пруду не поехал. Решил встать за оградой ДОНа, сзади, потом тихо подойти к входу с переулка и понаблюдать. Ехал трудно, то и дело забывал выжимать педаль, автомобиль глох и с каждым разом заводился все труднее. Может, не хватало заряда в аккумуляторе, хотя и хорошее устройство, да ведь какое ненадежное...

Но постепенно приспособился, привык, все же сказалась прошлая недолгая работа у командира "Дианы": настоящего шофера положили в госпиталь и целую неделю возил каперанга, а заодно и постигал науку. Спасибо, командир был нормальный. Не орал, и ногами не топал, и в морду заехать не норовил. Обошлось.

А теперь и пригодилось. Неисповедимы пути Господни...

Когда совсем стемнело – поставил автомобиль впритык к забору. Отошел, посмотрел – незаметно. Кто специально искать не станет – тот не найдет. Наружные обходы крайне редки. ДОН – крепость, чего опасаться коменданту? Разве что детских планов Ильюхина и компании, да ведь жизнь все и расставила по местам. А вот как исполняется план нынешний... Что ж, посмотрим.

Наступило семнадцатое – это показали часы. Осторожно приблизился к краю забора, встал напротив веранды. Под ней было окно, и если перелезть через забор... Нет. Справа, в доме Попова, свет еще не погас, могут заметить. Как медленно, как томительно тянется время, и тишина, тишина... Но вот яркий свет со стороны проспекта, в переулок свернули, полыхая фарами, три автомобиля, один за другим. Черные лакированные кузова, темные стекла – кто за ними? "Отыскали ведь, черти... – подумал с уважением. Похоже, именно в них и повезут..."

Внезапно открылась калитка в заборе, вышел Медведев, следом за ним человека три или четыре из охраны – лиц не рассмотрел и не надо – кто ж еще это может быть?

А вот, кажется, и они... Ну, слава Тебе, Господи...

Одиннадцать черных фигур с мешками на головах – до пояса – прошли и сели в автомобили. И фары сразу же погасли, автомобили заурчали моторами и, развернувшись, вновь уехали на проспект. И с души свалился камень. Войков и Юровский хотя и инородцы, но слово сдержали. И сразу же осадил себя: "Стыдно так думать, товарищ Ильюхин, о своих боевых товарищах..." Все стихло, и сразу же послышались выстрелы. Громче, тише, хлестче или глуше они беспорядочно звучали минуты три. Все окна в доме Попова засветились ярко, начали выбегать люди, из дома Ипатьева выскочил охранник Якимов – его узнал по характерно дергающейся фигуре, кто-то из подбежавших охранников выкрикнул:

– Царя убили? Ты смотри, чтобы кого другого не убили, а то тебе отвечать придется!

– Что я, без глаз, что ли? – солидно парировал Якимов. – Я их всех и с закрытыми глазами не ошибусь!

Как-то не по-русски у него получилось: "Я их всех... не ошибусь"? Ну да черт с ним, волновался, наверное...

И вдруг чья-то рука легла на плечо:

– Ты? Импотент?

Зоя... Подкралась, стервь...

– Вот, смотрю... чтобы кого другого не убили. Кого увезли?

– Романовых.

– А... расстреляли?

– Их же. – Лицо спокойное, глаза не моргают.

– А яснее?

– Что сказала – то и есть, – ответила сухо. – В память моей в тебя влюбленности – шпарь отсюда без оглядки...

– То есть?

– То и есть. Приказ на тебя. Пулю в затылок. Сразу, как появишься, понял?

Хотел задать вопрос – слова в горле застряли. Сука, сволочь, потаскуха... Однако куда деваться...

– Я не понял: чей приказ?

– Ты только не переживай. Не Юровского, не Голощекина, не местных, одним словом... В Алапаевске не задерживайся. Когда и тамошние... отойдут рви когти на запад. Или на восток. Спасайся, одним словом..

Ладно. Повернулся, чтобы идти к авто, и вдруг почувствовал, как свежеет в голове, валится наземь тягостный груз.

– Всё, значит, по плану... – сказал задумчиво. – Значит, их – в Москву, а потом – в Германию?

– В Германии – революция, мой друг. А в остальном – ты прав. Прощай... импотент... Ты был симпатичен мне, если не сказать больше... Приблизилась, обняла за шею и нежно-нежно поцеловала в губы. – А твой друг Кудляков свою роль отыграл...

Надсадный рев мотора отвлек от страшных слов: в переулок свернул грузовик "фиат". Ярко светили фары; чтобы не заметили – прижался к забору. Зоя тоже примолкла, видно, и для нее зрелище было неприятным. Когда грузовик проехал мимо – увидел всадников, человек десять, может, и больше.

– Охрана... – шепнул на ухо. – Кого же эти везут?..

– Романовых, я же сказала... Ты что, не видел Юровского? Рядом с шофером?

– Неважно. Куда повезли?

Хмыкнула:

– Ты же выбирал место? С Яковом? Прощай, матрос. Мне очень и очень жаль...

"Знаю, чего тебе "жаль"", – хотел сказать, но решил, что лучше ее не выводить из себя.

В Алапаевск приехал днем, ровно в двенадцать. Автомобиль стал похож на огромную кучу грязи. У храма – по виду вполне столичного, стояла толпа, служба заканчивалась, прихожане медленно расходились. Последними вышли несколько очень хорошо, по-петербургски, одетых людей. Возглавляли шествие две монахини в черном, за ними шли цивильные, но Ильюхина обмануть было трудно: выправка и шаг выдавали людей военных, офицеров.

В Совете, куда отправился незамедлительно, указали на паренька среднего роста, в косоворотке, с милым – на самым деле милым, иначе не назовешь, – лицом.

– Старцев, – представился коротко. – Мандат?

Предъявил, комиссар заулыбался.

– Они сейчас после службы пошли в Напольную... – И, заметив недоумение в глазах собеседника, объяснил: – Это школа кирпичная, ее на поле построили, да так и назвали. Значит, берем телеги, рассаживаем их всех, предлог простой – перевозим на другое место – и вперед... Тут неподалеку шахта есть в лесу, заброшенная, ну, шлепнем и скинем. А?

– Вы тут мастера не хуже наших...

– Тогда поехали?

Когда рассаживались по телегам – не смотрел на обреченных. Зачем? Ведь станет жалко, а потом и совесть замучает... Пусть лучше умирают без лиц и без имен...

Старцев подошел, улыбнулся. Лицо у него и в самом деле было мальчишеское, доброе, глаза сияли наивным восторгом и любовью.

– Слышь, матрос, я чего? Мы тут у них отобрали деньги и ценности – под расписку, ты не подумай! Только им это все боле не пригодится, так? Вот мы по-честному все и разделили между собой. Правильно? – И не дожидаясь ответа, протянул золотые карманные часы. – У тебя, поди, отродясь таких не бывало?

Будто проснулся. "Пристрелить? И погибнуть с честью? А что? Э-э, да ведь слабость... Сейчас я себя уговорю, что мне погибать ни к чему, а им... Им, видит Бог – всё равно..."

Взял часы.

– Чьи?

– А вон того, – вытянул руку в сторону молодого человека в шинели. Князь Палей. Стихи пишет, мать-перемать...

– Возьму. На память.

Старцев вгляделся внимательно, чутко. Вздохнул:

– Ты прав. Такое – оно с тобою на всю жизнь останется. Факт. Я, знаешь ли, придумал: а чего их стрелять, патроны нашей молодой республики тратить? Патрон – он копейку рабочую стоит. Мы им завяжем глаза, построим в цепочку. Каждый положит руку на плечо впереди идущему. И таким манером они все – по одному – и рухнут в ствол Межной... Это шахта так называется. Сажен пятьдесят она. Глубиной. Кто долетит живой – всмятку. А остальные... У их по пути сердца полопаются, а?

Стало страшно, по-настоящему.

И стало ясно-ясно: той, другой жизни Господь не даст. Не за что. Значит, терять эту... Э-э, теперь уже все равно.

– Поехали, – сказал, едва ворочая языком.

По дороге Старцев тарабанил без умолку. Рассказал о родных и близких, о городе своем – с гордостью: какой, мол, вырос здесь за короткое время партийный костяк. Еще о чем-то...

Ильюхин смотрел на него и делал вид, что умирает от интереса и внимания. А про себя думал: "Страшно тебе, мозгляк. Вот ты и хорохоришься, забыться в словах хочешь, утонуть как бы..."

Через час подъехали к развилке, Старцев остановил конвой, приказал:

– Всем ожидать здесь. – Повернулся к Ильюхину: – Ну... Во имя товарища Ленина, вперед.

Когда Елизавета Федоровна, ее крестовая сестра по Марфо-Мариинской обители Варвара Яковлева и все остальные построились в цепочку, Старцев снова подошел к Ильюхину.

– Вот что, матрос... Я тут посоветовался – с товарищами, они говорят, что, мол, баб, а их всего две, можно. Значит, столкнуть в ствол. А вот остальных – невместно. Говорят, мол, сколь они кровушки рабочей попили, а? И просто так их освободить, сделать им снисхождение легкой смертью – ну, никак! А?

Слушал и ловил себя на том, что стоит рядом со зверем в человеческом облике. И что? А ничего...

– Товарищ Ленин, опираясь на таких, как ты и твои боевые товарищи, выиграет мировую революцию. Ты здесь ответственный. Исполняй, что знаешь, сказал равнодушно.

И, вспомнив урок Закона Божьего в приходской, прошептал едва слышно: "А я, Господи, умываю руки, ибо не обагрены они кровью безвинных сих..."

Потом подумал: "Там ведь еще что-то было... Кажется, эти слова Понтий Пилат сказал... Да разве слова эти от крови праведной освободят? Понтий он и есть Понтий. И я следом – он же самый..."

– Ну? – спросил нарочито весело. – А с остальными ты чего надумал?

– Будем бить всмерть... – тихо сказал Старцев. – Пока не убьем... А уж тела мертвые – и сбросим.

Глаза у пленников были завязаны, они шли, словно слепые с картинки, спотыкаясь, кряхтя и тихо-тихо взывая к милосердию. Первой упала в ствол сестра императрицы, за нею Варвара, услышав их гаснущие крики, великий князь Сергей Михайлович сорвал повязку и бросился в драку. Его убили мгновенно – выстрелом в голову. Остальных избивали безжалостно – ногами, кольями, камнями. Когда всё утихло – окровавленные трупы сбросили в ствол.

И вдруг...

Из глубины, словно зов, неведомый и печальный, послышался голос, женский, и слова псалма: "Да воскреснет Бог и расточатся врази Его и да бежат от лица Его все ненавидящие Его..."

– Не пойдет, – по-деловому произнес Старцев и, обращаясь к одному из своих, приказал: – Дуй в Синячиху. Там у доктора Арона Гузеева возьми таз с серой, понял? У него есть, он мне лично показывал. Он этой дрянью мужиков лечит – от нежелания баб. Возьми – и пулей обратно.

Пока посланный добывал серу, разговорились. Старцев собрал своих в кружок и задал вопрос:

– Как победить мировой капитал?

И Ильюхин с удивлением услышал, как один паренек, невеселый, с веснушками, сказал грустно:

– Победить только силой, Старцев, никого нельзя. Вон, Суворов побеждал умением.

– И как это понять? – налился Старцев.

– А так и понять, что когда наши с тобой аэропланы будут лучше ихних считай, что мы победили!

– Вот дурак набитый... – с тоской произнес Старцев. – Какие аэропланы, жопа твоя немытая? На х... они нам сдались? Слушай сюда: мы их закидаем бомбами и порвем на куски. А ихние шмотки поделим между собой, понял? Это и есть Мировая революция, дошло? А ты как думаешь, матрос?

Ильюхин пожал плечами:

– Вон твой посланный, с тазом...

И в самом деле: нелепо, словно женский зад, обнимал парень огромный медный таз. Подскакал, передал Старцеву, сказал, отдышавшись:

– Прямо в тазе – разжигай. А как завоняет вусмерть – тогда ширяй!

– Ладно...

Через десять минут вся команда отошла на дорогу – дышать было нечем. Прикрывая лицо полой пальто, Старцев подбежал к шахте и швырнул таз с горящей серой в ствол. Пение смолкло через несколько секунд. Старцев победно посмотрел на Ильюхина:

– Вот, значит... Пусть понюхают. Им там теперь как бы ад кромешный, ага?

"Что нам с тобою в конце концов и назначит Господь..." – подумал с тоской, а вслух спросил:

– Бензин для моего коня найдется?

– Бочка целая, у председателя...

Вернулись в городок, Ильюхин вдруг увидел, что нищ он и наг, этот притон революционеров, и кроме роскошного собора да дворца управляющего заводами и нет здесь ничего. Утлые черные домики, серость и слякоть, вот и всё. И люди задавлены нищетой и безумием...

Авто заправили, крикнул на прощанье: "Слава труду!", получил в ответ дружное: "Смерть врагам пролетариата!" – и отправился в обратный путь. Нигде не останавливался. Поесть не успел, заканчивались вторые сутки, во рту и маковой росинки не было, мутило, в глазах обозначилась белесая мгла, но упрямо гнал и гнал по непотребным дорогам, проклиная тот день, час и минуту, когда взбрендило Юровскому избавиться от него таким нечеловеческим способом...

В Екатеринбург въехал на рассвете и сразу помчался на Коптяковскую дорогу. Если Юровский и предупредил о нем – то уж не тех, кто там, поди, охраняет теперь... Ну а если... Что ж, вознесемся следом за мучениками... И будь что будет.

Первый кордон охраны проехал на въезде в лес. Бросились с воплями, винтовки наперевес, спокойно сунул им мандат, они отскочили, словно ошпаренные, старший почтительно приложил ладонь к кепке: "Счастливого пути!"

Второй кордон стоял на свертке к Открытой шахте. Эти только почтительно помахали ладошками – вслед. Через минуту уже стоял на поляне той самой... Вот она куча скорлупы от яиц, а вот и другая, более объемная...

Шахта. Только сейчас обратил внимание на то, что отчетливо видны следы грузовой машины: и приезда и отъезда. Подошел к стволу – тьма... Спички с собою, а вот веревка...

Если ее нет в багажнике авто – пиши пропало. Глубина ведь большая, не спрыгнешь...

Открыл багажник, под руку попала одежда убитого шофера, на всякий случай обшарил карманы, нашел пачку николаевских, мелкими, рублей пятьсот и паспорт на имя Никонова Матвея Федоровича. Рассовал по карманам, и – вот она, веревка-веревочка! Целый канат! Ясно дело, запасливый Мотя должен был возить с собою буксир – мало ли что...

Привязал конец к столбу ограды, дернул – крепко. Сбросил веревку в ствол, нашел сухую ветку и начал спускаться...

Дна достиг быстро. С трудом разжег сушняк, сунул комель в щель между бревенчатой обкладкой. Постепенно ветка разгорелась, и стало хорошо видно...

У ноги лежала белая собачка Анастасии. Бок – в крови. Значит убили... А это кто? Приподнял голову и...

Стало дурно, началась рвота. С голодухи, должно быть...

Николай. Николай Александрович... Рыжеватая борода, гимнастерка в крови...

А это кто? Господи, да ведь это – императрица. Только... Что у нее с лицом? Это же не ее лицо...

Девиц приподнимал одну за другой, быстро – они. Они, хоть убейся – это они...

А Мария?

Та, купеческая, была все же мало похожа. Только издали можно было ошибиться. А эта?

Это – не Мария. Это купеческая...

Выходит, Юровский их перемешал? Тех и других?

Еще раз всмотрелся в лицо царя. Да оно же кровью залито, разве можно определить незнакомого человека, которого на круг и видел раз десять, самое большое? Нельзя...

Так они или не они?

И вспомнил, будто кто-то в ухо нашептал: "Мир никогда не узнает, что мы с ними сделали! Никогда!"

Это не они. Убили семью купца. Значит, те, в мешках, были они? А на "фиате"-грузовике – подмена?

Выбрался из шахты, аккуратно смотал веревку, положил на место. Они или не они?

"Сергей..." – услышал.

На другой стороне, за оградой, – Кудляков. Хотел броситься к нему, но Кудляков остановил: "Не надо ко мне подходить, Сергей. Бесполезно. Слушай. Убиты все. Юровский и Москва затеяли все это, чтобы бросить мир в пропасть. Чтобы никто и ничего не понял. И не доказал. Никогда..." Хотел ответить никого. Был Кудляков и пропал. Вспомнились слова Зои: "А твой друг Кудляков свою роль отыграл..." Привиделось? Собственные мысли взыграли? Или...

Пришел, чтобы предупредить.

Прощай, жандарм. В годину муки и раскола мало кто остается порядочным человеком. А ты остался. И пусть Господь успокоит тебя среди праведных...

Когда выехал на Коптяковскую – путь преградили две легковые и грузовик с вооруженными рабочими. Из первого автомобиля неторопливо выбрался Юровский, ухмыльнулся:

– Ну, юродивый? Алапаевских не попытался... утешить? Ну и ладно. Зоя тебе набрехала. Убивать тебя мы пока не станем – дело для тебя есть. Курьерское, важное...

– Какое?.. – выдавил, стараясь не показать страха.

Юровский понял и снова улыбнулся. Только недоброй была эта улыбка.

– Повезешь в Москву хрупкий товар. Три банки со спиртом.

– У них там своего мало... – хмыкнул. – Выпили весь...

– Выпили – не выпили, а повезешь. Главное – внутри банок. Там доказательства о том, что мы из воли Владимира Ильича не вышли. Довезешь в целости – мы позабудем твои закидоны.

– Не мои. Дзержинского.

– А он теперь не в силе. Оклёмывается после плена, ага?

Довезли до вокзала, посадили в отдельное купе вместе с тремя охранниками. Старший и сам – на первых полках, двое других – на вторых. Еда была, ели два раза в день – утром и вечером. Сухая рыба, черствый хлеб, вода в бутылях из-под водки – такими торговали в былые времена. Иногда старший вынимал из вещмешка консервы, но они дурно пахли – не то мясо, не то прокисшая требуха. Ильюхин есть не стал.

Не разговаривали: ему – не о чем, а они не торопились выкладывать свои житейские неурядицы. Наверное, были предупреждены.

Иногда бросал быстрые взоры на мастеровито сколоченный ящик – банки были в нем, в соломе. Мелькала мысль: хорошо бы открыть. Да разве при этих каменюках откроешь...

На пятые сутки выбрались на перрон Казанского вокзала. Здесь уже ожидал автомобиль с шофером в коже. Молча поставили ящик в багажник, старший буркнул: "На том и всё. Мы обратно, а вы – куда велено", развернулись и ушли в здание вокзала, наверное – ждать обратного поезда. Да ведь вряд ли... Столица Красного Урала уже наверняка сдана...

И вообще, ему-то какое дело – куда они и зачем?

– В Кремль?

– Туда, – отозвался солидно, хотя даже в намеке не подозревал – куда следует ехать с этими "доказательствами"...

По пустынным московским улицам промчались быстро, въехали через Спасские ворота и остановились у Судебных установлений. "Значит, Свердлов... – подумал равнодушно. – Оно и лучше. Говорун, на себя любуется, с таким легче".

И вот знакомый "предбанник", секретарь, дверь нараспашку, и веселый предвцика выходит навстречу из-за стола:

– Здравствуйте. А... Где?

Крикнул секретарю: "Давайте!", тот внес, пригибаясь всё же, в каждой банке – четверть спирта, не комар написал, и вышел, плотно притворив за собою дверь.

– Знаете, что здесь? – Свердлов обошел медленно вокруг ящика. – А чем распечатать?

– Да ножом, господи... – вытащил из кармана, раскрыл, поддел, доски слетели одна за другой, и обнажились сосуды скорби – так их назвал, когда увидел содержимое. Царь, царица, мальчик. Глаза закрытые, на белых губах мука, лица цвета простыни.

– Ну, вот... – Свердлов удовлетворенно потер руки. – Порадуется Владимир Ильич... Он – отмщен. Я – счастлив!

– А мне что теперь делать?

– Немедленно возвращайтесь в Екатеринбург. Это просьба Юровского. Приказ, точнее...

Вгляделся в лица. И снова, как и тогда, в шахте, при неверном свете сухой чадящей ветки, показалось на мгновение – не они. Пусть Бог убьет – не они, и все тут!

Свердлов заметил, спросил настороженно:

– Что-то... не так?

– Что вы, что вы! – замахал руками. – Всё так, и еще как! До свидания, товарищ председатель! Премного вами благодарны!

Истеричной иронии Свердлов не заметил. Он рассматривал "доказательства"...

В город Екатеринбург вернулся вечером двадцать четвертого. Эвакуация шла вовсю: телеги, грузовики, колонны войск. Юровского застал в кабинете, он жег бумаги и на приветствие ответил походя: