Текст книги "Мертвые мухи зла"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

"Но прежде чем покинуть вторую столицу, Званцев совершил паломничество. Длинная очередь начиналась где-то у Кутафьей, люди подходили по двое, по трое, когда оглянулся – увидел длинный изгибающийся хвост черного цвета. Память услужливо подсказала: "Но в эту страшную очередь встали все..." Из Маяковского. Современную Россию изучал трудолюбиво, а "талантливейший поэт" даже понравился. До революции не обратил на него внимания, тогда другие кумиры были: Гумилев, Блок, Леонид Андреев. Теперь же вспоминал и вспоминал. Ну, хоть это: "Хлопнув дверью, сухой, как рапорт, из штаба опустевшего вышел он. Глядя на ноги, шагом резким, шел Врангель в черной черкеске..." Красиво. Правдиво. Даром, что "талантливейший".

Очередь двигалась медленно; заметил, что, едва ступив на незримую тропку, люди вдруг замолкали. "А на них это производит впечатление... подумал удивленно. – Большевики хоть и негодяи, а хитрости им не занимать. Скажем – Наполеон. Одно название под саркофагом. Дом Инвалидов, величие, портреты, а самого-то и нет! А здесь..." Поднялся в горку, справа бордово темнела кирпичная стена Кремля; миновал Никольскую башню, впереди обозначились елочки и трибуны белого камня. А вот и гробница. "Что ж... Величественно. Языческое начало торжествует, как песнь любви. Голубые фуражки у входа зыркают остро-остро, надпись крупно – только цвет гадкий: кровь разбавленная..." Голос охранника перебил размышления: "Внимание! Ступеньки! Осторожно! Ступеньки!" Нога вовремя нащупала, не свалился, слава богу, даже слова благодарности вдруг повисли на губах. Зрелище открылось удивительное... "Он" лежал под покрывалом, руки – умиротворенно, на животе; коричневый френч, орден, белое... Нет, чуть розовое лицо, ухоженная бородка и усы, глаза закрыты. Покой, нет – благостный сон, дело ведь сделано, и никто не переделает, никто... Скосил глазом: лица, лица, застывшие, в зрачках – ледяной восторг, или искры сыплются из этих глаз, чтобы вновь раздуть мировой пожар в крови...

Покойник всегда покойник. Но этот и вправду был жив. Ибо те, кто шел мимо гроба, верили в это. Человек жив верою, которую дает Господь. Эти жили верою в то, что покойника нет и никогда не было, что в любое мгновение этот лысенький, с бородкой, мягким лицом и чуть расплюснутым носом поднимется и выбросит руку с распяленной ладонью.

...Когда оказался под Божьим небом, молясь и благодаря, что Ад пока не сжег, увидел вокруг светлые, озаренные лица, лики даже и вдруг отчетливо-отчетливо понял: этим хоть что объясняй, хоть в чем убеждай. Их путеводная звезда – навеки в этом стеклянном гробу. Навеки...

...Летит поезд, и стучат колеса, завихряются пыль и песок за окном, и дым паровоза черными кольцами – все, что осталось от прошлого, которого больше нет. "К моей руке, с которой снят запрет, К моей руке, которой больше – нет!" И еще: "Нас родина не позовет". Нас – белых, избитых, изгнанных правды ради. И потому – "Пора гасить фонарь..." Как грустно, как безысходно. Неужели же никто и никогда не скажет о ней1: Поэт! Хоть на краю земли? За то, что произнесла: "Белая гвардия, путь твой – высок!" И: "Царь опять на престол взойдет!"

Званцев вслушивался в ритмичный перестук. Странные мысли, печальные мысли. Цветаева е щ е в Европе и жива; и муж ее, Сергей Ефрон, разоблаченный агент ГПУ, еще жив. Но утрата смысла, увы, о ч е в и д н а. Умрут все.

Смысл... А есть ли он в безудержном стремлении в городок на холме близ Казани, в котором больница за колючей проволокой, с часовыми на вышках. Особо опасные для советвласти психи и среди них – Анастасия Николаевна Романова. Боже, Боже, ведь просветил еси, и озарилась душа: мертвы Романовы. Мертвы все. Кто имел по закону о престолонаследии право на Российский престол, – мертв. Зачем же искать вчерашний день и в скорбном доме лицезреть несчастную, вообразившую себя великой княжной? Долг повелевает? Ложно понятый долг ведет в ад..."

Путано стал писать Званцев, суетно и загадочно. И в моей душе – тоже мутно и суетно, царапает и мучает все та же мыслишка: Кузовлева и Федорчук – не случайность. Это связано... С кем, с чем... Я боюсь подумать, еще больше – произнести. В шесть утра (смотрел на часы и удивился казалось, еще полночь) поднялся с постели, оделся и тихо-тихо, чтобы – не дай бог – услыхали мать и отчим – выбрался в коридор.

На улице уже морозило вовсю, прохожие – редкие в этот час – шли в надвинутых кепках, с поднятыми воротниками, съежившись, я вдруг подумал, что все они совсем не из песни: "Здравствуй, страна героев!". Зябко, познабливает, но вряд ли от холода. Я ведь иду на Конногвардейский, к Серафиме, которая – по моему глубокому убеждению – и положила в чай милой Зое и не менее милому Геннадию нечто такое, что и привело... При-ве-ло! Это для дяденьки из милиции тайна: "Был у женщины". Мне ведь понятно – у какой. Или: "Кони". Да эти кони у входа в манеж! Рядом с бульваром! А "листья"? Проще пареной репы: листья на деревьях бульвара! И – главное: "пил чай". Да он все, абсолютно все рассказал! И слепому понятно...

Вот он, бульвар. И вот дом Серафимы Петровны. Я вижу окно, сквозь которое узрел шпионящую парочку. Сейчас мы встретимся, я задам вопросы и посмотрим, что станет лепетать Серафима. Что же касается ангелочка Танечки... На одну ногу наступлю, за другую – потяну. Эти удивительные мысли летят в моей возбужденной голове, словно вороны, вспугнутые автобусом. Сейчас, сейчас...

Дверь. Именно та, другой здесь нет. Звоню, дребезжит колокольчик. Звоню еще и еще. Нет ответа. Может быть – Серафима спит? И я что было сил колочу в дверь ногами.

Открывается дверь напротив. Аккуратненький старикашечка в явно женском халате подслеповато щурится:

– Бог с вами, юноша, вы двери сломаете! Между тем...

– Мне нужна Серафима Петровна! – заявляю прокурорским голосом. – И незамедлительно!

– Серафима... Как вы сказали? – В его глазах расплывается недоумение. – Не имею чести... Еще полгода назад в этой квартире жила семья Барбарискиных. Четыре человека. Дед и бабка – мои ровесники – уже на Смоленском. А их дети – брат с сестрой, Боря и Зина, они помоложе, им лет по шестьдесят – они сразу же уехали куда-то в Орск. Квартира эта пуста и ждет новых владельцев. Иногда приходят с ордерами, но там, знаете ли, на первом этаже слесарка, грохот весь день и никто поэтому не берет.

– Но... Серафима Петровна... – лепечу я потерянно. Вот это номер. Вот это да-а... – Мне нужна...

– Какой глупый молодой человек пошел после февраля 17-го года! взрывается он. – Будьте здоровы, молодой человек!

"Так... – бормочу себе под нос. – Так... Они каким-то образом проникли в квартиру. Обосновались. Кузовлева и Гена этот... Федорчук чертов! угрожали их благополучию. Они использовали меня, чтобы уничтожить своих врагов. Я стал участником белогвардейского заговора! Мне – конец! А что будет с отчимом? С мамой? Ну, хорошо... Я сейчас пойду в Большой дом. Я все расскажу. И что? Вскроется история с "Записками Званцева". Всплывет нянька. Это ведь ясно: торчит кончик ниточки, потяни – и размотается весь клубок. Как быть?"

Бреду по бульвару. Я советский человек? Я верю нашей партии, лично товарищу... Я верю в светлое будущее, Мировую революцию? Боже мой, как гнусно, как погано на душе, во рту такой вкус, словно весь день ел какашки из-под кур. Как-то давно, на даче, на той самой, в Мельничном, соседский мальчик подошел ко мне, жуя конфету, и сказал: "Закрой глаза, открой рот!" Я послушно исполнил и... У меня во рту оказалось то самое. Славный мальчик катался по траве, задыхаясь от смеха, а я плевался, не зная, как избавиться от проклятого вкуса.

Неужели Танечка и тетя Сима устроили мне то же самое? Выходит, правы те, кто утверждает: враг пользуется малейшим упущением, малейшей расслабленностью! Тяжкий миг. И не с кем поговорить...

Голосок сзади – такой знакомый, такой...

– Сережа...

Конечно. Кто бы еще явился столь смело, с таким наплевательским блеском в глазах?

– Я понимаю – тебе тяжело... Ты считаешь, что тебя обманули. Вот – я пришла, чтобы все тебе рассказать, – протягивает мятый тетрадный листок.

Мне хочется ударить ее, швырнуть этот листок ей в лицо. Но она еще так мала для подобных сцен. Да и я – тоже. И я читаю: "...ВД. Литейный, дом 4. От Кузовлевой Зои Павловны, проживающей... От Федорчука Геннадия Васильевича, проживающего... Вынуждены сообщить вам..." – поднимаю глаза на Таню:

– Что за бред? "Вам" – с маленькой буквы. Откуда это у тебя?

– Оттуда... – смотрит обиженно. – Не груби. Разберись спокойно. Дочитай.

И я дочитываю. Гена и Зоя сообщают в Большой дом о том, что я, Лена, Таня, Серафима Петровна и моя нянька Ульяна – "звенья одной и той же цепи белогвардейского заговора с целью васстанавливания бывшего не законного царя всея Руся Николая Романова". Ни фига себе...

"Филёры" сообщают, что нянька с контрреволюционной целью вывозила меня на станцию Белоостров, где мы искали тайник, заложенный финской разведкой, чтобы передать его содержание "связе Лены" – "Тани" и ее родственнице, тоже "связе" – Серафиме Петровне, которая на самом деле на Конногвардейском не живет, но настоящее место пока "не устоновлено". "Означинная Таня, несмотря на свой малый вид, является закаринелой белагвардейкой, что свидетильствуит (за орфографию ручаюсь!) как бы о том, что она на самом деле передала Дерябину Сергею не Ольгу Фурш (бедная писательница), а пакет с инструкциями по востанавлению бывшиго царя". Однако я дожил до черного дня...

Таня смотрит ясным взором:

– Что нам оставалось делать? Я подвела их к дому, а ты – заманил на квартиру...

– Значит, это вы... не во время чаепития... забрали?

– За день. Есть один... Неважно. Он вытащил из их карманов все, что там было, они ничего не заметили. Ты почерк узнаешь?

– Да. Кузовлевой.

– Что нам оставалось?

– Таня, господи, да ты еще девочка совсем...

– Зато ты уже не мальчик. И тебе придется выбрать... Ты считаешь, что... Серафима неправильно поступила?

– Я не бог, чтобы решать, кому орел, кому решка... Не знаю. Откуда у вас ключ?

– Старые дела. Мне вот что велели сказать: мы – не враги России. Мы не боевики. Мы группа людей, которая хочет знать правду о царской семье. И больше ничего. Но тем, кто желает нас уничтожить, – мы будем противостоять. Как тебе Званцев?

И мне делается дурно. Как ловко, как незаметно они околпачили меня. Как мило подыграли, и как здорово тренькали на струнах и струнках... И какой я лопух. Если они и в самом деле всего лишь тронутые монархисты – я все равно кретин. А если настоящие разведчики? Если правда, что ими кишит страна? Они повернули-вывернули меня подло, исподтишка, я ничегошеньки не понял, а Родину – продал?

– Не о том думаешь... – укоризненно качает головой Таня. – Ты сейчас растерян, не понимаешь, но придет время – ты нам спасибо скажешь. Да. Званцев – убийца. А те, с кем он борется? Ну, и то-то...

Мы расстаемся. Надолго ли? Метель метет в моей душе, но одно я уже знаю твердо: "сознанка" – глупость. Черт со мною. Но погибнут другие. Отчим. Мать. Анатолий. Уля. Таня. Серафима и бог весть – кто еще...

Рухнули устои. Обвалилось в мгновение все.

А может быть, я просто-напросто – трус? Боюсь? Может быть, стоит себя проверить актом гражданского мужества? Явиться сейчас к геноссе Дунину и с порога: так, мол, и так. А?

Жаль мне незадачливых "сыщиков"? Не знаю... Они, конечно, гады натуральные. Но они – глупые. И оттого несчастные. Словесная трескотня поманила их, заманила и не отпустила. Почему? Да потому, что они – ущербны, у каждого – червоточинка. Оба они советвласти на фиг не нужны. И им показалось (глупость, их бы использовали и выплюнули – азы дела), что если они "принесут пользу" – забудется их негодное происхождение, домашние обстоятельства и прочее. Подумали: преданность все спишет, все восстановит. Бедные глупцы...

Итак – я соучастник убийства. Двойного. Поздравляю вас, Сергей Алексеевич! Вы весьма достойный гражданин и к отчизне отнюдь не холодны душой. За-ме-ча-тель-но...

Не с кем поговорить... На душе – мрак. Что делать – не знаю. Мама и отчим заметили неладное, переглядываются.

– Неуд получил? – пытается шутить Трифонович. Знал бы он, о каком "неуде" идет речь.

– Сергей, у тебя явно испортился характер, – раздраженно замечает мама. – Я не перестаю удивляться!

– У меня переходный возраст, – бросаю хмуро. – Вчера я заметил, что мой интерес к девочкам стал другим.

Они снова переглядываются.

– Вообще-то хамить – не лучший способ... – пожимает плечами отчим. Если что-то серьезное...

– Еще бы – серьезное! – взрываюсь я. Э-э, будь что будет. Я должен высказатья! – Погибли Кузовлева и Федорчук. У меня с ними были тяжелые отношения, но они – мои товарищи, и я желал бы знать...

– Несчастный случай это или убийство? – мрачно вопрошает Трифонович. Если бы мы знали... Я не имею права говорить об этом, но я скажу. И знаешь – почему? Именно потому, что ты с ними не просто не дружил – вы ненавидели друг друга!

– То есть – я как бы подозреваемый?

– Не валяй дурака! Не дерзи! Серьезный случай... Если бы ты подсказал... Хоть что-нибудь? – смотрит вопросительно. – Ну, деталь, ньюанс, а? Все сгодится. Понимаешь – тупик. Ну – умерли. Ну – внезапно. Но ведь два человека сразу, в разных местах не могут умереть одновременно? При сходных симптомах? Это указывает на убийство! Прямо указывает!

– Э-э, товарищ капитан государственной безопасности. Э-э... Они ведь не просто дружили, как это называют помпивожи в школе...

– Что за жаргон, Сергей! – взвивается мама. Я раздражаю ее все больше и больше.

– Помощник пионервожатого, мамочка. Так вот: "дружить" – это, знаете ли, не такое уж и безобидное состояние полов...

– Каких... полов? – Теперь уже отчим теряет нить разговора.

– Мужского и женского. Я к тому, что Кузовлева и Федорчук... как бы это сказать для вас понятно... Любили друг друга. Ферштейн?

– Я не понимаю... – растерянно произносит мама. – Ты что, намекаешь на то... – И замолкает, словно споткнувшись. Я понимаю: о т а к о м мама не может со мною говорить.

– Именно, – киваю развязно. – Все, что следует выяснить – где они были вместе и что выпили: чай, кофе или... что-нибудь покрепче. А может быть, он ей... Или она – ему – подсыпала нечто? Или они оба – для усиления эффекта, так сказать...

– Я не могу это слушать! – Мама вылетает из комнаты, словно разгневанная учительница. Отчим не сводит внимательного взгляда с кончиков своих пальцев.

– В том-то и дело... – говорит убито-безнадежно. -В том-то и дело. Где были, с кем – это уже как бы и ясно. А вот что... пили – как ты предположил... Здесь ноль. Без палочки. Вскрытие и анализ их желудков обнаружил обычное содержимое. Никаких признаков известного науке яда! Ни малейших! – Кладет руку на мое плечо. – Это – конфиденциальная информация, Сергей. Забудь...

– Ладно, – киваю сочувственно. – Ну а причина смерти? Она-то в чем?

– Она? – выстукивает ложечкой марш на краю блюдца. – Я давеча о симптомах заговорил... Так вот: очевидцы отмечают, что и тот и другая вдруг, безо всякого к тому повода (она – в школе, на вечере, обсуждала фасон платья, он ссорился с отчимом из-за какой-то ерунды) схватились за сердце, побледнели и грохнулись. Остановка сердца – вот причина смерти. А в чем причина этой причины... – каламбурит отчим, – это предстоит выяснить.

– Если это возможно... – произношу не столько задумчиво, сколько иронично. Я-то знаю, отчего они скапутились...

– Ты прав... – разводит руками. – Наука раскрытия преступления пока еще вряд ли превосходит науку совершения. Если это, конечно, наука...

Ночью сажусь читать.

"Поезд уносил Званцева в Казань; от нее совсем недолго, и вот он, городок на взгорке с белым монастырем – психиатрической лечебницей. Славный городишко... Ни фабрик, ни заводов, тихо, благостно... В самый канун войны гостил (в последний раз) у милого дядюшки. Тот никогда книгочеем не был, оттого и книг не держал совсем. Заметив однажды, как мается племянник, спросил – отчего и, услыхав ответ, обрадовался: "Может мы тут и суконные-посконные, а вот библиотека в Свияжске – отменная, я от многих слыхал!" Запрягли лошадок, и Владимир Николаевич отправился. Какая дорога была тогда... Купол небесный, лес, река, и так радостно, спокойно на душе. Может, это в последний раз в жизни так было...

Когда поднялся в городок и нашел библиотеку – сразу забыл, зачем пришел. Такая ясноглазая появилась библиотекарша – лет двадцати, с огромной косой, провинциальная, конечно, но уж какая милая... Почти роман завязался: книги только пролистывал, не читал, – хотелось побыстрее ее увидеть. Но не сложилось. В очередной приезд увидел рядом с избранницей статного священника с золотым кабинетским крестом, тот свободно, как бы вне сана, шутил, смеялся, прикладывался к ручке, и понял Володя, что поезд ушел. Какой обрыв, страдание какое... Книгу не отдал, зажилил, страдал сугубо до самого отъезда в Петербург. Но молодость взяла свое...

...В Казани, на привокзальной площади, Званцев нашел черный автомобиль, нечто вроде "форда", только хамской отделки и с дребезжащим кузовом. Принадлежала машина какому-то местному начальничку, шофер выехал на заработки, обо всем этом Званцев уже был наслышан, а в Москве случалось и видеть. Власть не заботилась о своих служащих, поощряя их к противозаконным и даже опасным (естественно, для самой власти) действиям и поступкам. "Россия всегда жила, подворовывая, эти же возвели жульничество в ранг обыденности", – подумал грустно.

Разбитной шофер с раскосыми и оттого очень хитрыми глазами оглядел пассажира и назвал несусветную цену: сто рублей. Объяснил:

– Одно – дорога до места не просто скверная – страшная. Второе: назад поеду бесплатно, а бензин дают по талонам. Третье: машинка эта числится за ответработником исполкома, потому узнают – выгонят. Плата получается за жуткий страх!

Званцев сел на переднее сиденье. Черт их разберет, советских этих... Они усаживаются рядом со своими служащими, подражая вождям, кои демонстрируют равенство всех со всеми. Идиоты... Тронулись, вскоре город с башнями и рекой остался позади, "форд" весело мчал по мощеной дороге, шофер изредка поворачивал голову.

– Вы из Москвы? Ну – то-то! Таких дорог и в Москве нету! Она еще с Гражданской осталась! Царская еще, наверное...

– Чего же ты врал?

Хитрец только улыбнулся.

И вот – дорога вильнула, обозначился лесок сосновый на песчаном взгорке и старинный барский дом в милом стиле ампир: портик, колоннада, два флигеля. Усадьба дядюшки... Все детство – лет до семи – провел в этих благословенных местах... Только плакать нечего. Никто не виноват. Сами во всем повинны.

– А что теперь в этом доме? – спросил, давя волнение.

– В усадьбе-то? – улыбнулся шофер. – А ничего. Гниет...

"Так и должно быть... – подумал равнодушно. – Где моя юность, где моя свежесть? Одно дерьмо..."

Впереди показался холм, его огибала речка, довольно широкая.

– Это наша красавица! – провозгласил шофер. – Кабы дело весною было пришлось бы на лодке переправляться, в это время город как бы на острове получается. А сейчас проедем в лучшем виде! Вам куда?

– Монастырь видишь?

– Психовскую больницу, что ли? Вот вам повезло... В самое что ни на есть говно и угодите! На фиг вам?

– Я инспектор из Наркомата здравоохранения. Подвезешь прямо к проходной и жди. Порожняка у тебя не будет – еще двести рублей! Да... Если кто спросит – кого привез и откуда – отвечай, как я сказал.

За разговором подъехали к воротам, сбоку топорщилась проходная из грубо сколоченных досок. Поверху монастырской стены шла колючая проволока в два ряда.

Постучал, появилась заспанная физиономия в голубой фуражке, осведомилась грубо:

– Чего?

– Разговаривать как положено! – прикрикнул, показывая удостоверение.

Вахтер распахнул дверь с такой скоростью, словно встретил любимую или должника с деньгами. Званцев вошел, прищурившись, взглянул на портрет Сталина, приказал:

– Начкара – сюда!

Часовой схватил колокольчик – таким некогда вызванивали на уроках тут же появился заспанный мордатый начкар. Вглядевшись в лицо Званцева, взял под козырек и застыл.

– Я... – Званцев раскрыл удостоверение, сунул под нос. – Мою машину на территорию. Никого не пускать. Никаких вопросов! Где главврач? Советские сокращения усваивал при подготовке дольше всего. В голове не укладывалось: ну почему "гостранснаб"? Или: "Восценуппос". И если первое еще можно было как-то понять, то со вторым так и не разобрался. Позже инструктор объяснил: "Всесоюзный особый центр управления поставками". В утробе скорбных домов (на пороге одного из них теперь стоял) и возникают подобные названия...

– Так что... Имею... – Начкар вдруг натурально начал икать, от чрезмерного усердия, должно быть. – Как бы вы – за мною. Имею... показать.

Званцев догадался: начкару хотелось упомянуть "честь". Но – не решился. Мало ли что...

И вот табличка: "Главный врач". Фамилии нет, название опущено. Видимо, доктор тоже не желает, чтобы каждый день назойливо мозолило взгляд мутное слово: "Психиатрическая больница". Что ж, прав...

Вошел без стука, женщина лет сорока что-то записывала в тетрадь; подняла глаза, взгляд безразличный, видимо, к начальственным посетителям здесь привыкли давно.

– Я из Москвы. НКВД, Главное управление госбезопасности. – Раскрыл удостоверение, она даже не глянула.

– Что... вам угодно? – Дрогнули ресницы, застыло лицо, страшное название все же вывело из равновесия.

– Свободен, – бросил через дверь начкару. – Списки больных. Меня интересуют женщины девятисотого-девятьсот третьего года рождения. Только русские. Только с необычным психиатрическим анамнезом. Мании. Навязчивые идеи. Пограничные состояния.

Бросила удивленный взгляд:

– У вас... специальное образование?

– Минимум необходимых знаний. И поскорее, если вам не трудно. Я спешу...

Молча открыла сейф, вынула и положила на стол с десяток папок.

– Больные вашего... так сказать, интереса...

На стол легли еще три папки. Начал с них. Первая и вторая оказались малосодержательными: рабочая Воткинского завода, восстание против Советов, сумасшествие на этой почве навсегда. Пожилая дама из дворян, местная помещица, спалившая экспроприированную у нее усадьбу. Третья...

Это было то, что искал: "...все время возвращается к мысли о своем "царском" происхождении. Настаивает. Приводит доводы. Малоубедительные, типа: "У нас во дворце". Или: "Моя мать, Императрица..." Прописная буква в слове "императрица" была старательно зачеркнута, сверху стояла строчная. "Кто-то не сдержал верноподданнических чувств..." – подумал удивленно.

– У вас тут есть... монархисты? – спросил с усмешечкой.

Она изменилась в лице, мгновенно поблекла.

– Бог с вами... То есть – нет! Никогда!

– Опровергать серьезные обвинения следует без эмоций... – произнес равнодушно, этот безразличный голос испугал еще больше.

– Вы... Арестуете меня? Это я зачеркнула. Не знаю... Так вышло.

– Пусть приведут... – заглянул в папку, – Иванову. Ваше мнение?

– Шизофрения. Она не представляет опасности.

– Это решаем мы.

– Простите. Я сказала, не подумав.

Больную привели две санитарки, осторожно усадили на стул и удалились.

– Я из Москвы, – представился Званцев. – Из наркомата. Вы можете идти, – повернулся к главврачу, та наклонила голову почти по-военному и вышла, аккуратно притворив за собою дверь.

Больная выпрямилась, в глазах – светло-серых, острых, мелькнул гнев:

– Я не понимаю ваших глупых словечек. Извольте говорить внятно!

"Однако... – подумал Званцев, вглядываясь в ее худое, дергающееся лицо. Кожа у нее была серая, жеваная, обвисшая, хотя воображение подсказывало, что когда-то эта женщина была красива. – Рост высокий, вряд ли великая княжна. Кость узкая, комплекция субтильная. Анастасия Николаевна была скорее в деда, Александра III, нежели отца... Ну, да чем черт не шутит. В этом доме и меня в карлика превратят за раз-два..."

– Наркомат – это... Народный комиссариат. Я думаю, вам уже говорили об этом. Разъясняли. Не в ваших интересах обнаруживать столь непререкаемую враждебность... Н-да-с... Итак – здравоохранение. Я из отдела, который занимается психиатрическими учреждениями. Вы много писали.

– Много. Вы хотите сказать, что мои письма дошли до адресатов?

"Ошибка... – Званцев даже смешался немного. – Ну, конечно же! Письма этих несчастных, скорее всего, подшиваются в их историю болезни. Ладно".

– Я не это хотел сказать. Нас уведомили. О том, что вы много пишете и в разные инстанции, учреждения. Мне поручено разобраться по возможности. Итак, вы – Иванова, Надежда Владимировна, 1901 года рождения.

– Я – Романова! Анастасия Николаевна! – перебила яростно.

– Об этом – позже... – Званцев заглянул в "Дело". Какая женщина... Какой напор, как уверена в себе... – Меня интересует точная дата вашего рождения. Здесь ее нет.

Тень пробежала по ее лицу.

– Раз нет – незачем и спрашивать!

– Или... вы не знаете?

– Да что же вы мучаете меня?! И какое это имеет значение?!

– Имеет, представьте себе. Итак?

– Я... Я забыла!

"Лжет... Вполне очевидно лжет. Почувствовала подвох, ловушку. Если назовет чужую дату – попалась. Свою – попалась. Анастасии же Николаевны... Да. Не знает. Еще один вопрос..."

– 5 июня. Эта дата пробуждает в вас... хоть что-нибудь?

– Нет. Я не хочу разговаривать.

– Вам придется. А 22 декабря?

– Нет!

– Когда ваше тезоименитство?

Она не отвечала, смотрела в окно. Несчастная... Она всю жизнь видит стены и в гроб сойдет среди этих белых монастырских стен... 5 июня день рождения Анастасии Николаевны. 22 декабря – ее именины.

– Слова "швибз", "швыбз", "швыбздик" – говорят о чем-нибудь?

Поджала губы, процедила презрительно:

– Совдеп... Какие еще слова, кроме матерных, вы знаете...

И на этом – все. Она – если она Анастасия – не может не знать, как именно называли ее в семье. Милая кличка. Пограничная, правда, но все равно – милая. Сказать? Промолчать? Что ж... В конце концов у каждого есть долг.

– Мой долг сказать вам, сударыня... – Ее брови взлетели к потолку и даже выше. Такого обращения она не слыхала лет двадцать – по меньшей мере. – Вы – не Романова. И поверьте: в ваших интересах не настаивать на этом имени. Романовы отошли... в прошлое. Вам надобно забыть.

Она смотрела во все глаза.

– Кто... вы? Вы должны... Я настаиваю: кто вы? Я закричу!

– На вас наденут смирительную рубашку, посадят в карцер. Зачем? Мне очень жаль... – Позвонил в колокольчик, вошла главврач, взглянула вопросительно.

– Уведите, – распорядился сухо. Она не должна почувствовать интереса. Когда больную взяли под руки и вывели, спросил: – Ваше личное о ней впечатление?

– Я могу говорить все?

– Говорите.

Заведующая долго рассказывала о своих наблюдениях. Получалось так, что и она сама и все санитарки, общавшиеся с больной, были уверены: это Романова, Анастасия Николаевна, чудом спасшаяся из-под расстрела в июле 1917 года...

– 1918-го... – поправил. – А что вы знаете о Романовых? Их жизни, их обиходе, о том, как они умерли?

– Ничего... – пожала плечами. – Откуда?

Странно... Врач и доверяет бредовым озарениям больной женщины. И вдруг понял: все дело в том, что в серых буднях психиатрической больницы, в ее бессмысленности, унылом бытие на равных с теми, кого опекаешь, померещится и не такое...

И еще понял: гонится воистину за вчерашним днем. Россия – большая психиатрическая лечебница. Ее пациентов никогда боле не удастся убедить в том, что Романовы предпочтительнее наследников Ленина. Унылые люди не поймут разницы. Им все равно...

И посему – затея Миллера (наверное, уже покойного) пуста и бессодержательна. Если бы она возникла лет эдак через сто, когда все в России убедились бы, во что вляпались и что променяли на царство НКВД, вот тогда... Тогда, может быть, и пало бы семя на благодатную почву. Сейчас же им всем кажется, что их убогие магазины и плохая еда – вершина возможного счастья. Ну – и Бог с ними.

– На ее теле – следы ран. Может быть – пулевых. Это ведь что-то доказывает, не правда ли? – сказала главврач.

– Ничего. Ровным счетом ничего – применительно к Анастасии Романовой. В годы Гражданской сотни тысяч получили ранения. Это ни о чем не говорит. Живите спокойно. Эта женщина – не Романова.

Показалось, что после этих слов ее взгляд стал спокойнее, она даже улыбнулась и вдруг протянула руку:

– Благодарю. Вы мне помогли. Я желаю вам счастья...

Поплыло в глазах и оборвалось сердце. Только теперь, после этих слов, таких знакомых, вдруг всплывших из памяти, вгляделся – теперь уже другими, давними глазами и узнал... Ну, конечно же, это была она, библиотекарша с тугой старомодной косой. Что, не стала попадьей? Отправилась учиться? Странно все. Непонятно. Но это она, несомненно.

– Вы... какой институт заканчивали? – Язык едва ворочался. Почему? Столько лет прошло... Да ведь и он изменился неузнаваемо. Вот, она скользит равнодушным взглядом по его лицу и даже намека нет...

– Я? – Испуг, ошеломленность болезненная, даже не старается скрыть. Бедная, бедная, поломало вас тут... – Московский. Первый медицинский. Была в аспирантуре – по кафедре психологии. Но – вот, не сложилось...

– Что... не сложилось?

Взглянула странно:

– Вам, как политическому доктору, можно как на исповеди. Я скрыла, что из семьи священника... У меня отец и оба брата стали священниками.

"Вот, – думал, – а счастье было так близко, так возможно... Дурак я и себялюб – вот и вся причина..."

Весь обратный путь не мог избавиться от ее лица, глаз, голоса. "Я желаю вам счастья...". Ему, сотруднику НКВД, она должна была пожелать из песни: мгновенной смерти. Неужели поняла, что перед нею фантом, обманка, некий подпоручик Киже (этот рассказ Юрия Тынянова Званцев прочитал давно, еще в 1929 году, в Константинополе – истрепанный советский журнал каким-то непостижимым образом перебрался через море)? Но это означает только одно: с ролью не совладал, расслабился, не дай бог – мелькнуло во взгляде некое сочувствие, и она уловила... Так и до беды недалеко. А может быть... узнала?

Велел отвезти на вокзал, щедро расплатился – вместо обещанных двухсот отдал в два раза больше, ошалевший шофер (это была его месячная зарплата) расплылся в улыбке, отчего и без того узкие глаза исчезли совсем, и проговорил, словно курлычащий голубь:

– Всегда рады! Приезжайте каждый день!

Но на поезд билетов покупать не стал. В справочном узнал, что в Москву летают через день пассажирские "дугласы", всего один рейс, и, если поторопиться, – можно еще успеть в аэропорт. Теперь мчал его к цели раздрызганный грузовик, доехали вовремя и даже с билетом повезло: свободных мест оказалось много. Видимо, граждане воздушному транспорту не доверяли.