Текст книги "Мертвые мухи зла"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

У него смешно шевелятся губы, он явно не находит слов. Но огромным усилием воли справляется с бешенством – а что еще могу я вызвать у вполне нормальных людей?

– Двойного агента рано или поздно ждет смерть. Будем надеяться, что это всего лишь теоретический вопрос...

Он что же... понял?

Только этого мне и не хватало. Но сказано то, о чем я смутно догадываюсь и без его компетентного мнения. Как быть?

После уроков провожаю Анатолия домой. Евдокия Михайловна заботливо и дружелюбно накрывает стол, садимся обедать. Борщ украинский, котлеты с картошкой. В моем окружении редко кто ест иначе, разнообразнее. Тетушка мастерица, все очень вкусно, я искренне нахваливаю и вижу, что ей приятно. Потом садимся пить чай (я, конечно, же сам отнес посуду на кухню, но вымыть ее мне не разрешили. Все равно, хоть некоторое подобие исполненного долга). Евдокия Михайловна приносит вкусные сухарики, мы хрустим, припивая крепко заваренным чаем. Какая прекрасная жизнь... Как хорошо. Но ведь точит червячок. Жует. Я должен спросить. Я хочу понять: в чем дело? Почему так пасмурны лица, почему никому нельзя доверять, для чего столько портретов на улицах и еще больше призывов. Разве должно все время убеждать человека в том, что он – винтик, маленький и ничтожный, но крайне важный для Механизма?

Анатолий долго молчит, переглядываясь с тетушкой, Евдокия Михайловна кивает, как бы разрешая начать разговор, и мой учитель произносит первые слова. Они входят в меня, как раскаленный гвоздь.

– Каждый смотрит за каждым. И обязан донести, если что не так. Все принадлежат каждому. А каждый – всем. Все рабы, и поэтому – равны. Не надобно образования, наук и талантов. Высшие способности должны быть преданы казни. Гумилеву – отрезать язык! Блоку – выколоть глаза. Если кто приподнялся – побить каменьями. Но этого мало...

– Что же... еще... – У меня не ворочается язык. Ай да Анатолий... О-хо-хо...

– Чтобы общество взбадривалось – нужна судорога. Запустили судорогу и все пожрали друг друга. Чем меньше умов – тем легче управлять. Людям не должно быть скучно, понимаешь?

Тетушка смотрит на меня и грустно улыбается.

– Ты, Сережа, не можешь этого знать, потому что Достоевский запрещен, особливо его "Бесы". Он ведь все предугадал...

Я ошеломлен. Как верно (пусть и преувеличенно) угадано и предсказано. Неужели царство свободы – это на самом деле концлагерь?

– Случайное убийство негодяя Кирова приводит к дележу власти. Процессы над вчерашними соратниками по грабежам и насилиям – уменьшение поголовья, чтобы больше досталось самим. А всё вместе... Ну, чем не судорога?

– Но... ведь когда-нибудь это должно кончиться? – Так хочется услышать "да".

– Нет. Народ темен и останется темным навсегда. Слепая вера в царя выворотно привела к революции. И вера окрепла. Теперь ее ничто не поколеблет. Изуроченное сознание всегда будет укреплять неправедную власть. Власть над тьмой. Чем невежественнее толпа – тем легче кричит она "да здравствует!". Революционер Нечаев создал революционное общество "Топор, или Народная расправа". И вот, вывернулось: НКВД. Но человек, Сережа, обязан жить и оставаться человеком во все времена... – Только не забывай, что ты – русский. Был такой мыслитель, монах Константин Леонтьев. Он говорил: единственная миссия русского народа – вырастить в своих недрах Антихриста и выпустить его на свободу. Вероятно, каждый русский обязан опровергнуть это. Иначе история закончится...

Она замечает мое недоумение:

– История не всегда урок в школе или содержание литературного произведения. История – это мы все. В прошлом. Настоящем. И даже будущем, которого еще нет. Понял?

Не очень. Но Антихрист, мне кажется, уже появился. Сегодня он как бы мертв. Но ведь дело его – живет?

Кузовлеву и Федорчука торжественно хоронили не на третий, а на восьмой день. Я понимал: пытались провести анализы, докопаться. Для меня ясно и страшно обозначился только один вопрос: кому верить? Кто убил этих заблудившихся, зарвавшихся дурачков? Дунин? Может быть... Они ему явно мешали своей идиотской "помощью". Пока они дышали – моя "миссия" была бессмысленной. Они бы все равно ухитрились все испортить. Дунин не мог не понимать этого. С другой стороны – они и монархистов поставили на грань провала. И если те применили какой-то яд... Тоже можно понять.

А на душе, на сердце было мутно и пакостно... Давно я не переживал такого крушения. Нечто подобное было только в день похорон отца – этот странно закрытый наглухо гроб, бегающие глаза сотрудников... И второй раз у могилы на бывшей границе.

Гробы привезли в школу, собралась толпа, Федорчук и Кузовлева лежали белые-белые, это особенно было заметно на фоне бесконечных красных лент на венках, красной обивки... Значительнее стали их лица. При жизни оба казались пустенькими, ничтожными. Сейчас они выглядели героями Гражданской, никак не меньше...

Я думал так и ловил себя на абсолютной неприличности своих мыслей. Как бы там ни было – они погибли, их убили, и кто бы это ни сделал – убийство есть убийство. Но почему-то в сей миг стыда и даже боли, чего уж там, – и тени торжества или убеждения, что случившееся есть возмездие, не было, я все больше и больше склонялся к тому, что Серафима, Таня и все остальные есть они в действительности или это выдумка Тани, неважно, – непричастны к странной смерти этих двоих.

Секретарь райкома комсомола произнес речь, он говорил о происках врагов – для него эти происки были фактом непреложным; потом выступил Анатолий и сказал, что смерть всегда трагедия, что мы все живем в трудное и сложное время и что война продолжается, к сожалению. А я непостижимым образом догадался вдруг, что на самом деле сказал учитель. Да. Война. С собственным народом.

Потом гробы погрузили на открытую платформу грузовика, на второй уселся оркестр, мы разместились в автобусах и отправились на Смоленское. Небо было высоким и бездонно синим, оно редко бывает таким в это время года в сыром и промозглом нашем городе; мы переехали через бывший Николаевский мост, и я вдруг вспомнил, как несли по нему на поднятых руках гроб с телом Александра Блока. Сколько рассказывал об этих похоронах Анатолий, он их видел и запомнил навсегда...

А Смоленское встретило нас печальным шумом покрытых инеем ветвей, ветер с залива все усиливался и усиливался, заглушая голос очередного витии, и мне вдруг показалось, что бессмысленна жизнь человеческая. И смерть тоже не имеет смысла, и все россказни Льва Николаевича на оную тему – е-рун-да. Иван Ильич, Андрей Болконский, да любой из нас: зачем мы пришли сюда? Мы не знаем этого и не узнаем никогда. И, значит, прав великий пролетарский. Как черви земные. Ни песен, ни сказок. Вон, гробы уже скрываются за срезом могилы – и что? Ничего. Были – нет. И кому от этого плохо или хорошо? Пройдет год – о них никто и никогда не вспомнит. И такова участь большинства. Печально? Нет. Глупо...

И как всегда нежданно – голос:

– Сережа...

Таня, кто ж еще... Хорошеет, хорошеет, уже девушка совсем, как невместно это здесь, на кладбище. И как некстати хрипит в ушах обволакивающий голос товарища Дунина: "Чего не сделает большевик..." Да. Признаем: они умеют задевать струны. Ну, пусть не струны. Пусть нечто стыдное и гадкое, но такое завлекательное.

– Скажи правду, Таня. Это дело рук Серафимы?

Пожимает плечами:

– Зачем? Смысл какой?

– Но ведь ты меня сама уверяла, что это она!

– Уверяла. Чтобы понять. И проверить. Донесешь или нет. Ты не донес.

– Ладно. А... им? Им зачем? НКВД? Убивать этих дурачков?

– Напрягись. Ты должен работать с нами. По просьбе НКВД. А эти... долдоны – они бы с тебя не слезли. И никакие приказы и увещевания не помогли бы. Они сумасшедшие были. Вокруг все враги – вот суть их души. И их убрали; так просто все...

Она с каждым разом вызывает у меня все большее и большее удивление. Она же ребенок. Ну, пусть девица теперь. Все равно, она не может так мыслить. Словно ей шестьдесят и позади бегство из Крыма, Галлиполийский лагерь, нищета и безумие. Бывают такие лилипуты: маленькие, похожие на детей, а сморщенные лица, старческие глаза опровергают: всмотрись внимательней, прохожий. Мы такой же морок, как и все текущее вокруг подобие жизни...

– Допустим... Тогда объясни: а почему – не хоронили так долго? Зачем убийцам исследовать тела, чтобы обнаружить свой собственный яд? Нелогично.

Смеется. Какой зловещий, какой безразличный смех.

– Ты совсем мальчик, Сережа... Это они для общественного мнения. Чтобы все думали: "органы" бдят. Днем и ночью. Сережа... Ты вступаешь на... жесткое поприще. Подумай... А хватит ли сил?

– У тебя хватает.

– Я другое дело. А ты... Ты почти чекист. Разве не так?

Я молчу. Сказать нечего...

Мы идем мимо церкви. Она так красива: голубень, золото, вокруг кресты. Картина передвижника. У меня и название есть: "Встреча". Молодые люди назначили свидание у порога жизни вечной. Как романтично...

– Видишь черную колонну? Здесь лежит поручик Чернов.

Мне кажется, что она невзначай сошла с ума. Глаза загорелись, щеки покрылись румянцем.

– Ну и что?

Рассказывает долго. Был генеральский сын, поручик Чернов. Дворянин не из знатных. За его сестру посватался флигель-адъютант Новосильцев. Мать Новосильцева, придворная дама, сочла, что дочь простого генерала – не ровня ее знатному сыну. Чернов обиделся. Они стрелялись. И оба погибли. Оказывается, церковь около Лесного института построена матерью Новосильцева в память о погибшем сыне.

– Дворянская романтика... – бросаю свысока.

– Как ты глуп, Сережа... – Глаза Тани темнеют. – Когда один человек начинает завидовать другому только потому, что тот выше стоит на общественной лестнице – тогда начинается революция. И все погибает.

Я в очередной раз повержен.

– А тебя не приглашают читать лекции? Куда не то? Ты такая умная!

Я стыжусь произносимых слов, но ничего не могу с собою поделать.

– Дурак! – И она исчезает, словно появилась на мгновение из-под земли, дабы надсмеяться над порождением революции – надо мною, утереть нос. Милый призрак... Если бы идея не исходила от товарища Дунина – я бы бросился в омут вниз головой. И Лена простила бы меня, а так...

Я задавлю свои чувства. Они ни к чему.

Заканчивается десятый класс, и сколько же открытий чудных приносит он в мои размягченные мозги. Впервые упоминает учительница истории словосочетание: "Диалектический материализм". Четвертая глава "Краткого курса истории ВКП(б)", автором которой является товарищ Сталин, на всю оставшуюся жизнь станет не то жупелом, не то путеводной звездой. Это уж кому как повезет...

У училки нашей сумасшедшие глаза, она взмахивает руками, как дирижер военного оркестра. Восторженно, истерично звучат слова, плещут, обволакивают, и вдруг понимаешь, что выхода нет. Пролетариат спасет человечество, освободит от рабства, создаст лучшую жизнь. И вообще: мы все зависим от экономики. От нее выстроен Эрмитаж, Рембрандтом написан "Блудный сын", Пушкиным сочинено обращение к друзьям. Что построили, выработали – то и поем. И оттого нас утро встречает прохладой. А всех остальных в мире капитализма – дожмем. Это – диалектический материализм.

В голове хаос и ужас. Никогда еще так прямо, так грубо и безжалостно со мною не разговаривали. Но я понимаю: без этих откровений не примут никуда. Замкнутый круг.

И я снова иду к Анатолию – куда же еще. Мы сидим с Евдокией Михайловной за чашкой черного, как ночь, чая и разговариваем, разговариваем. Другой язык, иные мысли, поначалу понять трудно – она начинает издалека, но постепенно я проникаюсь сказанным.

– Некогда избрал Господь народ Израиля, дабы вышел из его среды Мессия, Спаситель. И случилось именно так. Но люди не поняли и до сего дня не понимают, что спасение идет не только от Господа, но и от них самих. Чем скорее начнет человек внимать слову Божьему – тем скорее ощутит Бога внутри себя. И тогда придет спасение.

– А при чем здесь диалектика?

Она улыбается:

– Ни при чем. Диалектики материализма просто-напросто не существует. И никогда не было. Истинная диалектика предполагает Дух, Слово, которое есть Бог, она предполагает мысль и смысл. Понимаешь, что я имею в виду?

Я не понимаю. Ровным счетом ничего. Только что казалось... И – на тебе!

– Материя умирает, – улыбается она. – Нет смысла познавать мертвое. Только Слово – и от него мысль и Смысл – живы предвечно. Их и надобно понять. Чтобы знать, как жить. А потом родиться в жизнь вечную.

Садится рядом.

– Знаешь, в чем ошибка марксистов? В том, что они полагают свой пролетариат Новым Израилем, приписывают ему мессианские свойства. Он-де освободит человечество от всех бед. Помнишь фильмы о Максиме? Заурядный, обыкновеннейший рабочий парень. Это он спаситель? Ты разве не видишь, что делается вокруг? Как, например, милиция подбирает этих спасителей в подворотнях? Не фабрика создаст нового человека...

Я ухожу с предчувствием: вот-вот найду решение. Пойму. Спасение человечества есть совместное творчество Бога и человеков. Ничего другого не может быть. Никогда. И я понимаю: я все ближе и ближе к тем, кто хочет прикоснуться к прошлому во имя справедливости. А мои давние мысли о мессианской роли ВЧК-НКВД кажутся мне сейчас нелепыми и смешными...

Читаю Званцева.

"– Теперь – неприятная процедура, вы уж извините... – Яков Петрович шутовски поклонился, изобразив на лице сочувствие. Ловко, профессионально обыскал, со стуком раскатились по полированной поверхности бриллианты.

– О-о... – подошел к столу узколицый. – Кровь рабочих и крестьян, как я понимаю. Где натырили, ваше благородие?

Промолчал. Что им, убогим, можно объяснить? Что камни эти вывезли из России лучшие люди и отдали на борьбу? Они все равно не поймут. Но не выдержал:

– Мы не воры. Но когда такие же камни отбирали у ваших агентов – они сознавались: конфискат. Царские, дворянские, купеческие... Грабители, товарищи, вы, и только вы. Впрочем... А пошли вы все...

Посадили в закрытую машину: ни окон, ни даже щелочки. Только бесконечные повороты отмечают скорбный путь. Первый, второй, третий... Кажется, выехали на Ярославское, авто мчит в сторону Москвы. Прямо, все прямо, никуда не сворачивая. И это значит, что на Лубянку, куда же еще...

Заверещал двигатель, автомобиль замедлил ход; негромкий лязг чего-то плавно движущегося, вероятно – ворота. Так... Приехали, стоп. И жесткий командный голос: "Выходи, руки назад!" Ишь ты... И зад для чего-то пригодился. Выбрался, вокруг замкнутый двор, поблескивают стекла в многоэтажном здании, три конвоира, на ремнях револьверы в желтых кобурах. "Пошел..." Передний указывает дорогу. Стена, кнопка электрического звонка. Железная дверь бесшумно ползет, под потолком – лампа в плафоне и... лестница вниз, вниз...

Марш, второй, третий. "Направо!" Коридор, небольшой холл, за столиком дежурный, лица не рассмотреть: полумрак, только яркий круг от настольной лампы. "В одиночку. Вот сопроводиловка". Лязг ключа, два шага вперед, лязг за спиной. Сумрачно. Окна нет, решеток тоже. Разве что скудная лампочка под потолком забрана сеткой. Койка железная поднята к стене. Железный стол, такой же стул, кружка, ложка, все...

Сел, голова опустилась на сомкнутые ладони. Несколько минут пытался думать, анализировать, но сон сморил. Проснулся, как показалось, через час, может быть – полтора. Открылось окошечко в дверях, надзиратель просунул миску и кусок хлеба. "Кружку давай!" Плеснул темной жидкости – не то кофе, не то чай. На вкус – ни то, ни другое. Помои. В миске нечто вроде щей. Есть не стал, вылил в унитаз, спустил воду. Отметил: преимущество. В большинстве тюрем (приходилось сидеть и в Турции, и в Париже) параша выносная. Во всяком случае, для бывших русских. А здесь даже и ничего. Жить можно.

Дни считал не по мискам и кружкам, а безошибочно, по отросшей бороде. Каждый следующий день обозначался строго определенным ощущением ладони. Когда насчитал пять дней, зашел выводной, скомандовал "руки назад" и повел наверх. Во двор не выходили. Из вестибюля без окон и без дверей лифт поднял на шестой этаж. Вышли в самый обыкновенный, длинный коридор с ковровой дорожкой и множеством одинаковых дверей справа и слева. Никаких табличек, только номера. У номера "613" поставил лицом к стене и постучал. Высокий, почти детский голос пригласил войти, и Званцев оказался в большом кабинете с двумя окнами, они выходили на противоположную от площади сторону, это понял. Тяжелые портьеры нависали над подоконниками, стол зеленого сукна большой, уставленный всякой обиходной мелочью. Здесь возвышался и письменный прибор из орлеца с бронзой, и настольная лампа под зеленым шелковым абажуром дореволюционной работы, часы потертой позолоты, несколько фотографий в старинных рамочках. На стене висел портрет Сталина в скромной деревянной раме. У Званцева сложилось впечатление, что владелец кабинета не чужд буржуазности с некоторой примесью дворянского понимания и, скорее всего, вышел не из недр советвласти.

Был он лет сорока на вид, с вытянутым некрасивым лицом (все портил огромный нос), реденькими волосами, зачесанными на пробор слева, темными глазами и двумя золотыми зубами впереди, что мгновенно сосредоточило все внимание Званцева – глаз отвести не мог, да и не старался, зачем? Развлечение все же...

Чекист (костюм цивильный, дорогой, явно заграничный, придавал его облику несколько фатоватый вид) перехватил взгляд Званцева, улыбнулся:

– Многих смущает, не вы первый. Можно бы и заменить, теперь, говорят, так делают – не отличишь, да мне, поверьте, эти коронки дороги как память. Желаете знать историю? – И, не дождавшись ответа, продолжал: – В конце двадцать девятого был я на раскулачивании. Как сейчас помню: окружили мы деревню, приказали всем выйти из домов, построиться и – в чистое поле. Ну один нервный мне в зубы и въехал... А мы их – из двух "максимов", с флангов, наискосок – и оревуар. Специальная команда закопала, деревеньку сожгли. Теперь ее ни на какой карте не сыщешь. Спросите, для чего рассказываю? Ну, во-первых, чтобы золотые зубы не удивляли, тогда по-другому не делали. Второе... – Взглянул остро, и, хотя мигал непрерывно, как игрушечный китаец, вышло страшновато. Если что – этот не пощадит... Ладно. Вы и так все поняли. Каково решение?

Званцев поджал губы, дернул подбородком. Выродок... Чертов.

– У меня нет выхода.

– Меня зовут Иваном Мафусаиловичем, – поклонился хозяин. – Странно немного, зато легко запоминается. Значит так, Владимир Николаевич: если у вас и впрямь нет выхода – мы вас расстреляем незамедлительно. Но я все же надеюсь, что вы употребили обыкновенный идиом, фразеологизм. Если так давайте обсудим детали.

Учитель, что ли? Русского языка? А чего... У них всякой твари по паре.

– Да. Я принял решение. Я в вашем распоряжении. В Париж не отправите? – пошутил, но он, судя по всему, шуток не понимал.

– Незачем. РОВС разгромлен. Но местные ваши умники об этом еще не знают. И наша с вами задача этих умников повывести...

– Я... не знаю. О том, что РОВсоюз "разгромлен". Это пропаганда. Смачно сплюнул в пепельницу. – Извините...

– РОВС. Пожалуйста, произносите так, как принято у нас. Что ж... Я предвидел, и руководство предвидело вашу склочную белогвардейскую подозрительность. Вот доказательства... – Иван Мафусаилович с холодно-усмешливой искоркой в глазу протянул несколько мятых листков.

У Званцева затряслись руки. Он принял листки, даже не пытаясь подавить дрожь, и начал читать, с первых букв, с первого слова поняв, что на этот раз – правда. Кровавая, тягостная, необратимая...

"Дорогая Тата, крепко тебя целую, не могу тебе написать, где я..." торопливые строки карандашом. Почерк генерала Миллера.

Званцев поднял глаза. Чекист почти сочувственно покачал головой:

– Эк вас... Держите себя в руках, драгоценный вы мой. Наша с вами работа не знает сострадания... Вы читайте, читайте...

"Будущее в руке Божьей. Может быть, когда-нибудь и увидимся еще. Искренне ваш ген. Миллер", – теперь и вправду заволокло сознание. Бедный старик...

С трудом приходя в себя, спросил:

– Это, конечно, сука Скоблин. И его блядь, певичка эта... А еще пела: "Замело тебя снегом, Россия..." Поздравляю. Ваш Маяковский здорово написал: "Бери врага, секретчики, и крой КРО!" Когда убили?

Иван Мафусаилович сочувственно развел руками.

– Конец Миллера предрешен. Но он пока жив. Возможно, еще будет нужен. Ладно. Вы оценили мою откровенность? Степень доверия?

– Что я должен делать?

– О, только не надо брать быка за рога. Я – во-первых, вы – во-вторых. Иерархия и дисциплина. Уважение. Доверие. Мы с вами добьемся многого. Это выгодно мне. Моей службе. Моей стране, народу. Но это отныне выгодно и вам. Вы, белогвардейцы, – вы чистой воды прагматики. Нет, я не отрицаю и убеждений, отнюдь, но деньги, сумма прописью, так сказать... Итак: если вы станете строго выполнять все наши просьбы, если мы уверимся "от" и "до" в вашей лояльности – тогда, в итоге, оная сумма в любой валюте и отъезд в любую страну с подлинным паспортом – по вашему выбору. Ну как?

– Все равно расстреляете к чертовой матери... – сказал хмуро. – Когда все сделаю – зачем вам отработанный пар? Из благодарности? Вы не альтруисты. Ладно... Сколько проживу – за то и спасибо. Это все?

– Нет. Странно, что вы не поняли... Разве можем мы отпустить вас на волю, ввести в дело, не будучи уверенными в вашей абсолютной покорности? Вот и славно...

Иван Мафусаилович подробно и откровенно рассказал, что предстояло сделать, чтобы "покорность" не подвергалась сомнениям. Во Внутренней тюрьме ожидало "исполнения" около десятка офицеров "с той стороны" – сколько их было на самом деле чекист не помнил. Званцеву следовало отправиться в узилище в сопровождении коменданта, там оный – выполняя свои привычные обязанности – построит осужденных у специальной стены и...

– Он им все о вас расскажет. А вы – каждому в отдельности – выстрелите в лицо. И тогда – вы мой, а я ваш навеки... – Чекист пропел эти слова.

Мрак... Этого нельзя исполнить. Неужели они настолько захлебнулись в своей и чужой крови, что не понимают: с таким грузом никто – не то чтобы охотно – вообще не сможет "работать". Это мгновенное и мертвое сумасшествие...

Попытался объяснить: да, раньше жандармов учили, что настроение агента – ключ к успеху. Зачем такой принципиальный садизм? Ведь можно найти иной способ, иной, безотказный метод...

– Какой? – оживился Иван Муфасаилович. – Я заинтригован!

Рассмеялся:

– Откуда мне знать? Я не чекист.

"Способ" нашли. На следующий день Званцева взяли из камеры на исходе ночи, часа в четыре. Вели долгими переходами, наконец втолкнули в довольно большой и хорошо освещенный подвал. "Тут наверьху – суд... – сказал Иван Мафусаилович, налегая на мягкий знак. – Хорошо придумано: осудили – и к стенке. Конвейер".

Офицеры уже стояли лицом к стене, но странно: на расстоянии от нее метра в два. Не знай Званцев их прошлого – со слов чекиста, конечно, никогда бы не поверил, что эти согбенные, скрюченные люди, больше похожие на глубоких старцев, когда-то носили на плечах погоны императорской армии. Подлая штука жизнь.

Иван Мафусаилович заметил недоумение, но объяснять ничего не стал.

– Пройдитесь за их спинами, – приказал, – всмотритесь в их затылки. Они сейчас умрут, а вам – полезно. Эта экскурсия отучит вас от ненависти к нам навсегда!

Захотелось расхохотаться ему в лицо. Неизбывная, гнусная гордыня. Они все одинаковы и другими не станут никогда. Но – прошелся, всмотрелся. Черт с ними. Их наивный реализм – детский лепет. Ненависть многократно усилится и уже усилилась. Психологи...

Иван Мафусаилович не стал дожидаться окончания действа, вывел Званцева в коридор и сразу же донеслись приглушенные хлопки выстрелов, крики и стоны, стала понятна чекистская милость: воображение всегда страшнее реалий. Иван Мафусаилович все рассчитал...

Загадочные фразы объяснились на следующий день. Снова привели в кабинет, некто в форме задернул шторы и включил примитивный проектор. И Званцев увидел... себя. С каменно-сосредоточенным лицом медленно двигался он за спинами обреченных и вглядывался – на самом деле вглядывался – в их затылки. А лица были... Словно древние монеты. Вроде бы и угадывается что-то, а на самом деле пустота. Странно как... С кем-то из них защищал Крым – а почему нет? И вот – не узнать ничего...

Иван Мафусаилович включил свет, упер правую руку в бок, качнул головой:

– Ну? Как я вас? Учитесь, коллега. Этот ролик и есть ваш смертный приговор. Даже если бы Кутепов или Миллер встали из гробов – ничего бы вы не объяснили, не доказали. Как у вас там наказывают за предательство?

Захотелось схватить письменный прибор со стола, убить, а потом – вниз головой, сквозь два стекла. Но ведь это не выход. Ролик все равно останется.

– Ловко... – произнес задушенным голосом. – И как это только у вас получается? Не перестаю удивляться.

– И напрасно, батенька, совершенно напрасно! – В голосе владельца кабинета послышались совершенно ленинские интонации. Званцев Ленина никогда не видел и не слышал, но догадался самым непостижимым образом.

– От вашего Ленина научились, – сказал убито. – Что ж... Поздравляю.

– А вот теперь мы отпускаем вас на волю-вольную. – Иван Мафусаилович потер ладони, словно игрок за зеленым столом. – Задание – завтра. Идите, выспитесь, вам понадобятся отдохнувшие мозги. Да, я приказал, чтобы вам дали постельное белье и накормили вкусным ужином. Что вы любите больше всего?

– Бифштекс с кровью и кружку хорошего пива.

– Исполним. Я сейчас же пошлю в "Метрополь". Вы ведь там бывали? – И засмеялся однозвучно".

Чем я отличался от Званцева? Теперь уже ничем. Петлею сдавлено его горло, и точно такой же – мое. Если Серафима на самом деле убила бывших однокашников – работать с ними я не стану. Если это сделал товарищ Дунин не смогу помогать и ему. Оказывается, кровь пугает меня, я не готов ее проливать. Но тогда какой же из меня чекист? Холодная голова, чистые руки, горячее сердце... Для чего придумал эту формулу странный человек в длинной шинели? Кого он хотел обмануть? Ребятишек с фабрики, максимов, которые не ведали, что творят, подчиняя себя всеблагому призыву к строительству новой прекрасной жизни и еще более нового человека внутри нее? Признаем: обман удался. Он разросся, раздулся, распух, он стал похож на незримую взвесь, которой дышит весь народ и более всего те, кто носит фуражки с васильковым верхом. Вооруженный отряд партии. Фанатики с белыми глазами и мозгами без извилин. Неужели таким был мой отец? А теперь – и мой отчим? Они же способны на доброе движение души, я сам был тому свидетелем, и не раз. В чем же дело?

Голова распухла и лопалась, я хватал ртом воздух, но его не было, я искал спасительную нить, но никто не протянул мне ее. Из двух зол выбирают меньшее. Те, кто теперь зовет меня в свои ряды, ищут справедливости. Правды. Они – гонимые. Уля говорила когда-то, что и Христос был гоним. Я знаю это. И, значит, я не с теми, кто отдал землю на растерзание врагам... Это стихотворение Анатолий недавно прочитал на уроке, объяснив, что оно вне программы. Его написала прежняя жена Гумилева. Как все сходится...

Но – прежде всего: кто убил Кузовлеву и Федорчука?

Два или три дня прошли без всяких событий. Ни дома, ни в школе ничего такого, о чем бы следовало поразмышлять. После уроков я перешел через Троицкий мост (старые названия звучат для меня сладкой музыкой – я стал другим) и оказался в парке, что разросся слева, по ходу Кировского проспекта. Не знаю, зачем я пришел сюда. Я бродил среди деревьев без смысла и цели, вдруг увидел сквозь переплетение ветвей лик Богородицы. Она смотрела на меня с печальным укором, словно что-то хотела сказать или предупредить о чем-то. И в то же мгновение я услыхал за спиной неторопливые шаги. То была Серафима. Не скрою – мне стало не по себе.

– Вы следите за мной?

– Иногда. Когда нужно поговорить. Пока мы не можем дать тебе связующую нить. Телефоны, адреса. Мы не знаем, что и как ты решил. Что творится в твоей душе...

Ах, так? И я выкладываю ей все свои сомнения. И спрашиваю:

– Вы убили моих однокашников? Вы ведь признались в этом!

Она мрачнеет.

– Тебе объясняли все. Сережа... Таким способом мы ни к чему не придем, ничего не докажем. – Смотрит грустно. – Ты хоть знаешь, что было в этом доме раньше?

Нет. Я не знаю этого. Но икона наводит на размышления...

– Госпиталь императрицы. Она иногда работала здесь операционной сестрой... Послушай. Есть только один способ. Он потребует от тебя характера, смелости, предприимчивости, наконец...

Совершенно замечательные, изумительные даже слова. Слова...

– Таня сказала, что "Серафима Петровна" – не настоящее ваше имя. Какое же настоящее? Играете в казаков-разбойников?

Мрачнеет.

– Таня права. Другое. Только зачем тебе настоящее? Если тебя схватят ты назовешь...

– Они и так знают, – перебиваю. – Тоже мне, тайна...

– Знают Серафиму. И ничего другого никогда не найдут. Сережа... в нашем деле – точно так же, как и в их деле: знать надобно только то, что полезно для дела. Ведь и папа и отчим говорили тебе об этом?

Говорили. Не раз. Наверное, она права. И вряд ли стоит искать подвох там, где его нет.

И мы условливаемся: я должен сказать Дунину, что обнаружил Серафиму Петровну и Таню около госпиталя. Это как бы засвидетельствует, что в бывшем пристанище императрицы есть люди, поддерживающие идею монархии. Ведь ходят же сюда две очевидных монархистки? Но выложить все это я могу только в том случае, если Дунин пригласит меня для разговора на явочную или конспиративную квартиру. Как этого добиться? Просто: за мной следили Кузовлева и Федорчук, кто-то следит и сейчас (по ощущению). Рисковать я не могу – отчим в Системе. Да и отец служил. Я не чужой... Эти доводы могут произвести впечатление. Надежда на это есть. И тогда два варианта. Если попаду на "ЯК" – должно присмотреться и понять: можно ли было здесь (и как именно) попоить ребятишек чайком, кофием, дать похлебать супчика. Если не попаду – надо тактично объяснить, что сведения мои скользкие и без достаточной уверенности я не могу их сообщить, слишком велика ответственность; и потому я все проверю и перепроверю еще и еще раз. И в это – по мнению Серафимы – Дунин обязан поверить и согласиться. И дать время. Ну а что касается его "выхода" на госпиталь – это безопасно. Никто сюда не ходит, не собирается и не встречается. Дунин потратит месяц-другой на "освоение" госпиталя. Уже хорошо... Отвлечется маленько от реальных проблем.

Мы расстаемся, Серафима обещает найти меня через несколько дней, чтобы узнать – проглотил ли Дунин наживку? Я возвращаюсь домой (хвоста нет, Серафима и Таня научили "проверяться") и звоню Дунину. Благо, ни мамы, ни Трифоновича дома нет. С первых же слов я чувствую, как напрягся мой славный опер. "Важное, говоришь?" – "Решительно важное!" – отвечаю с горячим сердцем. "Хорошо. Встретимся через час около ограды Преображенского собора, с тыльной стороны храма. Годится?" Взволнованно объясняю, что за мною постоянно идет наружка и черт ее знает – чья? То ли – от вас, то ли от них. Понять не могу. А вдруг придется убегать? (Нарочно употребляю детское слово.) Он смеется: "Это называется "оторваться"". Я счастлив: "Но я слышал, что так говорят воры: оторваться от милиции". – "Мы тоже, – бросает коротко и продолжает с некоторой заминкой: – Значит, так... Пойдешь на Чайковского, тебе хватит двадцати минут. Там есть дом – рядом с бывшим австрийским посольством – на нем мемориальная доска певца Собинова. Третий этаж, квартира справа. Один звонок..." Вот это да-а... Если эта квартира не его собственная – я добился удачи. Я молодец. Серафима и Лена... Таня могут гордиться мною. Вперед, Дерябин, с исключительно холодной головой это прежде всего!