Текст книги "Мертвые мухи зла"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

– Канапе, – произнес односложно, она обрадовалась:

– Вот, на нем самом – царь имел хозяйку, эту...

– Вырубову?

– Во! Ее! Я вообще удивляюсь и даже поражаюсь! Да вы сами поглядите на пор... Как его?

– Портрет?

– Вот! Да она же старуха! Толстуха! Я по нам знаю, что даже наши слесаря толстых не хотят! Враки все это!

– Враки...

– А тогда зачем врешь?

– Как велят – так и рассказываю.

– Ну-у, тут у вас все бесчестные, значит. Вот, другое дело – царица. Смотри, какой ладный, какой красивый генерал висит! На картине! Вот если бы с ним... Царица. А?

На что они рассчитывают... Ведь совсем не глупая баба. Неужели эти люди поверят басням о разврате в царской семье...

Подошел рабочий. Традиционный, с большими неряшливыми усами.

– Говорят, Николашка где-то здесь мальчонку ножом зарубил. Говорят, был какой-то дневник этой Вырубовой. Что, мол, там она как бы свидетельствовала. За что он – мальчика этого?

Стало тошно. Нет. Не его, Званцева, дело. Лить помои на семью ради сохранения своей жизни. Она ведь давно вышла в тираж. Какой же смысл?

– Государь был добрый человек и никогда такого не делал.

– Он пять тыщ положил девятого января! – взбеленился рабочий. Усы у него хищно зашевелились и сразу выросли в объеме.

– Девятого января погибло 188 человек. По собственной дури. И провокации попа Гапона. Вы же, рабочие, и повесили его за это...

– Не верю... – растерянно сказал рабочий. – Но по голосу... Вы как бы говорите правду... Я сообщу, куда следует...

– Верно, – кивнул с улыбкой. – Во-он тот, длинный, сухой – как раз из Большого дома. Вперед, товарищ...

Рабочий выкатил бесцветные глаза, закусил ус и побежал вприпрыжку. Званцев видел, как он что-то говорит Цуккерману на ухо, размахивает руками, то и дело тыча перстом в его, Званцева, сторону. "Сейчас пожалует... подумал. – И слава Богу. К одному концу..." Но чекист не подошел.

Женщина лет пятидесяти притянула, зашептала:

– А правда, что они все здесь, бывало, на горшки по нужде сядут когда по малой, когда по большой, и ведут, ведут беседу на всякое... Ну, там – у кого перстень толще или кто чего купил. И – нисколечки не стесняются. При том, что мужики и бабы – все вместе?

– Ну, что вы, – зашептал таинственно. – Это теперь в Кремле очень модно, на вечерах. А тогда они бы не додумались...

Отскочила, зашипела, как гадюка.

...Только в обеденный перерыв, усевшись за стол напротив, произнес Абрам Менделевич гневную филиппику.

– Напрасного труда, гражданин Званцев. Я к тому, что труда напрасного быть не должно. Человек обязан трудиться, имея явную пользу. Я разговариваю с вами о подобной теме в первый и последний раз...

– А если...

Перебил:

– Я застрелю вас в голову. Чтобы вы себе знали и не строили воздушных шариков! Исполнять все! Точно! Это ваш интерес!

"Нужные люди" явились к вечеру. Молодой человек лет двадцати, похожий на юнкера, только в цивильном, женщина лет тридцати пяти с пепельными локонами и яркими голубыми глазами, девочка лет двенадцати в подчеркнуто старорежимном платье. Даже сердце защемило: зачем такая неосторожность, такая фронда...

Экспозицию осматривали молча, иногда перебрасываясь замечаниями, больше похожими на междометия. Только один раз донеслось до Званцева: "Бедный государь..." Это сказала женщина, рассматривая фотографию на стене: Николай Александрович возле пруда бросает палку, огромный колли завис над водой, распластавшись в прыжке. Они ни о чем не спрашивали, не пытались разговаривать громко, чтобы, может быть, донести до него, Званцева, какую-то условную фразу – нет, этого не было. Вглядывались, прислушивались, будто старый этот дом еще хранил звуки былого, и лица у всех троих бледнели, словно пергаментной становилась кожа, и даже прозрачной, только глаза горели все ярче. Они пришли к себе, они были у себя дома и благодарили судьбу за возвращенные мгновения... Через час после их ухода Абрам Менделевич с хрустом размял пальцы, взглянул исподлобья.

– Констатируем, значит... На контакт с вами они не рискнули. Это у нас весьма вызывает... Тревожные чувства, как бы. Не знаю, не знаю... Если еще раз не придут – дохлый номер в бывшем цирке.

– Как насчет прогуливания? – Званцев совсем не хотел подтрунивать или тем более – издеваться. Но этот человек непостижимым образом заражал своей безумной речью и слова выскакивали сами, не подчиняясь.

– Можете поиметь. Только не вздумайте смыться. Круг парка наши. Пройдете всмятку. Как яйцо по кумполу, поняли?

Ах, какой славный выдался вечер... Тихий, теплый – короткая, но дивная пора, как некогда об этом сказал поэт. Вошел в парк, справа темнел дворец, впереди – Камеронова галерея, левее – стеклянная поверхность озера. Захотелось уйти к противоположному берегу и оттуда обозреть былое величие империи. Когда – шагов через двести – остановился, чтобы полюбоваться на Ростральную Чесменскую колонну, услышал из-за деревьев едва слышный шепот:

– Не оборачивайтесь. Слушайте. Оружие для вас у главной лестницы галереи, в траве, у третьей ступеньки. Уходите сегодня же, они вас убьют. Охранник идет за вами шагах в пятидесяти...

– Он ведь тебя может увидеть...

– Я всего лишь девочка. Я не боюсь.

С полчаса бродил Званцев по берегу, бросал палочки, камушки, дожидаясь, когда начнет смеркаться. Но вот осенний вечер размыл очертания деревьев, дворцов, и Званцев пошел к лестнице. Каково же было его изумление и страх даже: он увидел недавнюю девочку, она сидела на корточках, прижавшись к каменной тумбе.

– Вот оружие... – у ее ног матово поблескивал браунинг с глушителем на стволе – этот пистолет Званцев легко бы отличил среди многих. – Ступайте за мной.

– Куда.

– Увидите.

Шли по жухлой траве, она мягко шелестела под ногами. Неожиданно, словно из-под земли, вырос охранник.

– Стоять. Руки за голову!

Выстрелил, он рухнул, оттащил обмякшее тело в кусты. Вокруг никого, выстрел прозвучал тише, чем хлопок пробки от шампанского. Девочка взяла за руку, шепнула встревоженно:

– Вы поторопитесь, а то они хватятся. Нам нужно добраться до станции Александровской. Оттуда поедем на автомобиле.

– Но... пока дойдем, пока доедем до города – они по телефону перекроют все дороги?

– Не бойтесь. Мы поедем в Павловск. Или Гатчину. Папа решит. А когда утихнет – вернемся в Петербург.

Лицо у нее было спокойное, глаза смотрели открыто и ясно. "Смелая..." – подумал с уважением. Между тем уже выходили к станции, у вокзала стоял черный автомобиль. Щелкнула задняя дверца, девочка села первой, Званцев устроился на заднем сиденье. Шофер обернулся. Это был недавний посетитель домика Вырубовой.

– Поехали... – Автомобиль плавно тронулся и, набирая скорость, помчался, разрезая сгущающуюся темень мощным светом фар. – Моя фамилия Веретенников. Лена – моя племянница. О вас мы знаем все, наши друзья успели сообщить... до краха. Вам что-нибудь удалось?

Званцев не торопился отвечать. Кто их разберет. Изощренный ум госбезопасности поразил настолько глубоко, что все казалось подставой, хорошо организованной провокацией.

– Я понимаю ваше состояние, – сочувственно сказал Веретенников. – Но это преодолимо. Сейчас вы встретитесь с человеком, которого хорошо знаете".

И показалось вдруг, что воздуха в легких нет. Голова сделалась чугунной. Свет померк. Нет. Так не бывает. Лена. Та самая? Не может быть. Хотя... Я стал на пальцах вычислять возраст. Если в тридцать седьмом ей было двенадцать-тринадцать, то в тридцать девятом... Пятнадцать. Да. Она. Та, которой больше нет...

Завтракаем вдвоем с мамой. У нее встревоженный вид, смотрит на меня огорченно:

– Ты не спал?

– Плохо спал. Ты тоже серого цвета.

Молчит, я понимаю – раздумывает, сказать или нет.

– Ты не спрашиваешь, где Иван...

– Почему... Спрашиваю. Мне послышалось, что он ушел часов в шесть утра.

– Да, ты прав. Звонок с Литейного, у них там происшествие, выдернули всех...

Молчу. Мой скромный опыт свидетельствует: чем дольше молчишь в подобных обстоятельствах – тем скорее проливается свет.

– Умер или... покончил с собой начотдела Дунин. Тело нашли на... квартире. Лежал в кухне, на полу... Не то сердечный приступ, не то инфаркт.

– Коммуналка? – Взгляд мой искренен, заинтересован, мама просто не имеет права заподозрить меня в ерничании. Но она видит меня насквозь:

– Даже смерть папиного товарища тебе безразлична! Скажи... О чем вы шушукались с Иваном? Тогда, вечером?

– Он экзаменовал меня по интриганству.

– Ты... Ты просто негодяй! – вспыхивает мама. – Убирайся!

Обнимаю ее, успокаиваю. Милая, милая мамочка... Ты жаждешь, чтобы твой сын "продолжил дело отца", а ведь это одна, вечно длящаяся, грязная, кровавая интрига... Пытаюсь отвлечь:

– В какой же квартире нашли этого... Папиного товарища?

– Откуда я знаю... – роняет устало. – Бог с ними со всеми. Да... Иван хотел с тобой поговорить. Он просил прийти после школы на Марсово. Ты заканчиваешь в полвторого?

Что ему от меня нужно... Наверняка это связано с Дуниным. Хорошо еще, что есть время подумать. А вообще-то как странно и несправедливо. Вокруг меня ходят, едят, спят, рожают детей, радуются жизни, нисколечки не думая о тех, кто томится за колючей проволокой концлагерей или уже отошел по воле бессудного суда в мир иной. Мне что же, больше всех надо? Если так – я нечто вроде Тиля Уленшпигеля, городского сумасшедшего Фландрии XVI века. Низы против воинствующего католического абсолютизма, против лжерелигии. Как печально... Умные люди – за, дурачки – против. Я тоже против религии. Религии извращенного коммунизма. Силлогизм: против религии выступают только дураки. Я – против. Значит, я – дурак. Только вот чей пепел стучит в мое сердце...

Уроки несутся мимо меня, как свистящий поезд мимо платформы. Не слышу вопросов, не отвечаю на них – скорее бы эта чертова встреча с милым отчимом. Что-то он скажет...

Последний, отпускающий звонок. Стрелой лечу на Марсово. К могилам борцов подходим одновременно. Отчим смотрит на меня.

– А все же Луначарский поэт. Разве плохо?

Пожимаю плечами:

– Каждому свое. Вымученная псевдопоэзия. Будто миской по башке...

Он не отвечает, молча направляется к Мойке. Мы медленно идем вдоль изысканной решетки.

– Дунин погиб... – говорит вдруг. – Понимаешь... Следствие идет полным ходом. Непонятно, в чем дело... Я к тому, что готовься. Вызовут и тебя.

– Да ради бога. Я искренне скажу, что не убивал его.

– Сергей... – Он облокачивается на чугунный парапет. – Каждый, кто хотя бы один раз был с Дуниным, общался с ним – будет спрошен. Ты понимаешь?

– Яснее ясного. Ладно. А что хоть случилось?

Смотрит, смотрит, и все в его взгляде: вопрос, утверждение, подозрение и бог весть что еще.

– Хорошо. Скажу, как есть. Дунин подбирался к монархистам. Был уверен, что эта девочка... И ее тетя или кто она там... Участницы этой компании. Он считал, что и ты не просто так общаешься с ними. Он сам мне об этом сказал. Но это не все. Если только мне – наплевать и забыть. Я, разумеется, не собираюсь звонить в колокола. Просто я считаю, что любой заговор ставит перед собой реальные цели. Поверить же в то, что кто-то сегодня хочет вернуть... царя? Таня эта? Тетя? Еще кто-то? Не верю. По пустякам и просто на пустом месте мы положили столько народа, сколько в Гражданскую не сумели. Хватит.

– А если... не только вам?

– Вот. Если в "Деле" оперативной разработки ты хоть раз мелькнул тогда абзац! Единственный совет, который могу тебе дать, – настаивай на том, что это был вызов в связи с Леной, потом, позже – все о ней. Мол, Дунин пытался по-мирному заставить тебя вспомнить самые мелкие подробности.

Бывает такое состояние – нечто вроде зуда, острого желания вопреки всему взять и сплясать камаринскую. Мне хочется рассказать о своем открытии, о том, что есть некто Званцев, что, вероятнее всего, он жив и продолжает дело, ради которого приехал из Парижа, что Таня и ее "тетя" – на самом деле участницы монархического заговора. И что покойный ныне капитан госбезопасности, начотдела Дунин, пытался завербовать меня и с моей помощью получить данные обо всех. Что он – отравитель. И что я убил его тем самым ядом, от которого погибли Кузовлева и Федорчук. Интересно, а что знает об этом яде руководство управления?

Но молчу, опустив очи долу. Единственное, что смиренно слетает с моих уст, – так это глубокая и искренняя благодарность. Полунасмешка, полуправда. Я говорю отчиму, что тронут его заботой, что постараюсь сделать именно так, что... Я говорю, но сам себя не слышу. В голове звенят иные слова, и голова пылает в нездешнем холодном пламени. Так ярко вспомнилось некогда сказанное Улей о Христе. Господь объяснял людям – зачем пришел в этот мир. Тогда слова Иисуса не дошли до меня, прозвучали некой отстраненной сентенцией, теперь они – приговор: "Я пришел разделить человека с отцом его". И вот – я разделен.

Почему. Для чего. Зачем?

Настольная лампа с изгибающимся туловом (человек в форме долго устанавливает рефлектор на уровне моего лица) включена, невозможно яркий свет бьет в глаза, нарастает ощущение, что они, бедные, сейчас лопнут и вытекут. И образуется на полу лужа из слизи. А я останусь слепым навсегда.

Голос из глубины комнаты:

– На этом столе лежит дело, из которого явствует, что ты и покойный Дунин договорились о совместной работе. Против кого?

– Мы не договаривались... – Я не успеваю закрыть рот, как получаю удар по лицу от охранника в форме. Падаю на пол, он поднимает меня.

– Говори только правду, – увещевает голос. – Это в твоих интересах.

И снова удар.

– Вспомнил?

– Дайте... Дайте прочитать. Этого... не было.

Как все мы мечтали в далеком детстве скакать на вороном коне с пакетом для товарища Ворошилова, а лучше – Буденного. И попасться. И не отвечать на вопросы врага. И умереть с честью. Н-да... Мечты имеют странную особенность осуществляться наоборот. Жизнь ведь у нас – выворотная.

– Соседи видели тебя четыре дня назад, ближе к вечеру, на лестнице дома, в котором жил Собинов. Что ты там делал? Говори правду.

Монотонный, нечеловеческий голос. Гнусы... Однако – круто.

– Я видел мемориальную доску на доме номер восемь по улице Чайковского, но никогда не заходил в этот дом. У меня нет голоса.

Чувствую (хотя и не вижу), как они переглядываются.

– При чем здесь твой голос?

– Ну... Собинов – он, кажется, пел? В томленьи ночи лу-уной тебя я увидал...

– Молчать! Если будешь и дальше придуриваться – мы найдем способ. Не сомневайся. Вот заключение экспертизы: на пузырьке аптечном, найденном около трупа, обнаружены твои отпечатки пальцев. Ну?!

– Вы еще не подвергли меня этой... дактилоскопии. Откуда же пальцы?

– А ты не дурак, Дерябин. Жаль, что впаялся в историю. Не сносить тебе головы. – Голос обретает интонацию.

– А вы отбейте ее, она свалится на пол, вот и выйдет по-вашему.

И снова удар, лечу к стене и втыкаюсь в нее макушкой. На мгновение меркнет в глазах.

Кто-то подходит, поднимает, усаживает в мягкое кресло.

– Отдыхай. Итак, ты сном-духом ни при чем?

– Пнем-колодой, товарищ генеральный комиссар госбезопасности. Если выйду отсюда – сразу в Москву, к товарищу Сталину. Так, мол, и так. В Ленинградском управлении засели враги. А я – потомственный чекист.

Меня несло, это был скорее бред, нежели здравая речь. Но было уже все равно.

– Я – старший лейтенант госбезопасности. У нас тут была такая женщина с белыми глазами и светлыми волосами. Вот она бы от тебя добилась всего-всего... Каблучком между ног – раз! И ты цветешь и пахнешь!

– Да, жаль... – Я все же клоун по призванию. Ухо разбито, а изо рта репризы. – Знаю. Ее заперли в камеру и убили. Чтобы не компрометировала ЧК. Я виделся с капитаном Дуниным один или два раза. Мы понравились друг другу. Он был в восторге от меня. Я – от него. Это все, майне герен. – Надо бы закончить: "Хайль Гитлер!", но не решаюсь.

Вспыхивает свет под потолком. У стены некто средних лет, в штатском, лысый, бабье мятое лицо, но глаза пронзительные, умные. Второго, в форме, нет. Исчез.

– Раз ты его не видел, – лысый будто читает мои мысли. – Значит, его и не было. Мираж. Ладно... А, по сути, ты обязан нас понять: мы – в тупике. Не скрою, мы всерьез думали о твоей причастности.

Я смеюсь. Довольно громко. Он игнорирует мою веселость. Ладно.

– Все, кто хоть раз виделся с вашим Дуниным, – побывали в этом кабинете. Или побывают. И каждому вы "разъясните" кузькину мать. Авось, кто не то и признается. Так? Пустое, товарищ. Вы, товарищ, просто-напросто не продумали методологию. А у нас, большевиков, методология дороже папы-мамы.

Смотрит изумленно, никак не может понять – сошел ли я с ума или серьезно. Но предпочитает не углубляться.

– Вот листок. Пиши, я продиктую.

Записываю: "Я, такой-то такой-то, обязуюсь настоящим не разглашать содержание состоявшейся беседы..." Кладу ручку, смотрю на него.

– А у нас была именно беседа?

– Веселый мальчик... Но здесь вряд ли цирк. Пиши, не отвлекайся.

"...я предупрежден о строжайшей ответственности". Подписываюсь. Встаю. Он протягивает пропуск:

– Свободен. Зайди в уборную и вымой ухо.

Эх, папа-папа, встал бы ты сейчас из финской земельки да взглянул на своего отпрыска. И мы бы вместе порадовались. И спели: "... где так вольно дышит человек". В две ноздри. И еще ртом. В стране рабов.

Но я... Нет, я не раб. Я – убийца. Но за это никто не будет меня судить. Кроме Бога одного.

"Гатчина, небольшой двухэтажный дом на окраине, в полукилометре за дворцом. Хозяин – зубной врач, "держит кресло", как он это называет. Семья большая, пять человек, поэтому не уплотняют. Кроме того, в прошлом году Владислав Дмитриевич удачно запломбировал зуб заместителю председателя местного исполкома, а это кое-что. Пользует и семейство, и знакомых, и ответработников. Поэтому сохраняется достаточная безопасность. Предупредили: Званцев – приятель из Пскова, приехал на месяцок, отдохнуть. Вкусно накормили, спать уложили в кабинете. Званцев смотрел на черную спинку кресла, хищно изогнутое тело бормашины и чувствовал, как ввинчивается бешено вращающееся нечто в самое сердце. Городок лежал во тьме, только со стороны Ленинграда где-то высоко-высоко в небе играли не то сполохи, не то литейный завод на окраине выдавал плавку, и вспыхивали облака. Что теперь? Ответа не находил, настроение – и без того изуроченное, падало, словно барометр в бурю, спать не хотелось. К тому же любой шорох заставлял вздрагивать и напрягаться, выдергивать из-под подушки браунинг. Только с рассветом забылся коротким тревожным сном. Приснились собственные похороны: толпа, истошно воет незнакомая женщина, плачут дети. И некто в черном брызгает в лицо водой.

Проснулся. Окно настежь, холодный утренний воздух гуляет по комнате, Веретенников улыбается: "Вставайте, мон шер, завтрак на столе, и главный сюрприз ожидает с нетерпением!" Пропев куплет из оперетки, Веретенников исчез. Званцев привел себя в порядок, спустился. За столом все семейство, Лена с улыбкой пригласила сесть рядом, улыбнулся в ответ. Славная девочка... Такая могла появиться только во Франции сорок восьмого года, эдакая Козетта; или здесь, в поверженной России. Странно только, что никогда романы не рассказывают о детях контрреволюции. Пишущая публика почему-то полагает, что правда на стороне восставших. Никому не приходит в голову, что дворянские дети от удара или выстрела умирают точно так же, как славный Гаврош.

Столовая напоминала былое. Мебель начала века – тяжелая, устойчивая, она требовала сохранения и непреложности быта. Но – увы. На стене висела большая картина маслом, в золотой раме: женщина в кожаной куртке распялила рот в отчаянном крике. Она звала вперед, на врага в золотых погонах. Рука с маузером взметнулась к облакам. Юбка неприлично задралась. Женщина пыталась влезть на склон горы или холма, за ней, словно тараканы, ползли красноармейцы в одинаковых краснозвездных шлемах, с одинаково бессмысленными лицами и распяленными ртами. Сверкали штыки, казалось слышно, как лязгают затворы. Произведение называлось "Атака Перекопа".

– Кто же это написал? – спросил заинтересованно.

Хозяин улыбнулся смущенно.

– Местный художник... Он, видите ли, часто мучается зубами, и я не могу это убрать. Чревато.

– А вот и наш друг! – провозгласил Веретенников, поднимаясь навстречу высокому, носатому мужчине. Тот поклонился коротко, по-военному и широко улыбнулся Званцеву:

– Рад, Владимир Николаевич. Согласитесь – почти чудо... – Это был адъютант Миллера, собственной персоной. Неожиданность оказалась столь велика, что Званцев дар речи потерял. Между тем адъютант, широко улыбнувшись, продолжал извиняющимся голосом: – Я думаю, нас простят. Дело прежде всего. Владислав Дмитриевич великодушно разрешил нам побеседовать в кабинете... – И направился к лестнице.

Первым делом Званцев задернул шторы – черт их знает, этих чекистов. Взберутся на дерево, сфотографируют, лучше остеречься. Глупости, конечно, да ведь небереженого вертухай стережет...

Рассказывал адъютант долго и подробно. Плевицкую арестовала полиция, потом ее предали суду. Она ни в чем не призналась, как заклинание повторяла: "Я женщина, я певица, я ничего не знаю". Жестокая, но закономерная судьба. Кутепов, скорее всего, был сразу же убит агентами большевиков: в Сене нашли обезображенный труп, по всем приметам совпадающий с генералом. Те, кто еще верит в Движение, убеждены именно в такой смерти Александра Павловича. Миллер расстрелян. Такая же участь постигла Скоблина. Что до бесконечных провалов в Москве – это его, Скоблина, рук дело. Но остался один человек. Он был внедрен в Систему еще в двадцатом, после Исхода. Он-то и приложил максимум усилий для освобождения Званцева.

Помолчали. По манере и смыслу разговора Званцев понял, что бывший адъютант Миллера – профессиональный конспиратор и предположений от собеседника не ждет. Но трудно было не догадаться: пресловутый "Иван Мафусаилович", испортивший столько нервов и крови, конечно же, и есть тот самый благодетель. Вслух ничего не сказал, подумал только, что хотя и назвался чекист "Иваном", но был им разве что только в далеком библейском смысле, когда это распространенное еврейское имя в Иудее носили многие. Вот, даже ближайший ученик Иисуса, Четвертый Евангелист его носил. "Благодать Божия" оно означает. Красиво. И невозможно – да и зачем? отрицать, что спас белого офицера, лазутчика именно еврей, ни разу не изменивший однажды данному слову. Загадка все же...

– Я сегодня в церковь пойду, помолюсь о его здравии и благополучии, сказал Званцев.

Адъютант покачал головой:

– Побуждения понятны, разделяю, но... – Улыбнулся сочувственно, отчего лицо – узкое, с большим носом, недоброе – вдруг обрело мягкие, даже странно-проникновенные черты. – Мы мгновенно ощущаем себя причастными Господу, – сказал тихо, – если чувствуем рядом братьев и ближних... Молитесь здесь. Вот икона.

В углу, в неверном проблеске лампады черно и бездонно смотрел креститель Руси, Равноапостольный князь Владимир. "С руки..." – подумал Владимир Николаевич и опустился на колени. Странно, что вечером не заметил иконы, ну да ладно.

Молился долго. О спасении России. О благополучии и светлом духе оставшихся борцов. О неведомых и храбрых помощниках Движения. О рабе Божьем Иоанне, пусть он и другой веры. Но если два человека борются за одно – вера у них общая. Боковым зрением Званцев видел адъютанта. Тот стоял сбоку, за спиной и тоже крестил лоб. Губы едва заметно шевелились, один раз Владимир Николаевич уловил слово "воздыхание" и понял, что творится молитва за упокой убиенных. Дождавшись, пока Званцев положил последний поклон, адъютант сказал:

– Поговорим о деле. Насколько я понимаю, разгадка найдется только в Екатеринбурге. Я думаю, что мы с вами изучим труды Соколова и Дитерихса, предметно, подробно, внятно и, если не найдем теоретического ответа на главный вопрос, – решим, что делать дальше. А пока – за работу.

– Прошу прощения... – Званцев повернулся к иконе и перекрестился. А... как именно погиб Евгений Карлович? Поверьте, мне это важно.

Адъютант помрачнел.

– Дело не в том, что мы вам, упаси Господь, не доверяем. Но вы же понимаете: подобные сведения сразу же проливают свет на источник информации. Я работал с этим источником... Ладно. Генерала привезли в крематорий. Это новейшее изобретение большевиков. Они ведь дети прогресса...

– Со... жгли? – едва выдавил Званцев.

– Сожгли. Мертвого. Там... предбанник есть... Трупы приготавливают к закладке в печь. Так вот: всех без исключения именитых обреченных – и наших и своих они привозят глубокой ночью в этот крематорий, заводят в предбанник и... стреляют в затылок. Потом – в печь... Теперь – к делу.

...Званцев был знаком с Николаем Алексеевичем Соколовым, следователем. Считал, что этот внешне невзрачный человек совершил подвиг. Преследуемый агентами ЧК, он сумел вывезти материалы расследования об убийстве бывшей царской семьи в Европу и почти ничего не потерял, хотя в Харбине был на волосок от гибели: агенты ЧК пытались украсть материалы следствия.

Для встречи с Соколовым Званцев приехал в Сальбри по поручению Кутепова. Генерал желал знать мнение Соколова: мог ли кто-нибудь из Романовых, тех, что были вывезены в Екатеринбург и Алапаевск, тех, что были заключены в Петропавловскую крепость, – остаться в живых. Уже тогда, задолго до своей гибели, Кутепов интересовался этим – вопреки всеобщей убежденности эмиграции в том, что Романовы живы, а большевики играют свою, пусть непонятную пока, игру.

...Николая Алексеевича нашел в саду, бывший следователь старательно подстригал деревья. Изложил просьбу Кутепова, Соколов взглянул пронзительно своим единственным черным глазом, бросил без усмешки:

– Чушь. Мертвы все. Надобно бесконечно не понимать природу жидомасонства и его ветви – большевизма, чтобы верить в спасение семьи. Жидомасоны! – глаза Соколова сверкнули. – Дело даже не в показаниях свидетелей, вещественных доказательствах. Дело в том, что человеконенавистническое учение и такая же практика никак не могли пощадить. Исключено. И вообще должен вам сказать: я – изучил историю этого вопроса. Мне говорят: ты сошел с ума! Нет! Нет и нет! Все пронизано! Все схвачено!

"Старая песня... – равнодушно подумал Званцев, вслушиваясь в хрипловатый, нервно вибрирующий голос Соколова. – Возразить? А толку? Это типический идефикс, навязчивая идея, ему теперь что ни скажи – отринет без раздумий. Неужели мы все такие слабые, мягонькие, Господи... Микробы жидовские нас жрут без пощады, всю жизнь виноватых ищем... Получается природные неудачники мы? Ну нет..."

– Николай Алексеевич, – сказал негромко. – Факты правильные. Сион, как вы называете, и убивал, и надменивался, и всяко-разно... Но заговора не было. Это миф. – Улыбнулся. – А куранты петропавловские помните? "Коль славен Господь наш в своем Сионе..." А?

Соколов взглянул растерянно и... рассмеялся:

– Вы хорошо говорили. Но я остаюсь при своем.

После чаепития в саду, уже успокоившись, Соколов рассказывал о Пензе, в которой служил до последнего и ушел уже от большевиков, сославшись на нездоровье, о том, как добыл ветхую крестьянскую одежду и даже лапти с онучами, как неумело, с трудом переодевался...

– Знаете... – сказал вдруг. – Я догадываюсь, что вы станете теперь заниматься делом Романовых... – Ушел в дом и вернулся с картой окрестностей Екатеринбурга. – Сам вычерчивал... – сообщил с гордостью. – Здесь отмечены все мои находки... Вот эта... – ткнул пальцем в надпись "Ганина яма", саженях во ста от оной нашел я семь тел с простреленными головами... Увы. Оказалось – расстрелянные большевиками "контрреволюционэры"... Вам пригодится. – Посмотрел пронзительно. – Если что...

Званцев уехал, доложил Кутепову, спустя несколько дней газеты сообщили, что Соколов найден в своем саду мертвым. Сердечный приступ – так сказали врачи. Но Званцев не сомневался: следователь помешал красным. Бесконечные разговоры об убийстве в Екатеринбурге нервировали советское руководство; желание эмиграции – во что бы то ни стало "заместить трон" решило дело. Боевики ГПУ расправились с Николаем Алексеевичем.

Только после этого печального события, как бы в память об ушедшем, решил Званцев прочитать капитальный труд покойного "Убийство царской семьи". Книга была написана живо, доступно, чувствовалось, что автор обращается к самому широкому кругу читателей, желая убедить – без указующих перстов и прямых обвинений, что уничтожение Помазанников Божьих есть начало самой страшной и беспощадной диктатуры всех времен и народов. Конечно, в угоду занимательности автор пожертвовал, возможно, и мелкими, но достаточно существенными подробностями, не уделив ни малейшего внимания так называемому "Пермскому следу", например, а это было очень огорчительно, потому что подлинное дело оказалось недоступным и узнать что-либо из первых уст о похождениях надворного советника Кирсты, якобы видевшего в живых императрицу и дочерей, не представлялось возможным. Тем не менее Званцев получил объемное представление обо всех членах семьи и всех причастных к ней; в некоторых местах книга достигала невероятного драматизма, – кровь, свернувшаяся "печенками" на полу смертной комнаты, казалась настолько реальной, что Званцеву стало плохо. Крики жертв, загадочные надписи на стенах – все это многократно усиливало впечатление. Но главного: где большевики зарыли трупы – книга не открывала.

Соколов не подверг экспертизе то, что считал "останками" – фрагменты обожженных костей, зубы, спекшиеся массы земли. И поэтому Званцев не поверил, что в сафьяновом сундучке императрицы Соколову удалось сохранить решающее доказательство. Званцев хорошо понимал, что сто квадратных километров тайги под Екатеринбургом не реальны для любых нелегальных исследователей, ожидать же, что у большевиков рано или поздно проснется совесть, никак не приходилось. Свои соображения доложил Кутепову, тот кивнул утомленно и произнес загадочную фразу: "Придет час, настанет день..."

...И вот – он, кажется, настал...

– С чего начнем?

Адъютант протянул руку:

– Россия отбивает правила хорошего тона... Позвольте рекомендоваться: Карсавин, Олег Николаевич, поручик лейб-гвардии Семеновского, честь имею.

Званцев представился (все это напоминало дурной театр, но не хотелось выглядеть на фоне подтянутого адъютанта распущенным советским гражданином, хотя в РОВсоюзе не принято было называть друг друга по именам).

– Что же вы, Олег Николаевич, понимаете под словом "работа"?

– О-о, – Карсавин мгновенно возбудился, – я знаю – вы читали Соколова. Есть еще и Дитерихс, Михаил Константинович. Подробнейшее описание, как мне рассказывали. И англичанин этот, Вилтон, он, правда, все больше о еврейских кознях пишет, но все равно полезно.