Текст книги "Мертвые мухи зла"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

Путешествие получилось даже занятным: во-первых, выдали четыре липких конфетки ("Чтобы вам не вытошнило", объяснила стюардесса с косичками, заплетенными по местному обычаю). Во-вторых, рядом оказался говорливый интеллигент лет сорока, наверное учитель географии. Он все время норовил сунуть голову в окно – для чего наваливался на Званцева всем телом, и вещал без остановки, восторженно, словно в трансе. "Сейчас мы наблюдаем внизу, справа, город Горький с его автогигантом и домиком на берегу великой советской реки Волги, в котором вызрел величайший пролетарский писатель! А слева – Арзамас, в котором музей замечательного умельца слова Аркадия Гайдара! Вы ведь читали Мальчиша-Кибальчиша? Ну, вот! А скоро будет слева Муром. Помните? Едут с товаром путем из Касимова Муромским лесом купцы!" Из самолета Званцев выбрался больным и разбитым, хорошо еще, что приземлились на Ходынке – отсюда до Останкина кривыми московскими улочками не так уж и далеко.

Такси нашел сразу: едва вышел на прилегающую улочку – резво подкатил шикарный мотор – "бьюик", улыбающийся шофер выскочил, распахнул дверцу: "Пожалуйте, в лучшем виде! Моторы только что получены из самой Америки, останетесь довольны!" Сел, что-то в лакейской речи настораживало, но не придал значения: померещилось, должно быть. Распорядился везти в Останкино и вдруг заметил, как напряглась спина улыбчивого автомедона. "Что-то не так... – подумал. – Если он от "них" – плохо себя держит, не похоже... А с другой стороны? Напрягся-то как... Проверим".

– Завезешь в Лефортово, – распорядился суровым голосом. Красноказарменную знаешь?

– А что? Там раньше кадетский корпус был...

– Верно, – похлопал по плечу. – Жми, в накладе не останешься. Кроме счетчика – еще два. Счетчика.

Шофер обернулся, лицо сморщенное, напряженное, злое:

– Чаевых у нас тут не положено, гражданин... – В голосе послышалась ничем не прикрытая угроза.

"А плохо у ваших с нервишками, – подумал Званцев. – Ну, да я сейчас тебя и успокою..."

– Вы поторопитесь, меня ждут.

Шофер кивнул, повел плечами, будто "Цыганочку" готовился сплясать, отозвался весело:

– Доставим. В лучшем виде.

"Он точно от них", – сразу стало легко, план созрел мгновенно: на Красноказарменной есть несколько домов с глухими стенами-заборами во дворах. В былые юнкерские годы Званцев – как и прочие его товарищи-сластолюбцы, преследуемые разъяренными мужьями окружных красоток, как бы в растерянности забегали в сии безысходные дворы – на радость жаждущим возмездия супругам, а когда те подбирались к прелюбодеям вплотную – исчезали навсегда. Фокус прост: за одним из контрфорсов зияла огромная дыра, но она располагалась сбоку, и незнающему человеку увидеть ее было невозможно. Этим и пользовались. "Остается надеяться, что большевики за эти годы не удосужились дыру заделать. Если же заделали..."

О дальнейшем думать не хотелось. Понимал: сбежать – открыто и грубо на этот раз не удастся: невзначай повернул голову и увидел сквозь желтое заднее стекло еще две машины. Они шли впритык. "Не меньше восьми человек... – соображал, – ошибки они на этот раз не повторят и, судя по всему, уже знают, что имеют дело со знакомым "объектом". А у него? "Очко" или "перебор"? Увы... И молился, молился, чтобы сподобил Господь размотать нить острого желания назад, во тьму лет и месяцев, и не допустить, не дозволить ленивцам спасительное отверстие уничтожить...

Сквозь нервно нарастающую дрожь (слава Богу, что внутри только, снаружи – чистый лед) всматривался в мелькающую за стеклом Москву, отмечая, что внешнего рая большевики пока не построили. Все те же вросшие в землю домики, разбитые мостовые, покосившиеся фонари и помойки, помойки, помойки – на каждом шагу... А вот и улица юности.

– Сюда, пожалуйста...

Шофер послушно вырулил, въехали во двор. Вышел, наклонился к лицу, дурно пахнущему каким-то омерзительным одеколоном.

– Сейчас я приведу свою знакомую и поедем. – Боковым зрением видел, что автомобили сопровождения остановились у въезда во двор. "Итак – две-три минуты... – думал, – пока они очухаются и вывернут за мной. Вряд ли побегут следом. Хотя... Их человек восемь. Четверо останутся, а четверо – ату его, ату!" Между тем уже приблизился к контрфорсу и услышал за спиной нервный выкрик шофера: "Парадные – они же не здесь!" "Здесь, милок, как раз здесь... – неслось в голове – лишь бы лень наша природная осечки не дала..."

Нет. Осечки не было. Дыра стала еще шире и выше, кирпичи по краям обросли мохом. Ну что ж – вперед, заре навстречу...

Слышал, как взвизгнули за спиной милицейские свистки, раздались истеричные крики, в запасе оставались секунды. Если удастся миновать еще один двор с чахлыми деревцами и веревками со свежевыстиранными простынями (а это такой фарт, о котором и мечтать не приходилось!) – им его не догнать.

Громыхнули выстрелы, три подряд; не то женский, не то детский голос прокричал восторженно: "Товарищи, он вон туда побежал! Быстрее, товарищи!" Влетел в дверь черного хода, мгновенно освободил карманы пиджака от документов и денег, "вальтер" сунул под рубашку, за ремень. Пиджак аккуратно повесил на перила. И спокойно, очень спокойно вышел на улицу. Здесь неторопливо вышагивали немногочисленные прохожие, он ничем среди них не выделялся: жаркий день, многие мужчины были в рубашках. Подъехал автобус, бесшумно распахнулись двери. Войти? С трудом преодолел остро вспыхнувшее желание. Автобус – ловушка. Может быть, они и дураки, но не настолько же... Цветастая афиша напротив зазывала в кинотеатр: "Ленин в Октябре". Жаль, нет времени. Даже интересно. Но вошел, купил билет, в зале уже угасали лампочки под потолком. Увы, началось с журнала. Несколько минут вглядывался в странные картины, разворачивавшиеся на экране: девушки с венками что-то пели о необыкновенно высоком урожае "зерновых", мужички в исподнем улыбались во весь рот и басом вторили девицам, то и дело обнимая милашек за талии и приплясывая. Действо напоминало бред умирающего народника из века XIX... А зал был полупуст, преследователи не появлялись. И тогда медленно, с достоинством покинул зал через запасной выход.

В центр решил ехать на трамвае. Долго, зато хороший обзор, все как на ладони. Через час уже входил в бывший "Мюр и Мерилиз", а ныне "Мосторг" под голубоватый неоновый профиль. Еще полчаса ушло на полное переодевание. Вряд ли "они" сумеют опросить все магазины одежды. А если и опросят... Плевать. Купил усредненный "москвошвеевский" костюм – такой не всякий счетовод наденет, рубашку идиотическую до предела, с огромным воротником, в клеточку, такие уже видел на улице и даже подумал, что мужчины в этих рубашках выглядят квакерами или членами фаланстера; обувь на нем теперь была местного производства, фабрики "Скороход"; в Париже, узрев его ноги в таких ботинках, за ним бы двинулась толпа – с хохотом и кривляньем. Ладно. Пусть "товарищи" высматривают. Как писал Честертон – лист легче всего спрятать в лесу, а советского человека – среди ему подобных.

Теперь можно было ехать в Останкино, к славному Евлампию, без лишних опасений. Долго трясся в трамвае, потом в автобусе, слава богу, не битком было набито, даже сесть удалось. Под дерганье и колыханье, пронзительный голос кондукторши, то и дело объявлявшей остановки и взывавшей к совести проезжающих ("Рабоче-крестьянское государство, граждане, пока еще не может позволить себе возить всех нас бесплатно!"), мысли приняли оборот неожиданный и даже безысходный. "Чего я добиваюсь? – спрашивал себя и ответа искать не приходилось: – Пытаюсь решить теорему, в которой "дано" отсутствует, а "требуется доказать" гипертрофировано беспредельно. Или еще проще: всех Романовых расстреляли в ночь на 17 июля 1918 года. Однако считается, что некоторые из них остались живы. Следовательно... Стоп! Из подобного псевдосиллогизма ровно ничего не следует. Он некорректен! Вот если бы вторая посылка содержала у т в е р ж д е н и е о том, что некоторые Романовы вышли из-под расстрела живыми – тогда... О, тогда совсем другое дело! В моем же случае давным-давно пора прекратить поиск живых (Миллер, царствие ему небесное, поставил неосуществимую задачу) и вплотную заняться поиском мертвых, останков, другими словами... Их останков, вот и все! И если тела удастся обнаружить – задача будет решена! Потому что в этом случае придется призвать на царство – теперь или в далеком будущем – другие ветви российского царствующего дома, сохранившиеся". Как легко, как свободно стало на душе, какой ясный открылся путь! И как – надо думать обрадуется добрый и славный Евлампий!

Автобус остановился неподалеку от дома резидента, шагов двести двадцать – двести пятьдесят. Уже на первых двух Званцев заметил неладное. На улице появилась милиция. Милиционеры делали вид, что регулируют уличное движение; сотрудники в штатском были узнаваемы, как мандарины среди апельсинов – наметанному глазу ничего не стоило выделить среди прохожих ноги, обутые в сапоги, заметить характерные кепки. Да и лица под этими кепками были потусторонние: упитанные сверх меры, наглые, с бегающими колюче глазками. Заметил и чекистов: те выглядели скромно, но достоверного уличного дела найти себе не смогли. Один торговал мороженым и делал это так, словно предлагал на партсобрании слово очередному оратору, другой бегал за детьми с воплями: "А вот воздушный шарик! Надут сверхлегким газом! Поднимет зайца!" Один ребенок заревел диким голосом: "Зайчика жалко!" В общем, ничего таинственного из совместной деятельности милиции и госбезопасности не получилось. И вдруг Званцева озарило: это они специально! Нарочно! Ну, нельзя же, в самом деле, и предположить, что прожженная ЧК вдруг потеряла и мозги и зубы! Привлекла милицию, которую дальше рынка и пускать нельзя! И тогда...

Означало это – с точки зрения Званцева, только одно: его незаметно, ненавязчиво отвлекали от дома Евлампия. Зачем? Да ведь они брали бедолагу в сей самый миг, а вот арест эмиссара заграничного центра в планы ГУГОБЕЗа не входил! Видимо, ЧК желало, чтобы Званцев продолжил путешествие и обнаружил связи – если они еще оставались. "И товарищами своими погибшими как бы жертвуют... – подумал мрачно. – Лишь бы всю сеть накрыть. Беспощадная публика... Куда нам в 20-м..." А вот несчастного старика было искренне жаль. Спекся дедушка. И остается невыясненным только один вопрос: каким образом э т и вышли на конспиративную квартиру? Сам привел, не заметив хвоста? Нет. Исключено. Наружка НКВД, конечно, хороша, да только он, Званцев, – много лучше. Не мог не заметить. Сто из ста заметил бы. Но тогда остается только одно...

Гнусная мысль. Такая всегда посещает в минуту роковой слабости, тупика, когда исчезает последняя дверь в бесконечной стене и нет выхода. Тогда виноват кто угодно, даже самый близкий, но только не ты сам.

Что Евлампий... Перевербованный агент? Втянувший в игру, в которой нет и не может быть выигрыша? Только позорный проигрыш... И значит – все его басни о Кремле, фотографии – все это чистой воды белиберда? Сообщение о Романовой, гниющей в психиатричке, убитый дедушка – кремлевский служитель? А те, кого он, Званцев, умертвил лично и весьма надежно – это широкий жест руководства госбезопасности? Дабы все выглядело достоверно? И весь сыр-бор чекисты разожгли только для того, чтобы просветить миссию Званцева насквозь? Не потерять ни сориночки? Однако...

Они объегорили Кутепова своей гнусной "Операцией "Трест"". Они повторили маневр еще раз, вытащив Савинкова на свою территорию и завершив жизненный путь оного. "Синдикат-2"... Как они обозначили агентурное дело по ликвидации миссии в связи с Романовыми? Поди так и обозначили: "Агентурное дело №... "Останки"". Куда как здорово, иронично и по существу. Молодцы...

"Меня вы пока не видите. Я для вас неузнаваем. Другая одежда, другая стать. Походочку сейчас подберем..." – пошел, слегка прихрамывая. Вот он, дом товарища резидента РОВсоюза. Перевербованного товарища Евлампия. Ценность сего господина и для Кутепова и для Миллера была столь велика, что не позволили даже взглянуть на фотографию! Решили, что резидент узнает эмиссара сам, так надежнее. Значит: переслали с курьером. Передали через тайник. Курьеру не полагается знать резидента в лицо. А на самом деле...

От мелькнувшего вдруг предположения стало жарко: а если... Если настоящего, подлинного Евлампия, или как его там называли, давно взяли и закопали, а на явке сидит либо опытный агент ЧК, либо штатный сотрудник – а ведь и это не исключается, черт возьми! С гримом чертов дед (или мужичок средних лет – почему нет?) обращается превосходно, он, Званцев, ничего не заподозрил, ни граммулечки; да и кто бы в подобных обстоятельствах стал изучать лицо партнера? Никто бы не стал...

Что же остается?

Вот он, дом. Старичок сидит под охраной двоих, а то и троих – это на всякий случай, конечно, какой дурак сунется в пекло? Нет таких дураков...

А если все построения о попытке "отвлечь", создать условия для отрыва – чепуха? Ну, мало ли по каким причинам здесь ошивается худшая полиция мира? А люди в штатском могут быть совсем не из ЧК? И все глупости зеленые, кроме одного...

С Евлампием что-то не так. Твердо не так. Неуловимо плывущая логика, в которой выпало одно или два звена, но эти выпавшие звенья никак не опровергают страшной догадки.

Короче: зайти? Пройти мимо?

Э-э, была не была и где наша не пропадала...

Но с парадного крыльца входить не стал. Ведь есть уборная, а из нее прямая дорога в дом. Если, конечно, предусмотрительный Евлампий не заблокировал ход наглухо. Интересно, наблюдают они со стороны или нет? По логике – должны. Засечь появление фигуранта – азы розыскного дела. Оно не признает неожиданностей. Если так – пожалуйста. Даже интереснее. В открытом столкновении выигрывает сильнейший. Как тогда, в "Метрополе". Хотя еще раз они такой ошибки не повторят.

Вот она, уборная. Дверь приоткрыта, словно приглашает. Никого вокруг не видно, хотя они могут наблюдать и из относительного далека, метров с двухсот-трехсот. Цейсовские бинокли у них наверняка есть. Чего не пожалеют большевики для своей опоры, тайной полиции. Ну? Вперед? Ч-черт. Они наблюдали от аэропорта. Значит, проверяли – нет ли других, кроме Евлампия, явок. А если так...

В Александровском, когда ротный перед строем задавал вопрос: "Господа юнкера, кто написал на доске в классах женские груди?" – отвечал без заминки: "Нарисовал, господин капитан. Тоскливо без них". Взрыв хохота и восторг роты мгновенно и навсегда превратил в отчаянного. Таким был на фронте внешнем, потом внутреннем; теперь – здесь.

Толкнул двери, они были не заперты, доски тоже отодвинулись легко; бесшумно взошел на второй этаж и сразу услышал: внизу разговаривали. Показалось, что спит. Такого просто не могло быть. Ну, не полные же они идиоты! Аккуратно спустился, Евлампий сидел за столом, напротив расположился худощавый, с немецким вытянутым лицом, в форме: майор госбезопасности, по ромбу на краповых петлицах. Едва успел с некоторой даже иронией подумать, что ранг визитера крупный, уважение оказано несомненное, как майор взмахнул ладошкой и пригласил:

– Мы как раз о вас беседуем, Владимир Николаевич. Проходите, присоединяйтесь, только без глупостей. Спасибо, что не подвели. Оправдали, так сказать, трепетные надежды...

Стрелять? Плевое дело, дохлое. Сейчас возникнут (как на сцене во время дурного спектакля возникают родители девицы, чтобы обратать блудливого жениха) два мальчика-с-пальчика. Вот они, изваяния у стены.

– Садитесь. Позвольте представить: капитан госбезопасности Румдальцев, Яков Петрович. Как бы "Евлампий". – Майор осклабился.

Оборотень развел руками извинительно и огорченно улыбнулся.

– А где настоящий резидент? – продолжал майор весело. – Расстрелян и сожжен. Пепел развеян. Вот, Яков Петрович сыграл в лучшем виде. Спросите зачем?

Званцев молчал. Яков Петрович встал, подошел и снова дружески улыбнулся. Выглядел он несколько иначе, нежели всегда. И одет был по-другому, и помолодел изрядно. Заметив изучающий взгляд Званцева, серебристо рассмеялся:

– Я же объяснял, что владею гримом. Вот что, Владимир Николаевич... у нас есть предложение...

– Хотите завербовать? Чепуха. Я русский офицер. – Презрительно хмыкнул, сплюнул под ботинок и растер. – Надеюсь – понятно?

– Да оставьте вы глупости ваши! – рассердился Яков Петрович. – Игра сделана, вы проиграли, хотите пулю в затылок? Не заваляется! Только учтите: есть такой старый прием: во всех газетах мы распубликуем, что арестованный эмиссар РОВС продал на допросах всех и вся, и, заметьте, подтвердим документами и фотографиями. За что умирать станете?

– За свои личные отношения с Господом, товарищ. Не понятно?

Майор пожал плечами, бросил взгляд на Якова Петровича:

– Трудный тип, вы правы. Ладно. Карты на стол. Кроме публикации многодневная пытка. Например: засунем в мокрый сыромятный мешок, поставим в камеру – пятьдесят на пятьдесят на метр двадцать – под лампы в пятьсот ватт. А? Мало станет – иголками обработаем. Мало – член подключим к двухсот двадцати!

– Двумстам двадцати. А где возьмете? В городе у всех сто двадцать семь...

– Ладно... – Взглянул исподлобья. – Заметьте, Владимир Николаевич... Мы разговариваем, оружие у вас под пиджаком, а вы не рискуете воспользоваться... Или уже догадались? Что ваш "вальтер" – ерунда?

"Оглоушил... А с другой стороны? Ничего нового. Где-то под коркой давно бродило скользкое предположение. Значит – правда. И настоящих трупов – всего два. И "голов" на сейфе товарища Свердлова – нет. Иллюзия. Отдадим должное: "Евлампий" сыграл как артист Императорских театров... Ладно. Мышеловка захлопнулась. Выхода – нет. Один день жизни – год надежды. Можно попытаться. Перед кинокамерой выступать не заставят, ни к чему им. Заставят искать-приманивать оставшиеся "гнезда". Уверены: деваться некуда, спалю всех. Не так уж и глупо..."

Вытащил "вальтер", положил на стол.

– Вы его в музей. Ловко вышло. А патрончики – как настоящие.

– Пули – специально сделанная пластмассовая оболочка. Внешне не отличить. Что вы и подтвердили. Попадание – всего лишь синяк. В лицо, слава богу, вы никому не выстрелили. – Майор не скрывал глубокого удовлетворения.

– Валяйте, товарищи. Излагайте "плант"".

Урок литературы. Две недели назад Анатолий предупредил, что сложный. Александр Фадеев, "Разгром".

Тема энтузиазма не вызвала, мы все предпочитали книжки легкие, бездумные, по прочтении которых в голове мало что оставалось, зато и напрягаться не надо было. Этот же роман ныне знаменитого писателя казался нудным, скучным, он повествовал о вещах совершенно очевидных: Гражданская, славные подвиги – ну, что еще там было? Грешен: перелистал по диагонали, ничего не понял, не запомнил и с тоскою в душе явился на урок.

Анатолий, судя по его мрачному виду, ничего другого от нас и не ожидал. "Н-да..." – только и сказал. Кто-то с камчатки подал голос:

– В фильме братьев Васильевых "Чапаев" проблематика обозначена четко и ясно. А у Фадеева – расплывчато и невнятно!

– Возможно... Завершим разговор кратким резюме. Я надеюсь, что вы поняли главное: по Фадееву Гражданскую войну выиграли самые обыкновенные люди. Вороватые – вспомним, как Морозка крал дыни с баштана; прелюбодеи блистательно выписанный образ Вари свидетельствует от этом. Она отдается любому желающему, без любви, просто так. А ведь у нее есть муж. И, наконец, самое главное, наверное... По приказу командира отряда врач Сташинский убивает больного партизана Фролова. И еще: отряд отбирает последнюю свинью у семьи корейцев, обрекая тех на голод и умирание. Все эти коллизии не характерны для советской литературы, странно, что никто из вас не обратил на это внимания.

– Вы хотите сказать, что Гражданскую войну у белых выиграли... негодяи? – Все тот же голос. Интересно, кто это... Но я не могу оторвать глаз от вдохновенного лица учителя. А вообще-то странно: что это за голос такой? Я не слышал его раньше.

– Фадеев утверждает своих героев реальными людьми, из глубины земли. Все они шахтеры. Все они пошли защищать советскую власть, потому что жизнь им казалась простой и немудрящей, как муромский огурец с Сучанского баштана. Но ведь эти реалии как бы и доказывают непреложную силу советской власти. Более всего доказывают... – Анатолий едва заметно улыбается. Вот фрукт... Как лихо. Сначала – безумная правда, потом – позолоченная пилюля, чепуха. Какой же я идиот! Ничего. Вернусь домой – прочту. От корки до корки. Интересно как... Контрреволюционную литературу днем с огнем не найдешь, а она – под боком! Чудеса...

– Вы не должны были настаивать на сомнительных страницах! – вещает голос. Я вижу Анатолия в сопровождении толстой дамы. Они медленно идут по коридору и беседуют.

– Но в разработке Наркомпроса ни слова не сказано о "сомнительных страницах"! – парирует Анатолий.

Ладно. Разберемся. Я все же крупный идиот...

Домой идти не хочется. Летний закрыт – начало зимы. Куда податься? И я направляюсь (или ноги сами несут?) на Конногвардейский. Знакомый путь... Позади Адмиралтейство, сад, поблекший купол Исаакия; вот и бульвар, две Славы на чугунных немецких столбах готовы взлететь и умчаться; а вот и скамейка...

Здесь увидел Раскольников девочку и решил спасти ее, вырвать из рук сластолюбца. А потом горько жалел о двадцати копейках, отданных городовому. Чтобы тот увез несчастную на извозчике. Ладно. Я пришел.

Вот он, дом. Два окна квартиры поблескивают тщательно вымытыми стеклами. В тот раз я зашел с черного хода. Таня попросила не привлекать внимания Федорчука и Кузовлевой, царствие им небесное. Таня-Таня, во что ты меня втянула, зачем...

Что-то не так. Милая, добрая Серафима Петровна не похожа на убийцу. Вряд ли она могла сделать такое. Но ведь сделала? Таня сказала об этом весьма определенно. В чем же дело?

Знаний специальных нет, методологией ЧК не владею, остается только печенка. Надежнейший инструмент революции. Чую печенкой: что-то здесь не так. Не вытанцовывается. Не склеивается. Осколки зеркала никак не складываются, ничего не видно. И спросить невозможно. Серафиму теперь ищи-свищи. Пока сама не пожелает – вряд ли и встретимся.

– Дерябин!

Оглядываюсь. "Эмка". Из окошка делает ручкой товарищ Дунин. Да как же это он подкатил так бесшумно, так незаметно? Однако я лопух...

– Садись... – Он услужливо открывает заднюю дверцу. Куда денешься? Не бежать же вскачь по бульвару? Да и бесполезно. Влезаю, располагаюсь, Дунин приказывает шоферу ехать к дому четыре. Как они меня выследили?

– Вы следили за мной?

– Есть разговор. Очень серьезный, Дерябин.

Останавливаемся на углу Литейного и Каляева. Этого подъезда, ведущего в недра, я раньше не замечал...

Никуда не поднимаемся. Дунин заводит меня в комнату без окон. Нестерпимо бьет свет настольной лампы. Дунин усаживается, предлагает "устраиваться". Сажусь на стул, он стоит странно: лампа выжигает глаза. Но с места стул не двигается.

– Он привинчен, – дружелюбно объясняет Дунин. – Ты должен нам помочь...

Вот оно. Возмездие. Этого следовало ожидать. Сунул мизинец – всей лапке пропасть. Ишь, как стелет...

– Мы пасем и пытаемся выявить антисоветский монархический центр. Я бы сказал и точнее – контрреволюционный. Но революция позади, советская власть крепка и нерушима, так что такое название как бы лучше. Пока мы знаем... знали только Лену и осужденных ныне к высшей мере не то родственников, не то подельщиков, не то родителей Лены. Мы не смогли этого установить. И эта часть – прошлое. Настоящее: Таня, тебе хорошо известная...

– А... Серафима? (Не валяйте дурака, товарищ... Не станете же вы убеждать меня, что ничего о ней не знаете?)

– Спасибо. Знаем. И вот здесь самое серьезное, Дерябин. Эту даму мы подставили милой девочке. С прекрасной, достоверной легендой. Но... Никуда дальше не продвинулись. И вот теперь мы просто вынуждены обратиться к тебе. Девочка души в тебе не чает. Я убежден: подъедешь на кривой – объедешь на вороных. Она посвятит тебя во все. Она тебе верит безраздельно! Другого выхода, товарищ Дерябин, нет. Решай.

– А это не очень гнусно? – В моем голосе нет и тени насмешки. Так, деловой вопрос. Он всматривается остро, но успокоенно мотает головой.

– Морально то, что полезно рабочему классу. Фадеева читал? Помнишь, как врач отравил партизана во имя победы? Ну, и то-то...

Часа полтора он подробно и доходчиво объясняет, что я должен говорить Тане, о чем следует молчать. Как себя вести, если удастся попасть в компанию монархистов или кто там они... Могут оказаться и террористами, и отравителями, и диверсантами. Главный метод: когда мы нравимся женщине и желаем выведать у нее какие-то тайны – мы должны добиться ее расположения, безумной любви, ласки. В постели (он так и произнес, без усмешки) и "через лобзанье" получить все, что требуется.

– У тебя были... женщины? – смотрит пристально. – Впрочем, мог бы и не спрашивать, у тебя все написано на лице. Тогда еще интереснее, согласись.

– Но она же девочка совсем! – Я почти кричу.

– Нет... – качает головой. – Это она так выглядит. Ей скоро пятнадцать, а в этом возрасте у многих уже дети. Так что не пасуй, Дерябин. Да и чего не сделает большевик ради любимой родины, партии, товарища Сталина?

Цежу сквозь зубы:

– Я ставлю товарища Сталина на первое место.

Качает головой:

– А ты не такой простак... Тебе покажут выход – это далеко, окажешься на другой стороне, в другом доме. В случае крайней необходимости – звони, телефон знаешь. А так мы сами тебя найдем. И помни, на носу заруби: отныне ты проходишь необходимую практику в качестве секретного сотрудника ГУГОБЕЗ. Я не отбираю подписки, не завожу дела, так как ты – член семьи нашего работника. Усвой: никаких разговоров. Ни-че-го! Ни с отчимом, ни с матерью, ни с кем, понял? Иди...

...Переход с неяркими лампочками, гулко отдаются шаги. Лестница наверх, вахтер. Он не смотрит на меня, молча отпирает дверь, и я оказываюсь в незнакомом дворе. Выхожу на улицу. Это Каляева, только метрах в трехстах от того места, где я вошел в Большой дом. Серьезная история. Они доверились мне. Вот, даже ход подземный показали. А что буду делать я?

Дома первым делом открываю словарь Даля. "Лобзать" – это значит холить, лелеять, ласкать. "Лобзай меня, твои лобзанья..." Однако...

Звонок в дверь, улыбающаяся мама: "К тебе гостья". Я не удивлен. События столь связаны-перевязаны, сбиты-сколочены, что Таня не может не появиться. Это она. Здороваемся, я – несколько смущенно, предложение Дунина жжет мозги. Таня спокойна, доброжелательна, даже весела. Входим в мою комнату, молча вглядываюсь в ее лицо. Она хорошенькая и с каждым днем все лучше.

– Кто твои родители?

– Тебя интересует происхождение? Не знаю. Еще два года назад я была в детском доме. Меня взяли добрые люди, я и сейчас живу у них.

– Кто они?

Усмехается.

– Ты уже забыл? Мои названые родители – славные, добрые, замечательные люди! Папа милиционер. Мама... Ну а кто же она? Удочерительница? Звучит ужасно... Она – домашняя хозяйка. Хорошо ко мне относится.

– А как же ты...

– Стала членом организации? – Голос звучит ровно, спокойно, она словно рассказывает о недавней поездке на Кировские острова. История загадочная...

В двадцать шестом году настоящих родителей Тани арестовало ОГПУ. Дворяне, не смирившиеся с победой хама, они перешли к активным действиям и "засветились". Отцу – он сотрудничал с РОВсоюзом – удалось бежать, мать расстреляли.

– А где теперь... твой отец?

– Тогда ему удалось уехать во Францию, в Париж, там – штаб-квартира РОВсоюза.

– А... теперь?

– Его больше нет.

– А... новые родители?

– Я оказалась в детском доме, под другой фамилией, но меня нашли.

– Не верю. Ты сочиняешь. Детский дом, другая фамилия... Тебя бы сам Ежов не нашел!

Пожимает плечами.

– Гордыня – порок, милый Серж. Смотри... – показывает крестик на шее. Он сломан посередине и соединен заново. – Это мой крестильный. Отец сломал его незадолго до ареста. А частицу передал. Верным людям, просил искать. В моем деле, в моих вещах осталась верхняя половинка креста. Как пароль...

– Допустим. А как же уговорили взять тебя обыкновеннейших людей?

– И об этом позже, ладно? – Голос ее становится непререкаемым, жестким. – Я пришла, чтобы узнать: что нужно от тебя... Большому дому?

Славно. Не скроешься. Как чудно ощущать себя между молотом и наковальней... Несколько мгновений прихожу в себя, пытаюсь сообразить – как же быть дальше. О чем разговаривать. И где та мера, которая не позволит рухнуть лицом в грязь.

И я решаюсь.

– Кто на самом деле Серафима Петровна?

– На самом деле у нее другое имя, но это потом. Она член организации.

– Она сотрудник Большого дома! Она убила Кузовлеву и Федорчука совсем не потому, что те были так уж опасны, а потому, что лезли не в свое дело, мешали искать вашу организацию, выводить на чистую воду!

– Серафима Петровна – не сексот. Ты не понимаешь – с какой целью навесили тебе эти макароны на Литейном? Чтобы я и Серафима оправдывались, объяснялись, выложили факты, а ты бы им донес! А они бы все это – в дело! По зернышку, по камушку – тюк-тюк-тюк.

– Они и так все знают. Не задавайся.

– Тогда зачем им ты? Мальчиш-Кибальчиш...

Чертова заговорщица. Я готов дать ей в ухо.

– Пойми. Я должен знать. Для себя. Серафима – из НКВД?

Вздыхает.

– Не будь дураком, Сергей. Они именно на то и рассчитывают, что ты поможешь собрать факты. Все дело в тебе. Ты будешь им помогать?

Не в бровь, а в глаз... Не стану помогать – загонят за можай. Стану тогда... Только повеситься. Вести двойную игру? Да что я – Мата Хари?

Она словно читает мои мысли:

– А мы попробуем. Ладно? Ты только определись – с кем ты? Я тебе еще одну вещь пришла сказать: Званцев – не вымысел.

И пол начинает качаться под ногами, словно корабельная палуба.

Вечером традиционный чай, отчим мрачнее тучи, смотрит зверем. А меня подмывает, подмывает...

– Друг мой, вас вызывают на педсовет? Ваш пасынок опять что-то сморозил? – На моих устах самая доброжелательная усмешка.

Мама роняет чашку.

– Сергей, может быть, тебе уехать на время? Отдохнуть? Ты стал невозможным.

Трифонович берет себя в руки:

– Не надо уезжать. Он заканчивает десятый; экзамены, поступление. Сегодня меня вызывали в партком... – Смотрит пронзительно. – Говорят: отпрыск отбился от рук. У нас не положено.

Хихикаю натужно и зло:

– Вызывали? Сегодня? У вас там правая рука не знает о том, что делает левая? Вопросов не нужно – все равно ничего не скажу. – Вот он, миг торжества, пускай хоть лопнет! За моими плечами великая родина, которую олицетворяет товарищ Дунин. Дунин и Россия. Россия и Дунин. Когда-нибудь об этом будут написаны тома. – Можете мне объяснить по-товарищески – ну, как нынешний будущему. Что ждет двойного агента?