Текст книги "Мертвые мухи зла"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

– Вот те и на... – подмигнул Ильюхин немолодому уже господину в светло-серой армейской шинели без погон. – Алтарь все же... Я, вашскобродь, рассматриваю сей факт как самое безграничное уважение к революции, а?

– Так храм оставленный – все храм... – загадочно ответил пожилой и наклонил голову. – Вашскобродь? Угадал, матрос. Бывший полковник Савицкий. В академии преподавал французский. Вас устраивает язык галлов?

– Нас все устраивает, – буркнул Ильюхин, обидевшись на незнакомое слово. Да ведь не переспрашивать же. – Вас уведомили о целях и задачах?

– Господа офицеры были откровенны. Что ж... Мне следовал генеральский чин еще пять лет назад. Но он... он, этот, – не соизволил! Понимаете, не соизволил! Полковничек... – В глазах блеснула холодная ненависть. Объяснили... Надо написать письмо с приглашением к побегу. И ответить, если последует ответ, уж простите за тавтологию.

Надо же... Сыплет словцами, как горохом. Знаток хренов...

– А для чего это все?

– Это ваше дело, то-оваристч. Меня не путайте. Нагадить Николаю Романову – мой исторический долг! А вы ведь тоже не сахаром желаете его усыпать? Ну и то-то...

Ильюхин покачал головой:

– Как же вас так быстро отыскали? Академия все же... Ну и ну!

– Просто отыскали. Они ходили по этажам и громко спрашивали: "Господа, кто ненавидит Романовых? Кто ненавидит Романовых?" Все брезгливо отворачивались, а я их потом в переулке и догнал. И все шито-крыто! Полковник потер руки. Должно быть, от удовольствия. – Просто все... Потому что проста натура человеческая. Проста, как два сосуда, соединенные горловинами. Наверху – нектар, внизу дерьмо. А чаще – наоборот...

– Вы теперь идите, – сказал Ильюхин. – Вас уведомят – куда и когда. И о чем конкретно. Писать, значит. Помните, товаристч полковник: один взгляд на орла двуглавого, одно слово не туда – и во блаженном успении вечный, значит, покой...

Полковник надел фуражку прямо в алтаре и отдал честь:

– У нас с вами теперь другие алтари будут. И другая честь.

– Служим революции, – отозвался Ильхин.

Поутру съел яичницу; Татьяна была тише воды и ниже травы, металась по горнице, словно заправская жена и умильно заглядывала в глаза:

– Чай крепкий или лучше водочки?

Он ерзал: чего это с ней? Но упрямо согласился на чай.

– Знаешь, что? – она нервно мяла передник, – я все думаю, думаю... Время – сам знаешь. Доброго человека найти – легче собственное дерьмо сглотнуть. А ты мне нравишься. И когда мы... это... Понимаешь, женщина она завсегда чувствует противоположного мужчину: нравится она ему или как... Так я убежденная, как в революции: я тебе самое-самое оно. Молчи. Так вот: такая встреча – перст пусть и не божий, бога нет, но – товарища Ленина – точно. Бери меня, а я – тебя!

От этой речи и, главное, от ее сути Ильюхин начал терять сознание. Однако... Она ведь по инстанциям попрет, она не отступит. Как быть?

– Чего ты хочешь?

– Венчаться и агусеньки!

– Ты что... уже... с начинкой? Беременная, что ли?

– За этим дело впереди, а ты как, согласен?

– Так ведь бога-то и нету? – нашелся он. – Куда же венчаться-то? Это чистая контрреволюция выходит, нет?

Она потерянно молчала.

– Ты, девонька, определись – по какую ты сторону от кучи хлама, иначе сказать – от баррикад! Венчаться... Это надо же такое... – закрутил головой.

Она сложила руки на груди, взгляд стал недобрым, глаза потемнели, глазницы смотрелись покойницки, как у черепа.

– Умный... – ткнула ему указательным пальцем в лоб. – Я не отступлюсь. Сегодня же пойду к председателю совета Белобородову и попрошу совета. Что он скажет – так и будет!

Пересекая площадь ("Американская" была под взгорком наискосок), обреченно думал: "Спекся ты, ревматрос Ильюхин. Потому – что может посоветовать плоскомордый Белобородов? А только то, что советвласть своим пером и печатью все и скрепит, не хуже попа!"

У входа увидел Кудлякова, тот психованно замахал руками и закричал истерично:

– Где тя носит, матрос? Голощекин, Белобородов и прочие отправились на станцию, предыдущую, понял? Поезд с царем туда приползет! Юровский уже на стреме! А комендантом назначили Авдеева! Он уже обживается, с командой злоказовских, понял? – И, заметив, что Ильюхин не понимает, кто такие злоказовские, – объяснил: – Это фабрика такая или завод – черт ее разберет... Так хозяина зовут или звали, уж и не знаю. Его рабочие наняты в охрану!

– Так куда мне?

– В дом гражданина Ипатьева, Николая Николаевича, он же – Дом особого назначения по содержанию, понял? О тебе Авдеев предупрежден, имеешь право на все! Задача: внимательно присмотреться. Двери, окна, забор, доски, посты, митральезы1, провода электричества и телефона. Определить слабые места, и план, план, понял? Чтобы он у тебя вызрел в лучшем виде! Присмотрись к семейству. Пообщайся с ними и с их слуготней. Кто знает... А может, кто из этой челяди и родит надобное нам? Мы ведь только по заданию, и, значит, несколько равнодушны. А им – жизнь терять, они где-то на уровне последней кишки не могут не чувствовать. Давай...

– Я так понимаю, что Юровский, Голощекин и прочие, кто заряжен на ихнюю смерть, – не должны догадаться о наших намерениях?

Кудляков расцвел.

– Я в тебе не ошибся! Подметки рвешь? Сделай так, чтобы жизнь и работа в ДОНе шли, как и принято между нами, партейцами, садом-ладом. Мы члены одной партии, и вера у нас общая, значит. "Ве-есь мир насилья мы разроем..." – запел негромко, со слезой, и Ильюхин истово подхватил:

– "... до основанья, а затем – мы наш, мы новый мир построим..."

Они не видели Юровского и Лукоянова, те только что вышли из дверей "Американской" и стояли в ожидании – то ли автомобиля, то ли кого-то из сотрудников. И вдруг Ильюхин услышал, как вещие слова подхватили и начальники, и шофера, и даже извозчики.

– "...кто был ничем – тот станет всем!"

Кто-то верил в эти слова, кто-то их боялся, но все равно произносил, и подумал Ильюхин, что не по-земному чистое и светлое наступает и овладевает душами и сердцами, но вот овладеет ли...

В этом он почему-то засомневался.

А "Интернационал" плыл-разливался по улице, проникая во дворы и окна, поднимаясь над крышами домов и свидетельствуя городским обывателям непреложное равенство всех и вся пред правом на жизнь и счастье, только вот...

Только вот Юровский и Голощекин – они же инородцы? Разве согласится русский человек с тем, что песенка эта уравнивает с исконными и коренными пришлых и случайных? Получится ли?

Ох как сильно недоумевал об этом чекист Ильюхин...

К дому Ипатьева, он же ДОН, шел в приподнятом настроении. Мысли ползли лениво и переплетались причудливо. То припев главной рабочей песни звучал, то вдруг вторгался голос Юровского и что-то проникновенно объяснял о бесчисленных и кровавых романовских преступлениях. Странно, но ужасы эти никак не возбуждали Ильюхина, и он даже удивлялся своему равнодушию. "Ладно, – думал, – вот сейчас мы на них посмотрим, а тогда и решим..." Что он собирался "решать" – спроси его сейчас об этом – да хоть кто – не ответил бы. Так, словечко, и все.

Между тем позади остался Главный проспект, обозначилась в глубине справа колокольня собора, слева же, постепенно приближаясь, возник косогор с деревом, а за ним, просветленно, ДОН. Странное прибавление к пейзажу привлекло внимание: был здесь третьего дня, и ничего – дом как дом. Теперь же вдоль фасада и сбоку возник забор из неструганых досок огромной высоты: он скрывал все окна. Плотники, чем-то перепуганные, торопливо собирали инструмент и исчезали. "Едут", – догадался Ильюхин и ускорил шаг.

Он подошел к особняку в тот момент, когда два открытых автомобиля медленно повернули с проспекта направо и остановились у ворот в заборе. Начала собираться толпа, послышались крики: "А чего их за народные деньги кормить! Прямо и принародно порешить!"

– Граждане, товарищи! – закричал из автомобиля пухловатый с усиками, и Ильюхин узнал Голощекина. – Революция, товарищи, это прежде всего гуманность и еще раз гуманность к поверженному врагу!

– А чего это за мудреное слово? – насмешливо выкрикнула женщина лет тридцати в рабочей одежде. – Не мудри, Шая!

– Точно, Шая! – поддержал с хохотком молодой мастеровой. – Ты с нами по-русски давай, а не на своем тарабарском, или там каком?

– Это он на своем наречии царя спасает! – закричали в толпе. – Ты, Шая, хучь и комиссар, а продался!

Голощекин выскочил из автомобиля, рванул рукоять маузера:

– Чрезвычайка! Чего вы смотрите? Вы чего этой контрреволюционной массе позволяете антисемитизм разводить?!

Чекисты в кожанках двинулись на толпу, та попятилась.

– Р-рра-зой-дисссь... – зычно выкрикнул Голощекин.

""Шая..." – ухмыльнулся Ильюхин. – Хоть засмейся..." Между тем прибывшие уже выходили и, поводя плечами, переминаясь с ноги на ногу, делали какую-то странную гимнастику – после долгой скованности, должно быть. Царь был заметен, и его Ильюхин сразу узнал. Разве что тогда, на "Диане", выглядел он и бодрее, и моложе. Теперь же, уставший, с явными мешками под глазами, в серой солдатской шинели без погон и ремня, он производил даже не жалкое, а, скорее, жалистное впечатление. И царица была мятая, старая, медлительная. Но вот... кто же это, кто? У Ильюхина вдруг замерло сердце и покатилось сначала в пятки, а потом и дальше, на мостовую, под ноги толпе. Высокая, стройная, широкой кости (эта кость в любой одежде проступает невозбранно), с длинной шеей и удивительно красиво посаженной головой с достаточно тщательно сделанной прической, выступающей из-под легкомысленной шляпки (это рассмотрел особенно хорошо!), и светлыми, широко расставленными глазами, плечами, будто у бюста из музея (а что? бывали и в оных) – она была так щемяще хороша, так замучена, так беззащитна, что Ильюхин сразу ощутил спазм и острое желание не то заплакать, не то разрыдаться по-настоящему, а потом броситься к ней со всех ног и сказать: "Ничего не бойся. Потому что я отдам за тебя жизнь – если что. И даже просто так – если велишь".

– Граждане Романовы могут пройти в дом, – донеслось до Ильюхина; он проводил взглядом Николая, Александру и их дочь, потом понаблюдал, как скрываются в воротах слуги с чемоданами и узлами, и решил было уходить пусть осядут, умнутся, а там видно будет, как вдруг некто в защитной гимнастерке, шароварах такого же цвета, с казачьей шашкой на боку помахал рукой и крикнул:

– Эй, товарищ!

Ильюхин ткнул себя пальцем в грудь, как бы спрашивая: меня ли? И тогда незнакомец улыбнулся и кивнул. Подойдя к воротам, Ильюхин разглядел лицо этого странного полувоенного: стрижка короткая, светло-русый, усики тщательно подстрижены и выглядят вполне по-офицерски.

– Ильюхин? А я – Александр Авдеев. Ты, значит, Сергей?

– Так точно. Ну, будем знакомы?

– И не только. – Авдеев повернул голову в сторону парадного, и Ильюхин вдруг заметил, что "Саша" уже далеко не молод. Лет сорока, самое малое...

– Вот что... – Авдеев достал медный портсигар и вытащил папироску, начал нервно мять. – Тут такое дело... Нам с тобою надобно немедленно и приступать...

– При... – повторил Ильюхин, теряясь. – А... к чему?

– Скорее, к кому... – невесело обронил Авдеев. – Я щас выведу двоих. Это князь, генерал-майор свиты Долгоруков. И дядька царевича, матрос царской яхты "Штандарт" Нагорный. Ты стой и жди, а я щас пойду посоветуюсь с Голощекиным, там, может, еще и прибавка выйдет... – И ушел, зачем-то подмигнув Ильюхину левым глазом.

"Быстро тут у них... "Выведу"... – повторил слова Авдеева и сразу ощутил, как ползет по спине вязкая струйка... – Знакомое словечко. Тут надо бы добавить – "в расход" – и все станет на место. Ладно. Назвался кузовом вот и полезай. А если они "щас" – как этот выразился – выведут... ее? Ладно. Тогда – шесть патронов им, седьмой себе. Н-да... Глупо. А ей чей-нибудь первый достанется. Нет. Здесь надобно думать и присматриваться. С кондачка такой аврал не возникает..."

Авдеев вернулся с тремя: один в генеральской форме без погон, два других – в матросской. На лица Ильюхин не смотрел – почему-то страшно стало.

Авдеев между тем приказал узникам сесть на заднее сиденье, Ильюхину на промежуточное, сам сел рядом с шофером. На вопрос генерала: "Куда же нас теперь?" – ответил без запинки: "В Ивановскую тюрьму, это недалеко и для вас ненадолго. Поехали!"

Автомобиль тронулся, выехал на Главный проспект и повернул направо. Вскоре слева обозначился не то парк, не то сад, над деревьями возник шпиль колокольни, и Ильюхин догадался, что приехали на кладбище.

– Вы же говорили, что... в тюрьму? – растерянно спросил генерал.

– Я и говорю... – Авдеев двигался быстро, мелким шагом, Ильюхин обратил внимание, что шашка "Саше" не мешает. – Вот она, слева. Мы просто идем другим путем. – И Авдеев опять подмигнул Ильюхину.

Поднимались в гору.

– Но, позвольте, – снова начал генерал, – тюрьма – вон где, а мы идем мимо, мимо... Климентий Григорьевич, да скажите вы им!

– Где служил, братишка? – улыбнулся Нагорный. – Куда идем-то? Кингстоны открывать? Нет?

Ильюхин промолчал. Глазастый. Матрос матроса сразу видит...

Между тем Авдеев свернул действительно влево, к тюрьме, здесь могилы были старые и давным-давно заросли непроходимыми кустами.

– К бою, товарищ Ильюхин... – Авдеев рванул из кобуры револьвер и, не целясь, выстрелил в Долгорукого. Нагорный стоял недвижимо, второй матрос мелко перекрестился и прошептал отчетливо:

– Седнев я. Делай свое дело, братишка. Куда мы денемся...

Ничего не соображая и подчиняясь вдруг непостижимо возникшему зову и музыке – она этот зов сопровождала и была так знакома, так знакома... вытащил Ильюхин свой офицерский самовзводный и дважды надавил на спусковой крючок. У Нагорного вышибло левый глаз, и ударил тугой фонтан крови, Седнев сложился пополам, не охнув, без стона.

– Умеешь... – вгляделся Авдеев, пряча револьвер. – А то я до конца сомневался: одно – поливать из пулемета безоружную толпу, совсем же другое – глаза в глаза. А, товарищ Ильюхин?

– Не терзайся, Шура... – отозвался Ильюхин. – Нам теперь с тобою пуд дерьма скушать надо, не так ли? Ты готов следовать воле и целям Феликса?

– Не был бы готов – не стоял бы здесь, рядом с тобою! Я понимаю, Сережа: они трое как бы ни в чем и не виноваты, разве что... Э-э, говно! Да ведь если мы не подтвердим в глазах Шаи, Лазаревича1 и урода Белобородова своей преданности – чем мы поможем Феликсу? Ну и то-то...

Повернул Ильюхина к себе, вгляделся:

– А ты уверен, что Феликсов план – здоровье, а ленинский – гроб?

– Теперь уверен. Прозрел. – Сжал кулак. – В России – 150 миллионов. Так – половине кранты. А эдак – только четверти. Почувствуй разницу, товарищ. А если на полную откровенность – посмотрел я сейчас на эту девушку... – Ильюхин закрутил головой. – Да хоть по какому плану – ее-то за что?

– А там еще три дочки на подходе. И мальчишка, – остро взглянул Авдеев.

– То-то и оно... Чей был приказ, чтобы этих – в расход?

– Мой, – прищурился. – Ради того, чтобы нам доверяли Юровский, Голощекин и прочие...

– А... Свердлов? Он как? Ну – в нашем деле?

– Свердлов без Ленина – ни шагу. А по натуре он – говно. В проруби.

Обратно домчались за три минуты. Авдеев остановился на пороге.

– Зайдешь? Поедим, то-се...

– Не теперь...

– Возьми авто?

– Я человек простой... – И Ильюхин зашагал в сторону "Американской".

Плотские утехи с Татьяной продолжались каждую ночь. Однажды Ильюхин почувствовал, а потом и понял: все. Амба. Еще один раз – и он труп. И тогда решил идти напролом.

После вечернего чаепития, когда Татьяна начала плотоядно стелить постель, спросил тусклым голосом:

– Скажи, любимая... А что тебе велели... Ну, следить за мной, прислушиваться? И докладывать, да? Кому ты докладываешь?

Она заморгала и налилась, будто свекла – та самая, которой все время подводила губы. Давясь проговорила:

– С чего... С чего ты взял?

– Ты время-то не тяни, – прищурился недобро, уже почуяв, что попал в точку – пусть и случайно. – Ты рожай, а то ведь поздно, никого вокруг, а у меня да-авно подозрение...

Всмотрелась, ойкнула, начала часто-часто глотать и сплевывать, потом стиснула виски пальцами с обгрызенными ногтями (это Ильюхин только сейчас заметил и от брезгливости смачно харкнул на пол и растер) и прошипела:

– Ладно. Юровский велел. Все, что во время, когда ты меня харишь, и все, что вообще услышу.

– Письменно?

– Я малограмотная. Он слушает и записывает.

– Ладно. Одевайся и пошли, – натянул бушлат, надел ботинки.

Она побелела и затряслась.

– Он... ты не знаешь... Он на все, на все способен! Он меня убьет! И тебя заодно.

– Не какай прежде времени, подруга...

До "Американской" было рукой подать, но идти туда Ильюхин не собирался.

– Юровский живет на Береговой улице, дом 6. Его теперь в "Американской" нету, он ушел домой в десять вечера и просил, если что, искать его на квартире. – Ильюхин врал уверенно и даже вдохновенно. Спрашивал себя – а что же ты задумал, парень? И отвечал с усмешечкой: а к чему подвели – то и задумал. Но если бы его спросили сейчас – что же на самом деле (в основе его решения) – ответил бы твердо: а как же? Она мне поперек, вот и все.

Видимо, только сейчас объединил постылость утех и опасность слежки. Все слилось в один сосуд и сплелось в один клубок. Но если совсем по-честному – более всего он боялся ее медвежьих объятий.

– Пойдем дворами, быстрее будет...

Она послушно кивнула и зашагала вприпрыжку, словно танцевала какой-то неведомый танец. Ильюхин знал, куда вел. Эти дворы были нежилыми, в окружающих домах располагались склады и конторы. Теперь же, по случаю революции, все опустело. Пропустив Татьяну вперед, он с размаху нанес ей удар в затылок рукояткой нагана. Она рухнула безмолвно. Оглядевшись и поняв, что свидетелей нет, Ильюхин спокойно вернулся домой. Слава богу, теперь можно вздохнуть...

На следующее утро – прежде, чем двинуть в "Американскую", решил переодеться. Наверное, то был подсознательный зов, знакомый каждому убийце: избавиться от всего, что видело и могло свидетельствовать. Или даже просто тяготить. В его случае было именно так...

Напялив мятую матросскую форму (привез с собой, родимую. Думал – как память, ан – нет...), направился на службу. Едва захлопнулась дверь парадного – увидел Юровского. Тот стоял на промежуточной лестничной площадке и был весь в черном: пиджак, рубашка, брюки и сапоги. Поманил пальцем и исчез на левом лестничном марше. У Ильюхина засосало под ложечкой, да ведь куда денешься...

Сдерживая дрожь и постаравшись придать лицу максимально спокойное и независимое выражение, вошел в кабинет и остановился на пороге:

– Звали, Яков Михайлович?

Юровский сидел за своим огромным письменным столом, сложив пальцы в замок и опустив локти на столешницу. Грозное зрелище. Ильюхину стоило большого труда выдержать этот библейский пронизывающий взгляд. Но глаз не отвел.

– Татьяну нашли с проломленной головой, – начал Юровский тихо. Удар – вполне очевидно – нанесен рукояткой нагана. Покажи...

– Чего... показать? – всамделишно сыграл в дурачка Ильюхин.

– Непонятливый... Покажи свой револьвер.

Вынул из кобуры, протянул. Припозднился ты, товарищ Яков... Все вымыто тщательно, с мылом. И рукоятка, и все детали – чтобы не было разницы. И смазан весь заново.

Яков повертел в пальцах так и сяк, нехорошо усмехнулся, встал:

– Следишь за оружием. Молодец.

– Я за оружием, вы – за мной... Но я не обижаюсь. Революция...

Пока Ильюхин убирал наган, Юровский негромко и без эмоций говорил:

– Татьяна – мой личный внутренний агент. Особо ценный, потому что всегда доставала известным способом самые-самые сведения. И я – прежде, нежели поручить тебе ответственнейшее в данной операции дело, роль, – я велел ей обаять тебя и все вызнать. Теперь она мертвая, а я до конца в тебе не уверен. Как быть?

– Вам решать...

– Ладно. А кому она, скажем, помешала?

– Ну... Не знаю... – начал соображать Ильюхин, стараясь как можно естественнее это "соображение" обнаружить. – У нее же знакомств на данной почве – тьма. Не замечали?

– Допустим. А как относился к ней ты? Ты ее любил?

– Скажете... Я ее харил – это она так называла... это. А для любви... Для нее, кроме кровати или стула...

В глазах Юровского мелькнуло ничем не прикрытое изумление.

– Ну, стул – он у нас на флоте первый станок для некоторых, – объяснил с усмешечкой. – Так вот: любовь – глубоко-глубоко. А стул... Он как бы и на поверхности. Согласны?

Юровский сузил глаза.

– А ты далеко не дурак. Ладно. Когда мы вручим тебе – как куриеру первое офицерское письмо, – ты обязан найти способ его передать Романовым, лучше – царю, самым что ни на есть естественным образом. Понял?

– Только возьмите в рассуждение, что я для этого должен предварительно войти в семью, так?

– Жениться, что ли? – ухмыльнулся Юровский и, мгновенно подавив веселье, закончил: – Входи, черт с тобою, ради дела мы пойдем на все и на все согласны.

Когда попрощался и уже стоял на пороге, Юровский спросил:

– Ты тогда о Кудлякове говорил... Что он?

– А ничего. Больше моментов не было. И вообще: может, он выполняет что-то? Помимо вас?

– Я и сам так думаю. Черт с ним. Эти офицеры при нем, опять же... Да ведь пока могут и пригодиться, что скажешь?

"Не дурак. Хотя и фотограф всего-навсего. Ну, там еще и фельдшер. А мыслит... А делает... Охранному отделению не приснится..."

– Я, Яков Михайлович, если что – проинформироваю. Я не без понятия, если изволили уже заметить.

– Изволил. Ступай.

В ДОН вошел беспрепятственно. Авдеев в кабинете сидел за письменным столом, под оленьей мордой с рогами и хлебал щи. Заметив Ильюхина, похвастался:

– Это ихний повар Харитонов изготовил... Объесться влоть до дриста, вот что я тебе скажу! Хочешь?

– Мне надо бы как-то к царишке... Придумай чего не то?

– А чё... В лучшем виде. У них там, естественно, наружный провод идет – как и везде. Он старый. Я им скажу, что ты электрик, прислан для обследования в рассуждении безопасности. Пожар, то-се... Пойдет?

Ушел, вернулся, кивнул: "Давай..." Пройдя анфиладой, Ильюхин оказался в столовой, постучал в двери княжон.

– Покой нам только снится... – донесся грустный голос. – Войдите.

– Я не к вам... – Постучал в двери Николая и Александры, не дожидаясь приглашения, вошел: – Электромонтер, проверить проводку.

– Проверяйте... – Царь даже не посмотрел в его сторону.

Ильюхин начал перебирать провода на стене, бормотал что-то невразумительное, изредка бросая взгляды на Николая, Александру – им и в самом деле все равно. Подумаешь, электромонтер... Они не привыкли обращать внимание на обслугу. Когда подошел к противоположной стене, увидел портрет мальчика в солдатской форме. Догадался: Алексей, бывший наследник престола. Ну, не мальчик уже – парень, скорее, лет четырнадцати. Улыбается чему-то. Ладно. Вот приедешь, миленок, сюда и погаснет твоя улыбка.

– Я закончил. Дозвольте задать вопрос?

Александра отвернулась, подчеркнуто выражая презрение.

Ильюхин выжидательно молчал, видимо, это понравилось. Николай спросил:

– О чем?

– Вы были у нас на "Диане", в одна тысяча двенадцатом. Я вас хорошо запомнил...

– И твое лицо, матрос, мне запомнилось... – Едва заметная улыбка промелькнула на губах. – Ты из БЧ-2, комендор, так? И стоял в своем расчете. Я не ошибся?

Ильюхин дар речи потерял. Вот это да... Конечно, и на флоте ходили легенды о невероятной памятливости царя на лица, но чтобы вот так... Простого матроса... О-бал-деть.

– Так точно! – гаркнул, едва не вляпавшись в привычное когда-то "ваше императорское величество". Но – удержался. И вдруг понесло: – Здесь, в городе, несколько офицеров, они учатся в академии Генерального штаба. Я по их поручению.

Лицо Николая не выразило ровным счетом ничего, но Ильюхин все же уловил самый неподдельный интерес.

– Вы не сомневайтесь, я вам плохого не желаю. В ДОНе я вполне официально, как бы по должности. Я служу в местной Чека. Не пугайтесь, не все забывчивы и не все продались комиссарам. Сейчас разговор преждевременный, но, может, вспомните: был в те, лучшие времена, один полковник, и ему полагался следующий чин, а вы на его всеподданнейшем прошении наложили свое слово: нет. Вы его почерк вспомните?

Царь пожевал губами:

– Возможно. И что же?

– Этот полковник, если изволите еще помнить, по-прежнему преподаватель академии. А она здесь, в Екатеринбурге. Я принесу от него письмо.

Подошла Александра и положила руку на плечо мужа:

– Никки, он ведь должен тебя ненавидеть, этот полковник... Разве нет? Разве мы можем положиться на такого полковника?

"А ты, матушка, зришь в корень... – подумал Ильюхин с невольным уважением. – Как бы не сорвалось..."

– Тогда, друг мой. Тогда... А теперь времена иные... – Подошел вплотную к Ильюхину: – Ты не обманываешь, братец?

И плохо стало Ильюхину. "Ведь обманываю, обманываю", – неслось в голове, которая к тому еще и невыносимо вдруг зачесалась. Он ведь беззащитный, такого всякий может растоптать, вот ведь дерьмо-говнище...

– Нет, ваше величество... – сказал негромко, брызнули слезы, и Николай вдруг обнял и прижал к себе:

– Спасибо. Храни тебя Господь...

Сердце бухало, как главный калибр, с неба лилась неслыханная прежде музыка. Мог ли мечтать или представить такое даже во сне... Обнял, не побрезговал простым человеком. А? Но ведь с другой стороны – они, Романовы эти, – такие закаленные во всяких-разных уловках и обманах? Им бы своего достичь, а цена человеческой жизни при этом... Тьфу. И все же, все же... Что было – то случилось и этого теперь вовек не позабыть. С этим и умереть – если что...

Вечерело, прохожие редели на глазах; в городе баловались лихие люди, и испуганные обыватели засветло расползались по домам. Неясная фигура возникла сбоку, короткая фраза хлестнула по нервам: "Через час – на Ивановском, у попа..."

Стараясь унять вдруг рассыпавшуюся мелко дрожь, побрел пешком. В голове было пусто, думать ни о чем не хотелось, но таинственный призыв сделал свое дело: постепенно сосредоточился. "Видать, у них там что-то стряслось, не иначе".

В храм вошел точно в назначенное время. Пусто было – никого из клира, служащих, даже бабок старых с ведрами и тряпками не видно. Смело прошел в алтарь, забыв, как и в прошлый раз, снять бескозырку. Вгляделся: из темноты запрестолья вышел Кудляков.

– Не удивляйся, события нарастают и приближаются, я обязан соблюдать щепетильную осторожность. Беречь и тебя, и себя, представь. Первое: в двадцатых числах мая здесь окажутся все Романовы. И тогда, если понимаешь правильно, у нас останется времени с кошкину пипиську. Ты видел пиписьки котов? Непонятно, как они ухитряются таким мизером заделать кошке с десяток наследников... Так вот тебе лозунг наступающего момента: они приехали, а мы готовы. И потому к их приезду я должен себе понимать: как, каким числом верных людей, в какое время и каким способом мы их заберем. Думай. Теперь вот что... – вытащил из-за пазухи скомканный лист. – Читай, это после раскодировки. Подлинная телеграмма сообщала... одному тут московскому бывшему жителю – кто у него в последнее время, значит, помер, где и как похоронен и куда отошло выморочное имущество.

– А... посмотреть можно?

– Держи... – пожал плечами. – Только на фиг тебе? Ты же ни бельмеса!..

В телеграмме (подлинной, со штампами и печатями, грязными росчерками) стояло: "Уважаемый Афанасий Яковлевич с прискорбием уведомляем вас померли Рита и Вася а также матушка Сесилия Валериановна после долгого смертного кашля оный признали желудочным недостатком недостаточностью лекарства втуне так что волею божию..."

Поднял глаза.

– Это для отвода, что ли?

– Фома неверующий, читай, что надо, и не психуй.

На втором листке все было понятно. "Племянник посла Мирбаха, завербованный наш агент, уведомил, что правительство кайзера согласно на обмен: император, наследник, императрица – это главное, она немецкая принцесса, а также княжны немецкой крови..."

Посмотрел на Кудлякова.

– Они же... русские? И царь? Только она одна немка, нет?

Кудляков усмехнулся и покровительственно похлопал по плечу:

– Мы – члены интернационала, нам нация – по х... Но они все – немцы чистейшей воды. В жилах царя нет ни капли русской крови. Да разве в этом дело?

– А чего мы тогда Войкова и этого... Шаю?.. несем по палубе голыми?

– Ты читай... – помрачнел Кудляков. – Читай. А то неровен час...

"... могут быть приняты в обмен на устранение экономических параграфов так называемого "Брестского мира". Вы должны спешить, потому что в Германии вызревает подобное российскому шайсе..."

– Это по-ихнему дерьмо, – объяснил Кудляков. – Теперь о не менее главном: Бухарин и Дзержинский поддержат выступление левых эсеров в Москве, оно готовится полным ходом. Сигнал – ликвидация Мирбаха ответтоварищем из Чека. Если это пройдет – мы станем хозяевами положения. Если же нет...

– Нас всех перевешают на реях... – убито пошутил Ильюхин.

– А если нет... – Кудляков замолчал и коснулся рукой напрестольного креста. – Вот, видит бог, есть у Феликса один человек, и в случае чего Ленин и трех часов не проживет... – И заметив, как поменялся в лице собеседник, выдавил кривую усмешку: – А ты как думал? Политика – это грязная игра, в игре же, как сказал поэт, – приличий нет. Все. Разошлись.

Улицы были темны, Ильюхин все время спотыкался, хотя, кажется, и ни в одном глазу, и скользкая мыслишка сверлила мозги, будто жук-точильщик: "А ты не заигрался ли, матросик... Мать твою так".

Утром, стараясь не привлекать внимание охраны ДОНа (впрочем, чего грешить? – ребята считали ворон и обсуждали скользкую перспективу пайка), осмотрел забор сада снаружи и изнутри. Впечатление сложилось весьма определенное, и решение пришло мгновенно: Авдееву ближайшей ночью надобно будет чем-нибудь караул отвлечь, и тогда, может быть, удастся выпилить кусок этого чертова забора. Но как? А так, чтобы секция осталась на своем месте и ни малейших подозрений при осмотре, пусть и поверхностном, не вызвала. Что для этого нужно? Две хорошо разведенных и тщательно заточенных пилы, машинное масло – чтобы пилы во время работы не шумели и четыре человека: сменяя друг друга, они все распилят быстро, аккуратно – Юровский носа не подточит. Кто будет пилить – это яснее ясного: он, Ильюхин, Кудляков и господа офицеры – Баскаков и Острожский. Так, все ясно, можно уходить, но вдруг Ильюхин непостижимым образом задумался о неисповедимых путях революции и войны. В самом деле: Баскаков и Острожский – лютые враги. А вот поди ж ты, сотрудничают, как родные. Или мы с Кудляковым и Авдеевым... Мы ведь революционеры, а пытаемся спасти злейших врагов революции. Как же так? И вдруг почувствовал недоумение и даже разочарование. Что же, людьми, получается, движут не убеждения или там преданность идеалам, а чистой воды интерес, сиюминутная выгода? Ну, положим, она, эта выгода, не такая уж и сиюминутная. Спасти сотни тысяч людей от голодной смерти – дело благородное. Но ведь привык, давно уже привык полагать, что цена за конечный результат будет заплачена страшная. Не все доживут.