Текст книги "Мертвые мухи зла"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

Он знает время подхода с Желябова. Ровно через двадцать минут открываю двери парадного и по грязной лестнице (она и при Собинове такая была?) поднимаюсь на третий этаж. Вот она, квартирочка. Логово зверя. Номер 13. Кстати номерок. К месту.

Звоню. Он открывает сразу и, окинув взглядом лестничную площадку за моей спиной, впускает в коридор. Чисто, пусто, и это весьма странно. Коридоры всех ленинградских коммуналок завалены старой мебелью, велосипедами, санками и прочей рухлядью. Ее копят годами, а когда владелец умирает – относят на ближайшую помойку.

Входим в кабинет. Окна зашторены, старинная люстра под потолком льет мертвый свет (или мне кажется?). Буфет с посудой, картины на стенах, преимущественно пейзажи. Стол круглый, стулья с прямыми спинками, в простенке – диван с тумбами. Слоников на полке нет. Холостяцкое убежище? Вряд ли... Просто нежилая комната. Дунин, наблюдая за мной, усмехается.

– Интересно? Ладно, не тушуйся. Садись и излагай.

И вдруг (неожиданно для самого себя) я спрашиваю:

– Это... "ЯК"? Явочная квартира?

И снова усмехается Дунин, по-другому, странно:

– Нет. Это конспиративная. Она принадлежит управлению, а прописан я. Под другим именем.

– А... явочная?

– Мы нанимаем такие квартиры у надежных граждан. Теперь рассказывай.

Это же... тайна. Гостайна. Значит, он верит мне?

Нет. Он убежден: я у него в кармане.

Рассказываю без особых подробностей (Серафима не велела расцвечивать, чтобы не сбиться в деталях), он слушает с нарастающим вниманием. Когда звучит мой конечный вывод мудрости земной – взволнованно начинает поглаживать волосы, нервно закуривает.

– Значит, так. – Смотрит пристально, словно хочет пробить взглядом насквозь. – Добейся того, чтобы они привели тебя в этот госпиталь и с кем-нибудь познакомили. Это решающий момент. Без этого твои слова пусты и бездоказательны, хотя и многообещающи... – добавляет, уловив "искреннее" огорчение в моих глазах. Нет, я все же умею кое-что...

– Как их побудить к этому? Просто так они вряд ли сочтут меня достойным...

– Я подумаю, – соглашается он. – Ступай. Если вдруг нарвешься на знакомых, когда будешь выходить, – скажи, что был на четвертом этаже, у портнихи. Ее зовут Софья Соломоновна, она шьет дамские платья. Скажи, что по просьбе матери. Послезавтра ровно в два. Здесь.

И мы расстаемся. Пока – чистый ноль.

Сложный, нервный, утомительный день. Читать Званцева на ночь глядя нет сил. Часа в три ночи просыпаюсь от неясного, томительного чувства. Словно из-под земли доносятся голоса. Есть старинный способ: стакан к стене, ухо к донышку. Никогда не пользовался, но сейчас решительно прикладываю орудие сыска к обоям. Так и думал. Ночное выяснение отношений. Трифонович и мама. Прислушиваюсь. Нет. Это не семейный скандал, не объяснения в любви (а почему бы и нет? Они и на людях не скрывают своих чувств. Отчим нежно обнимает маму за плечи и называет "солнце мое". Она отвечает тем же). "Скажи мне правду, до конца... – нервно и даже зло шепчет мама. – Я должна знать, приготовиться, если что..." – "Что "если что"? – отвечает вполголоса. – Ты требуешь невозможного. С чего это тебя взяло, друг мой?" "С того, что Алексей говорил мне все! И ты скажешь! Чего ждать? Что будет? В очередях говорят черт-те что!" – "А ты не прислушивайся... Ладно. Только все, что я скажу – в тебе и останется. Ни-ко-му!" – "Клянусь!" Они как дети. Я уже хочу убрать стакан, но отчим начинает говорить нечто непонятное и невозможное. "Молотов был в Германии. Сталин разговаривал с Гитлером. Речь идет о переделе сфер влияния. Кроме того, нам придется убрать евреев из посольства в Берлине, торгпредства, из всех сфер соприкосновения. Но это мелочи. Мы выдадим Гитлеру его коммунистов, бежавших к нам. Главная задача – умиротворить Шикльгрубера любой ценой". – "Шикльгрубер – еврей?" "Да, по бабке. Оттого он так ненавидит их. Это бывает. Только это тоже пустяки. Главное – в другом. Не пройдет и лето – начнется война. Ты это хотела, услышать?" Мама долго молчит. "А кто... победит?" – "Не знаю. Мы разуты, раздеты. Он – до зубов. Гестапо ходит по СССР, как у себя дома. У нас есть люди в Германии, но им не верят. Армия обезглавлена, хотя – я убежден – Тухачевского и прочих расстреляли правильно. Тухачевский убийца, палач. Он ничем не отличался от Ягоды и Ежова..."

Хорошо... Встаю, одеваюсь, вхожу в комнату:

– Гут нахт, фатер-мутер. Аллес гут? Иван Трифонович, что случилось с отцом? Матери вы выкладываете гостайны за раз-два. Выложите и мне. Я заранее чудовищно благодарен. Нихт шлехт, майн либер?

Он белеет. По лицу мамы я понимаю, что сейчас она поднимет своим криком всех соседей. И настанет звездный час Мони и Цили. Вот донос у нее получится... Именины сердца.

– Ладно... – Мой голос становится мирным и даже равнодушным. – Я и без вас знаю, что на самом деле случилось с отцом. Можете молчать. Мамочке теперь окончательно все равно, мне одному это важно. Спокойной ночи. Поворачиваюсь, чтобы уйти, он вскакивает и хватает меня за руку.

– Идем к тебе. Спи, Нина. Я сейчас.

Сажусь на кровать, он на стул, напротив.

– Хорошо, Сергей. Я только хочу понять – зачем тебе это?

– А как же? – Я снова сбиваюсь на клоунский тон. – Одно дело – башка, сердце, руки. Другое – славная компашка убийц и негодяев.

– Напрасно ты так. Недавно Лаврентий Павлович приказал... арестовать и... уничтожить самых отъявленных палачей тридцать седьмого...

– Заметаете следы?

– Нет. Это возмездие.

– А Федорчуку и Кузовлевой – тоже возмездие? А отец зачем гниет на Белоострове? А зачем гроб на Митрофаниевском – пустой? Это тоже ради возмездия, чистых рук, горячего сердца и справедливости? Не хотите правды молчите. Только не надо слов и фраз, отчим.

– А ты далеко... пойдешь... – Смотрит в пол, ломает пальцы. Я его допек. – Умеешь. Уже сейчас умеешь. А когда дозреешь, тебе все – от Дзержинского до Берии позавидуют. Ладно. Пойдешь с доносом?

– Не пойду. И вы хорошо это знаете. Дунин гробанул сверстничков? Если нет – отрицайте. Если да – промолчите. Я не из пустого любопытства спрашиваю. Если ваша работа в том, чтобы решать, кому жить, а кому – на кладбище, – я лучше говночистом стану. Ассенизатором и водовозом. Я лучше в бродяги пойду. Куда угодно. Только не к вам.

– Спокойной ночи, Сергей... – Он встает, приглаживает волосы. – Завтра рано вставать. О близкой войне разговоры вести не стоит. Плохо кончится.

И уходит, аккуратно притворив за собой дверь. Он не промолчал, не опровергнул, но по каким-то неуловимым признакам я понимаю: я попал в яблочко. Предположения Серафимы – истинны. Но это не все...

На пороге Трифонович белого цвета. Глаза сумасшедшие.

– Ладно... – прислоняется к створке. – Черт с тобой. А чего... Имеешь право. Ну, так вот: немцы, когда год назад вошли в Польшу, – сделали это благодаря нам. Мы их поддержали, понимаешь? И еще: они переодели своих в польскую форму, а те напали на немецкие посты. Повод для войны... С финнами мы сделали то же самое. Теперь все?

Не могу ответить. Зубы выбивают дробь. Он подходит и обнимает.

– Ничего, Сережа, ничего... Все проходит, пройдет и это. Ты, кто знает, доживешь до других дней... А наше дело – так и так – труба.

Расстаемся. Мне кажется, я примирился с ним. Нет. Не с ним. С его ипостасью чекиста. А комнату наполняет шелест, странный звук. Это слова, и они звучат, как память о будущем. "И умру я не на постели, при нотариусе и враче..." Чего там... Это ждет нас всех.

...И вот "послезавтра" товарища Дунина. Я не думал о предстоящем "свидании", не ждал его, а оно наступило неотвратимо. Какую гадость он приготовил? В том, что приготовил, – не сомневаюсь. Таня и Серафима не позвонили, им не до меня. Жаль... Интересно: а много у них людей? Скорее всего, товарищ Дунин попросит выяснить и это тоже.

Иду по Чайковского, дети выбегают с криками из музыкальной школы, наверное, им надоели гаммы. Хвоста нет. Вхожу в парадное Леонида Витальевича, поднимаюсь на третий этаж. "В томленьи ночи лунной тебя я увидал..." И правда, томленье. Как-то он там, товарищ Дунин... Храбрюсь, но покалывает сердчишко, боязно и даже страшно.

Звоню, он на пороге, та же комната, садимся, как в прошлый раз.

– Вот что... – начинает, вглядываясь рысьими глазами. – В Зимнем, на втором этаже, в правом крыле, правом же окне – оно всегда за шторой – есть надпись...

Терпеливо молчу. Пусть выскажется. Надобно проявить терпение.

– Такая: "Здесь Никки смотрел на гусар". Число и год, не помню. Но дело не в этом. Эти слова накарябала бриллиантовым перстнем Александра. Жена, значит. Было это в самом начале века. Я, собственно, о чем? Скажешь... этим, что был в Эрмитаже на экскурсии и случайно заметил надпись, подошел к окну, полюбоваться на Биржу и Ростральные колонны. Чем нервнее и малопонятнее объяснишь – тем быстрее они поверят. Все, что связано с Кровавым, – для них сладкая музыка... Все понял?

– Да. А... зачем вам?

– Не придуривайся. Пока ты еще добудешь доказательства. А так мы их сфотографируем – и баста! Фотография – это документ, понимаешь? Сегодня руководство требует от нас не интуиции, а реальных доказательств, ясно? Это раньше можно было почуять печенкой – и к стенке. Теперь правила строгие. Все понял?

Еще бы, не понять. Они обречены... В лучшем случае – пришьют какой-нибудь заговор против советвласти. В худшем – замучат на допросах. Что же делать, что... И вдруг вспышка: сейчас я ему скажу, что они не станут меня слушать и никуда не пойдут. Я чужой для них.

Произношу свой довод вслух. Неотразим ли он, или Дунин сплюнет через плечо, улыбнется, похлопает меня по плечу и велит не напрягать мозги понапрасну.

Но – нет. Он задумался.

– Может, ты и прав... Если ты им скажешь, а они не пойдут? Дело тонкое... Мы забудем, успокоимся, а они исследуют окошечко и насладятся. А мы останемся в дураках? Так... Ладно. Сейчас задумаемся...

– А чего задумываться? – говорю развязно. – Все уже продумано. Вы даете мне доказательства того, что сверстнички и в самом деле убиты вами. Они вспухнут и станут мои до кишок! Наши с вами станут!

– Забавное предложение... – Вглядывается. – А с чего ты взял, что это... наша работа?

– Я обсуждал с ними. Я способен уловить даже в самой-самой тонкости правду говорит человек или лжет! Они правду сказали. Сами подумайте: откуда у них яд, который никто не может обнаружить?

– От "Второго бюро" – французской разведки – если они работают с нею. Или от РОВСа. У тех может быть все, что угодно.

– РОВСа давно уже нет, вы это знаете.

– Есть и кроме РОВСа. Кое-что...

– Ладно. Давайте с другого бока. Зачем им это убийство? Месть? Они не из малины. Другое дело – вы...

– Почему?

– Кузовлева и Федорчук – клинические идиоты, с заскоком, негодными биографиями. В то же время – оба стремились во что бы то ни стало сделаться чекистами. Оба перли напролом... – Сейчас я тебе преподнесу, сейчас... От внезапной догадки холодит кончики пальцев. – Товарищ Дунин... Вы ведь вызывали их, предупреждали... Разве не так? – У меня не просто хватает сил насмешливо вглядываться в его невыразительное лицо – я делаю это с удовольствием. – Они мешали, и очень. И судьба их решилась...

– Допустим. А под каким предлогом, с какой легендой ты войдешь к девушкам? Откуда у тебя... это? Хотя бы на уровне сведений? Ну?

Не подловите, дяденька... Я уже все продумал, до мелочей.

– Я им признаюсь, что послан для их устранения.

– Ладно. Я дам тебе пробирку с... водой.

– Ха. Ха. Ха. Бросьте, товарищ. Они проверят на любой кошке. Да просто все... Я показываю яд, во всем – в кавычках – сознаюсь, мы ведем разговор, и, поверьте, в такой, "ядовой" ситуации, рядом с дохлой кошкой – разговор этот вскроет все до кишок и глубже! Как это у вас называется? Диктофон?

Он молча выдвигает ящик буфета и кладет на стол портативный прибор размером с "ФЭД".

– Кнопку нажмешь хоть за пять минут до разговора. Ленты хватит на час...

Глаза сияют неземно (он, оказывается, чрезмерно "заводной").

– Тебе отчим никогда не льстил? Ну, что ты в ближайшем будущем станешь наркомом внутренних дел и мы все еще наслужимся под твоим началом? Крепко мыслишь. Подожди...

Он уходит и сразу возвращается с маленьким аптекарским пузырьком. Притертая пробка. Белое стекло. Бесцветная жидкость на самом донышке. Смотрю, не в силах отвести глаз. Вот оно...

Он раздумывает. Видно, преодолевает последние сомнения. И я понимаю: все получится. Его желание "разоблачить" очередную антисоветскую "группировку" намного сильнее осторожности и здравого смысла. Впрочем, у кого из них оно есть, это чувство далеких, прежних дней...

– Вот что... – начинает медленно. – Скажешь, что тебе удалось осмотреть квартиру. Они ведь просили тебя об этом?

– Просили. Только где были вы?

– Не усложняй. Мы вели разговор, раздался телефонный звонок, и я отъехал на полчаса. Просто и ясно.

– Все равно не поверят. Такое... хранят в сейфе. А ключи от него вы все равно унесете с собой.

– А я их как бы забыл в дверце сейфа.

– Но этого не может быть?

– Может. Если я хотел поймать тебя на месте преступления и оставил ключи специально.

– Как это? – Я уже понимаю, куда он клонит, и мне становится холодно.

– Потому что когда вернулся – мы сели попить чаю. Я ведь садист, изувер? Ну, вот... Сели пить чай, я хотел насладиться, прежде чем взять тебя за... причинное место. А ты... – Смотрит, словно покойник оживший. Ты сумел отравить меня. Убить. Труп остался здесь, на этом самом месте. Пузырек – у тебя. Куда как лучше? Чистая работа, а?

– Чистое дело марш... – произношу убито. Все понятно: я иду к ним с ядом, нас накрывает спецгруппа, вызванная наружкой – она меня не выпустит из поля зрения ни на миг, а дальше... Арест мамы, отчима, доклад в Москву о том, что вскрыто подполье во главе с работником госбезопасности. И пусть время другое, но отчего бы и не отрыгнуть славным кровавым прошлым?

– Любишь Толстого? – Улыбается. Они все какие-то начитанные, ишь запомнил присказку Наташиного дядюшки. Мозговитый... – Значит, так... Сейчас мы и в самом деле отметим крепким чайком наше единение – водочкой тебе еще и рано? А потом я позвоню, договорюсь – и вперед!

Упырь. Вурдалак. Последнее, что я смогу сделать вопреки всякой наружке, – броситься с Троицкого вниз головой. Никто еще не выплыл, не был спасен. Амба.

Смотрю хмуро:

– Я все обязан делать по правилам. Пишу расписку.

Пододвигает листок бумаги, вечное перо. Кажется, это "паркер".

– Пиши: Я, Дерябин...

И я вывожу под его диктовку:

"Я, Дерябин Сергей Алексеевич, получил от УНКВД двадцать милиграмм специальной жидкости. После применения обязуюсь обеспечить доставку на "КК" труп кошки или иного животного, на котором будет опробована жидкость. Для специальной проверки". Ставлю подпись, число и год и спрашиваю по-деловому, без малейшего намека на юмор (уж какой тут юмор):

– А если... они дадут большой собаке?

– Вряд ли. Хлопотно и опасно. Если что – звони, я помогу. Ты понял: таковы правила.

– Насколько я понимаю... – Я посмотрел Дунину прямо в глаза. Зачем? Не знаю... В какой-то книжке, давно, я прочитал о том, что прямой немигающий взгляд свидетельствует о спокойствии и уверенности. И тени сомнения не должно возникнуть у моего славного опера в том, что я – кремень. Мальчишество... Насколько я понимаю – это не все?

Он трет средним пальцем кончик носа.

– Ты правильно понимаешь. Объясняю: запрещено подключать к Системе родственников сотрудников. В данном случае – тебя. Но согласись: наши, так сказать, отношения зашли... слишком далеко, да? Поэтому я сейчас отберу у тебя еще одну подписку – о сотрудничестве. Это только формальность, можешь не сомневаться. Пиши...

Он диктует: "...обязуюсь сотрудничать с органами НКВД. Выполнять поручения. Давать любую информацию, которую могут потребовать от меня. Это касается моей учебы в школе, взаимоотношений в семье..."

Здесь я перебиваю Дунина.

– Вы – по совместительству – сотрудник и Особой инспекции тоже? Желаете с моей помощью поставить на оперативное обслуживание и вашего товарища по работе?

– Нет, – он совершенно спокоен. – Я желаю только одного: держать тебя в руках так, чтобы ты не... выскользнул. Я откровенен? Продолжай...

"...а также с моими нынешними знакомыми-монархистами, как, впрочем, и с любыми другими лицами и группами граждан, кои оказывают активное или пассивное сопротивление советской власти..."

Ставлю число и подпись. Он улыбается: теперь – все.

Уходит, я слышу, как на кухне грохочет чайник и льется вода из крана, а я не могу глаз отвести от проклятого пузырька. Как близко смерть...

Пьем чай. Он весело хрустит, не скрывая удовольствия, если не восторга. Конечно. Операция будь здоров! Комбинация, точнее. Его грудь в крестах, наши головы в кустах. Каждый получил то, то заслужил. И в тот миг, когда он добавляет себе в чашку заварки, доносится зуммер телефона.

– Я сейчас... – Со стуком отодвигает чашку, несется к дверям. У него такой вид, словно он ждет сообщения о рождении ребенка от любимой жены. И когда я слышу его восторженный крик: "Мальчик? Ну, да? А сколько весит?!" пузырек словно сходит в мой раскрытый рот, и я судорожно пытаюсь его проглотить. Пузырек... Ну? Теперь или никогда, а, Дерябин? И я капаю в его чашку, а потом и в свою. На всякий случай. Неизвестно зачем.

Он возвращается сияющий:

– Сын у меня, понимаешь, Дерябин? Вот мы возимся в крови, в грязи, а для чего? Чтобы дети наши получили светлую, счастливую жизнь! Здорово, правда?!

И глаза у него такие добрые, такие искренние, что мне хочется вышибить у него чашку из рук. Он подносит ее ко рту медленно-медленно, словно в специальной киносъемке.

– Так выпьем за это будущее! – Он залпом осушает чашку, ставит ее на стол и смотрит на меня улыбчиво. – Жаль, что ты не можешь выпить по-настоящему! Ладно. Я один... – Снова уходит и через мгновение я слышу тяжелый грохот рухнувшего тела. Не может быть. Яд должен подействовать через несколько часов. Как же так?

Хватаю пузырек. Он... пуст. В ажиотаже и страхе я вылил из него абсолютно все – ему и себе. О, идиот... За эти двое суток он наверняка рассказал бы обо всем руководству. Меня спас страх...

Опрометью бросаюсь на кухню. Он лежит у шкафа, лицом вверх, и глаза его сохраняют самое счастливое выражение. Правда, меркнут, я это вижу. Н-да... Натворил. И что теперь?

Кладу пузырек в карман и тут же выбрасываю на пол. Он жжет пальцы. Почему? Не знаю... Нет. Кажется, я понимаю в чем дело. Если на этом гнусном пузырьке останутся отпечатки только его пальцев... Так. Свои стираю. Смыкаю его ладонь на тулове стекляшки. Теперь отпечатки удостоверят, что он покончил с собой. Или заставят предположить это. Правда, у него родился ребенок... Неважно. Тем сложнее загадка. Если бы я мог подделать его почерк – я бы объяснил его самоубийство. Бог с ним. Теперь – вымыть чашки и ложки, вернуть посуду и сахар с сухарями на место и молить Бога, чтобы на улице не оказалось наружки, а на лестнице – соседей... И еще – расписка и подписка. Сжигаю в пепельнице, вытряхиваю пепел в унитаз, спускаю воду. Все...

Мне везет. Выхожу – никого. Поворачиваю к Литейному. Тянет к Большому дому. Ох как тянет. Я должен увидеть эту обитель служителей Сатаны. Я победил их. И вот, вот он... Могучий, беспощадный, но... Бесконечно серый. Да, именно так. И от этой серости люди Системы не избавятся во веки веков. Даже если и выучат Льва Толстого наизусть.

Внутренний голос звучит равнодушно, безразлично: "Ты убийца, Сергей Дерябин?" – "Нет, – отвечаю. – Нет. То, что случилось, называется по-другому. Бог поразил служителя Ада. Я был только орудием в Его руке..."

Поздно вечером читаю Званцева. Волнение ушло.

"Поезд мчит в Ленинград. Вагон второго класса. "Купейный" – называют его сопровождающие в штатском. Званцев на верхней полке. Напротив – молодой человек артистической внешности. Ночью он в спортивном костюме, днем – в добротном, в полоску, английского строгого покроя. Еще один охранник носит модные "ответственные" усики, они слегка под Гитлера, но на это никто не обращает внимания. Едва поезд тронулся и замелькали дачные пригороды, усатый взгромоздился на полку и сладко захрапел. Второй бдел до середины ночи и предался сну только после Бологого. Ни о чем не разговаривали, разве что во время вечернего чаепития тот, что носил строгий костюм, спросил: "Ближе к Москве или Ленинграду почивать желаете?" – "К Санкт-Петербургу", ответил Званцев и оказался на левой полке. Ночь прошла без происшествий, поутру под мелкий дождик состав подполз к ленинградскому перрону, паровоз, пыхтя и отдуваясь паром, с трудом втащил вагоны под стеклянное перекрытие.

Встречали четверо в штатском. Молча, едва поздоровавшись с попутчиками Званцева, вывели не к фасаду вокзала, а на Лиговку, усадили в обшарпанный автомобильчик и, развернувшись, помчали к Московскому шоссе. Ехали быстро, шофер ловко миновал светофоры и небольшие заторы (Званцев подумал, что в России никогда не будет и трети автомобилей – от одного Парижа, например), выбрались на шоссе, а у пригорка, где дорога раздвоилась, выбрали ту, что шла низом, и Званцев понял: везут в Царское. Что они предложат ему в этом обетованном месте? Раскрыть монархический заговор? Неведомым способом завлечь местных или приезжих противников советвласти? Чушь. Спасибо, что привезли в Петербург, но даже милый город, в котором навсегда остались все радости и грусти – вряд ли стоит предстоящей гнусной работы. Наверное, лучше всего выпрыгнуть вниз головой на полном ходу и покончить со всей этой неприличной буффонадой... Хорошо бы. Но ведь сказано: претерпевший до конца спасется. И надобно терпеть.

Въехали в город, замелькали знакомые предместья, справа вырос золоченый купол Федоровского Государева собора, за ним виднелись островерхие башенки Федоровского городка, а чуть ближе – такие же, только собственного ее величества лазарета. В Париже осталась у Званцева редкостная фотография: лестничная площадка, дверь, стена и пол метлахской плитки. Сидит в кресле государыня в сестринской косынке, переднике, за ее спиной – Ольга Николаевна, справа – Татьяна Николаевна, а у дверей, опираясь правой рукой о перила лестницы, Анна Александровна Вырубова. Беззаветные, прекрасные женщины... Пролилась кровь на фронте – и без раздумий устремились они к раненым воинам. Когда грузились на корабли в Крыму – нашел фотографию на палубе, в толчее и давке. На лицах грязно отпечатался чей-то каблук, надпись черными чернилами свидетельствовала как бы не почерком самой императрицы – о том, что справа – Ольга, слева Аня. А может быть, обе расписались на память – каждая над собственной физиономией? Званцев дорожил этим фото. Оно незримо соединяло с прошлым, не давая прерваться слабому, едва ощутимому ручейку воспоминаний. Дорога, по которой приходилось ездить много раз; по сторонам – знакомые дома-особняки, дачи, даже деревья совсем не изменились. Где-то здесь жили Гумилев и Анна Ахматова, как жаль, что в те годы были совсем другие интересы, да и возраст не соответствовал: для знакомства почвы не было. "Не с теми я, кто бросил землю на растерзание врагам..." Нет. Позвольте не поверить. Если бы боевой офицер (пусть – вольноопределяющийся, какая разница) Гумилев не ввязался в интеллигентскую митусню профессора Таганцева, а применил свой опыт на внутреннем фронте против красных – хотя бы пулю в затылок не получил. На что они здесь надеялись? На то, что друг Ленина Луначарский не даст сдохнуть с голода? Что литература будет все равно и несмотря ни на что?

Свернули к Лицею, потом к церкви, дальше пошли пешком. Скоро в зелени кустов и деревьев возник одноэтажный домик с большими окнами. "Да ведь это Вырубовой!" – удивился так искренне, что не услышал негромкого приказа чекиста: "Пожалуйте за мной..." В большом вестибюле стояли вещи, мебель совсем прежние, казалось, хозяйка только что ушла и сейчас вернется.

– Сотрудники музея устроили помещение, дабы оно представляло интерес для любознательных рабочих и крестьян, – сухо проговорил некто в штатском, лет сорока на вид, со стертым невыразительным лицом. Сколько ни вглядывайся – все равно не запомнишь. – Вы назначаетесь ведущим по этому музею. Иногда вы будете вести разговор для посещающих. Когда мы вам укажем – вы станете рассказывать, сбросив покров тайны, мы потом объясним, о чем именно пойдет речь. В этом домике проходили самые интимные свидания Александры и ее фаворитки. Здесь она имела со своим любовником князем Орловым...

– Это чушь... – пожал плечами. – Сегодня все знают, что эту гнусность под видом дневника Анны Вырубовой сочинили грязные писателишки: Толстой и Щеголев.

– Возможно... Только вряд ли в вашем положении стоит иметь такую горячность. О дневнике Вырубовой расскажете делегациям заводов и фабрик. Трудящиеся должны знать чистую правду о прогнившем царском режиме. Ну, а тем, кого мы приведем... Тем расскажете другое. Устраивайтесь. У вас здесь будет спальня, удобства, пищу вам станут доставлять, иногда позволят погулять в парке. Вопросы?

– Премного вами благодарны, барин, – оскалил зубы, изображая улыбку. И долго так?

Чекист вышел из комнаты, не ответив.

Так называемый "Дневник Вырубовой" Званцев помнил хорошо, хотя и прочитал лет десять назад. Комплект книжек альманаха "Минувшие дни" привез из Москвы курьер. Теперь обнаружил эти четыре сборника в спальне, на тумбочке. Все же это была гнусность, грязь. Но – куда денешься... Придется убеждать "массы" в том, что государь был развратен, императрица спала с Распутиным, а дворцовая камарилья вела страну к гибели. Последнее, увы, похоже на правду. Любую страну можно довести до краха и исчезновения, если без конца, упорно, окружать себя (коли ты глава исполнительной власти и вообще – го-су-дарь!) бездарями, выскочками, алчными идиотами и психически неуравновешенными людьми. Последний министр внутренних дел Александр Дмитриевич Протопопов, "генерал Калинин", как называли его здесь, в Царском, параноик самой высокой пробы! И, право же, когда большевики расстреляли этого "бывшего" в восемнадцатом – вряд ли кто-нибудь вспомнил его добром и пожалел...

В пять часов, сразу после обеда (дали тарелку пустых щей и котлету, в которой хлеба было в два раза больше, чем мяса), явился "стертый", представился с улыбкой: "Цуккерман. Абрам Менделевич. Если угодно, можем отправиться на прогулку. Погода – великолепная!" Званцев обрадовался: "Ну, разумеется! Очень рад! Мы пойдем вдвоем?" – "Да. А со временем, когда вы привыкнете, сможете гулять самостоятельно. Я думаю, вы не имеете сомнений: деваться некуда, надо работать". Он говорил с заметным местечковым акцентом, но Званцева это не раздражало. Вопреки традиции, он был равнодушен к евреям, никогда не считал их виновниками всех российских бед и даже ценил поэзию Мандельштама. Из-за этого возникали бурные схватки с соратниками. Поняв однажды, что убежденного юдофоба не пронять никакими доводами, – возражать перестал, но убеждения не переменил. Да, нельзя отрицать кровавого участия евреев в революции, Гражданской, в палаческой работе ВЧК-НКВД. Все это так. Но ведь это – результат глупой политики прежнего правительства и хитрой, подлой – правительства большевистского. Не много ума требовалось, чтобы призвать евреев к палаческой работе, умело используя их вековую обиду на черту оседлости и погромы, дабы они одни и остались виновными за все, что натворили большевики, интернационал...

– Куда пойдем? – спросил весело, Цуккерман взглянул удивленно и даже немного обрадованно, ответил почти дружелюбно:

– А туда, где вам будет хорошо.

Двинулись вдоль озера. Все здесь навевало сны, воспоминания, Званцев вдруг почувствовал, как наворачиваются слезы. Да, здесь было что вспомнить. Желто-красной осенью 1917 года пришел сюда с отцом-командиром Петром Николаевичем Красновым. Тот мечтал начать отсюда поход на Петроград, дабы навсегда и сразу покончить с большевизмом: Керенский не тянул против Ульянова и вот-вот готов был рухнуть. Однако совсем непредвиденно возник странный энтузиазм рабочих и солдатских масс, дурачки встали стеной на пути немногочисленного красновского войска, генерала пригласили в Петроград, для беседы, слава Богу, у него, Званцева, хватило ума не поехать. Остался, переоделся в штатское, много гулял. Вот на этом пригорке – да ведь и в самом деле – вот он, в неприкосновенности! – увидел художника в блузе, широкополой шляпе, с большим этюдником в руках. На куске картона уже проступили дальние желтеющие деревья, ель на взгорке и покрытая рябью вода. У самого берега плавало притопленное полено.

Художник заметил, улыбнулся и снял шляпу.

– Интересуетесь процессом? Я и сам удивляюсь – каким же чудом краски позволяют запечатлеть натуру? Таинство. Вы согласны?

Представился, услышал в ответ: "Альберт Николаевич Бенуа, художник. У нас все семейство от искусства. Может быть, изволили слышать?"

Признался в неведении, вдруг стало тоскливо и безысходно.

– Красивая картина. А вот пройдет лет эдак двадцать, большевики на этом месте построят приют для престарелых марксистов, и ваше творение одно только и будет свидетельствовать о прошлом...

– Вы не правы... – Бенуа опустил кисть. – Наверное, ни одно, даже самое жестокое правительство не сможет уничтожить красоту. Я оптимист.

...Цуккерман смотрел удивленно:

– Погрузились в воспоминание? Приходилось бывать?

– Приходилось, – буркнул, продолжать разговор не хотелось, прошлое властно вторглось, обволокло и не отпускало. Но Цуккерман оказался человеком настойчивым.

– Я, собственно, что... – Осмотрелся, подмигнул: – Разговор не для чужих ушей. Завтра в первой половине дня придет экскурсия с Кировского завода. А вот во второй половине – интересующие нас люди. С ними попрошу доверительно и проникновенно.

– С чувством, значит... – засмеялся. – Какое у вас образование?

– О-о, я учился в хедере, а теперь, дополнительно, окончил полный курс неполной средней школы. Далее – полная, а потом можно будет и в институт. Я мечтаю стать доктором-легочником. У меня, знаете ли, все семейство когда-то вымерло – открытым туберкулезом.

Странный, косноязычный, убогий человек. Зачем понесло его в красное пекло? Как все это... не так. Не так.

Делегация путиловских явилась ровно в десять утра – едва успел дожевать бутерброд с чайной колбасой и допить стакан спитого чая. Мужчины в мятых костюмах и голубых косоворотках солидно выхаживали по залам и вопросов почти не задавали, зато женщины в косынках прыскали в кулак, особенно в спальне; одна, толстенькая, с длинной, до пояса русой косой, схватила Званцева за рукав:

– Товарищ мужчина, объясните: вот на этом... как его?