Текст книги "Мертвые мухи зла"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

Ах ты господи... Не все. А кто доживет? Они нас, пошедших на удобрение, вспомнят? Песни сложат? А х... в этих песнях, когда последышам мясо на вертеле, а предыдущим – мать-сыра земля?

В полном расстройстве вернулся в ДОН и бездумно зашагал по длинным коридорам и невзрачным комнатам полуподвального этажа. Здесь обретались какие-то странные люди в потрепанной военной форме нерусского образца и с очевидно иностранными физиономиями. Надо же... Это, видать, те самые, из Первого коммунистического Камышевского полка. Венгры или кто они там?

Негромкий разговор донесся из-за стены. Хотел войти и поздороваться, как вдруг осознал: говорят не по-русски. Но знакомо, знакомо звучит музыка, ведь прежде уже слышал ее? Ну да это же чистейшей воды еврейская речь – не раз они картавили на тагильском базаре по воскресеньям, когда привозили тканый товар и какую-то странную еду; но покупатели всегда находились...

Переступив порог, увидел Юровского и мадьяра в потертом мундире. Был венгерский коммунист невысок, плотен, если не сказать – грузен больше меры. Лоб низкий, волосы темные, усы под угреватым толстым носом. Увидев Сергея, Юровский замолчал и улыбнулся.

– Познакомься, товарищ Ильюхин. Это – товарищ Имре. Несколько преданных товарищей живут здесь и будут нам оказывать помощь, если что не заладится.

– А как называется иностранный язык, на котором вы теперь разговаривали? – спросил с некоторой опаской. Как бы не слишком мужской вопрос, скорее, бабский. Но – не удержался, любопытно стало.

– Это идиш, – улыбнулся Юровский. – Одни говорят, что идиш – это испорченный вконец немецкий, другие – что это вполне самостоятельный язык. Евреи всего мира говорят на этом языке. А знаешь почему? Потому, что настоящий наш язык, иврит, утрачен навсегда, к сожалению. Он считается древним исчезнувшим языком, как, к примеру, латынь. Все понял?

– Он по-русски не понимает? – спросил я осторожно.

– Нет. А что?

– Тогда позвольте вам, товарищ Юровский, по-товарищески высказать. Я лично к евреям... То есть – к вам и другим, само собой... – запутался, но взял себя в руки, – отношусь с пониманием. Но ведь вы знаете: не все так, как я. Мне вот говорили, что один, еще подпольный, коммунист обратился к товарищу Ленину с письмом: мол, революцию сделали, а вы... Как бы снова везде. Что не есть справедливо, потому что основные массы были русские. Но я не к тому... – замахал руками, заметив, как наливается Юровский. – А к тому, что вот... ну, кокнут царя? И что скажут? Опять – они. То есть – вы?

– Здесь ты прав... – помрачнел Юровский. – Это может вызвать нежелательные эксцессы. А что делать? Если товарищ Ленин считает, что наши товарищи – наиболее надежны?

"Он правильно считает..." – подумал недобро, но вслух сказал именно то, что от него ждали:

– Если мы поем "Интернационал" – я так считаю, то мы должны и на деле уважать любое племя?

– Да, – кивнул. – Ступай проверь – что, где, как. Мне уже докладывают, что люди товарища Авдеева приворовывают царских вещей. Все у меня.

Ильюхин поднялся на первый этаж. В прихожей скучал часовой с винтовкой, поздоровались, парень попросил закурить, Ильюхин угостил.

– Чего они там? Спят? Едят? – спросил как бы с насмешкой, хотя на самом деле ничего, кроме сочувствия, к ним теперь не испытывал.

– А черт их... – затянулся часовой. – Не слыхать...

– Ладно, пойду, проверю...

В гостиной, в глубине, увидел статного человека лет пятидесяти, с военной выправкой, но в цивильном, с бородкой и усами, в пенсне. Он читал какую-то книгу у окна и, заметив Ильюхина, сказал виновато:

– Изволите ли видеть – темно. Забор застит свет. Читать невозможно. А при свете электрическом я плохо вижу, – улыбнулся застенчиво.

– Что за книга? – поинтересовался Ильюхин.

Бородастенький показал обложку, и Ильюхин с трудом прочитал: "Фе-но-ме-но-ло-гия духа. Ге-гель".

– И... чего это? – спросил с глупой улыбкой, уже понимая, что задавать подобные вопросы – чистый и внятный позор.

– Меня зовут Евгений Сергеевич, – бывший военный наклонил голову. – Я врач их величеств. А вы кто?

– Из охраны, – буркнул. – Так про что... это?

– Это о сознании человеческом. Автор пытается найти истину, так как вопрос этот очень запутан. Так как же вас зовут?

– Сергей я... – Не находил, что бы еще ввернуть, язык словно присох. "Их величеств..." поди ж ты... А не боитесь?

– Вы, я вижу, хороший человек...

"Откуда это видно... – подумал нервно. – На лбу не написано".

– Это на лице читается, – объяснил Евгений Сергеевич. – Мне, голубчик, нужен ваш совет...

Евгений Сергеевич вошел в столовую и повернул направо.

– Вот, изволите ли видеть – печь... – Евгений Сергеевич остановился в следующей комнате. – Теперь, если вам не трудно – протяните руку в пространство между печью и стеной...

Ильюхин послушно исполнил и сразу почувствовал холодноватую округлую сталь. Знакомые очертания – разжал пальцы. То была ручная граната с деревянной ручкой. Однако... Юровский, Голощекин и Войков слов даром не бросают. А если бы этот доктор промолчал?

– Осторожно, она боевая. Вероятно, кто-то забыл?

Кто тут мог забыть... Ипатьев? Чушь. Знал бы ты... И как вам всем повезло...

– Евгений Сергеевич... Я сейчас уйду. А вы – минут через десять прямиком к коменданту Авдееву, так, мол, и так... Вы поняли?

Вгляделся.

– Понял, конечно же, – я все понял, – на "все" нажал, вероятно, для того, чтобы Ильюхин не сомневался. – Скажите... Если можно, конечно: а... если бы охрана нашла? А не... я?

– Вы человек военный и понимаете, какое теперь время... – угрюмо обронил Ильюхин. – Всех подряд – та-та-та-та... Все ясно?

– Вы хотите помочь нам?

Ильюхин обомлел.

– Я не уполномочен говорить. Если есть вопросы – спросите у... него, ясно?

Евгений Сергеевич кивнул:

– Если бы все читали в свое время и изучали феноменологию духа и другие умные книги – мы бы не дожили до февраля и октября, понимаете? В том смысле, что этих славных месяцев просто бы не случилось в русском календаре...

Ильюхин молча наклонил голову и ушел. Надобно спешить. Часики тикают в обратную сторону, вот в чем дело...

В "Американской" застал Юровского за столом. Тот был мрачен, к тому же и небрит, в комнате стоял странный запах – не то одеколона, не то давно немытого тела. По тяжелому взгляду из-под густо нависающих бровей понял: уже все знает.

– Что скажешь, товарищ?

Ни по имени, ни по фамилии не назвал. Вероятно, это означало крайнюю степень неудовольствия и раздражения.

– Случилось что? – выкатил глаза Ильюхин. – Мне Авдеев – ни слова. Еще пятнадцать минут назад – тишь да гладь. В чем дело, товарищ Юровский?

Теперь взгляд из-под бровей сделался растерянно-изумленным. Видимо, такой матерой наглости от салаги Юровский не ожидал.

– Боткин нашел за печью гранату. Я эту гранату самолично туда засунул. Помнишь Войкова? Да мы ведь обсуждали, помнишь? Как это могло произойти? Зачем лейб-медику "их величеств"... – ухмыльнулся ненавистно, – зачем ему обследовать кошкины углы? Твое мнение?

– Ну... Они на стреме, это ясно. Как бы заранее настроены на любую пакость с нашей стороны. Вот и все объяснение.

– Не знаю, не знаю... – Юровский встал, начал нервно мерить комнату тяжелыми шагами. – А... не Авдеев? Или кто из охраны? Ты притри к носу: они раз в жизни увидали пока еще живого царишку! Тут и у подпольщика – если он, скажем, слабак – чердак сдует! Нет?

– Не думаю. Это случайность, – не отводя взгляда, сказал Ильюхин. Придумаем чего не то. Вы не шибко обижайтесь.

– Ладно. Скоро прибывают следующие кровопийцы. К этому времени Авдеева надобно изгнать. Он нюня, сироп с соплями, но, к сожалению, у него есть в Совете сторонники... Вот, к примеру, наш беспощадный Шая, он же Филипп, убежден, что Авдеев этот – ну просто незаменим! Ладно. Ступай... Постой! Ты его помощника Мошкина видел? Воровская рожа, нет?

– В том смысле, что украдет чего не то?

– Зришь в корень. Другого пути я не вижу. Давай, бекицер...

Слова Ильюхин не понял, но догадался: это что-нибудь вроде "торопись".

В соседнем бревенчатом доме в один этаж хозяйственники ЧК завели столовую для сотрудников и обслуги. Хлопотала там полуслепая бабешка Таисья в почтенном пятидесятилетнем возрасте. Готовила неплохо, особенно любимый ильюхинский борщ с окороком. В комнатенке жались друг к дружке три стола на расхлябанных ножках, скатерти меняли здесь раз в десять дней, по-армейски, как нательное; обедающих не было, только у окна торопливо доедал что-то Кудляков. Заметив Ильюхина, сказал: "В полночь, там же" – и, утерев мокрый рот рукавом гимнастерки, удалился. Жест был подчеркнуто нелепый, вызывающий, Кудлякову не свойственный. Ильюхин уже давно догадывался, что товарищ Кудляков вряд ли носит такую псиную фамилию на самом деле, а нарочитыми своими манерами, неизбывно хамскими, похабными, словно подчеркивает свое невсамделишное происхождение. Никакой он не рабочий. И не крестьянин. Только вот кто? На самом деле?

Борщ доедал не в радость, стало вдруг тревожно, тоскливо как-то, но причин этой тоски не понимал, не улавливал и оттого скис совсем. Когда вышел из столовки, уже совсем стемнело, глянул на часы и удивленно подумал, что по весне здесь темнеет и рассветает обманчиво. Времени был одиннадцатый час.

На кладбище решил идти пешком, неторопливо. Заодно и поразмышлять. О чем? Томила одна мыслишка и ощущение невнятное. Девичье лицо на заднем сиденье автомобиля, и оно же в саду, среди зелени (хотя какая зелень в апреле?), и в столовой, у камина. Третьего дня зашел в ДОН, там все скучали, Авдеев раскладывал пасьянс из затертых до дыр карт, разговаривать ни о чем не хотелось. Тихо вошел в гостиную и вдруг услышал низкий, глуховатый мужской голос и слова: "Умер, бедняга, в больнице военной, долго, родимый, страдал..." Заглянул осторожно в столовую, в камине пылал огонь, у стола сидел царь, он откинулся в кресле, глаза у него были закрыты, он... пел. Красиво пел, хорошо, пробирало до печенки. Напротив, спиной к Ильюхину, замерла великая княжна Мария, напряженная, страдающая лица он не видел, но сразу же придумал себе такой ее образ. А какой другой мог возникнуть при такой песне и в таком месте?

И тут она медленно-медленно оглянулась и посмотрела бездонно серо-голубыми глазами и улыбнулась едва заметно, и от этого ее взгляда и неземной улыбки ухнуло сердчишко матроса в пол, и пробило его, и ушло глубоко-глубоко в землю...

Он вдруг понял: это навсегда. Это только раз в жизни. Но это неосуществимо, да и не надо. Потому что это – истина. И он теперь свободен.

Невнятный шум осторожных шагов вывел из сна. Оглянулся. Темная фигура метнулась к стене дома напротив. Позвал:

– Эй! Выходи, товарищ. А то стрелять стану. – И лениво вытащил наган. Фигура перешла улицу и остановилась под тусклым фонарем. Ильюхин узнал бородавчатого. – Давненько не видались. Тебе чего?

Бородавчатый приосанился, подтянулся.

– Вот что, товарищ Ильюхин. Ты мне, если догадываешься, поручен товарищем Юровским. Мне теперь приказано всех вывести на чистую воду и поговорить с тобою откровенно. Слушай сюда...

"Пристрелить гада, что ли... – лениво ползло в голове. – А с другой стороны? Юровский чего-то там замыслил. Выигрывает тот, кто не суетится".

– Выкладывай, товарищ... Как тебя?

– Без надобности. На Ивановском кладбище, в церкви регулярно проходят сборища. Ты – вхож. Дай возможность поприсутствовать, и тогда... Ну, я как бы оправдаю тебя в глазах товарища Юровского. Пойдет? А то ведь сам знаешь... – И улыбнулся беззубо. Только сейчас обратил внимание Ильюхин, что зубов у бородавчатого, во всяком случае – спереди, нет.

– Бородавки где нажил, увечный?

– У кого бородавки, у кого шанкр. Мягкой или жесткой. Согласен?

– Идем...

Шли молча, Ильюхин насвистывал мотивчик песенки, некогда услышанной в Петрограде: "Раскинулось море широко..." Бородавчатый прошипел:

– Заткнись. Откуда я знаю, что это не знак твоим?

В церковь вошли рядом, как братья, в алтарь – тоже. Все были в сборе, воцарилось удивленное молчание.

– Вот, товарищ с бородавками, – начал Ильюхин, – говорит, что имеет поручение товарища Юровского: вызнать – кто мы здесь и для чего.

Кудляков подошел вплотную.

– Откуда Юровский узнал?

– От попа, откуда же еще? – рассмеялся сумасшедшим смехом бородавчатый. Было такое впечатление, что он объелся белены и вообще – не в себе.

Кудляков мотнул головой, через мгновение Острожский и Баскаков втащили в алтарь священника. Он испуганно озирался и трясся мелко.

– Что знает Юровский?

– Что... собираетесь здесь... – Священник начал икать.

– А по сути?

– Вы же шепчетесь, а из-за дверей не слышно, – развел трясущиеся руки батюшка.

– Острожский, проверьте, что вокруг.

Кудляков прошелся вдоль престола.

– Ты кто? На самом деле?

– Такое же, как и ты. Догадайся – что? – Бородавчатый рассмеялся.

У Ильюхина побежали по спине мурашки.

Вернулся Острожский.

– Нищие костры жгут, наверное, еду готовят.

– Ладно... Принимаем решение. Чего хотят они – мы знаем... – повел головой в сторону священника и бородавчатого. – Мы не можем допустить, чтобы дело, ради которого мы действуем, сорвалось по безумию этих людей. Или по их трусости.

– Только... Только не здесь... – тихо сказал Баскаков. – Это алтарь. Это святое для каждого русского, поймите...

Кудляков улыбнулся.

– Господь умер на Голгофе. Она есть алтарь Его жертвы ради ближних и дальних, ради всех. А этот алтарь примет жертву во имя спасения миллионов. Авдеев, твой ход.

– Только не я... – Авдеев отступил в угол.

– Вы, товарищи? – Улыбка Кудлякова была страшной, нечеловеческой.

Офицеры переглянулись.

– Бог простит... – Острожский выстрелил бородавчатому в лицо. И сразу же глухо ударил второй выстрел. Батюшка рухнул на престол и медленно сполз на каменный пол.

– Помогите перенести убиенных. Я покажу... – Кудляков направился к выходу.

Тела перенесли туда, где две недели назад убили Долгорукова и матросов.

– Что же ты... – спросил Ильюхин, вглядываясь в белое лицо Авдеева. Тогда – героем, а теперь – мокрой курицей?

– Не... не знаю, – Авдеев схватился за голову. – Я... я все, все представить мог! Но чтобы так... В храме... в алтаре... Нет!

– В алтаре... – передразнил Ильюхин. – У революции свои, новые алтари, товарищ! Копай хотя бы...

Авдеев копал истово. Когда показалась рука, Ильюхин увидел на пальце обручальное золотое кольцо и приказал:

– Хватит. Кладем.

Закопали быстро. Но прежде Кудляков снял с пальца Долгорукова кольцо, повертел, зачем-то понюхал и спросил:

– Никто не хочет? Ну и ладно. – И швырнул в сторону тюремной стены. Сказал: – Теперь, Ильюхин, вся надежда на тебя. Войди в полное и несомненное доверие к Романовым. Любой ценой. Хоть с царицей переспи, понял? Я считаю, что письма от полковника следует тебе ненавязчиво разоблачить, но осторожно! Юровский – каин! Он все сечет, как мясорубка! Ошибешься – убьет. И нас потянешь. Торопись! Вот-вот прибудут последние Романовы. И события примут неуправляемый характер. Чехи, сибирцы, то-се... Мы не имеем права на ошибку и на неуспех! Помощь любая! Деньги, золото, камешки – без ограничений. Вперед!

Знакомые слова, знакомая задача...

Расходились по одному. Домой Ильюхин вернулся на рассвете, голова гудела, как пустой котел раздачи на камбузе. Грохнулся в койку не раздеваясь. Спал – не спал, только все время лез Юровский, старался сдернуть брюки и совершить содомский грех. Проснулся разбитый, в полном ничтожестве, почти в отчаянии. "Он ведь, каин, еще под нас подведет... думал убито. – Как угадать? Он опытный, сука..."

Теперь заснул мертвым сном и проснулся от безумного стука в дверь. То был посыльный из ЧК. Пока все совершалось по плану Юровского. В гостиной ДОНа стоял письменный стол, за ним работал доктор Боткин. Полчаса назад, при досмотре помещений, в ящике письменного стола обнаружили пачку револьверных патронов. Посему Юровский предполагает всех незамедлительно расстрелять, для чего требует сотрудника Ильюхина в Дом Особого Назначения...

Бежал сломя голову, бежал так, как никогда не бегал. В гостиную влетел, теряя дыхание. Юровский стоял у стола прямой и гордый, как древний бог, Боткин замер у окна, царь с царицей прислонились к стене, Мария Николаевна молилась у иконы в углу.

– Вот, – сказал Юровский и швырнул пачку с патронами на стол. – Я требую, граждане, чтобы вы во всем сознались. В противном случае я буду принужден вас всех расстрелять. Немедленно.

Царица вскрикнула и спрятала лицо на груди мужа. Мария замолчала на мгновение, но тут же продолжила – громче, увереннее:

– ...не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень...

– Прошу за-амолчать! – заорал Юровский, но Мария продолжала:

– ...не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему!

– Откуда это? – тихо спросил Ильюхин.

– Какая разница... – махнул Юровский указательным пальцем. Прекрасный шанс, вот что я вам скажу!

– А Москва? Проверка? Господин Боткин, кто вам дал эти патроны?

– Здесь были две монахини... – растерянно отвечал врач. – Они убирали... убирали в присутствии охраны. А потом... а потом...

– Граждане Романовы могут уйти... – сжав губы, произнес Юровский.

Они уходили, не оглядываясь, и только Мария, оторвавшись от иконы, бросила из-под длинных ресниц долгий-долгий взгляд...

Или показалось Ильюхину?

– Ты, матросик, рискнул подставить мне ножку? – улыбнулся Юровский.

Лучше бы он не улыбался. Мразь ненавистная.

– Я вас спас... – угрюмо пробурчал. – И, главное: а что вы, дорогой та-ащ, придумаете, когда приедут остальные? По-умному надо, тонко надо, или я не прав?

– Черт с тобою... – Юровский снова провел пальцем по воздуху. Тонко-не-тонко... Че-пу-ха-с! У революции есть только целесообразность, вникни раз и навсегда!

И покинул гостиную, словно Наполеон поле боя – большой палец правой руки за бортом френча, левая отмахивает, как во время парадного марша.

Ильюхин вошел в столовую, в камине еще тлели угли, из-за дверей доносился негромкий голос великой княжны:

– В каждом стихотворении есть главные, решительно главные строки... Вот, например: "Все дышавшее ложью Отшатнулось, дрожа. Предо мной – к бездорожью Золотая межа".

...Возвращался в свою сиротскую квартиру и как безумный повторял услышанное. Едва дождавшись утра, примчался в "Американскую". Повезло: Кудляков спускался по лестнице. Схватил за руку, прочитал стихи, спросил шепотом:

– Что это, Кудляков?

Тот переменился в лице, сник и одними губами:

– "Непостижного света Задрожали струи. Верю в солнце Завета, Вижу очи твои..." – Повлек за собою, на улицу, уже усаживаясь в авто, добавил грустно: – Если запомнил – прочитай. Там...

Где "там"? Не объяснил и исчез. Голова шла кругом, вдруг услышал, как с треском распахнулась дверь, вывалился Юровский:

– Они уже здесь. Поехали.

И снова автомобили и пролетки у дома Ипатьева. Множество людей с узлами и чемоданами. Гуськом, под присмотром караульных, входят в калитку. Странная мысль: вот бы сейчас пойти и посмотреть, как дочери обнимают отца и мать, сестру... А этот мальчик в солдатской одежде, как будто с фотографии сошел... Алексей. Юровский произносит безразличным голосом:

– Сопляк... Собирался царствовать над нами. Щенок... А ведь неизлечимо болен. Гемофилия у него. Кровь не свертывается. Он этой кровью и изойдет...

Страшно. Признайся, матрос: очень страшно. У тебя нет сына. Пока нет. Но если бы его...

И судорога поперек лица. Юровский заметил. Глазаст.

– Что это ты?

– Борщом с гнилой свеклой накормили... – И без улыбки: – Мне бы теперь уйти. А то... обделаюсь.

– Сейчас поедем. Видишь, лет шестидесяти, в сером костюме с жилетом, голова седая, борода и усы? Это бывший генерал. Илья Татищев. Лишний. Теперь видишь двух баб? Пожилая, в черном, в широкой шляпе, старая? Это училка ихняя, Шнейдер. Рядом – помоложе, похожа на женщину нашего племени, это графиня, представь себе – Гендрикова. Обе лишние. Так вот: распорядись сейчас, чтобы этих сучек отправили в Пермь и там аккуратненько кончили. Аккуратненько... Способ пусть найдут сами. А Татищева этого мы сейчас увезем с собой... Топай, матрос.

Ильюхин побежал и, давясь, передал распоряжение юркому инородцу с маузером в деревянной кобуре через плечо. Тот откозырял:

– Щас. В самом лучшем виде. Генерала сам возьмешь?

– Сам. Не суетись, болезный...

Подошел к Татищеву:

– Видите, авто ожидает? Идемте...

– Куда? – заволновался, начал хватать какие-то баулы и чемоданы, они падали.

– Не извольте беспокоиться. Вещи доставим следом, в лучшем виде.

– Так куда же мы?

– В лучшую городскую гостиницу.

Врал и удивлялся истеричным своим выдумкам. Гостиницу? Что ж, можно и так сказать...

А Юровский баб этих не взял и поручил другим та-аваристчам только лишь по трусости своей. Слабо ему женщину застрелить. Боится железный чекист. Трус, и все!

Утешая себя этими пассажами, подошел к автомобилю. Татищев уже суетливо усаживался на заднее сиденье, стараясь поаккуратнее уложить пожитки.

– Этого совсем не нужно, гражданин... – Юровский навис над задним сиденьем и мгновенно все выкинул. – Вы не опасайтесь. Все подберут и внесут в дом. А мы с вами только зарегистрируемся.

– Но этот господин сказал, что в гостиницу! Как же так? – заволновался Татищев. – И вещи, мол, доставят...

– Не вижу противоречия...

Через пять минут остановились около тюрьмы и боковой калиткой прошли на кладбище.

– Это... Это и есть... гостиница? – Татищев все понял.

Юровский огляделся, неторопливо вытащил браунинг.

– Она самая, ваше превосходительство...

И выстрелил два раза.

Татищев рухнул и застонал, Юровский добил его, спрятал браунинг в задний карман брюк.

– Оружие революционеров! – сказал с гордостью. – Ты тут распорядись, чтобы закопали, а у меня еще дела...

Чтобы ты подох... И чтобы дети твои подохли. Все до одного! Сдерживая дрожь и ярость, направился к церкви. Увидел старика, тот подметал перед папертью.

– Пошел к стене тюремной! – приказал звенящим шепотом. – Там труп. Закопать без следа! И если только пикнешь-вякнешь – рядом зарою.

Заряжать главный калибр тяжело и хлопотно.

И революция дело хлопотное.

А быть чекистом – что ж... Для этого надо родиться с Лениным в груди и с наганом в кобуре.

Поутру вспомнил о монахинях. Они передали патроны. Сами по себе они этого не могли. Значит...

Значит, идет обслуживание главной задумки Юровского. И значит, кто-то из этих неотхаренных вовремя сук – на связи у Якова Михайловича. Это надобно немедленно проверить. И этот канал воздействия на семью – пресечь. "Накося, выкуси, железный Яков... Что понятно – то поправимо. Ты у меня фигу сглотнешь и не подавишься. И не заметишь. Ты, может, и от природы своей умелец, да ведь и мы... ты – ради мира у ног. И я – ради. Верю в солнце Завета. Вижу очи твои! Поборемся.

Но как выйти на этих черных помощниц? Как установить факт? Как пресечь – только незаметно, невнятно, чтобы не поняли, не догадались... Кулак не подмога. Наган – тоже. А если что не так... Амба.

Нужен Кудляков. А ведь странность: сколько работаем, а не удосужился узнать – где искать мил-друга, если что...

Он ведь оперативник. А у оперативника должно быть место, которое служит местом встреч. С теми, кто доносит. Жандармы, помнится, называли: "секретная агентура". Осведомительная и всякая-разная. А как узнать – где эта самая "явочная"?

Кто о ней, кроме Кудлякова, знает?

Председатель, вот кто! Лукоянов Федор Николаевич. Еще одна ошибка: надобно было представиться начальничку, как и положено культурному чекисту. Это Юровский сбил. И Татьяна. И Войков...

В "Американскую" помчался бегом. Поднялся в правое крыло на второй этаж, постучал. Голос послышался юношеский: "Да-да?"

Вошел. У окна молодой человек лет двадцати семи, бритый, в офицерской, тщательно отглаженной форме без погон, высокий, излишне худощавый. Лукоянов.

– Я – Ильюхин. От Дзержинского, из Москвы.

– Вы у нас две недели, а представляетесь только теперь? Ладно, какая нужда?

Объяснил. Лукоянов задумался:

– Явочная квартира – секрет особой важности. Вам Кудляков разрешил, если что? И вообще – откуда я знаю, зачем вам?

Еще раз объяснил.

– Срочное, говорите...

– Мне вам все до дырки выложить? – взъярился. – Вы знаете, от кого я и зачем.

Лукоянов молча написал что-то на листке, протянул.

– Это через две улицы, совсем рядом. Запомнили? Давайте...

Чиркнул зажигалкой, листок вспыхнул и исчез.

До указанного дома оставалось шагов сто, когда увидел, как из дверей выскользнула статная женщина в темном пальто и удалилась быстрым, но каким-то очень странным, мелким, что ли, шагом. Еще через мгновение появился Кудляков. Был он в рясе, с наперсным крестом, клобук держал в руке и, оглядевшись, уверенно надел.

– А ты артист... – ехидно заметил Ильюхин, хлопая "попа" по плечу.

– Ты? – не удивился Кудляков. – Что за нужда?

И тут словно молния ударила: баба эта... Мелкий шаг... Даже ж...й не вертела, как все они вертят.

– Игуменья? Из Спасо-Ефимьевского?

Торжество переполняло. Вот удача... И вообще: ай да я!

– Она... – Кудляков внимательно посмотрел. – А-а... Патроны, да? И что ты подумал?

Ильюхин растерялся.

– Как... что? Ты в уме? А что я должен был подумать? Что ты, в лучших жандармских традициях, говоришь одно, а делаешь – другое.

– В жандармских... – повторил усмешливо. – Держись за землю. Ты прав.

Ильюхину показалось, что теряет дар речи, а земля под ногами исполняет чечетку – палубное "Яблочко".

– Ты... ох...л? – глотал воздух и казалось, что не идет он в легкие.

– Сопляк... – с едва заметной улыбкой произнес Кудляков. – Тебе и вам всем еще только предстоит научиться азам нашего искусства. Ты знаешь, что такое "операция прикрытия"?

– А чего, чего прикрывать-то?! – злился Ильюхин. – Срам, что ли? Так мы не в бане! Ты телись, парень, а то ведь я нетерпеливый...

– Да просто все... – устало вздохнул. – Юровскому и им всем надобно и царя, и его семью, и его людей скомпрометировать, понял?

– Ском... чего? Осрамить? – вот ведь – дворяне! Экое слово неслыханное...

– Как бы... – улыбнулся Кудляков. – Если Юровский на что-нибудь "выйдет" – наткнется и на игуменью. А она работает "втемную". То есть искренне. И Юровский утрет нос...

– Так это ты подсказал Боткину, где граната?

– Неважно – кто. Важен результат.

– А... а жандармы?

– Я, милый, и есть жандарм. Ротмистр Отдельного корпуса, служащий Особого отдела Департамента полиции. Ты тут как-то по поводу интересов рассуждал...

И это знает, гад... А ведь это все было во сне. В мыслях. Вот ведь дельфин...

– Так вот: наши интересы в этой истории совпадают полностью. И хотя ты лично – чекист, а я – офицер Департамента...

– Нет больше твоего "департамента"! – завопил яростно. – Нет!

Кивнул согласно. Нет. Улыбнулся.

– А это важно? Ну? Будем трудиться? Или... сдашь меня?

Как же... Тебя "сдашь"... А то ты позволишь... Вон – рука в кармане, напряглась, там, поди, такой же браунинг, как и у Якова.

Кудляков (или как его там звали на самом деле) отрицательно покачал головой.

– Карман – обман, а револьвер – вот он... – И медленно-медленно почесал шею под затылком, а потом молниеносно выдернул из-за воротника маленький, черненький. Вороненое дуло уставилось Ильюхину прямо в глаз.

Понял: стрелять не станет. Глаза выдали. Когда до выстрела полсекунды – глаза другие. Мертвеют они на мгновение...

– Понял, я все понял! – покачал головой. – Смотрю на тебя и лишний раз удивляюсь: вы ведь такая сила... А мы вас – тю-тю?

– Против лома – другой лом. У нас были знания, умение, числа только не было.

– А Суворов сказал – не числом, а умением?

– Это на войне. У бунта толпы, жестокого и беспощадного, иные законы, товарищ Ильюхин... Работай с государем, с семьей. Не теряй времени.

– А... может, ты – порекомендуешь меня? – И, уловив в глазах холодный блеск, замахал руками: – Корабельная шутка, товарищ Кудляков. Ладно, последний вопрос: как на вашем языке птичьем называется все, что Юровский учиняет с... царем?

Кивнул, улыбнулся.

– Любознательность уместная... Так вот: офицеры и письма от их "организации" – это легенда, вымысел. Организация легендирована. Ведь на самом деле ее нет. Но Романовы должны поверить, и ты их предупредил. Государя, так? Ну, вот... Ты его, значит, инспирировал оной мыслью, идеей, задачей. По-русски – внушил.

– А... Как называется – ну, мое знакомство, что ли? С... государем?

– Называется "внедрение секретного агента". Точнее, в твоем случае, Юровский тебя "подставил" семье. Впрочем, это одно и то же. Потому что "подстава" – это один из методов "внедрения"; все понял, товарищ? Тогда запомни: у меня документы Кудлякова. Но я не Кудляков.

Брызнула первая, такая долгожданная зелень. Вспомнился дом на Гальянке, и Лысая гора вдалеке, и тополь у ворот – он с каждым годом набирал и набирал... Когда в двенадцатом призвали на флот, тополь поднялся так высоко, что приходилось задирать голову, чтобы увидеть верхушку. Шесть лет прошло, от родных ни слуху ни духу. А ведь осталась мать, сестра... Наверное, живы. Съездить бы, всего ничего – сто восемьдесят верст, да ведь не отпустит товарищ Юровский. А лайка Ярила, наверное, уже того... Когда уезжал, ему, бедолаге, было тринадцать. Для пса это предел...

С Вознесенской колокольни доносился унылый звон. Вот ведь церковь наша, умереть не встать! Ни одной веселой ноты. От рождения до смерти сплошные похороны. Ну ладно – Спаситель умер за нас. Для чего? Чтобы мы жили, и жили с избытком – сам читал в Евангелии. Улыбались, смеялись, ели-пили и рожали детей. А как в храм войдешь – повеситься, и только. Такое уныние, право...

С этими нелепыми мыслями подошел к забору. Уже хотел было позвонить, как вдруг калитка распахнулась, и выскочил бледный Юровский:

– Ты? Десять минут назад Николашка высунулся в форточку, и внешний часовой засветил ему из винтовки. Идиоты, мгла кромешная в мозгах!

– Мы же... хотим их... кокнуть? – изумился. – В чем же ваша печаль?

– Ладно, умник... – ощерился Юровский. – А то не понимаешь: задача всех одномоментно, понял? Если мы начнем по одному, по два... Товарищ Ленин этого не поймет. Никто не поймет. Усвой: мы их казним так, что весь мир содрогнется! Отчего, спросишь? От зверства нашего? Ничуть! Мы все сделаем так, что мир этот сраный будет еще сто лет гадать на кофейной гуще, что и как именно мы с ними сделали. И мочиться под себя от неведения, недоумения и ужаса! А наши лучшие писатели, газетчики, ораторы будут все время подливать, подливать – доходит? Один про то, другой – прямо противоположное, третий – на этих обоих обильным дерьмом. Мир никогда не узнает правды! Никогда! И в этом величие партии рабочего класса! – Похоже было, что Яков Михайлович оппился спирта или скипидара – глаза вылезли из орбит, голос охрип, ступни ног притоптывают, руки ходят ходуном. Ильюхину стало не по себе...