Текст книги "Мертвые мухи зла"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

– Как? Как сделать Юровского... союзником? У меня... у меня язык не поворачивается, гос... товарищи! – выкрикнул Баскаков. – Это... это пьяный бред, уж простите великодушно!

– Тише... – поднял руку Лукоянов. – И в ваше время и в нынешнее есть только два способа: скомпрометировать и завербовать или... Купить.

– Он неподкупен... – сказал Ильюхин. – Чепуха...

– Можно еще и запугать... – обронил Кудляков. – Старая мать, дети, то-се... Он безумный отец. Как и все они...

Повисло растерянное молчание. Похоже было, что все понимают: предложения слабые. Ненадежные предложения...

– Кто возьмет на себя... разговор? – спросил Лукоянов.

– Я, – улыбнулась Зоя Георгиевна. – И я гарантирую: он станет шелковым. И выполнит все, что мы ему укажем.

Расходились в некотором недоумении. Конечно, дамочка напористая и актерка великолепная, однако Юровский есть Юровский. Его взять не просто. Если и вообще возможно...

Пошел в ДОН. Здесь время застыло, остановилось. Охранники будто и не сходили со своих мест, из-за дверей комнаты великих княжон доносился веселый смех и пение. Наверное, стелют постели, все как всегда...

Осторожно постучал, пение смолкло, из-за приоткрывшейся двери показалось настороженное лицо Татьяны.

– Это вы? Что вам... угодно?

– Мне... Я хотел... Я должен переговорить с Марией Николаевной.

Усмехнулась не слишком приязненно.

– Должны? В самом деле? – Повернулась к сестрам: – Машка, это к тебе, – и отодвинувшись, пропустила Ильюхина в комнату. – Вы уж извиняйте великодушно, придется при нас. Нам выходить из комнаты без приказу невместно...

Она ерничала, надсмехалась, но Ильюхин не огорчился. Мария обрадовалась ему и не скрывала этого.

– Вы? Какими судьбами? Я рада... – Подошла к окну. Нижняя часть стекол была вымазана белой краской, через оставшуюся нетронутой верхнюю видны были черные доски забора. "Однако... – подумал растерянно. – Юровский их сильно любит..."

– Я не решился зайти к... вашим родителям... – произнес неуверенно. Вот, решил к вам...

Татьяна покачала головой:

– К государю входят только с его соизволения и по его разрешению, проговорила почти по слогам и оттого как-то особенно непримиримо. – Вам следует это знать.

– Оставь... – Ольга подошла к Ильюхину. – Не обижайтесь. Поставьте себя на... наше место. Что-нибудь случилось?

– Пока не знаю... Спросите у... отца: не получал ли он каких-нибудь писем с воли. Не в конверте, это важно...

– А если и получал? – Татьяна сложила руки на груди.

– Вы можете... прямо сейчас?

– Я пойду сама. – Татьяна безапелляционно отодвинула Ольгу и Марию и вышла в коридор. Вернулась через мгновение.

– Нет. Никаких записок или писем без конвертов с "воли" не было. Еще что?

– Это все. – Ильюхин повернулся, чтобы уйти, но Ольга вдруг остановила его, осторожно тронув за рукав.

– Вы знаете Распутина?

– Нет. Но я слышал о нем. Говорили, что он плут и мошенник.

– Это не так. Когда у мальчика шла кровь – он останавливал ее. Однажды он сказал: "Вы... – Ольга должно быть вспомнила что-то, потому что лицо ее помрачнело и даже постарело. – Вы живы до тех пор, пока рядом с вами я..." "Вы" – это мы, Романовы, семья...

Она говорила нервно, часто останавливалась и вытирала глаза платком, ей тяжело было вспоминать, Ильюхин видел это.

– Его убил наш родственник... Он, как и многие, считал, что от него, Григория, все зло. Убили... Я помню, как мы его похоронили – в парке, в специально построенном склепе. Мы приходили к его гробу, он лежал, как живой, его лицо было видно сквозь стекло...

– Мне только не нравилось, что оно было сильно нарумянено, – вмешалась толстушка Анастасия и, наткнувшись на укоризненный взгляд сестры, виновато замолчала.

– А потом... потом началось... всякое... – Ильюхин почувствовал, что слово "революция" Ольга произносить не хочет. – И однажды, когда мы все были в маминой комнате, его тело... протащили мимо окна... С бранью, грязной руганью... Они его пинали ногами, потом поволокли за волосы, за бороду... Он переваливался через сугробы, вспахивал лицом грязный снег... А ведь он – святой, святой... – Она зарыдала.

Ильюхин посмотрел на Марию.

– Я... зайду к... вашему отцу, как только смогу. Скажите ему, что если будут письма или записки – не надобно торопиться отвечать. Пусть подождет меня...

Вгляделся в ее прекрасное лицо, вдруг вспыхнувшие щеки, растерянно улыбнулся.

– Я... не враг вам. И помните... Если что не так... Мне – смерть.

Выскочил в коридор пулей, только бы не слышать, что они там говорят. О нем...

И сразу же столкнулся с охранником Медведевым. Авдеев называл его "хитрягой", Юровский переименовал в "Дружочка". Медведев – среднего роста, с мягким овальным лицом и типичными "рабочими" усами, смотрел изумленно:

– Ты... чего это? О чем это ты с ними?

Оттащил гаденыша в столовую, к камину.

– У каждого своя работа, товарищ. Яков что же, не предупредил?

– А как же! – обрадовался Медведев. – Очень даже! И Яков, и прежде Авдеев! Только одно к ним ходить, совсем же другое – шептаться и плакаться! "Мне – смерть"... – передразнил, скривив лицо. – Тоже мне, сочувствующий нашелся...

И понял Ильюхин, что есть только два выхода: убить на месте или... все объяснить.

– Как можно вызнать замысел врага? – прошипел в ухо. – Ну, умник хренов?

– Подслушать? – радостно заулыбался Медведев.

– Или войти в доверие, олух царя небесного... Еще раз мне помешаешь пойдешь на фронт.

– А... а Якову или Лукоянову, к примеру, я имею сообчить?

– Ты "имеешь" сообщать только лично мне! И знаешь почему? Потому что я действую не по распоряжению Якова или Лукоянова...

– А... кто же будет их главнее?

– Дзержинский, дурак. Откроешь рот – расстрел на месте!

Это вроде бы убедило. Медведев ошеломленно закрутил головой и произнес неуверенно:

– А тогда почему нельзя? Якову?

– Когда будет нужно – Яков сам тебе все объяснит.

Теперь Медведев успокоился окончательно, а Ильюхин подумал о том, что придется – ради спокойствия – все доложить Юровскому...

И вдруг "хитряга" прыснул в кулак.

– У тебя мечта есть?

Ильюхин едва не подавился.

– Чего-чего?

– Мечта, парень... У меня – есть. Знаешь – какая? Всех надеть. Понял? Ну, скажем – начнется расстрел засранцев. Я войду и высморкаюсь – в две ноздри. Николашка оппукается от злобы и ненависти и скажет: "По какому праву?" А я: "Съешь девять грамм?" Каково?

Не знал, что сказать. То ли олух, то ли придуривается? Осторожнее с ним, ох осторожнее...

А Медведев, словно надувшись воздухом величия или несварения, продолжал откровенничать:

– Тебе – как самому, самее которого не бывает. У меня браунинг приготовлен. Знаешь, мне когда-то... один человек из партии, еще там, в горах Кавказа, велел одного грузинца вонючего шпокнуть. Тот деньги брал ну, из банков, а ни с кем поровну не делился. Ну, х... с ним. Я к тому, что этим реворужием я царишке башку и отверну! Разделяешь, брат?

Ильюхин от такого потока дар речи потерял и только смотрел во все глаза – где еще такое увидишь?

Ушел, не попрощавшись. Подумал: "Все мы здесь – дерьмо. Но ведь даже оное разной напряженности бывает. Этот – совсем бесформенный. А с другой стороны? На таких стоим..."

Доклад прошел гладко. Юровский добрил. По поводу фразы "если что – мне смерть" долго смеялся и вытирал слезы.

– Однако ты нашелся идеально! Я бы не нашелся. Молодец! Они поди заплакали?

– Было.

Юровский снова схватился за живот, закашлялся и пошел в угол, где стояла урна – отхаркиваться. Внезапно посерьезнев, сказал:

– Сейчас поедем в академию штаба этого... Найдешь полковничка.

– А... потом? – Ильюхин почувствовал недоброе.

– Суп с лягушкой. Пошли...

Но ехать не пришлось. Полковника увидели у входа, он препирался с часовым.

– Вот, товарищ Юровский, – пожаловался тот, – прет и прет, как будто у нас здесь штаб чехословаков...

– Что у вас? – без интереса в голосе спросил Юровский.

– Понимаете... – зашептал полковник, косясь на входящих и выходящих, вы тогда так со мною поговорили, что многие видели. Некоторые приходили сюда, к "Американской", и выяснили, что люди тогда были от Чека. Меня подвергают остракизму, я не могу переступить порог!

– Вам боле не потребуется... – Юровский повернулся к Ильюхину. Отвезешь туда, где он сможет переждать хоть до второго пришествия...

– Очень благодарен! – обрадовался полковник. – Мне все равно нельзя вернуться, а вещи... Какие могут быть вещи в наши скорбные дни!

С нарастающей тоской Ильюхин усадил полковника в дежурную пролетку, бросил извозчику "Поехали!" и мрачно замолчал. Что теперь делать? Что? Он не знал этого.

– А... а куда мы? Где я смогу переждать? – встрепенулся полковник.

– Есть одно место... – отозвался сквозь зубы. – А... что такое этот самый... ну, слово мудреное вы произнесли?

– Остракизм? – обрадовался полковник. Видимо, в нем снова проснулся преподаватель, учитель. – Это по-гречески – черепок. Много тысяч лет тому назад в Греции, в Афинах, народное собрание изгоняло неугодных на десять лет. Их имена писали на этих черепках. Вы все поняли?

– Понял. Только теперь будут изгонять навсегда. Вы – нас. Мы – вас. Поняли?

– Нет. Пожалуйста, поподробнее.

– Просто все. Примиритесь вы, из прошлого, с нами, за которыми будущее?

– А может быть, оно – за нами? – усмехнулся полковник.

– Тем более...

– Куда править? – повернул голову извозчик.

– К железной дороге правь. Слева от вокзала – пакгаузы. Туда и правь...

– Пакгаузы? – дернулся полковник. – Но... зачем?

– Затем.

Всю оставшуюся дорогу ехали молча. Кажется, пассажир начал догадываться.

Когда впереди возникло красное здание вокзала, Ильюхин приказал:

– Стой. И уезжай. Больше не нужен.

Извозчик хлестнул лошадь и с ужасом на лице – тоже все понял умчался.

– Теперь.. куда? – Лицо полковника пошло белыми пятнами.

– За мной...

Миновав пакгаузы, вышли к железной дороге. Ильюхин поискал глазами и, заметив вдалеке путевого обходчика, приказал:

– Ждать меня здесь. Ни шагу! – и побежал к служащему.

Тот поднял глаза от рельсов и, покачивая здоровенным ключом, спросил:

– Чего?

– Вот две золотых десятки... – Ильюхин раскрыл ладонь, на ней скучились два императорских профиля. Позаимствовал на одном из первых своих обысков еще в Петрограде. – Ты сейчас принесешь штаны, куртку, ремень, рубаху и обувь, все старое и форменное, получишь эти деньги и забудешь все, как сон.

Глаза обходчика влажно и жадно блеснули.

– Дай-ка... – Покачал на своей черной ладони монеты, они теперь засверкали особенно ярко. – Вор, что ли? Или анархист? От Чека несесся?

– Вали. Неси. Одна там, другая – здесь.

Наверное, профиль царя обходчик держал в руках первый раз в жизни. Его словно ветром сдуло...

"Вот... – подумал Ильюхин. – Учили – "не укради". А получается, что и от краденого может быть толк. Истинное противоречие..."

Запыхавшийся железнодорожный служащий примчался с грязным замасленным мешком за спиной, восторгом в глазах и холопской усмешечкой на обветренных губах.

– Как велели... А я от щедрот своих еще добавил и справку эту... У меня новая есть... – Протянул мятую истертую бумажку, Ильюхин прочитал: "Дана Авдухину Ермолаю Тимофеевичу в том, что оный Авдухин является служащим 118 дистанции пути в качестве путевого сторожа". Стояла малограмотная подпись, но печать, похоже, была настоящая.

Отдал монеты, услышал в спину благодарственное: "не попадись, любезный!" – и быстрым шагом направился к полковнику. Тот ждал в полнейшем недоумении.

– Вот... – Отдал мешок и справку. – Переодевайтесь. Старую одежду мне. Потом – на станцию и первым же поездом – со всех ног! Иначе вас подвергнут этому самому... Остракизьму.

Полковник заплакал. Он рыдал по-женски, всхлипывая и размазывая слезы по небритому лицу, давно нестриженные волосы разлетелись от ветра в разные стороны, и стал похож бывший преподаватель академии на святого с иконы, виденной Ильюхиным когда-то в детстве...

– Храни тебя Бог, служивый... – выдавил сквозь спазмы. – Выходит, бородастенький этот приказал меня... в расход?

– Выходит, так... Если что – обо мне ни слова!

– А письма... письма как же? – забеспокоился чудом воскресший. – Здесь же мало кто знает язык галлов...

– Это ничего... – почти ласково отозвался Ильюхин.

Потом он взял мешок – уже с офицерской одеждой, отошел за стену пакгауза и аккуратно поджег. Задымило, пламя на глазах уничтожало офицерский костюм. "Так и Россия наша дымом уйдет... – подумал горько. – И сколько еще душ призовет Господь по злобе нашей и ненавистности..."

Юровскому доложил четко и кратко. Тот выслушал и кивнул.

– Письма станет теперь писать... другой человек. Я бы мог и назвать, да в таком деле лучше не надо. Твоя забота проконтролировать царишку. Как он? Поверит или что? Предстань перед ним как бы шпионом от "бывших". Посоветуй поверить: мол, единственный способ спастись – бежать.

– А когда оне поверят, – подхватил, – и в ихних ответах прочтется уверенное желание, тогда – всех к стенке, письма – во все газеты мира, во все страны, и кто тогда обвинит товарища Ленина?

Юровский посмотрел дружелюбно, почти с любовью. Так смотрит учитель на своего ученика после точного и удачного ответа.

– Я тебе говорил: далеко пойдешь... Не покидай ДОН. Я ведь вынужден и в Чека находиться. Комендант – комендантом, а контрреволюция в городе и уезде – тоже подняла голову. К развязке идет...

– Сдадим Екатеринбург?

– Чехословакия, армия генерала Войцеховского... А у нас пока – пенки с молока. Но ты не горюй, товарищ. Наша все равно возьмет!

В столовой было пусто: ужин давно закончился, Романовы, доктор Боткин и прислуга разошлись по комнатам. Ильюхин подошел к зеркалу над камином. Оно мерцало странным неземным светом, словно окно в мир иной. Прижался лбом к холодному стеклу – там была бездна, а в ней, словно бледное воспоминание о мире сущем, – его, Ильюхина, воспаленное лицо с безумными глазами обитателя скорбного дома. "Однако... – подумал. – Довела служба... На товарища Войкова или там Голощекина посмотреть – они будто из бани только что вышли. А ты, брат, – как тот сеятель, что вышел сеяти семена свои, только ветер разметал все труды... И не будет урожая, и никто не насладится плодами земными. Скорбь, страдание и слезы – вот что впереди..."

Надо идти домой... В скучный сиротский приют. Войков любит говорить о том, что революционеру дом не нужен. Мол, отечество нам всем – весь мир. А дом... Это удел буржуазов. Но ведь сам обретается в барском особняке? И кушает стерлядок в соусе.

Скрипнула дверь великих княжон, на пороге появился Николай. Был он в нижней рубахе, взъерошенный, мятый, в глазах даже не беспокойство – испуг.

– Я так и понял, что это вы... – сказал тихо и протянул листок. Мелкие буквы, чужой язык – да ведь это...

– Письмо? – спросил шепотом. – От кого?

– Подписано – "офицер", – Николай пожал плечами. – Зайдем сюда, дочери уже спят, так что ничего... По этикету невозможно, да ведь какой теперь этикет. Только тише, хорошо?

Кивнул в ответ, вошли, под иконами горели лампады, сумрачно было, ни лиц, ни фигур – там, на кроватях.

– Вам незнаком этот почерк? – спросил Николай.

– Нет. Что в письме? Я смотрю – листок тетрадный, двойной. Просили отвечать на втором листке?

– Откуда... вы знаете?

– Все же, что в письме?

Растерянно пожал плечами.

– Нужно-де, чтобы одно из окон было отклеено, чтобы в "нужный момент" и прочее... Автор клянется Богом и совестью, что сделает все для нашего спасения...

– Отвечайте. Только не слишком обстоятельно. Отвечайте так, чтобы вас невозможно было заподозрить в желании убежать. Вы поняли, Николай Александрович?

– Я понял, понял, а вы что же – догадались, что отвечать надобно на втором тетрадном листке, причем не отрывая его?

– Догадался. И вы бы догадались. Не отрывая – это для того, чтобы при обыске у вас не нашли этого послания. А самое главное... – Задумался: говорить или нет? Может быть, подождать? – Самое главное в том, что в руках отправителя должны собраться все письма "офицера" и все ответы... вашего величества...

– Да ведь это понятно! – заволновался Николай. – Наши спасители должны изучить в решающий момент все! Это же понятно!

– Или... Или иметь в руках все нити вашего заговора. Всю паутину, которую сплели вы и ваши сторонники на воле...

Царь молчал, по его растерянному лицу было видно, что он ожидал чего угодно, только не подобного поворота.

– Как же быть? – спросил растерянно, и почудилось Ильюхину, что губы у царя дрогнули...

– Просто быть... Отвечайте. Только так, чтобы не могли вас обвинить в подготовке побега. Удовлетворяйте как бы праздное любопытство "офицера", и не более того.

Закивал мелко, потер лоб, зябко скрестил руки на груди. Все же он был потрясен.

– Зачем эта игра?

– Вы взрослый... Подумайте. – И жестко, почти жестоко: – Побег и в ваших тюрьмах и каторгах иногда карался очень тяжко. Или не знали?

– Не... интересовался. Наверное, зря... Я сожалею об этом.

– Получите другое послание – без меня ничего не решайте. А почерк... Я его запомнил. Я выясню – кто это писал.

Домой вернулся под утро. На ступеньках сидела Зоя Георгиевна, поджав колени к подбородку.

– Новые новости... – сказал, открывая дверь. – У вас-то что стряслось?

– Надо посоветоваться.

– О чем?

Повела плечами:

– Ну... хотя бы о том, как обаять Юровского.

– Его нельзя. Обаять. И ваши мечты лечь под него и сделать своим рабом – ерунда окаянная, вот что...

Потянула ручку двери.

– Что же мы на улице стоим? Открывайте...

Без особой охоты (что ей надо, стерве этой...) отворил и пропустил вперед. Она рассмеялась.

– Хочется быть галантным? Я понимаю. Но хозяин всегда идет первым. Он показывает дорогу. Что у вас тут? Горница? Что ж, бывало и хуже. Сядемте и поговоримте. Итак: почему же Якова Михайловича нельзя сделать рабом на почве сладостных утех? Для начала? Ведь позже можно незаметно-ненавязчиво доложить, подсунуть, отвлечь, скомпрометировать. Я не права?

– Он с вами не ляжет.

Удивилась:

– Как это? Не бывало. Все укладывались.

– Вы не поняли. Он был иудеем – верующим евреем. Потом, за границей, крестился, стал лютеранином. Кто-то считает, что из-за тактики какой-то там. Ан – нет. Он – ищущий. Он ищет веру, дело, которому можно отдать всю жизнь. Я смотрел на него, я размышлял, я думал, и я не ошибаюсь. Ваш путь паровозный тупик.

Подошла к настенному зеркалу, поправила прическу, тронула пальцем кончик курносого носа.

– Что вы предлагаете?

Ч-черт... То, что вынашивал долгими днями и ночами суеты и рваного, болезненного сна (не оставляла идейка с того самого мгновения, как показала она ему в театре романовских двойников), было таким невероятным, таким несбыточным, что даже себе не смел сказать: сделаем. И похуже бывало. Нет, вранье. Похуже не бывало. И сказочнее – тоже. А с другой стороны? Идею эту предложила именно она, так чего же скрывать? Он ведь только уточнил и развил.

– Рожайте, товарищ, – уселась на лавку у стола, опустила подбородок на ладонь. Она собиралась выслушать сказку.

Положил на стол планы первого и полуподвального этажей ДОНа и начал рассказывать.

– Нетрудно догадаться, – говорил, стараясь унять волнение, – что однажды ночью Юровский соберет всех Романовых в столовой и чего-нибудь наврет – в том смысле, что надо, мол, спуститься в полуподвальный этаж и там обождать. К примеру, авто для дальнейшей перевозки. Куда не то. Сонным людям будет не до вопросов, это понятно.

– А вы – аналитик... – И, заметив недоумение, объяснила: – Аналитик от слова анализ. Сдавали ведь на флоте мочу для анализа?

– А-а... – протянул, – а я и не сопоставил. Вот вам пример: Юровский однажды при мне сопоставил слово "постановили" со словом "становлюсь". Там общее – "стан". Мне бы и в голову не пришло...

– Вам другое пришло, как я понимаю... Более ценное. А "стан" ваш – это называется "корень". Юровский ничегошеньки не знает, но уловил созвучие. У него музыкальный слух. Так что же?

– Из столовой Юровский поведет всех в полуподвальный этаж – через две комнаты, через площадку перед кухней, по "стеклянной" лестнице вниз, потом во двор, а оттуда снова в дом. Там понадобится пройти еще четыре комнаты. Последняя – прихожая, перед выходом на улицу, это видно на плане...

– Я пока не улавливаю сути... – Торопливо закурила, видно было, что "аналитический" рассказ ее задел.

– Суть простая. Вы были в ДОНе?

– Да. И с наслаждением прочитала весь мат на стенах. И рисунки похабные рассмотрела.

Ильюхин раскрыл глаза.

– С... наслаждением?.. Да разве слова... разве они... дают?

– Слова – итог или предчувствие. Выражается крепко российский народ, и гуляет по свету метко сказанное русское слово...

Обомлел:

– Как красиво... Это вы сами... сочинили?

– Это другой сочинил. Дальше, дальше!

По Ильюхину выходило так, что во всем особняке есть только одна-единственная комната, в которой можно всех порешить, и при этом шума будет очень даже мало.

– Там окно.

– Оно забито досками или даже заложено кирпичом.

– Я все равно не понимаю. Ну, допустим: Юровский повторит ваш маршрут. А если нет?

– Посмотрите сами. А где же еще?

Да... Получалось так, что матросик безоговорочно прав.

– Но я все равно не улавливаю.

– А комната под нумером "три"? Здесь же дверь, не видите?

– Ну и что? И потом в этой комнате – вещи прежнего владельца? Это кладовка!

И вдруг лицо вспыхнуло, в глазах пробежали всполохи. Закусив нижнюю губу до крови (закапало на платье), она почти прокричала:

– Романовых проводим в дверь на улицу! Там уже ждет авто! Из кладовки выводим сонных и опоенных, заранее загримированных и одетых "лже". Весь фокус только в том, чтобы каким-то образом на время удалить Юровского и чтобы сопровождающая охрана не шла дальше лестницы.

– А расстрельная команда ожидала как бы естественно – в комнате за нумером "пять" – видите, она ближе к проспекту! Они ничего не увидят!

– Как удалить Юровского? Наверх, в его кабинет? В такой момент? – Зоя шумно потерла ладонь о ладонь.

– Ему должен позвонить Дзержинский! – крикнул Ильюхин.

– Чушь... Город на грани сдачи – будет в тот час... И связи с Москвой – рьен1... Я понятно говорю?

– Кто-то из Совета? Из Перми? – придумывал Ильюхин.

– Юровский на такой звонок не пойдет, – вздохнула.

Долго молчали. "Светлых" мыслей не было.

– Да просто все! – вдруг сказал Ильюхин. – Из Чека позвонит Лукоянов, трубку возьмет охранник, Лукоянов скажет: "Здесь Дзержинский! Юровского на связь! Немедленно!" Охранник – вниз, с криком: "Дзержинский! Дзержинский!" А когда Юровский возьмет трубку – там шум, треск, ничего или почти ничего не слышно. Он ничего не заподозрит. А мы успеем. Мы все успеем, товарищ Зоя!

Она встала, подошла, обняла за шею:

– Песенку такую знаешь? "Зоя, Зоя, кому давала стоя..."

Ильюхин покрылся пунцовым цветом.

– Завлекательно. Только щас я опустился в полшестого. Уж извиняйте, товарищ начальник.

Она фыркнула, оттолкнула, он отлетел к стене, с грохотом и треском рассыпалось зеркало, и, сползая спиной по известке, подумал – вдруг даже с некоторым уважением: "Напористая какая... Только неженственная совсем. Красивая, а гипсовая. Фефёла чертова..."

Стукнула входная дверь, и все смолкло.

Стал вспоминать, как говорит Феликс, когда волнуется. Вот! Акцент. Польский акцент! К примеру – так: "Товаржищ Юровски? Тутай Дзержински. Депешу може достаць?" И все! Разве засомневается Юровский? Ни в жизнь!

Как бы сказал командир "Дианы", капитан первого ранга Куртковский, преферанс1 плану сему...

Днем у ДОНа встретил Кудлякова, отвел вниз по переулку, остановились у забора, начал рассказывать о плане спасения. Кудляков слушал с нарастающим интересом, словно ребенок вечернюю сказку.

– Лихо... – кивнул. – Только не "достаць" – получить, а "пшиёнць" принять. А так все безупречно. Пока. На словах...

И почему-то заговорил о давней-давней России. Какие победы! Какие художники и писатели!.. Музыканты! А теперь? У рояля – товарищ Войков?

– А несправедливость?! – задорно выкрикнул Ильюхин.

– А сейчас ее нет? – усмехнулся Кудляков.

– Но есть надежда!

– И тогда она была... Крепостное право – пало. Бесконечная власть фабрикантов и заводчиков – тоже уменьшилась бы. Ты пойми: всякий хозяин в конечном счете заинтересован, чтобы работник отдавал все, но и получал много – чтобы ненависть не копить. К этому весь мир идет, и мы пришли бы раньше или позже.

– Во! И мы – для того же! Разве нет?

– Эх... – покачал головой. – Ты ведь не дурак, а говоришь глупости. То, что делаете вы, – дорога в никуда. Ваши дети и внуки поймут это.

– А... а твои?

– А я сгину, Ильюхин. Такие, как я, – честь истории. И мы погибаем – с надеждой, что нас поймут. Лет через сто... Не огорчайся. План хороший. Что с "перепиской"?

Рассказал о вчерашнем разговоре с царем. Кудляков слушал с таким восторгом, словно воплотились самые заветные его чаяния, сбылась мечта.

– Счастливый ты... – улыбнулся грустно. – Я государя видел только издали... Я сопровождал его в Чернигов в 1907 году. Было мне тогда двадцать лет, я только начинал – в филерской службе... Ладно. Почерк установить просто. Иди в Совет и проверь дела комиссариата продовольствия. Это Войков сочиняет. Ты не сомневайся...

Через пять минут, убедившись, что Юровский отсутствует, вошел, постучавшись, в комнату княжон. Они встретили его радостными возгласами, Мария подбежала и вдруг застыла – совсем рядом. Ильюхину показалось – на секунду, на мгновение, что она хочет броситься ему на шею. Но стесняется взглядов сестер.

– Барышни... – поднял руки, – я вам искренне рад, это чистая правда. Только тише, тише... Здесь и стены слушают и слышат... Не дай бог... А ведь если что – вам... трудно станет...

Хотел сказать – "плохо", но в последний момент передумал. Зачем пугать...

– Ваш... батюшка... Здесь ли? – А ведь как легко, как свободно выговаривает Кудляков "государь". Вот, не выговаривается. Пока.

Открылась дверь, появился Николай. Он тоже обрадовался.

– Хорошо, что вы пришли. Я написал ответ. Собственно, не совсем я... Но я диктовал. Я ответил, что... В общем – я вполне нейтрально описал дом и так далее. Сказал и о том, что мы окружены ворами – пусть знают, пусть! И я косвенно дал понять, что без наших слуг и приближенных мы никуда не уйдем! Во-первых, они не должны нас считать хамами, равными им во всем! Во-вторых, отступать надобно постепенно! Не сразу же отказываться от светлой мысли о свободе? Наше письмо должно вызвать доверие, но не должно стать аргументом!

Ильюхин слушал, вглядываясь в стареющее, помятое лицо собеседника, и ловил себя на неправдоподобной мысли: партийные пропагандисты называли этого человека безмозглым, идиотом, дураком и неучем, но – видит Бог! – это ведь совершенно не так! Не так... И что? Разве там, в Москве, вождям не все равно – кого убивать? Они с равным удовольствием, или пусть – безразличием, убьют и умного и глупого, потому что за их спинами не должен остаться ни прежний дом, ни прежний хозяин. Потому что сначала – до основанья...

– Вы все сделали правильно. Я постараюсь бывать у вас каждый день. Чтобы обсудить следующие письма и ответы на них.

Ушел, наклонив голову коротко и резко. Однажды видел в Кронштадте: господа офицеры так здороваются и прощаются со "шпаками". Называется "офицерский поклон".

А царь просто поклонился, самым что ни на есть штатским образом. И дочери подняли ладошки и помахали вслед, словно он был уходящим поездом...

На следующий день просмотрел делопроизводство комиссариата продовольствия. Аккуратно, не привлекая внимания. Причину сочинил наипростейшую: задержан купец, поставщик продовольствия, подозревается в шпионстве. Знал: никому и в голову не придет докладывать о такой чепухе Петру Войкову. А его бумаги попадались часто. Были и собственноручно им написанные. Но сколько ни вглядывался Ильюхин в аккуратные, продолговато-округлые буковки – к определенному выводу так и не пришел. То ли дождик, то ли снег... Черт его знает! Вроде бы по-французски эти буковки выглядели несколько по-другому. Не так, как в распоряжениях об отпуске сахара, ветчины, красной рыбы и икры.

Обо всем рассказал Кудлякову, тот задумался.

– Логика во всем этом есть. Высвечивать "автора" Юровскому ни к чему. Возможно, слушок о Войкове – это только прикрытие настоящего "писца". А что? Его и в самом деле надобно охранять наитщательнейшим образом! Если что – кто допишет? Ведь государь никак не поверит новой руке.

Он был прав, этот ротмистр...

И вдруг спросил:

– Кудляков... А ты и правду считаешь, что твой царь – ну, ни в чем, ничегошеньки не виноват?

Ротмистр негромко рассмеялся, и смех этот был не то сумасшедший, не то покойницкий.

– Он ведь и твой, матрос... Что ж, отвечу как на духу: виноват. Только не в том, в чем вы все уверены. Не угнетатель он, не тиран... Он правитель земли русской... А виноват он – ты только не бросайся, не трясись – виноват он в том, что после пятого года не поставил столбы по обе стороны дороги из Санкт-Петербурга в Москву и не повесил всех социалистов. До одного. Начиная с вашего Ленина и Троцкого. Не сердись только...

Захотелось дать жандарму в зубы. От души. Но почему-то вспомнил мятое лицо, Георгиевский крест на гимнастерке и... очи. Ее очи. Удивительные. О таких и мечтать нельзя. И во сне такие не увидишь...

– Чего сердиться-то... – проговорил, налегая на мягкий знак, как бы на местном идиотском диалекте. – Мы вроде бы и понимаем. Ваше благородие... А уж если серьезно – кто знает... У меня в голове крутятся колесики, как в ходиках настенных, а правильный час пока не высвечивается. Но это посмотрим.

Кудляков улыбнулся. И Ильюхин ответил улыбкой. Этот бывший дворянин и офицер Охранки был симпатичен ему и с каждым днем нравился все больше и больше.

Только вот кто пишет, кто?

– Знаешь, Ильюхин, – грустно сказал Кудляков, – я ведь родился в Санкт-Петербурге, на Васильевском острове, на восьмой линии. Там – ближе к Среднему проспекту – была мужская гимназия, ее я и закончил в девятьсот четвертом – как раз первая революция началась... Именно тогда я и понял, как не прав твой любимый поэт: "нам жаль их сытость разрушать..." Мою, моих родителей, государя и его семьи... Это ошибка гения, Ильюхин. Но ведь он ее повторил, повторил, понимаешь? "Презренье созревает гневом, А зрелость гнева есть мятеж..." А ведь Пушкин – тот был поумнее, нет – дальновиднее был: "одним только улучшением нравов и без всяких насильственных потрясений", понимаешь?

– Твой нрав улучшишь... – пробормотал невнятно, но Кудляков услыхал.

– Не во мне дело. И не в тебе. И не в Войкове. Лет через сто или пятьдесят Россия – уже при сыне Алексея Николаевича – стала бы первой державой мира!

– Все сейчас хотят, – неуверенно произнес Ильюхин. – Сегодня. Кто сможет объяснить народу, что сейчас ничего не будет? Разве это поймут?