Текст книги "Мертвые мухи зла"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

– Ага...

Спросил – что делать дальше. Ответил:

– Ждать моих дальнейших указаний. А пока – съездий в театр, Зоя Георгиевна и Лукоянов – там, пакуют особо ценные документы. Чтобы не привлекать внимания тех, кому не положено. Езжай, помоги...

Пошел пешком, благо не так уж и далеко. Когда входил в знакомый подъезд – нос к носу столкнулся с... купцом. Он же – "государь император". Он же – покойник, и он же – неизвестно кто. Спросил, глотая ком:

– Ты... Ты же... Вы же... убиты? Все?

Купец – или кем он там был – посмотрел ошалело.

– Вы, товарищ, объелись белены? Я партсекретарь театральной парторганизации и вас, полоумного, впервые вижу! Воды попейте... торопливо ушел. Но по испуганным глазам, по голосу дрожащему понял, догадался: выполняет приказ, "купчишка-актеришка", говнюк чертов. Что-то теперь Зоя скажет...

Они встретили спокойно, с улыбочками:

– Как добрался? Как Москва? А мы вот прямо отсюда – в Пермь. Отходим. Белые будут завтра же здесь.

Спросил:

– Купчишка этот... Я его сейчас встретил. А?

Не смутились.

– Всякое бывает... – философски протянул Лукоянов.

– Вот еще? – удивилась Зоя. – Тебе показалось. Того не может статься...

Последнюю фразу она пропела высоким противным голосом.

Понял: ничего не скажут. И еще понял: акция, как они это называют, была. Следы запутаны. И прав Юровский: мир ничего и никогда не узнает...

– Юровский приказал тебе передать, – начал Лукоянов металлическим голосом, – ты – остаешься в городе. Завтра же явишься как вполне раскаявшийся чекист, а ныне – ярый враг советвласти, признаешься во всем и заплачешь, размазывая слезы по щекам...

– Тебя не шлепнут, не бойся, – вступила Зоя. – Им ты очень даже понадобишься. Они немедленно начнут расследование исчезновения царской семьи, и ты им поведаешь обо всем – безо всяких исключений и совершенно честно. Не утаивая ни-че-го!

Да-а... Умельцы.

– А вы не хотите... – улыбнулся. Чего там, теперь все равно...

– Не можем, – Лукоянов развел руками. – Нам не поверят-с. А тебе – за милую душу!

– Значит, я должен этой вашей "правдой" запудрить мозги точно так же, как и у меня они запудрены?

– Легче будет врать, – сказал Лукоянов.

– Я всегда говорила, – прошептала Зоя, – что среди нас всех – ты самый-самый умный, Сережечка... А жаль. Что не сладилось. У нас с тобой. А ты жалеешь?

Он знал, о чем жалеет. Но им этого сказать нельзя.

Сибирцы и чехословаки входили в город поутру, с оркестром, играли что-то славянское, но не русское. Жидкой цепочкой стояли по обе стороны Главного недобитки с цветочками, жидкое "ура" висело в грязном воздухе. Зрелище...

Спросил у офицера:

– А контрразведка где?

Офицер заморгал, потом на чистом русском объяснил:

– Называется "Военный контроль". Мы – армия освободительница. Нам старые приметы – ни к чему-с...

Нашел быстро, ведь от добра – добро никто не ищет: отделение этого самого "контроля" заняло "Американскую". Солдат у входа объяснил:

– Начальствует здесь надворный советник Кирста, Александр Федорович, так и обращайтесь, он любит.

В кабинете Лукоянова сразу же выделил среди шестерых присутствующих его, Кирсту. Говорил тот быстро, начальственно, остальные почтительно слушали.

– Вам что-с? – повернул голову. Глаза острые, взгляд сверлящий. Играет роль. Ладно...

Объяснил: кто, что, откуда и зачем. Они слушали с открытыми ртами и широко раскрытыми глазами. Слова Ильюхина поразили.

– Так-с... – Кирста сложил руки на груди. – А почему-с, собственно, я, мы все, должны вам верить? А?

Протянул мандат. У Кирсты отвисла челюсть.

– Его надо, его надо... Его надо немедленно арестовать? – не то спросил, не то потребовал кто-то из чиновников. От волнения у него потекло из носа.

– Нет-с! – Кирста завел руки за спину. – Никаких арестов! Меня вот тоже – князь Голицын, главнокомандующий, сдуру, сдуру арестовал! И отпустил! И назначил! Кто-то донес, что я, служа здесь, в уголовном розыске, воровал деньги! – Обвел присутствующих торжествующим взглядом. Допустим, сказал я князю. Но – во-первых – кто их не ворует? Кто? А во-вторых – где доказательства? И князь – внял. Вы, собственно, с чем пришли-с?

– Я, собственно, с останками царской семьи пришел. Или, может, они и живы? Я участвовал. Во многом. И все, что видел и слышал, – не утаю. Когда вы узнаете подробности, – вы убедитесь, что я не сумасшедший. И что я раскаялся. Во всем. И совершенно искренне...

"Вам я помогу... – думал. – Помогу по правде. Но прежде всего – я помогу себе самому. Я должен найти истину. Если только... Если только мое раскаяние не входит в планы Яши-Зои-Яши и всех остальных зверей... Посмотрим. В конце концов – от земли быша и в землю отыдеши. Рано или поздно. А может, повезет?"

И с удовольствием вгляделся в их растерянные лица.

Кирста заговорил о явлении цареубийства на русской национальной почве. Сотрудники "Военного контроля", и Ильюхин – в том числе, почтительно внимали.

– Русским присуще убивать своих государей в гораздо большей степени, нежели тем же британцам! – вещал с искренним пафосом. – В Англии убивали по закону, и всё было абсолютно ясно! Кто, когда, где и чем! А возьмите, к примеру, царевича Дмитрия? Тьма. Одни легенды... А кто убил императора Павла I? Каша... А Александра II? И здесь мы верим тому, что сообщает преступник. Но ведь слова должны подтверждаться вещественными доказательствами, показаниями других лиц. Но в данном трагическом случае я не сомневаюсь: мы найдем пули, которыми убивали. Место, которое послужило эшафотом. Мы установим лиц, совершивших сие страшное преступление. Но вот главного доказательства – убиенных, их тел – мы не найдем... А раз нет тел – не было и преступления. Я прав, Ильюхин?

– Да. Насколько я понимаю замысел Москвы и Екатеринбурга, – все совершено так, чтобы тела убиенных никто и никогда не обнаружил. А слухи, сплетни и отдельные факты слились в песню: их никто не убил. Они живы. Вот в чем дело...

Всё, о чем сказал сейчас, зрело постепенно, складывалось из разрозненных и туманных предположений. И вот, вылилось...

Кирста смотрел сочувственно, присутствующие – бывшие служащие судебной системы и полиции, не скрывали – кто презрительного, а кто и восхищенного недоумения. "Вот, поди ж ты... От сохи, а как проникновенно мыслит", читалось на их лицах.

– Все свободны, – возвестил Кирста. – Прошу работать в городе и окрестностях. Ценна любая информация, пусть и самая недостоверная! Вас, Ильюхин, я попрошу остаться...

Когда все разошлись, сказал твердо:

– Мы с вами проверим всё, абсолютно всё, что будет на слуху или попадет в поле зрения. Сейчас мы отправляемся в дом инженера Ипатьева...

Ильюхин отметил, что в "Военном контроле" предпочитают называть ДОН "домом Ипатьева". А Уралсовет – "этим сборищем". "Так им, наверное, легче..." – подумал.

Доехали за несколько минут. Забор уже доламывали, вокруг сновали солдаты и офицеры чехословацкого корпуса. Кирста объяснил: "Здесь хочет поселиться генерал Гайда". Вошли беспрепятственно и сразу же столкнулись с генералом. Через плечо у того висела коробка с маузером, на ремне – большой браунинг в кобуре; Ильюхин, мысленно прыснув в кулак, подумал, что на поясном ремне генерала хорошо бы смотрелись две или три лимонки.

– Опять вы? – Акцента Ильюхин не заметил, но речь была беглая, непривычная, генерал так и сыпал словами, два адъютанта за спиной командующего почтительно внимали. – Какого черта йсче? Здесь теперь мой дом!

– Мы хотели бы осмотреть подвал... – старательно-безразлично произнес Кирста. – Мы понимаем – вам втуне чужой земли язык и нравы, и – тем не менее...

Гайда вгляделся, пожал покатыми плечами, сморщил нос.

– Подвал-подвал... – повторил, словно вдумываясь в смысл этого наипростейшего славянского слова. – А-а... Да. Идемте. Я туда даже не заглянул. В Чехословацкой республике много своих проблем. Мы ненавидим короны. Мы ведь были под австро-венгерской! А на русскую нам – насрать. По-русски это будет – нагадить, да?

– Наоборот. – Кирста уже вошел во двор, зашел в следующую дверь и с наслаждением прочитал вслух надпись на стене: – "Царя русского николу за х... сбросили с престолу". А? Господин генерал? Или вот еще: "У Гриши Распутина х... восемь вершков он как на этот х... посадит шуру она засмиётся". Великолепно, правда?

Гайда пожал плечами:

– Разгневанный народ имеет право на всё. И хватит болтать, подполковник...1

Шли знакомыми комнатами, Ильюхин перестал прислушиваться к перепалке Кирсты и Гайды. Словно из тумана появились "латыши" и заговорили на своем непонятном наречии горячо и нервно, столь же нервно собирая свои револьверы, детали которых были разложены на столе. Оружие готовили к бою. Или к убийству. Но ведь это – всего лишь мираж? Но захотелось спросить: "А что, ребята, расстреляли вы семью?"

– Что вы там бормочете... – раздраженно заметил Кирста. Сосредоточьтесь. Это – здесь?

И, выплывая из сна, увидел Ильюхин стену в полосатых обоях, дырки от пуль – тут невозможно было ошибиться – именно от пуль – на разном расстоянии и от пола и от боковых стен, и тщательно замытые расплывы бурого цвета на дощатом полу.

Кровь...

Гайда стоял с открытым ртом и медленно поворачивал голову то вправо, то влево.

– Н-да... – только и произнес. – Однако...

– Значит ли все это, – сказал Кирста, – что семью убили? Причем именно здесь?

– Я тоже задаю себе этот вопрос... – ответил Ильюхин.

Гайда читал на стене какую-то надпись.

– Допустим, следы крови мы исследуем. И допустим, эта кровь принадлежит человеку. И что? А если кого-то где-то убили и его кровью измазали пол и стены? Большевики мастера на такие штучки. Они – партия провокаторов и изуверов. А? – Кирста словно лекцию читал.

– И я того же мнения, – согласился Ильюхин. – Дырки от пуль ничего не доказывают...

– А надпись? – вступил Гайда. Похоже было, что антураж этой странной комнаты его беспокоил и задел. – Вот: "в эту самую ночь рабы убили царя". Это по-немецки и, кажется, это из Гейне, я не люблю этого слюнтяя. И что же?

– Надпись можно было сделать в обеспечение вранья, – сказал Ильюхин.

– И тогда, – подхватил Гайда, – те, в мешках, кого выводили отсюда в ночь на 17 июля, вполне могли быть членами царской семьи!

– Или еще одним маневром для запудривания мозгов... – убито произнес Ильюхин. – Задача наша: либо трупы найти и подтвердить, что это – они. Либо... Найти живых....

– Ну-у... – протянул Гайда. – А что эти трупы докажут? Ну одиннадцать человек. Необходимое число мужчин и женщин. И возраст, предположим, сойдется. Но ведь лиц – нет, сгнили. А одежду любую, даже подлинную, можно надеть на кого угодно! – Гайда был явно горд своими аналитическими способностями.

– Это верно... – вздохнул Кирста. – Мы еще долго не научимся определять по костям принадлежность оных конкретным лицам.

– А когда научимся – найдутся иные доводы... – кивнул Гайда. – Если общество не желает верить – оно и не поверит. Хоть вы ему фильму покажите...

Что он имел в виду под "фильмой" – Ильюхин не понял, но догадался: доказать ничего нельзя. Пустое дело. И правы были организаторы этого убийства: после них – хоть что, хоть кто. У пролетариата мозги выворотные. А у его партии – и вдвое. Так что потомкам как бы и не светит...

– Завтра поедем в урочище... – сказал Гайда. – Вы, Ильюхин, можете отдохнуть...

Поселился в старой своей квартире – Татьяниной. Нахлынули воспоминания, о знойной любви – в том числе, но сразу же поймал себя на мысли, что ныне – ну, ничегошеньки не надобно. Хоть кто, хоть откуда. О Марии даже и мыслей подобных не было, а все остальные...

Э-э, плевать.

Ночью разбудил стук в окно. Подошел, отодвинул грязную занавесочку, в нечистом сумраке расплывалась бесформенная фигура. Не задумываясь, открыл, ввалилось нечто непонятное, в рваном пальто в пол и такой же шляпе со страусиным пером.

– Чего надо? – рявкнул. – Ты – кто?

Сняла шляпу, подняла лицо. Зоя-Зоя-Зоя... Она.

Номер. Цирковой. А ведь серьезно работают, не откажешь.

– Ну? – спросила весело. – Один? Вижу, что один. Дай поесть, умыться сообрази, а потом мы с тобой залезем у койку и совершим нечто не поддающееся человеческому опыту. А? – И заметив его злобно-ошалелый глаз, добавила: – Шучу.

Умыться "сообразил" – нагрел на плите таз воды, еда тоже была; когда довольная Зоя вытерла губы чистым платком, спросил, не скрывая раздражения:

– С чем пожаловала?

– Доложи – что и как. Кирста, член суда Сергеев, прочие истцы по делу. Важна любая мелочь, любая деталь.

Долго пересказывал, и в общем, и в деталях, наконец подытожил:

– Они склоняются к тому, что вы все сделали мастерски и сути дела теперь не обнаружить.

– В урочище, у шахты были?

– Завтра.

– Тогда я – спать. Если нагрянут – скажешь: "Снял оную на вокзале, потому – взыграла плоть". Документы у меня в порядке. После поездки расскажешь...

Через пять минут она уже вовсю похрапывала, сладко раскинув руки и ноги по единственной ильюхинской простыне.

Была она, конечно, весьма и весьма соблазнительна, но Ильюхин утешил себя философским построением: в голом виде они все зовут и манят, а настоящая красота – она являет себя по-другому. Как – неизвестно, но по-другому. С тем и заснул, подумав, впрочем, что если ей прямо сейчас оторвать голову – одной проблемой станет меньше.

Но рука не поднялась – голая все же, да и странно как-то убивать женщину, которая так упорно тебя домогается. Неловко как-то...

Когда проснулся в восьмом часу – ее уже не было.

К Открытой шахте ехали знакомой дорогой – полем, лесом, потом – к переезду № 184. Неожиданно легковушка запрыгала по шпалам или бревнам, попросил остановиться, удивленному Кирсте объяснил:

– В прошлые разы этой гати не было.

– Ну и что? – лениво отозвался надворный советник, – впереди еще одна, и что?

– А то, что все, к чему прикоснулись их руки, надобно бы проверить.

– Эдак мы употеем без толку... – еще ленивее произнес Кирста. – В розыске открытия совершаются не озарениями, Ильюхин, а тяжкой работой...

И действительно, в ста саженях лежала еще одна гать. Кирста только глянул усмешливо, но более вбивать гвозди в бедного своего попутчика не стал.

К шахте приехали быстро, здесь уже вовсю копали и складывали находки на белый холст. Было множество пуговиц, пряжек, кнопок, разбитых и простреленных иконок, лежал офицерский ремень с пряжкой, попорченные драгоценные камни и кости – обгорелые, разрубленные и разбитые.

Кирста вгляделся, хмыкнул.

– Это нам подсовывают – мол, разрубили, бедных, на куски и сожгли. А они все до одного – живы! Вы можете поверить, что Ленин их всех убил, а не обменял немцам на продовольствие и прочее?

– Я уверен в этом, – твердо сказал Ильюхин. – Ленин – он на все способен, вам не понять...

– Прекрасно! – обрадовался Кирста. – Вот мы и проверим. То, что их не успели вывезти в совроссию, – это факт. Это – мое убеждение. Вот, агентура доносит, что царицу и девиц видели в Перми. Поедем и разберемся.

Подбежал рабочий, протянул на ладони отрубленный "большой" палец. Кирста в руки не взял, но наклонился, начал разглядывать. Поднял глаза на Ильюхина:

– Вы их видели, всех. Может быть – обратили внимание на их руки? Кому мог принадлежать этот палец?

– Руки видел, ничего не запомнил, – угрюмо сообщил Ильюхин. – Я пойду, пройдусь...

Хрустел под ногами папоротник, ломко трескались сухие сучья. Чего там... Мертвые все. И она. Она тоже. Солнце Завета. И нет боле ее очей. Нет.

И еще подумал: Зоя. Зачем она здесь? Женщина длинная, мозги мужские, и кто она на самом деле – бог весть. Вон, Кудляков открылся. А эта – ни-ни...

– Это оттого, – прошелестело за спиной, – что ты с ней не переспал...

Оглянулся: он. Собственной персоной. И не призрак вовсе – призраки те просвечивают, а этот плотный, весомый...

– Ты только не подходи...

Те же слова...

– А я хочу знать: ты кажешься или ты – есть?

И шагнул навстречу – резко и твердо.

Никого...

"Я точно спятил... – подумал тревожно, но откуда-то из-за деревьев всё тот же шелест: "О человеке, которого увидел в театре как бы живым, – молчи. Его тебе показали специально. Но это не тот. Не купец..."

Бросился на голос со всех ног – только низовой ветерок по папоротникам прошелестел едва слышно...

– Кости эти мы проверим, – подошел Кирста. – Если человеческие – это уже кое-что.

– Говно это, вот что... – ответил непочтительно. – А то вы не понимаете: они хоть кого убили и разделали, а кости – принесли. И как вы докажете, что кости эти – ихние?

Кирста молчал, и тогда торжествующе закончил:

– Вот поэтому никто и никогда не узнает, что с ними сделали. Примиритесь...

Кирста отрицательно покачал головой:

– Завтра же мы едем в Пермь. А пока – к преосвященному. Пусть благословит. А то тревожно мне что-то...

Епархиальный архиерей, епископ Григорий не принял. К гостям вышел благочинный – юркий, маленький, с рябым безволосым лицом и глубоко посаженными глазками, они словно прятались в глубинах черепа. Благословив Кирсту и Ильюхина мелким крестом, сел за стол и предложил садиться. Сбивчивую речь надворного советника слушал внимательно, с интересом, но ни единым словом или жестом своего отношения не выразил.

– У вас всё, уважаемые?

– Кажется... – пожал Кирста плечами. – Да. Всё.

– Тогда позвольте мне... – Поправив полы рясы и утвердив "кабинетский" наградной наперсный крест в центре груди, начал вдумчиво, неторопливо словно рассуждал сам с собой: – Вы предлагаете благословить розыск останков бывшей царской семьи... Что ж... – Пожевал губами. – С одной стороны – дело богоугодное. Но с другой, другой... – Встал, подошел к Кирсте, остановился и заглянул тому в глаза, склонившись, долгим проникновенным взором. Николай Второй сам, сам довел себя и подданных своих до крушения и гибели. Так чего же теперь стенать? Но дело даже и не в этом... – Вернулся к столу, сел, закинул ногу на ногу, отчего стал виден модный ботинок со шнурками. Дело в том, что надолго ли вы, господа? То-то и оно... А церкви жить и сострадать и дальше, при смене власти, понимаете? Вот вернется товарищ Белобородов, а то и сам Троцкий пожалует, и что? Расстрелы, расстрелы... Нет. Церковь не может ввязываться в сомнительное предприятие. Не может.

– Но обретение тел страдальцев сих, – Кирста вдруг заговорил, будто с амвона, – поможет и победу – кто знает – обрести?

– Никто не знает... – грустно возразил благочинный. – И оттого зачем? Да и сможете ли вы доказать принадлежность этих тел? Это я выражаю мнение преосвященного. Только смуту в умы внесете и всё. Наука еще не имеет, так сказать, много гитик, понимаете? И оттого вся ваша затея бесполезна и даже вредна.

– Что... Что же делать? – растерянно спросил Кирста.

– Ждать, ждать, ждать... Вот установится когда-нибудь в России твердая и благая власть. Наука получит множество гитик. И тогда тела словно бы и сами, сами придут к своему народу и скажут: вот мы. Во благо.

– А... что такое... "гитик"? – осторожно спросил Ильюхин.

– Гитик? Вы думаете – я знаю? Нет! Это словечко такое. Обозначает научный прогресс. До свидания, нет – прощайте, господа...

Кирста вложил ладонь в ладонь и подошел под благословение.

Благочинный перекрестил, но свою руку в ладони Кирсты не вложил, словно символизируя некий мистический разрыв.

Ильюхин не подошел. Подумал: "Большевики страстно и убежденно паяют мозги миллионам. А этим и такой пустяк – лень. Или страшно".

– Отче... – сказал равнодушно, – мне мой священник в церковной, а также и приходской школе дал как-то из-под полы стишок прочитать. Я не все запомнил, но вот что: есть, есть Божий суд, наперсники разврата. И мысли и дела он знает наперед! Он ждет! Он недоступен звону злата!

– Браво, – захлопал в ладоши благочинный. – Это срамник Лермонтов написал. По поводу другого срамника – Пушкина. Обоих на стенах церквей изображают среди чертей, в геенне огненной. Но если потомок сатаны обращается к Богу – якобы, конечно, – то к кому он обращается на самом деле? То-то и оно...

Вышли из резиденции раздавленными и уставшими. Кирста развел руками, вздохнул.

– Н-да-с, Ильюхин... Н-да-с. Но наше дело – делать свое дело, не так ли? Вперед! Поезд через полчаса.

И вот – плоский город Пермь. Поезд катил по высокой насыпи, и хорошо было видно сквозь вымытое дождем окно, как врос этот город в землю. Только трубы вознеслись высоко-высоко...

Кирста сверился со своими записями и приказал извозчику ехать к Мотовилихинскому заводу:

– Там, на спуске, справа, домишко деревянный, стоит одиноко, не ошибешься...

Минут через двадцать добрались. Кирста велел извозчику обождать и вприпрыжку поднялся по разбитой и полусгнившей деревянной лестнице, Ильюхин с трудом за ним поспевал. Крыльцо было аккуратное, но старое, почерневшее, очевидно стало, что мужской руки в этом доме нет. Постучали, открыла бойкая женщина лет тридцати на вид – черноглазая, темноволосая, вгляделась.

– Вы к кому?

– Вы сестра предчека Федора Лукоянова?

– Я... – Смутилась, растерялась. – Арестовать... хотите?

– Нет. Поговорить.

Вошли в комнату – небольшую, чистую, обставленную кое-как: стол, три колченогих "венских" стула, лампа с керосином под потолком. Кирста огляделся.

– А ваш братец награбленным, выходит, не баловался?

Обиделась.

– Брат хотя и большевик, но человек убеждений. Честный!

– Ладно. Что он вам говорил об убийстве царской семьи?

Помолчала сосредоточенно и начала рассказывать. Голос ее звучал негромко, спокойно, и Ильюхин догадался: говорит правду и даже заждалась того светлого мгновения, когда ее можно будет рассказать.

Выходило так, что брат вернулся в Пермь сразу же после 17 июля и сам рассказал о том, что бывший царь убит, а вся его семья и люди вывезены сюда, в Пермь. По рассказу и голосу брата поняла, что тому тяжело рассказывать о случившемся.

– Может быть, – спросил Кирста равнодушно, – брат вам сообщил о том, где именно содержались Романовы? Естественно – кроме государя?

И на этот вопрос ответила без колебаний:

– На станции Пермь-2 стоит поезд. В нем и содержали всех.

И предваряя вопрос, готовый сорваться с уст взволнованного Кирсты, сказала:

– Я туда хотела пойти, но – побоялась. Уж не знаю и почему.

– А... куда дели узников, когда в город вошли наши части?

– Не знаю.

С лестницы скатились бегом, рискуя сломать шеи. Извозчик, словно заразившись волнением пассажиров, погонял лошадь беспощадно. Когда вышли на запасные пути – увидели безмолвный и мрачный пассажирский состав без паровоза. У запасливого Кирсты оказался в кармане и вагонный ключ, поход начали с последнего вагона. Он был совершенно пуст, как и большинство последующих, но все же в третьем (если считать от несуществующего паровоза) Ильюхин заметил под полкой мятый белый листок, вытащил его и развернул. "Милая Ольга Николаевна, – было написано крупным почерком, сваленным немного влево, – молитесь и просите Бога о благе для всех нас. Мы здесь пока еще на свободе, но руки супостата подбираются всё ближе, и мы ощущаем его зловонное дыхание... Третьего дня арестовали известного вам К. Не знаю – попадет ли это к вам. Храни Вас Господь, Ваша Нина".

– Загляни-ка туда еще... – попросил Кирста.

Ильюхин опустился на пол и зажег спичку. Во мгле сверкнуло что-то, дотянулся с трудом, вытянул на свет и положил на ладонь. Это был крест, все его четыре конца, по два острых угла на каждом, были осыпаны синими ограненными камнями и мелкими прозрачными.

– Это бриллианты и сапфиры, – дрожащим голосом объяснил Кирста и победно взглянул на Ильюхина. – Ну? Что теперь скажешь, Фома неверующий?

– Скажу, что изъяли этот крест с трупов и бросили сюда. А нужно это все... Неужто – не понимаете? Для чего это нужно?

Кирста махнул рукой:

– Я не меньше тебя понимаю... А жаль, если ты прав...

На следующий день нашли и допросили доктора, который видел и пользовал Анастасию Николаевну. Кирста показал фотографию Анастасии, доктор кивнул утвердительно и весьма удовлетворенно: она.

Нашли и тех, кто видел императрицу. Слуг. Еще кого-то...

На обратном пути, в Екатеринбург, Кирста мрачно молчал, а Ильюхин делал вид, что спит. Разговаривать не хотелось, да и о чем? Кирста делает свою работу. И после него ее будут делать. Все упрутся носами в угол, правды не узнает никто и никогда. Эта мрачная мысль овладевала Ильюхиным все настойчивее, все сильнее. И та робкая надежда, которая таилась в глубине души: а если? А вдруг? Ну – хотя бы еще один только раз заглянуть ей в глаза и прочесть в них пусть и безмолвное, но – признание, кто знает...

Жизнь можно отдать.

Только кому она теперь нужна...

Еще через день Кирста влетел в кабинет с озаренным лицом и закричал с безумным блеском в глазах:

– Вот! Читай, невера! Это сообщение нашего человека из Нижнего Тагила! Он лично присутствовал на местном кладбище в тот момент, когда большевики хоронили Марию Николаевну! Едем немедленно!

"Это – подарок... – подумал безразлично. – Напоследок, должно быть... Ну что ж: побывать в родном городе и умереть – не каждому выпадает такое. И надо бы возрадоваться. Но только сил нет..."

Колеса тяжело выстукивали на стыках, за окном проплывали изрядно уже подзабытые сосновые леса. И – пусто в душе и в сердце. Всё растрачено, всё продано во имя и для. Кого? А черт его теперь знает...

В родной бывший город приехали на ночь глядя двое в цивильном, по лицам и не поймешь, то ли из полиции, то ли от заводского начальства, встретили по-деловому, сразу же отвезли во дворец Демидова, здесь был накрыт стол и приготовлены две кровати с чистым бельем. Есть хотелось очень-очень, без стеснения проглотили по двести мелких пельменей, запили водочкой и улеглись спать. Прощаясь, один из встречавших сообщил:

– Завтра, значит, часов в восемь и отправимся...

Поутру обнаружили и таз с кувшином, и теплую воду в оном, и полотенца вафельные неописуемой белизны. И завтрак был ничего: икорка, белый хлеб, рыбка копченая и по куску свинины жареной. Когда закончили, Ильюхин оглядел помещение и грустно сказал:

– Знаете, Александр Федорович, я ведь о таком и мечтать не смел...

– Вот! – Кирста поднял палец к потолку. – А кто тебе это дал? Не твоя вшивая, рабоче-крестьянская... Ну, и то-то...

К Лысой горе приехали быстро, родную улицу Ильюхин попросил миновать: чего там... И дом, поди, сгнил, и тополя нет в помине, чего же лишний раз огорчаться...

Кладбище справа было побогаче, здесь торчали каменные кресты и тяжелые надгробия. Слева почивала нищета. Двинулись направо. Но прежде чем войти в ворота, оглянулся Ильюхин. Далеко-далеко видны были леса, сменяющие друг друга, высоко плыли похожие на паровозный дым облака, и одинокая сосна со своим красноватым стволом темнела всё так же... Как и двадцать лет тому назад.

Вслед за рабочими подошли к невзрачному холмику, на нем не было ни столбика, ни крестика – ничего. Кирста оглянулся на свидетеля.

– Здесь похоронили?

– Так точно. Сам видел всё. От и до.

– Начинайте.

Безразлично смотрел, как выкидывают лопаты податливую, еще не успевшую слежаться землю, как яма становится всё глубже и глубже, и, когда наконец показался грязноватый край белого платья, – не удивился, не вздрогнул, потому что кто-то не то в сердце, не то в голове произнес отчетливо: "Не бойся. Это не она".

Тело подняли и положили рядом с ямой. Тление уже тронуло и лицо и руки – грубоватые, рабочие руки. Кирста с недоумением взглянул на Ильюхина, похоже – всё понял.

– Нет, – сказал Ильюхин. – Не она.

– Да ведь большевики просто орали вслух, что это она! – закричал свидетель. – Я вон в тех кустах сидел и все видел! И слышал! Я пришел спокойно бутылку опростать, дома не велят...

– Поехали... – Кирста отправился к дрожкам.

...На обратном пути, в купе, он неожиданно рассмеялся:

– А знаешь, Ильюхин, я начинаю тебе не то чтобы верить – я тебе безусловно верю. Я начинаю думать, что ты прав, увы...

Когда вернулся в скорбное свое жилище, увидел на кровати Зою. Она сидела и молча смотрела в потолок. Заметив Ильюхина, сказала сурово:

– Собирайся. Миссия твоя закончена. Мы возвращаемся в Москву. Тебя ждут...

– А пройдем ли? – спросил с сомнением. – Ладно. Зачем я там понадобился?

– Тебе объяснят... – сказала безразличным голосом, и понял Ильюхин, что ничего хорошего в столице его не ждет.

"Может, кокнуть ее и... рвануть когти? Хоть к чертовой матери на рога?" – пронеслось в голове, и вдруг почувствовал, что она читает его мысли.

– Пустое, братишка... – лениво ковырнула спичкой в зубе. Наипустейшее, скажу я тебе. Может, советвласть ничего путного пока и не сделала, но одно она сделала выше всего остального мира: она создала нас, ВЧК... Ну, прокантуешься год-другой-третий, и что? А ничего. Найдут. Об этом помни. Все же сейчас шанс у тебя есть. Поспим? В смысле – с тобой?

– Забудь. – Взял подушку, направился в сени.

– А зря. Другого случая может и не быть, – сказала ему в спину.

Оглянулся.

– Знаешь, Зоя, бабы бывают, которые – да! А ты, которая – нет. Уж извини.

И закрыл дверь.

Спал тяжело, душно, сны одолевали, тяжкие и безысходные. То товарищ Войков, улыбаясь мертвецки, протягивал кусок пирога с яблоками и заливался смехом, то Юровский, стоя в углу своего кабинета в "Американской", мочился на пол и внятно объяснял при этом, что мочеиспускание – в тот момент, когда очень хочется, – наипервейшее дело и обязанность члена РКП(б). Проснулся от стука в окно. Зоя взлетела к потолку с револьвером в руках.

– Живой я им не дамся.

– Да кому ты нужна, – отозвался скучным голосом; всё же поднадоело оно изрядно, это ладно скроенное тело, от таких баб – в главном деле – одно только огорчение...

– Кто? – спросил, приоткрывая форточку.

– Александр Федорович требуют вас незамедлительно к себе! – донеслось с улицы.

Посмотрел на Зою.

– Спите спокойно, дорогой товарищ. Вернусь – обсудим. – И, мгновенно одевшись, закрыл за собою дверь. И вдруг улыбнулся странной мысли: "Александр Федорович совпадает с Керенским, а также... и с императрицей. Замкнутый круг получается..."

Кирста был краток: задержан и помещен в камеру Ивановской тюрьмы начальник караула Медведев. Явился он сам. С раскаянием. Тем интереснее услышать его мнение: живы или нет.

...Увидев Ильюхина, Медведев расцвел улыбкой и, показывая в сторону бывшего сотоварища обеими руками, сказал с издевкой:

– Я, ваше благородие, этого овоща всегда подозревал. Он так и норовил к вам сдуться... что, Ильюхин, сбылось? А ты не дурак... Я вот позднее тебя прозрел и даже в Перми, когда велено было перед ихними войсками мост рвануть – не сделал етого... А почему? Совесть замучила. Я вам, ваше благородие, просто скажу: они все убиты. Убиты, и всё. Я у окна стоял и все видел собственными глазами.

– Но ведь стекло, наверное, было не совсем чистым? – подозрительно осведомился Кирста. – Далее: перед вами еще и прихожая была, так? Потом открытая дверь той самой комнаты?